Текст книги "Рехан. Цена предательства"

– Витамины, – довольно урчал Виталя и вмиг сгрызал свою луковицу. Видя его страсть к луку, иногда Пашка отдавал ему свою.

За эти дни пленники вдоволь отоспались и немного отъелись. Во всяком случае, того дикого голода, который Пашка испытывал в начале этого пути, уже не было. Спать старались днем и вечером, пока было достаточно тепло и бандиты не так доставали своими посещениями. Впрочем, присутствие военнопленных в лагере стало привычным, и все реже боевики подходили к зиндану поглазеть на русских, кинуть вниз пару земляных камней и покрыть отборнейшим русским матом, перемежая его обещаниями сотворить с ними и со всеми русскими то, что возможно и невозможно сделать. Пашка делал вид, что не замечает присутствующих, чутко вслушиваясь в то же время в эти речи, пытаясь уловить смысл угроз. Возможно, удастся прояснить, какая же участь все-таки им уготована. Но, кроме новых описаний пыток, что достанутся на их долю, и всяческих подобных приятных пожеланий ничего нового не узнавал.

Ночью, конечно, тоже старались поспать, но из-за очень низкой температуры это не очень хорошо удавалось. Земля даже за день не прогревалась, а ночью высасывала тепло из одетых в одни лишь летние камуфляжи солдат. Как правило, ближе к утру спать уже просто было невозможно. Оба встречали рассвет на ногах, позвякивая от холода зубами и одной на двоих цепью.

Вот и сейчас, несмотря на полуденное тепло, Виталя стоял и зябко подрагивал плечами, не решаясь присесть на еще скованную ночным морозцем землю.

* грязное ругательство (чеченск.)

– Каждый день, каждое начавшееся утро мы ждем, когда за нами придут. Будут пытать или сразу убьют?.. – осипшим голосом проговорил Виталя, шмыгнув носом, – весь день боимся этого… И ты боишься, я же вижу, – Пашка отстраненно посмотрел на него, – с облегчением вздыхаем при наступлении вечера, потому что вероятность того, что за нами придут по темноте, не столь велика. И каждую ночь проклинаем этот холод и надеемся, что может, хоть завтра, с началом нового дня, что-то решат с нами. Может, и обойдется все… Хотя вряд ли… Ждем утра, ждем тепла, еды ждем, конечно… и еще чего-то ждем… А когда уже утро, вот все заходили наверху, ожили, и хочется, чтобы оно пролетело, чтобы вновь наступила темнота. Ведь днем за нами могут придти, и придут ведь когда-то. И, может, уже сейчас идут… И мы сидим здесь, как две загнанные мыши, и боимся даже думать, чтобы, не дай Бог, не привлечь к себе лишнего внимания. И опять боимся… Я вот просто не понял еще, что страшнее – ждать утра, чтобы согреться, потому что мучительно высиживать всю ночь и мучиться холодом, либо страшнее сидеть весь день и прислушиваться ко всем этим шагам наверху? Что страшнее?.. И знаем ведь, что о нас никто не забыл, если их здесь не присутствует каждый час, это совсем не значит, что мы им не нужны. Просто они мучают нас этим страхом подольше, это тоже своего рода пытка, они знают об этом нашем страхе, питаются им, и выжидают наиболее подходящего момента, чтобы нас грохнуть. Наверное, хотят сделать это красиво.

– Это ты красиво говоришь, – беззлобно сказал Пашка, когда Виталя замолк. Поерзал по земле онемевшим задом, – рассказал бы чего повеселее.

– Что тебе повеселее? – скосил глаза на Пашку глаза Виталя, – что уж может быть веселее? Ты повеселиться хочешь?..

– Ну, – утвердительно кивнул Пашка и почесал щеку, – блин, побриться бы…

Поросль на его лице была немногим гуще, чему того чеченского пацана, что подбегал недавно, но доставляла неудобства – чесалась и вообще, непривычно. Пашка привык следить за собой даже в жестких условиях. Тут же условий просто не было.

– Ничего, – Виталя нервно хохотнул, – скоро тебе ее подпалят, бороденку твою, – и страдальчески сморщился от собственной шутки.

– Спасибо, – саркастически поблагодарил Пашка.

