Текст книги "Диверсанты (сборник)"

– Так поездишь – будешь психом! – заметил Шмелев. – Он, наверно, сумасшедший. Гонять автобус по этим серпантинам!

– Мы с тобой живы, и слава Богу! Давай искать дом Степана Максимовича Маципуры. От остановки тропка должна идти сразу в горы. Вот она, а наверху виднеются крыши. Нам туда!

– Легко сказать: «Нам туда»! Бег с препятствиями! – ответил Виктор, скептически оглядывая тропу, усыпанную острыми камнями, со множеством рытвин и канав, пробитых дождевыми потоками.

Когда они, наконец, дошли до крайнего дома в поселке, рубашки на них были мокрые насквозь, пот катил градом, пощипывая глаза. К их счастью, дальше не было необходимости идти. Дом, возле которого Рыбалко и Шмелев остановились, как раз принадлежал той женщине, чье свидетельство накануне читал капитан. Вторым стоял небольшой домишко, сложенный из камня и побеленный заботливыми руками. Одно окно выходило на улицу, а глухая стена была обращена в глубь двора. Крытый красной черепицей, весь дом был какой-то радостный и веселый под лучами яркого солнца. Только на входной двери висел большой амбарный замок, извещая, что хозяина здесь больше нет. «Если это Гаврилин, то он был в этом доме в день смерти, – подумал капитан, внимательно разглядывая дом и примыкавший к стене сарай. – Имеет какое-нибудь отношение покойный старик к смерти Шкета? Может быть, это тюремные связи? Заманчиво!»

Рыбалко подошел к калитке. В глубине двора соседнего дома пожилая женщина возилась с виноградными лозами. «Это, наверно, и есть Прасковья Ильинична». Он постучал в калитку, и женщина, вглядевшись пристально в гостей, вытерла руки о фартук, неторопливо подошла к ним, перешагнув через грядку, разделяющую два двора. Лет ей было около семидесяти, но грубые натруженные руки говорили о том, что для отдыха ее время еще не наступило. Не спрашивая кто они и зачем пришли, она открыла калитку и пригласила их войти. Тем же путем, через грядку, проводила следователя и журналиста к крыльцу своего дома.

– Идемте в дом, там прохладно, – она поправила на голове цветастый ситцевый платок и поднялась на крыльцо.

Они прошли за ней следом в комнату. Женщина смахнула с табуретов воображаемую пыль и пригласила их сесть.

– Наверно из милиции? – предположила она уверенно.

– Как вы догадались, Прасковья Ильинична? – улыбнулся капитан.

– А сюда больше никто не ходит, – подняла она на капитана, признавая в нем старшего, свои внимательные, обрамленные густой сеткой морщинок глаза. – Про Степана Максимовича спрашивают. Только я все уже рассказала.

– Я читал ваши показания, но меня сейчас интересует тот парень, который пришел тогда в злосчастный день вместе с Маципурой.

– Одну минуточку, – женщина встала и вышла в коридор. Там послышалась какая-то возня, звяканье посуды, заскрипела дверь и все стихло.

– Райский угол, – заметил Виктор. – Живут в свое удовольствие. И работают, и отдыхают.

– Боюсь, работников здесь, в поселке, не осталось. Все такие, как Маципура и Прасковья Ильинична. Молодежь сбежала в город.

В коридоре опять скрипнула дверь, и женщина вошла в комнату. В руках у нее был темный кувшин. Она поставила его на стол, вытащила из шкафа стаканы, из холодильника крупно нарезанную брынзу, и все это положила перед гостями на стол.

– Не побрезгуйте, отведайте моего вина, – улыбнулась она застенчиво. – Мужчины меня не считают за мастера, потому что я делаю «женское» вино, но мне оно нравится.

Они не стали обижать хозяйку. Ее вино – это ее гордость. Да при том оба испытывали жажду после прогулки по горной тропе под палящими лучами солнца. Капитан взял кувшин, налил вино в стаканы, подал один Виктору и сам отхлебнул несколько глотков. Пока они пили, наслаждаясь ароматом и прохладой вина, женщина внимательно следила за их лицами, ожидая заключения.

– До чего же вкусное вино! – воскликнул Виктор, одним духом опорожнив стакан.