Тот только махнул рукой и поднял лицо к холодному осеннему небу. Помолчал с минуту. Потом заметил:

– Гляди, вот октябрь уже, наверное, а иногда даже солнце… И греет ведь даже. У нас на Алтае уже почти зима…

– Ничего, – пообещал Пашка, – со дня на день должен сезон дождей начаться, тогда и солнца не увидишь. Тут все затопит нахрен. Весной-то дождь сплошной, помню, грязища непролазная, а осенью, говорят, еще и похлеще…

– Сезон дождей, – задумчиво проговорил Виталя и взглянул на товарища, – ну да, ты же здесь во второй раз. Герой… – последнее слово было произнесено с нездоровым смешком.

– Пошел ты… – Пашка устало прикрыл глаза, – параноик.

– Лучше быть параноиком, – вдумчиво сказал Виталя, – это хоть в большинстве случаев нормальный человек. Не то что ты, Рембо хренов. Если эти уроды узнают, что ты здесь еще с зимы кукуешь, постреливаешь их братьев – точно сгноят, утыкают кинжалами, как ежика. И меня вместе с тобой…

– Не бойся, – усмехнулся Пашка, не открывая глаз, – ты отвертишься.

– С тобой хрен отвертишься, – раздраженно звякнул цепью, – и почему это тебя именно к нам перевели?

– Попросился, – Пашкины брови сдвинулись, – хорош уже ерунду молоть, ложись, поспи лучше, тепло уже.

– Тепло – с носа натекло, – ответил Виталя, но все-таки сел, придерживаясь за земляную стену, – болит, гадина, – пожаловался он на что-то.

Пашка не стал уточнять, что именно болит у его сокамерника. У него самого, несмотря на некоторый отдых, много чего в организме болело.

– И чего меня понесло сюда? – Виталя вздохнул и поковырял грязным пальцем в глазу.

– Куда? – не понял Пашка.

– Да вообще… Я ведь в институте учился, уже на втором курсе был.

– Да ну? – Пашка с интересом взглянул на него, – и чего?..

– Выгнали, – констатировал Виталя. Поправился, – отчислили за неуспеваемость и прогулы. Нет, я нормально учился, просто пьянки эти, гулялово вечное. Не жилось мне спокойно, видите ли.

– Ну ничего, – утешил его Пашка, зато погулял хоть…

– …Перед смертью, – продолжил за него бывший школяр и снова сморщил лицо, словно собираясь заплакать, – ну за что мне все это, господи? Что я сделал?.. Ну – пил, да… Гулял – да, с девчонками там… Но и все! Я ведь и не убивал никого. Приходилось отстреливаться, когда стреляли, ну… ты сам знаешь, но там ведь и не видно даже, куда пуляешь… – голос у него вконец дрогнул. Отвернулся, утирая глаза.

– Хлебни водички, – Пашка показал глазами на ведерко с водой, пару часов назад принесенное Ахметом, – отвлекает.

– Ага, – Виталя подтянул ведро к себе и хлебнул через пластмассовый край.

– Что толку, – отставил посудину в сторону, – только сильнее в туалет захочется, а тут и так уже воняет.

Пашка против своей воли втянул ноздрями воздух, как будто и без того не знал, что запах действительно оставлял желать лучшего. Выводить их по нужде никто не собирался. Ахмет только качал отрицательно головой, и было ясно, что команда была ему дана однозначная – пускай сидят в дерьме. А на Виталину просьбу один из охранников только расхохотался, показав гранату:

– Под себя делайте…

Пришлось у самой стены вырыть углубление поглубже и обходиться этим. Потом Ахмет кинул им небольшую, но широкую доску, и они могли хоть закрывать отверстие в земле этой доской. Хоть и не намного, но это спасало положение.

– «Бэтэры» по тебе еще не бегают? – осведомился Виталя, видимо, желая сменить тему.

Пашка пожал плечами:

– Да вроде нет еще, новое ведь все дали.

– Новое-то новое, а дадено когда было? Уже больше недели, наверное. Я вот чую – поясница так приятно щекочет, чешется, заползали опять, гниды. Никакого от них спасения, блин, – и он полез пятерней за пояс.

– «Дадено», – усмехнулся Пашка, – студент…

– Да у нас еще не такие обороты вставляют, все же так разговаривают. Сейчас уже не до приличий, лишь бы понятно было.

– Понятно, – сказал Пашка, глядя, как сосредоточенно скребется соратник по несчастью, – ты на меня своих-то не стряхни. Не хочется чего-то пока чесаться.

– Все равно они по цепи переползут, – мрачно пошутил Виталя, – да у тебя тоже уже появились, Наверняка, раз у меня есть.

– Нет у меня ничего. И цепь – не бельевая веревка, – возразил Пашка, с ужасом ощущая, как где-то в районе шеи прощекотало мельчайшее многоногое насекомое. Тут же захотелось почесаться, но он силой удержал руку. Скоро солнце поднимется над ямой, и он просмотрит все швы. И светло, и не так холодно. Завшивиться ой как не хотелось.

Вот только днем вместо долгожданного солнца на небе появилось обратное. На сероватом осеннем небосводе поплыли сизоватые облака, затем его заволокло лиловым набрякшим мешком, и на горы обрушился ливень.

Голоса наверху оживились. Покричали, забегали, причем в считанные секунды топот ног превратился в чавкающую поступь, и вскоре все затихло. Слышен был только шум бьющей о землю и о листву воды да сквозь него ровный стрекот движка, вырабатывающего электроэнергию на весь лагерь.

Потянулись серые мокрые часы. Под ногами непозволительно быстро все размякло, и ноги начали разъезжаться по скользкой грязи. Сесть некуда, если только прямо в грязь.

– Как же мы теперь?.. – с тревогой проговорил Виталя.

– Не скули! – оборвал его Пашка, – теперь все равно постоянно мокнуть будем.

Он сел на корточки, прилипнув мокрым кителем к глине. За шиворот сразу поползли противные струйки грязной воды, стекающие по стене.

– Может, кончиться скоро, – с надеждой сказал Виталя.

Пашка только посмотрел на него с сочувствием:

– Хорошо бы…

Чтобы отвлечься, попробовал вспомнить таблицу умножения. Потом принялся пропевать про себя все песни, которые знал, те, что приходили на ум. От примадонновского «Арлекино» до армейских, что пели умеющие мало-мальски бренчать на гитаре солдаты. Выяснил, что слов в общем-то ни одной из песен полностью он не знал, поэтому приходилось либо обрывать композицию, либо безбожно перевирать или пропускать забытое.

Дошел до старой мелодраматической «Невесты в платье белом», оборвал себя уже окончательно, припомнив, что Светка последние полгода ему не писала. Впрочем, и до этого она писала ему раза два-три, не больше. И неудивительно, что он даже не помнит точное количество этих писем. Ему было приятно получать их, но литературное содержание сводилось только к одному – новым одежкам, прическам, танцам и разговорам с подругами. Крайне полезная и трогательная информация. Пашка с самого начала знал, что ей надоест писать письма, а насчет «ждать» – так это было и вовсе из области нереального. Он ей самой запретил все это делать, и хоть она тогда и отнекивалась, но видно было, что рада, что он не заставляет ее привязываться ко всему этому. Так все и произошло. И в конце концов, правильно, потому что они не любили друг друга. Так, просто встречались, и встречи эти изначально не претендовали на роль теплых романтических свиданий. Да и вообще, Светка просто была легкомысленной и ветреной особой, и никаких особых надежд насчет нее Пашка никогда не питал. Так что все правильно, все нормально…

Он нахмурился. Он точно знал, что получал письмо от той, кто его любит, но он так и не понял, от кого оно. Странное ощущение, вроде как он и знал, очень хорошо знал эту девушку, и при одном воспоминании о ней у него легко защемляло в груди, но парадокс – он понятия не имел, кто она… Снилось ему это письмо, или оно приходило в действительности? Не Иванка же их ему писала… Вот больной. Он на всякий случай похлопал себя по нагрудному карману, где обычно носил военный билет и последние письма из дома. Пусто…

Виталя с усмешкой поглядел на него, сдувая капли воды с носа:

– Проверяешь, не отсырели ли спички?