– Я ничего подобного еще не пил! – похвалил вино и Рыбалко.

Их слова явно доставили удовольствие хозяйке, она заулыбалась и пододвинула им тарелку с брынзой.

– Закусите, закусите! Это своя брынза, я сама делала.

Они взяли по кусочку брынзы, закусили. Время этикета истекло, и хозяйка заговорила сама.

– Они пришли под вечер. Степан Максимович что-то принес в мешке, наверно, хлеб. Махнул мне рукой – поздоровался. С ним парнишка пришел. Весь мятенький такой.

– Как он выглядел, тот парнишка? Какого примерно роста? Цвет волос? Во что был одет?

– Росточку-то он небольшого, как я будет. Степану по плечо. На нем кепочка была, волосы я не разглядела. Пиджачок темный и весь мятый, будто спал на нем. Ничего с собой не было. Глаза его не видела, примет никаких не назову. Встретила – узнала бы, а так – ничего. Глаз у меня острый. Раз гляну – и надолго запомню. Двадцать пять лет одна, жизнь научила.

– Я покажу вам фотографии, может быть, узнаете этого парня, – капитан вытащил из папки несколько снимков и положил их пред женщиной. Ему трудно было скрыть волнение, и Рыбалко взялся руками за край стола, стиснув доску пальцами.

Прасковья Ильинична мельком пробежала глазами по фотографиям и, не задумываясь, уверенно ткнула пальцем в Шкета.

– Так вот же он! Это точно! Только пиджачок был на нем другой, темно-серый.

Рыбалко расслабленно опустил руки под стол. Он с благодарностью взглянул на хозяйку и вымолвил:

– Здоровья вам и долгих лет жизни! – взял кувшин, снова налил полные стаканы и свой выпил одним духом. – Хорошее вино! Большое удовольствие получил от вашего вина. Извините нас за беспокойство. Желаем вам всего наилучшего! – он поднялся.

Но Прасковья Ильинична движением руки показала ему, чтобы он сел.

– Подождите! – воскликнула она и торопливо покинула комнату. Опять дважды скрипнула дверь, где-то в коридоре, хозяйка вернулась с литровой бутылкой.

– Будь ласка, возьмите! – умоляюще взглянула она на Рыбалко. – Товарищей угостите!

Еще раз поблагодарив хозяйку, капитан и журналист покинули ее гостеприимный дом и вышли за калитку. Обратный путь до шоссе они проделали быстро. Солнце припекало, воздух теплыми волнами обдувал их, но теперь они относились к жаре терпимо.

– Вино нам с тобой даст еще! – заметил Рыбалко. – «Женское» вино – это же надо!

– Так, что, Григорий Романович, сходится? – заметил Виктор.

– Сходится, Витя, сходится! Значит, правильно я его вычислил. Теперь надо думать, искать. Где он был, с кем встречался. Кто курил «вайсрой»? Да еще с такой начинкой. Если нам повезет еще с мелочью, то мы не зря тут жарились и парились.

– Поедем искать мелочь!

– Мелочь откладываем на завтра. А то все сегодня переделаем, а завтра будет нечего делать, – довольно улыбнулся капитан. – Будем теперь купаться и загорать. Вот только загляну в горотдел, нет ли каких новостей. А ты бутылку в номере оставь.

В горотделе у дежурного Рыбалко ждало сообщение.

– Вам звонил из «Интуриста» лейтенант Раклин. Говорит, очень важное дело. Вот его телефон. Второе – вам звонили из Киева, просят срочно с ними связаться, – передал поручения дежурный офицер.

Рыбалко взял телефон Раклина и ключ от кабинета начальника уголовного розыска и прошел в его кабинет. Сначала он решил переговорить с Раклиным и узнать его новости. Если уж Раклин его разыскивает, значит, что-то стряслось. Вероятно, лейтенант вышел на кого-то. Капитан набрал номер и сразу услышал голос Раклина.

– Капитан Рыбалко. Вы меня разыскивали? Есть новости?

– Я проверил не только в «Интуристе». Так вот, официант из «Кавказа» утверждает, что видел этого парня, обслуживал его. Выглядел не босяком и чаевыми швырялся.

– Ждите меня, я сейчас приду, – положил трубку Рыбалко.