– У меня зажигалка… – съязвил Пашка, хотел ответить похлеще, но не стал. Бог с ним, с ущербным. Если бы он только знал, что писали Пашке в том письме, какие волшебные слова произносились на бумаге… Нет, не поймет.

Наверху послышались торопливые, шлепающие шаги. Пашка бросил быстрый взгляд на товарища. Тот сидел и просто дрожал своим сжавшимся продрогшим телом, спасая остатки тепла. На сморщенном лице часто моргали ресницы, и на мгновение показалось, что парень опять плачет, но потоки дождя стекали по лицу, не оставляя предательских следов слабости.

Над осыпающимся краем медленно выплыла бритая голова. Ахмет осторожничает… Он даже встал на колени и опирался руками о землю, чтобы не сверзиться вниз к пленным. Да, прикольно было бы, начинают искать Ахмета, переворачивают весь лагерь, а он уже в веселой троице.

– Эй! – не очень громко позвал нохч в мокрую темноту ямы.

– Ну, – голосом банкира, уставшего от жизни и назойливых просителей отозвался Пашка. Хотя рад был, что это оказался Ахмет, а не кто-то другой.

– Ну-у, – передразнил его Ахмет, – на вот, грейтесь…

И скинул вниз простенькое, похожее на солдатское, одеяло. Виталя с радостью схватил его, даже забыв поблагодарить.

Ахмет ушел, перед тем плотно закрыв проем зиндана и накинув сверху, судя по грубому шуршанию, брезентовую накидку. В яме сразу стало хоть глаз выколи, зато дождь перестал литься потоками на голову. Стало тише, вроде как и не на улице. Даже, кажется, теплее, хотя это самообман, наверное. По склизким стенам, правда, лилось, но зато сейчас уже можно было не бояться потонуть к утру в своей тюрьме. А грязь и размокшие стены – это терпимо.

Виталя худой рукой с тонкими пальцами ухватил Пашку за запястье и вынудил сесть рядом. Накрыл обоих одеялом. Сухое, надо же. Ну, это ненадолго… Через некоторое время удалось согреться и стало уже не так мучительно холодно. От мокрых камуфляжей шла нагретая телом испарина, и Пашка начал клевать носом. Поминутно просыпался от не очень удобной позы и неловких движений Витали. Тот так и норовил потеснее прижаться к товарищу для тепла.

– Не залезь на меня, – устало ворчал Пашка и снова закрывал глаза. Виталя только сопел сердито и шмыгал плохо заживающим носом.

С сожалением Пашка констатировал, что «бэтэры» все-таки забегали и по его бренному телу. Вот урод этот Виталя, наверняка своих перекинул, сам Пашка так быстро никогда не вшивел. Вообще, у него насекомые всегда обнаруживались последними в призыве. В командировке, конечно, когда условий не было никаких. Точно также и ранки все у него заживали, как на собаке, и никаких чирьев сроду не было, даже тогда, когда почти все поголовно страдали этим.

Вечером их ждал сюрприз. Ближе к обычному времени (в отсутствие какого бы то ни было света точно определить время теперь можно было лишь по голоду в животе) одна доска отъехала в сторону и Ахмет опустил на веревке традиционный пакетик со съестным и… о чудо – термос. Термос, теплый даже снаружи, полный на ощупь. Пашка лихорадочно отвинтил колпачок, с гулким причмокиванием выдернул пробку и в лицо дохнул горячий ароматный пар.

– Чай?! – не веря своему обонянию, с надеждой в голосе нетерпеливо спросил Виталя.

– Чай! – в тон ему ответил Пашка, не скрывая своей радости, – живем, блин!..

***

Ахмет закрыл доской дыру, посмеиваясь в бороду. Стряхнул накопившуюся воду во вмятине брезента и прижал края поплотнее к земле. Осмотрелся. Надо бы еще вокруг обкопать, чтобы вода не лилась в яму, отвод сделать. Но это потом, когда никто видеть не будет… или вообще не делать. И так постоянно тут крутится, многие уже подсмеиваются. А что сделать, сам Султан приказал, все слышали.

Постоял, прислушиваясь к сдержанно-радостным восклицаниям под брезентом далеко внизу. Покачал головой, по которой весело стекали струйки дождя. Поднял лицо вверх, смаргивая попавшие в глаза капли небесной воды и всматриваясь в суровое темное небо, словно пытался углядеть там кого-то. Пошептал молитву, горестно поводил бритой головой из стороны в сторону, провел ладонями по бороде и зашагал обратно, то и дело оскальзываясь на разъезжающейся под ногами земле.

Замешкался посреди лагеря, раздумывая, спускаться ли в свою землянку. Подземное убежище служило жильем ему и еще четырем хорошо знавшим друг друга нохчам. Старый Магомет вообще доводился ему родным дядей, а с Ибрагимом они с детства друзья, учились вместе в своей сельской школе. Ее сейчас совсем разгромили. Еще брат оборонялся в ней, когда пришли русские и проводили свои глупые зачистки. Сам Ахмет тогда не участвовал во всем этом. Хоть и работы уже не было, но проливать чью-то кровь он не хотел. Это потом уже, когда брата привезли и занесли в дом…

О Аллах… Ахмет тяжело вздохнул. Маленький отважный Аслан, как там тебе сейчас?..

Но черное угрюмое небо молчало, лишь звучно осыпая горы крупным дождем. Да, в землянке теперь придется насидеться, хочешь этого или нет. Родной чеченский дождь не даст разгуляться по отлогим глинистым склонам. Зато посты теперь тоже снимут, кроме одного основного под лагерем, да еще одного у Султановой землянки. Ни к чему посты, сюда теперь ни один танк не доберется.

Ахмет поглядел в центр лагеря. Да, у Султана с Усманом хорошее жилье. Он и сам участвовал в его сооружении. Сейчас, глядя на неприметный холмик посреди лагеря, уже поросший травой, и не скажешь, что там одних только бревен в четыре наката, способных выдержать прямое попадание крупного артиллерийского снаряда. В сам холмик вела настоящая деревянная дверь, очень массивная. Из земли сверху торчала черная, закопченная труба, из которой лениво вился едкий дым, при выходе быстро разгоняемый дождем и ветром.

Да, в землянках тепло, для себя старались. Туда еще очень долго не попадет вода. Вот зиндан делали для других. С зинданом проще, его ни укреплять, ни утеплять не надо…

Что-то решив для себя, отвернул от своего жилища и направился в сторону широкого входа с единственной дверью среди всех землянок в этом лагере.

Возле двери на раскладном стульчике сидел Идрис.

Никто не знал, что за человек этот Идрис. Среди нохчей у всех были общие знакомые, а чаще родственники, у всех были какие-то родословные, свои биографии. Этот же не то чеченец, не то русский настораживал историей своего происхождения, точнее, ее полным отсутствием. Просто однажды теплым летним вечером он пришел в лагерь, миновав все посты, пришел со своим оружием и вещами. И остался в отряде. По-видимому, Султан хорошо знал его, потому что сразу же поставил Идриса на должность командира своей охраны. Абу тогда рассвирепел, но, увидев, как управляется с оружием и дерется этот человек, быстро поуспокоился. Внешне, во всяком случае. И то, и другое тот и вправду делал феноменально. Он даже свободно разговаривал на всех ходящих в отряде языках, включая дари и пушту, на которых разговаривали афганцы. Ахмет даже одно время хотел чему-нибудь поучиться, спросить что-нибудь, но Идрис был слишком высокомерен, слишком насмешлив для аккуратных между собой в своих выражениях и действиях нохчей. И Ахмет относился к нему с тех пор достаточно настороженно. Ему не нравилось, когда на него и на его знакомых нохчей смотрели, как на деревенщину. В любых условиях надо оставаться человеком. Жаль, что здесь для многих это уже не принципиальная вещь. Нельзя так…

Идрис сидел боком, вроде не замечая ничего вокруг, поигрывал болтающимся прицелом навесной стрельбы на подствольнике. Ахмет хотел уже окликнуть, когда охранник опередил его, даже не глядя в его сторону:

– Что, Ахмет, дорогой, не спится? – сквозящее презрение сквозит в его насмешливом тоне. Нет, Ахмету не показалось, он умеет различать, когда человек рад ему, а когда… так вот.

Сдержанно ответил:

– К командиру надо.