Он решил не звонить в Киев, пока не переговорит с Раклиным. Новость была чрезвычайно важной, и надо было ее осмыслить.

Выйдя из горотдела, капитан увидел Шмелева, стоящего у телефонной будки. Он сделал ему знак рукой и двинулся по улице.

– Идем в «Интурист», там что-то важное, – сказал он Виктору, когда тот его нагнал.

Раклин был в своей комнате и сразу же начал докладывать капитану.

– Я проверил не только «Интурист». Официант из «Кавказа» утверждает, что видел этого парня, – повторил Раклин то же самое, что уже сообщал Рыбалко. – Там история какая-то была, вот он его и запомнил.

– С кем был – выяснили?

– Выяснил. Пришел один, потом еще двое. По тому, как они обращались, ясно, что знают друг друга. Официант их запомнил, потому что все много очень пили, в деньгах не стеснялись. Употребляли воровской жаргон. Ушли очень поздно, после закрытия ресторана. Были изрядно пьяными. Дату не помнит.

– Где этот официант? Надо бы мне с ним встретиться.

– Здесь он, в холле гостиницы. Я держу его, может понадобиться вам.

– Он ничего, не возмущается? – улыбнулся капитан.

– А чего ему возмущаться? Дело государственное, парень сознательный, комсомолец. Он еще и дружинник притом.

Раклин вышел из комнаты, чтобы позвать официанта, а капитан стал размышлять: «Дату бы вспомнил. Было это до визита к Маципуре или после? Чьи деньги он транжирил – «Иконника» или, может, Степана Максимовича? И такое может быть. Опознал бы он на фотографии Шкета. Судя по тем данным, которые уже есть, Шкет тут «наследил» изрядно. Теперь работки будет, если те два приятеля…»

Вошел Раклин, следом за ним – высокий стройный молодой человек.

– Товарищ Кобзев, – начал официально лейтенант, – повторите все, что вы мне рассказывали.

– Нет, нет! – запротестовал Рыбалко. – Давайте начнем с того, почему сам факт вам запомнился до сегодняшнего дня? Дело-то было более четырех месяцев назад. Мало ли у вас бывает людей!

– Оно, конечно, людей у нас бывает. Но этот как-то бросился сразу в глаза, необычный.

– Чем бросился? Что в нем необычного?

– Ну, костюм у него не первой свежести, мятый, но не из дешевых. Одет не по сезону, башмаки нечищены. Все-таки ресторан, и вечером притом. Люди одеваются прилично, они же здесь отдыхают. Этот был нахальный! Прямо-таки нахальный! Пришел, не спрашивая сел за столик. Машет мне рукой, будто мы знакомы и он тут каждый день обедает.

– Один был весь вечер?

– Нет! Пришел один. Взял бутылку водки, поставил я ему закуску, хотел с него получить сразу. Ну, понимаете, вид такой, уйдешь на кухню, а его и след простыл. Налил он в фужер водки и выпил. Пока сидел, пришли еще двое. Когда они появились, я не видел, на кухню ходил. Смотрю, сидят вместе и разговаривают.

– Как они выглядели?

– Один лет тридцати, здоровый, золотозубый, три зуба спереди золотые, с короткой стрижкой. Второй – худой, таких же лет, молчаливый, гладко зачесанный на пробор.

– У вас сложилось впечатление, что они знакомы, так?

– Трудно сказать. Но думается, что знакомы. Золотозубый все говорил о сигаретах, несколько раз я слышал о них. Хлопал по плечу маленького и про сигареты вдалбливал.

– Сигареты? – насторожился капитан. В своей практике ничего подобного он не встречал, сигареты ничего на жаргоне не обозначали. – Какие сигареты? Марку не называл?

– Американские, «кент» называются, я знаю. Наверное этот «малютка» должен был достать ему «кент».

– Нет, товарищ Кобзев, – облегченно вздохнул Рыбалко. – «Кент» – это на их языке «друг». О чем они говорили? Постарайтесь вспомнить. Отдельные фразы, важно сейчас все.