– Бедным мальчишкам холодно, я понимаю, – голос стал еще более насмешлив.

Рослый Ахмет ничем не выдал своих чувств. Если взрослый мужчина допускает такой тон в обращении с другим мужчиной, то о чем можно с ним говорить? Аллах с ним… Хотя Идрис на пяток лет точно старше Ахмета. Пора бы научиться и поуважительней обращаться с людьми.

Не дождавшись ответа, чтобы еще позубоскалить, Идрис поправил на плечах плащ-палатку и скинул капюшон с головы. Не вставая, постучал в дверь и просунул голову внутрь.

– Чего там, Идрис? – послышался голос Усмана.

– Ахмету не спится. Пустить?.. – и после одобрительного возгласа отступил в сторону, давая пройти.

Ахмет сосредоточенно сбил грязь с ботинок о специально вбитый колышек у входа и вошел, низко пригнувшись. Землянка, пусть и командирская, все равно остается землянкой. Это не дом, построенный собственными руками. Это всего лишь временное жилище. На время зимы. На время войны…

В лицо пыхнуло сухим теплом. Не берегут дрова, жарко топят. Несколько ступенек, выложенных досками, вели вниз.

Вся землянка просто устлана коврами. Ковры везде – на спальных выступах, на стенах, потолке и деревянном полу. Ахмет остановился на пороге, не решаясь зайти.

Султан со своим соратником смотрели интересный фильм на видеокассете. Сидят по-турецки на подобии кровати, выстланной пушистым персидским ковром, так, что даже колени утопают в мягкой роскоши. Усман просто смотрел, криво улыбаясь, а перед командиром стояла на подушке тарелка с орехами и сушеными финиками, которые он увлеченно отправлял себе в рот.

При появлении Ахмета Султан нажал кнопку на пульте и вопросительно посмотрел на чеченца, прекратив на минуту чмокать толстыми губами. Звуки орущих и стонущих сладострастно женщин оборвались, и на экране автоматически включилась местная телепрограмма «Свободная Ичкерия». Возникла картинка с горящими после бомбежки домами, раненые дети, убитые мирные жители. Голос вещал по-русски.

Султан убрал звук, не глядя в телевизор.

– Чего ты, Ахмет? Случилось что?

– Нет, все в порядке, слава Аллаху, – Ахмет оглаживает бороду и продолжает, – я… это, дал русским термос с чаем, чтобы не сдохли, и накрыл зиндан брезентом.

Султан помолчал, обдумывая сказанное. За него ответил рыжебородый:

– Брезент – понятно, а то к утру утонули бы, а чай-то зачем? – он неодобрительно посмотрел на Ахмета, – что они там, так уж плохи?

– Один кашляет, – соврал Ахмет.

Султан помахал рукой в его сторону.

– Иди, Ахмет, иди спокойно, дорогой ты наш. Делай с этими щенками, что тебе вздумается. Хорошо, что ты снимаешь с нас эти головные боли, я не хочу даже думать о них. Дожди пройдут, я вспомню, – усмехнувшись, он почесал волосатую грудь и снова принялся за финики.

Усман молча подкинул полено в пышущую жаром печку в нише стены напротив.

– Да-да, пусть пока наслаждаются жизнью, – заметил командир в ответ на неодобрительное молчание Усмана, – им уже недолго осталось…

Ахмет кивнул и, не меняя серьезного выражения лица, неловко развернулся в узком проходе. Сутуля широкие плечи, вышел обратно на улицу.

– Что он так с ними возится? – проворчал рыжебородый, вороша кочергой поленья в загудевшей печке.

– Все бы так относились к своим обязанностям, как этот Ахмет, удалось бы избежать многих ошибок, – ответил Султан, набивая рот финиками. Свободной рукой он нашаривал в густом персидском ковре дистанционный пульт.

– Если он и правда так ответственен, – заметил Усман, – то почему бы его не сделать старшим десятка. У нас молодежи хватает, пусть держит их в кулаке, у него это неплохо получится.

– Да, это хорошая мысль, – Султан нашарил наконец-то пульт, – возможно, чуть позже я сделаю его старшим десятка. Он хороший боец, он уже доказал это, – ах, да!

Внезапно вспомнив что-то, позвал громко в сторону входа:

– Идрис!

На мгновение в землянке послышался шум дождя и на пороге, где только что стоял Ахмет, бесшумно возникла фигура телохранителя.

– Идрис, – Султан отставил тарелку в сторону, – помнишь наш разговор? Мы говорили с тобой о…

– Помню, – улыбнулся Идрис, стряхивая дождевые капли с бровей, – я ждал напоминания, сейчас и пойду.

– Ну-ну, зачем сразу так, – воскликнул Султан, – ты с утра иди, поспи пока, приготовься.

– Я готов, – улыбка на лице Идриса стала еще шире, отчего ямочки на щеках становятся заметнее, – я лучше сразу пойду. В темноте спокойней, и дорога к утру станет почти непроходимой, ты же знаешь.

Султан молча кивнул.

– Пока еще можно просто спускаться, а чуть позже придется скатываться на равнину на своих двух половинках. Да и скучно мне в дождь здесь, без дела, – в темных глазах вспыхивают огоньки, – пойду я, Султан.

– Хорошо, – Султан кивнул, – ты все помнишь, что необходимо проделать?

– Конечно, – Идрис кивнул, – навести подробные справки о пленных, вызнать со всех наших источников – администрации, милиции, у военных. Найти Главного, узнать, что там с заказом. Посмотреть планы федералов на этот период. С молодежью беседы провести, чтобы приходили. Я все помню, Султан.

– Побриться не забудь, – озабоченно произнес командир, – Абу передай, пусть пока охрану на себя берет. Он старший после тебя, пусть не забывает об этом.

– Он никогда об этом не забывает, – Идрис, казалось, вот-вот счастливо засмеется при мысли о заместителе, – не знаю, как он до сих пор переживает свое второе место.

Султан довольно раскинулся на своем ложе. Идрис продолжал:

– Не беспокойся ни о чем, командир. Щетину по дороге скину, как змея кожу. Абу сейчас подниму, все скажу, как надо, парней напугаю, пинков раздам, будь уверен, что ни один волос с твоей светлой головы не упадет в мое отсутствие.

– Ты – лучший воин здесь, Идрис, – проникновенно заметил Султан, – слава Аллаху, что ты есть у нас.

– Слава Аллаху, – с лица Идриса не сходит все понимающая улыбка. Через секунду он удалился так же внезапно и тихо, как и появился.

– Вах, настоящий нохч, – порадовался Султан, – истинный ваххабит. Все умеет, все знает, все сможет. Не зря его там, – он мотнул куда-то в сторону головой, – там учили.

– Да, – согласился Усман, – незаменимый боец. Но не ваххабит.

– Это уже не так важно. Мы ведь знаем, что почем в наших горах, не правда ли, Усман, брат мой? – Султан нажал кнопку на пульте. Землянку вновь огласили предоргазменные вздохи.

Через несколько минут в землянку просунулась еще не успевшая намокнуть чалма. Заспанный Абу доложил:

– Командир, я за дверью, – мельком бросил взгляд на экран и замотал изумленно головой.

Оба главаря захохотали, словно ничего более смешного, чем полусонный араб, в своей жизни не видели.

Жук непонимающе глянул на них и голова, обиженно надувшись, исчезла за дверью.

***

Пашка уже давно потерял счет дням. Сверху однообразно стучало беспрестанным дождем по промокшему брезенту, грозно нависшему скапливающейся в нем водой. Струйками стекало по раскисшим глиняным стенкам и капало на головы с разбухших досок. Ловил себя на том, что шум дождя стал настолько привычным, что порой он просто не может услышать его, путая с тишиной. Тогда Пашка поднимал лицо кверху и напряженно вслушивался. Может, ливень кончился?.. Но слух в какой-то момент возвращался, стук воды становился вновь слышимым, хорошо различимым. Отдаленно это напоминало ситуацию с регулярными обстрелами. Когда с утра до ночи, всю ночь, и день, и так день за днем слышится трескотня оружия, разрывы и уханье артиллерии, то к этому со временем привыкаешь, перестаешь вздрагивать от близкого разрыва, от отколовшей кусок стены шальной пули – ситуация становится привычной. Чувствуешь себя более-менее уверенно, перестаешь обращать внимание на весь этот грохот. Если он не ведется по тебе лично в эту же минуту, конечно. А в редкие минуты непонятного затишья вскидываешься с мыслью – что-то не то, так не должно быть. Тревожно становится как-то, не знаешь, чего ожидать. И не можешь уснуть в недолгие часы отдыха, ворочаясь и с опаской прислушиваясь к неверной звенящей тишине. Что-то она принесет… А когда вновь все вокруг начинало грохотать, когда поблизости слышались привычные уху разрывы и жужжание залетных пуль, тогда бойцы успокоено говорили: ну наконец-то… А мы думали – случилось чего… Зевали во всю ширину своих солдатских ртов и сладко засыпали, завернувшись с головой в свои бушлаты.