– Золотозубый все громко смеялся каким-то шуткам, а раз сказал: «На нарах валялся, пятерик имел» и все повторял «завязал я». Куда-то звал этого, полкосой обещал за месяц, то ли на кран, то ли на бульдозер хотел его посадить. Вроде бы, он – мелиоратор. Я не знаю, это на их жаргоне что-то означает «мелиоратор»? А потом спросил: «У тебя бирка есть?» Этот что-то ответил, а золотозубый обрадовался и прямо на весь зал сказал: «Держись меня! Мы с Колей послезавтра уезжаем, поедешь с нами». Я ведь все это запомнил еще и потому, что в ресторане уже никого не было почти, время шло к двенадцати. Мэтр мне сказал, чтобы я их выставил, но золотозубый отмахнулся: «Заткнись и принеси еще бутылку коньяка». Я тогда решил – пусть хоть до утра сидят. Они мне четверть плана сделали. Да и спешить мне было некуда, я в «Интуристе» у лейтенанта на диване спал.

– Больше вы их не видели?

– Любопытно, но этого маленького я видел утром. Он спускался с горы весь грязный, в пыли. В ресторан он приходил с портфелем, черный такой, пузатый, а тут шел без него. Он вроде бы плакал и тихо причитал: «Сволочь, гнида! Всю надежду отнял! За что? Я же никому ничего не сделал!» И стал ужасно браниться в чей-то адрес. Столько прошло, а я все его помню. Необычная история. На фотографии он, это точно. А вот число не вспомню.

Распрощавшись с лейтенантом и Кобзевым, Рыбалко и Шмелев вышли из гостиницы и медленно побрели по улице, разглядывая пестрые наряды отдыхающих. Невдалеке искрилось и серебрилось море. Капитан взглянул на Виктора и сказал:

– Ну что? Пойдем охладим наши горячие головы, просто раскаленные от избытка информации? Искупнемся, позагораем часок, поразмыслим и на сегодня сделаем шабаш.

Виктор согласно кивнул головой, и они пошли на берег моря. Лавируя среди массы людей, с трудом нашли свободный «пятачок» на камнях и разделись.

– Я смотрю, вы без оружия ходите, – заметил журналист.

– Не люблю его носить. Оно меня всегда тревожит. Уверенности мне не надо, а тревоги лишней хватает. Я пистолет сдал дежурному в горотделе, пусть у него в сейфе полежит.

– А если мы найдем?..

– Нет его здесь! Не найдем мы никого в Сочи. Не питай, Витя, надежд на великую удачу. Хорошо еще, что установили пребывание здесь Шкета. А то бы вообще зацепиться не за что. Пойдем в воду.

Тут их побеспокоили две девушки, они стали устраиваться на тех же камнях, где Рыбалко и Шмелев, бросая свои сарафаны прямо на их одежду.

– Девочки! – воскликнул Виктор. – Вы тут на нас укладываетесь!

Одна, коротко стриженая, энергичная, с длинными ногами, в красивом заграничном купальнике, прикидываясь дурочкой, стала демонстративно оглядываться по сторонам, выискивая их под ногами.

– Где они? Откуда голоса? – шутливо, озабоченно спрашивала она.

– Я тут! – наклонился и шёпотом сказал ей почти в самое ухо Виктор.

– А-а-а! Новичок! Бледный весь, оттого я и не заметила, – повела она загорелыми плечами. – Могли бы и подвинуться – вон сколько захватили валунов. Варя, – обратилась она к подруге, которая подворачивала наверх длинные волосы, – такие и места в трамвае старушке не уступят.

– Сейчас они начнут стыдить нас на весь пляж, – улыбнулся Рыбалко. – Пойдем, Витя, подальше от них, спрячемся в самое синее море.

– Во-во! Прячьтесь! – продолжала смеяться девушка.

– А если они нашу одежду умыкнут, пока мы будем купаться? – спросил Виктор капитана, но так, чтобы девушки слышали.

– Мы их потом быстро разыщем! – ответил Рыбалко. – У них же ярко выраженные особые приметы!

Девушки с интересом уставились на капитана.

– Во-первых, обе хорошенькие. А во-вторых, загорели в цвет моих туфель, – продолжал шутливо Рыбалко.

– Ну и примитив! Наверно, милиционеры. Другого и сравнения найти не могут! – подала, наконец, голос молчавшая девушка, которую звали Варя.

Капитан и журналист весело расхохотались.

Виктор театральным жестом развел руками, давая понять девушкам, что большего они от них не ждали.

– Девушки, а может, вы у нас купите немного места? – предложил он с заговорщицким видом. – Отдадим недорого. Мы вам – кусок валуна, вы нам – часть того, что у вас в сумке, но повкусней. Идет?

– Ладно! Идите уж купайтесь, мы вам и так выделим из наших скудных припасов, – приняли девушки шутку.

– Вот это великодушие! – воскликнул Виктор. – Будем взаимно великодушны и разрешаем вам пользоваться бесплатно нашими валунами и завтра, – с этими словами Шмелев, балансируя на облизанных волнами «голышах», пошел в море. Рыбалко двинулся следом. Едва Виктор вошел в воду, сразу же лег и пополз в глубину, а капитан, все еще неуверенно ступая по камням на дне, не торопился окунуться. Потом они поплыли, неторопливо раздвигая спокойную, словно масляную воду.

– Ну что ты со своим аналитическим умом журналиста ухватил в истории Шкета? – спросил капитан.

– Вероятно, Шкет – это какая-то сошка в большой игре. Но он кому-то очень больно наступил на мозоль. А этот кто-то занимается такими делами, что шкетам знать их не положено. Если же узнал, то должен молчать навечно. Думаю, это дело рук золотозубого. Может быть, он и «пришил» его.

– Витя, ты уже начал говорить на жаргоне. Когда пообщаешься с моими клиентами, вообще будешь говорить: «Сканаю на хавиру и похаваю». Оба засмеялись. Помолчали немного, продолжая грести все дальше и дальше от берега, уже миновав ограничительный буй.

– Вот жаргон золотозубого навел меня на размышления, – продолжил разговор капитан. – Думаю, в убийстве Шкета они неповинны. Они, мне кажется, вообще ни при чем. Это случайная встреча, каких не избежать в ресторанах, если сидишь один за столом. То, что они сразу, как только сели, стали разговаривать со Шкетом – так ты пословицу знаешь: «Свой свояка видит издалека». Так и бывшие зеки.

– Да, но он ему предлагал какое-то дело, полкосых обещал, в смысле пятьсот рублей. А что значит на их фене «мелиоратор»?

– Мелиоратор – он и есть мелиоратор, не на блатном языке. А пятьсот рублей он предлагал Шкету в месяц. Обратил внимание? Значит, он звал его куда-то работать, а не воровать. Ясно, что золотозубый раньше сидел, как он сказал, «пятерик имел», пять лет сидел, а сейчас «завязал», бросил свою преступную жизнь и где-то работает мелиоратором. Механизаторы на мелиоративных работах хорошо зарабатывают, особенно на Кубани, на рисовых полях. Так что эта встреча случайная. Об этом говорит и вопрос золотозубого, если ли у Шкета бирка. Бирка – это паспорт. Эту версию пока отложим, пусть будет про запас. Но поискать золотозубого не мешает, может быть, он нам прольет свет на настроение Шкета, его планы, его связи. Кобзев даст словесные портреты, а золотозубый фигура колоритная, с жаргончиком. Может, кто и вспомнит. Девушки нам машут, поплыли обратно. А думаю я вот о чем: Шкета убили на симферопольской трассе. Убийца, вероятно, ехал в Москву. Ты помнишь, справку я давал тебе читать, там байка Лузгина описана?

– Насчет того, как им со Шкетом поручено было искать иконы?

– Да! Думается мне, что Лузгин не соврал, что хотел спрятаться от Иконника в колонии. Уж если такой, как Лузгин, решился на это, значит, Иконник стоит того, чтобы его бояться.

Они стояли по пояс в воде, подставив свои белые тела яркому солнцу, наслаждаясь теплом и покоем.

– Наверно у того мужика бизнес такой был, – предположил Виктор. – По тысяче рублей аванс им выдал – дело, значит, стоящее.

– Шкет говорил Лузгину, что он из Москвы и на пяти языках балакает, а пистолетом угрожал им, если надуют.

– Иконы сейчас в цене, а в деревне можно купить шедевр за бесценок, надо только ездить, искать, – сказал Виктор. – Продавал-то он их, наверно, за тысячи. Бизнес прибыльный. А Лузгин вместе со Шкетом не ездил? – спросил Виктор.