Таким был и чеченский дождь… однообразным, но не назойливым, вмокшим в тело, но не родным. Он был просто дождем, и он был наградой и наказанием земле и людям, он был вечным… И Пашка сходил с ума, дрожа от холода и скрипя сморщенной от воды кожей на ладонях. Часами разглядывал свои руки, поражаясь тому, как точно и слаженно работают полузамерзшие пальцы, гнутся, пусть и с трудом, по его желанию. Смотрел на прожилки под тонкой кожей, мозоли на ладонях, как будто видел их впервые. Да так оно, наверное, и было… Сейчас только до него дошло, что его тело совершенно, неповторимо. Изумлялся по-новому его функциям, своему мышлению. Как странно, что под воздействием внешних обстоятельств изменяется и то, и другое. Как так оно происходит, почему – вот это пока оставалось для него загадкой. Кто и каким образом мог выдумать и сделать такой идеальный инструмент в этом мире? В этом теле столько силы, но куда она так быстро уходит?.. Откуда опять берется?.. И почему, будучи полностью подготовленным к жизни, это тело и его жизнь можно так легко оборвать, одним чужим или своим собственным усилием, одним движением, одним нажатием спускового крючка?.. И почему это разрешается?.. Как и перемены погоды, так и этот вопрос сейчас был непонятен Пашке больше всего. Что, почему, как?..

Почему холодно – плохо, жарко – тоже нехорошо? Ведь температура, при которой человеку было бы тепло, но не душно, и освежающе, но не прохладно, бывает нечасто. Почему погода больше предпочитает крайности, заставляя людей подлаживаться под ее взбалмошные капризы? Странно все это… а ведь есть острова и страны, в которых как раз всегда тепло и хорошо. А есть ли, или это чудится Пашке, что вроде бы есть, а на самом деле есть только этот дождь и эта яма?..

Не-ет, если есть яма, значит, наверху есть пространство, и они сюда сами шли, а шли откуда-то, значит, все на этом свете есть. Только белым этот свет никак нельзя назвать. Как же холодно, блин… И у Пашки мама есть, и дом свой, или ее дом?.. Какая разница… Ведь если в этом доме его ждут, значит это его дом, и его там любят. Там, или здесь тоже? Как его можно любить здесь, если его нет. Там нет… Как же все запутано от холода. Это в мозг проникает вода, это точно.

А вдруг нет ничего, и никто не любит его?!!

Он лихорадочно вскинулся, внутри все заныло. От резкого движения слабо заворочался в водяной жиже Виталя, прижимая к себе напрочь промокшее одеяло.

– У тебя мама есть? – требовательно спросил Пашка.

Виталя странно посмотрел на него. Помолчал и сказал:

– Есть… И у тебя она тоже есть.

– Точно?

– Ты чего, Паха? – устало спрятал лицо в колени Виталя, – хватит уже…

Ох, блин, и правда. Приснилось что, наверное. Ох, мама-мама… что ж так все получилось-то, а?..

Он спрятал руки под пояс, прижимая озябшие ладони к промежности – самому теплому месту тела. Хорошо, когда есть промежность – можно руки греть…

Какие-то дурацкие мысли пошли. А с другой стороны, что еще остается делать? Хоть бы Иванка позвала. Там, на лугу у нее всегда тепло. Райская погода… Скорей бы умереть, блин…

А интересно, по какому принципу люди умирают? Когда и как и кто определяет место и время и способ Приятного?..