– Нет! Шкет уехал один. Лузгин, как он говорит, и не собирался ехать. За неделю он спустил всю тысячу в ресторанах, а потом получил предупреждение. Тот поймал его в подъезде, зажал в темный угол и пригрозил. Кончилось тем, что Лузгин вломился в продовольственную палатку. Байка фантастическая, но я сейчас начинаю на нее смотреть всерьез. Видно, он втягивал ребят в какое-то дело. А вот в какое? Может, иконы – это не главное. Но нужны были ему такие, как Шкет и Лузгин.

– Что движет этими шкетами, лузгиными? По четверти века прожили, а что, кроме тюрьмы, видели? Кто они? Издержки нашего общества? Или спутники нашего общества? Мы продвигаемся, а они не отпадают от нас, не теряются на пройденной дороге, и страдать приходится нам от них все больше и больше. Нас они обворовывают, обманывают, и это при социализме. Откуда они вообще появляются, эти шкеты и лузгины? У всех была школа, дом, вроде бы одинаковые условия, но одни берутся за нож, а другие нет.

– Может быть, генезис? – заметил капитан.

– Сын вора не может быть не вором! Это придумано для облегчения, чтобы не размышлять. Наверно, тут более глубокие причины. Если верить нашим социологам, то в основе лежат экономические факторы: зарплата – не зарплата, купить нечего, а что можно – стоит дорого, вот и берутся за нож, чтобы добыть деньги. Старшее поколение говорит, что мы вот всего достигли длительным и упорным трудом, так и вы давайте работайте, а молодежь сейчас хочет всего, а не потом. Все же грамотные, а в газетах каждый день пишут: взятки, взятки, казнокрадство, оперируют десятками тысяч. Вот и не хотят ждать старости в нужде. Мы же не даем им возможности заработать побольше и купить чего хотят.

– Тут ты, Витя, на сто процентов прав. Я согласен с тобой. От нужды родители звереют, пьют, дебоширят, а дети все видят. Вот судьба у таких ребят и надломленная. Где-то надломилась… Возьми, к примеру, Лузгина. У него две сестры. Бьются как рыбы об лед, выбиться из нищеты не могут, хотя обе работящие, на двух работах получают, а одеться прилично не могут. Да и детство у них было трудное. В доме живут торгаши и всякие богатые дельцы, все с достатком. Лузгин задумывался, почему у тех детей все есть, а у него с сестрами не всегда хватало на хлеб. Отец и мать – пьяницы. Можешь представить себе ту атмосферу, в которой рос мальчишка. Школу он бросил – это никого не взволновало. В нем зрело убеждение, что у нас неправильно распределен жизненный достаток. Когда Лузгин обворовал квартиру одного директора комка, – так теперь комиссионку называют, – то на суде заявил: «Этот не обеднеет, еще наворует». И это убеждение в нем созрело, когда ему не было еще восемнадцати лет. Вообщем, взялся перераспределять богатства. Отнимать у тех, кто имел, и пропивать их накопления. Судья пытался внушить ему, что этот директор более двадцати лет учился, прошел путь от ученика продавца, а Лузгин твердил свое, что таких вещей на зарплату не купишь, вор он – и все тут. Конечно, он вор, я позднее помог ему сесть. Мне приходилось встречаться с этой, довольно-таки распространенной тенденцией, особенно среди молодых преступников. Первая побуждающая причина, толкающая на воровство, – это выпивка, наркотик, а потом – как бы внутреннее оправдание своего поступка – не обеднеют. А в принципе этих ребят жизнь обделила, она у них пустая, а заполнить эту пустоту мы не можем, вернее, нам нечем. Нужна большая индивидуальная работа, а мы пока работаем скопом, для всех одни стандарты, для всех один шаблон. Если парень выпил – сразу ему ярлык, на работу опаздывает – ярлык. А когда много ярлыков, то подлинного лица не видно. Потом, ярлыки навешивать легче, чем говорить с человеком по душам. Времени ни у кого не хватает, чтобы говорить, а ярлыки времени не требуют. Помочь, направить некому. Это только в кино, в газетах наставники, коллектив, а в жизни не каждому коллективу есть дело до одного человека. Потому у нас укоренилась неписаная истина: «Коллектив всегда прав, он тебя поднимет, он тебя сломает». Вот и прячемся за коллективное воспитание: пропесочить, пробрать, выдать, а нет – гони его в шею к чертовой бабушке! Семнадцатилетнему парню сразу себя не найти, ему надо помогать, и при том очень тактично.

– А как с профилактикой по предотвращению преступлений среди молодежи? – Виктор посмотрел внимательно на капитана. – Сколь эффективны разного рода мероприятия?

– Лучшая профилактика – не сажать новичка к рецидивистам, – зло ответил Рыбалко.

– А до тюрьмы?

– Честно признаться, я не особенно верю в профилактику.

Мимо них проплыли девушка и парень, она красиво загребала руками воду и старалась высоко держать голову, чтобы не замочить свою короткую стрижку. А парень профессионально демонстрировал брасс. Капитан полюбовался на эту пару и продолжал:

– Что такое профилактика? Примитивно – это попытка разъяснить потенциально опасному, способному что-либо совершить криминальное парню его будущее. Про колонию, потерянные в заключении годы и так далее. Это только маленькая часть профилактики. Но такой, как Лузгин, лучше разъяснит неоперившемуся, что это – голубая чушь, надо голову иметь на плечах, и тогда ни один легавый – это я – не доберется.

– Тогда профилактика по предотвращению преступлений ничего не дает? Как же можно предотвратить совершение преступления?

– Тут есть много вариантов, – ответил задумчиво капитан, улыбнувшись печально каким-то своим мыслям. – Как мы узнаем, что готовится преступление? Через агентуру, а попросту стукачей, которые не чувствуют себя разведчиками в лагере врага. Такой работает не за совесть, а за страх: сам попался на нарушении закона, вот в порядке альтернативы и становится нашим информатором. Предположим, я получаю от него информацию, что Лузгин готовит кражу в квартире. Что мне делать? Какой путь избрать? Не могу же я вызвать Лузгина и сказать ему, что знаю о его планах. Он тут же поймет, что кто-то мне настучал, и может даже вычислить моего информатора. Сложно все это!

– Тогда лучшая профилактика – взять Лузгина прямо с поличным, с украденными вещами или в квартире. И выходит, товарищ капитан, что лучшая профилактика – это тюремная камера, куда можно запрятать Лузгина на несколько лет. Кто выиграет? Опросите сотни людей, все скажут: «В тюрьму их!»

– И у меня иногда появляются такие мысли. Ну дам я понять Лузгину, что знаю о его намерениях. Он переждет и все совершит в другом месте, но я знать не буду. По логике, я должен быть готов, чтобы никто не пострадал, не был обижен. Если выбирать – для одного – тюрьма, для других – спокойствие. Признаюсь, Витя, такая мысль о профилактике мне иногда импонирует, когда стоит выбор между злом большим и малым. Поплыли обратно, лучше постоим в воде, а то с непривычки мышцы устали.

– А как ваше руководство относится к идее профилактики а ля-Ры– балко? – улыбнулся Шмелев, покачиваясь на легкой волне и слегка загребая в сторону берега.

– Представь себе, Витя, никакой реакции! – ухмыльнулся капитан.

– Странно! Такие мысли, мысли гиганта! Почему же нет реакции?

– А оно не знает о моих идеях, – засмеялся Рыбалко. – Я это держу в секрете.

– А если я об этом напишу?

– Не напишешь! – уверенно возразил Григорий Романович. – Твое руководство не пойдет на конфликт с МВД. Там же скажут: «Нашли какого-то петикантропа и выдают его за систему». Хочешь, я тебе еще больше о профилактике выскажу? Раз уж начал раскрываться с худшей стороны, так и раскроюсь. Может быть, у тебя отпадет желание заниматься моим психологическим портретом. Пожалеешь, что не взял Труша как образец.

– Давайте, давайте! Меня не так-то просто смутить. Мне даже импонирует ваша откровенность.

– Думаешь, профилактика с теми, кто уже отбыл наказание, что-то дает? Одна морока участковому. В восемь вечера он должен приходить в отделение милиции и отмечаться, что он, отбывший наказание, дома, никуда не убежал. А что он делает до восьми вечера и после восьми – один Аллах знает! Как правило, они пьют, дебоширят и всегда имеют свидетелей для алиби. Квартиры их – это зачастую притоны. И, честно скажу: участковый спит и видит, когда же этот его подопечный снова попадет за решетку. И будет стараться делать все возможное, чтобы ему в этом помочь. Поэтому лучше всего думать о тех, кто за решеткой не был и находится на грани. И пока школа спорит с родителями, кто главный воспитатель, кто несет главную ответственность за воспитание подростка, никто ничего не делает, чтобы – не дай Бог! – не сделать работу за другого. Эту публику надо изучать, для организации воспитания нужны деньги, тратить их надо не на охрану ребят в колониях, а на организацию их досуга, на разжигание в них интереса. Они хотят героики, хочется им чувствовать себя сопричастными к героическим делам. У нас героические дела в стране какие? Кто больше нахапал, кто дольше в комбайне просидел – давай им звезды, ордена. Это скучно даже мне. Никакой это не героизм, а элементарное добросовестное отношение к своим обязанностям. О, уже дно под ногами, быстро мы догребли, – капитан перестал двигать руками и встал на дно. – Если у меня нет нераскрытых преступлений, – я кто? Герой? Если рабочий у станка дает свыше ста процентов плана, он что – герой? И так далее, на каждом шагу. Я как-то читал репортаж одной итальянской журналистки, которая в Америке смотрела фильм «Красный рассвет». Она пишет, что в зале было битком набито молодежи и подростков – и это в Америке, где интерес к кино угасает. Там показывали героические, бесстрашные подвиги, которые совершали подростки в борьбе против красных. Во-первых, подростки ненавидели этих красных – нас, кубинцев, никарагуанцев, а во-вторых, сидели в зале, и каждый считал, что он способен совершить подобные поступки. У нас таких фильмов, где молодые люди могли бы продемонстрировать свою ловкость, хитрость, смелость и победить врага, очень мало, раз-два и обчелся. «А зори здесь тихие», «Никто не хотел умирать», ну еще два-три фильма. Война нам дала столько богатейшего материала, где виден индивидуальный героизм, что молодежь бы с интересом смотрела такие фильмы. Главное, не надо в них совать агитку. Сами действия, поступки будут развивать патриотизм. Тогда мы и повернем сознание молодежи туда, куда следует. Будь моя воля, я бы создал отдельно киностудию молодых: сами пишут, сами снимают, сами ставят, не нужны маститые догматики. Всем до тридцати лет.

– Я бы тоже создал такую студию и отдал ее на откуп молодым. Пусть шире мыслят, работают и продают свои фильмы прокату; коммерция и идея, – вполне серьезно согласился Виктор. – А сейчас что мы имеем? Разрозненное стадо. Комсомол они уже приговорили, и если там, в ЦК комсомола, еще трепыхаются, то это по старой привычке и стремлении удержаться на плаву. Ребята сейчас ни во что не верят, в перспективу не верят, своему руководству не верят – те слишком долго пользовались благами за счет их комсомольских взносов. Ребята просто не знают, куда сейчас им себя деть. Все плывет по течению, мы в отчаянии пытаемся навязать им клуб, танцплощадку, телевизор, музеи, лекции, а они сидят в подъездах с гитарами и поют. Хорошо ли, плохо – главное, им нравится. Они хотят чего-то своего, а мы их не понимаем и считаем, что они дурят, и навязываем им свое, взрослое мнение, вкусы и фильмы. Иди в театр, музей – нечего дурака валять в подъезде! Да и на работу они ходят как на каторгу, потому что не любят эту работу.

– А сколько им платят? Нет квалификации, опыта. Проститутка зарабатывает за вечер столько, сколько паренек или девушка получают за месяц – об этом же пишут открыто, – заметил Рыбалко.

– За неделю больше моей месячной зарплаты, – засмеялся Виктор. – Но вы, Григорий Романович, несколько упрощаете: а семья, а родители? – посерьезнел Шмелев. – Не все же семьи такие, как у Лузгина. Сами говорите: если семья неблагополучная, то и дети такие же, способные на преступление. Среда определяет поступки. А разве вы не встречались с фактами, когда дети из благополучных семей садились на скамью подсудимых?