Текст книги "Рехан. Цена предательства"

Не дожидаясь, когда наступит его очередь, Пашка изо всех своих сил рванулся вверх, не жалея заломленных рук. Все равно подыхать…

Но и тут его опередили. Несколько боевиков бросились к оставшимся в живых солдатам, и последнее, что Пашка увидел в этот день, был занесенный над головой приклад АКМа, матово поблескивающий железом. И оскаленные в непримиримой ненависти кривые зубы косматого, похожего на дикого зверя чеченца.

Когда-то очень, очень давно в далеком детстве Пашка забил пустой бутылкой из-под лимонада безобидного ужа, с перепугу приняв его за гадюку. Почему-то сейчас этот случай мелькнул у него в голове. На мгновение почувствовал себя тем самым ужом… И больше в этот день он уже ничего не чувствовал.

***

Неизъяснимое удовольствие, настоящее блаженство охватило Пашку. Тела не было, была лишь трепещущая от счастья самая суть, лишь это осталось от Пашки. Вокруг простиралось светлое, ничем не замутненное пространство.

И тишина…

Несмотря на то, что природа здесь, в этом светлом мире, была явственно ощутима, ни пения птиц, ни колыхаемых ветром трав здесь не слышалось. Было Что-то, но Пашка не отважился назвать это Что-то звуком. Вибрацией, может, странным откликом по всему пространству, но не звуком. Необычно, странно, но здесь воспринимается как должное.

Поводил босой ногой по покрытой росою траве. Тихо… Вздохнул нарочито громко – тихо…

– Ладно, – сказал сам себе и побрел по полю вперед. Без единой мысли в голове, он просто наслаждался собственной легкой походкой, ощущением воздушности во всем теле, самим телом – молодым, здоровым, полным упругой энергией. Картина, открывающаяся с каждым шагом перед Пашкой, была прекрасна, ничего более красивого он в жизни своей не видел.

И это при том, что места, в общем-то, были ему хорошо знакомы. За окраиной их городка начиналось такое же поле, нетронутое сельскохозяйственной техникой и прогрессом. Пестрящее цветами, радующее зеленым. А за полем вдали начинался лес. Если хорошенько прислушаться, то в иные теплые деньки можно было услышать, его гудение. Но там, за поселком, поле было живущим. Там пчелы с жужжанием перелетали с цветка на цветок, выполняя свое жизненное предназначение, ветер играючи баловался с молоденькой порослью, а под ногами нет-нет да и хрустела сухая былинка и спешил убраться с дороги юркий полевой грызун.

Здесь же трава под ногами приминалась без единого шороха, не стрекотали вездесущие кузнечики и воздух не был пропитан ароматами полевых цветов и свежескошенной травы. Даже облаков здесь не было. И не было тропинки, по которой, помнится, Пашка с друзьями в далеком детстве бегал на речку. Как не было позади и самого поселка, которым заканчивался городок. Пашка на всякий случай оглянулся – но увидел лишь бескрайнее поле, подернутое вдали дымкой и, как отражение, все та же опушка леса.

Зато чуть в отдалении, в центре всего пространства, в бездонную глубину неба уходило огромное раскидистое дерево, которого Пашка, несмотря на нахмуренный напряженно лоб, так и не сумел припомнить. Никак не могло быть здесь этого древнего великана, раскинувшего богатую крону аж из трех стволов. Крупные листья замерли, выгнув спинки, и глядели на Пашку словно бы с осуждением.

Не может дерево быть живым настолько, чтобы еще и смотреть, одернул сам себя Пашка. Но ощущение взгляда не проходило. Более того, блаженство ушло куда-то, растворилось в ничем не ограниченном пространстве.

А внутри засвербило знакомое чувство вины и беспокойства. На одной из ветвей, начинавшейся от самой земли исполина, сидела спиной к Пашке тоненькая девичья фигурка. Он сразу узнал ее, хотя от дерева его отделяло еще весьма приличное пространство. Да и кто здесь мог быть, кроме нее…

Девушка сидела на огромном суку, опершись ладонями о толстенную шершавую кору, и слегка покачивала босыми ногами. Смотрела куда-то вдаль и ждала его, Пашку. Он сразу понял это. Она прекрасно осведомлена о том, что он уже тут, и ждет, когда он наконец подойдет к ней.

Снова оглянулся вокруг – тишина в пространстве замерла, беспокойство стало гнетущим. Вариантов не было. Вздохнув тяжко, обреченно побрел к дереву. К той, кого предал когда-то. Мокрая трава под ногами уже не радовала Пашку. Разгребая ее, он медленно приближался к светлой фигурке, бросая взгляды на нее из-под нахмуренных бровей.

Вроде бы она не очень изменилась. Во всяком случае, внешне – все то же худенькое тело, не избавившееся окончательно от некоторой подростковой угловатости, но уже приобретшее плавные линии женских форм. Легкое ситцевое платьице выдавало очертания молодой девичьей фигурки, а распущенные волосы цвета зрелого каштана плавной волной лежали на плечах. И помимо угнетающего чувства вины и тревоги Пашка ощутил еще и волнение где-то внутри. Попытался отогнать, посчитав его неуместным сейчас – волнение неохотно поддалось, уйдя куда-то в глубину.

Остановился на некотором расстоянии, зайдя сбоку и осторожно разглядывая безмятежный профиль. Знакомая четкая линия красивого носа, черных, слегка вздернутых кверху бровей. Раньше она любила делать на голове немыслимые прически, сейчас же со лба спускалась одна лишь ровно подстриженная челка.

Сидящая на суку перестала покачивать босыми ногами, касаясь высокой травы, и с минуту посидела неподвижно, словно обдумывая что-то. Или привыкая к чужому присутствию. Наконец повернула лицо к Пашке, взглянув на него точно так же, как тогда, на высоте – своими синими с неразгаданной глубиной глазами… Только сострадания в них на этот раз не было. Или вообще его никогда не было? Показалось?..

– Здравствуй, – только и произнесла ровным тоном.

– Здравствуй, Иванка, – поспешил ответить на приветствие Пашка.

– Да я уже и не Иванка, – как-то равнодушно заметила девушка.

– Ну да,.. – опустил голову Пашка.

Помолчал и спросил:

– А как же мне звать тебя… теперь?

Фигурка пожала плечами:

– В общем-то, как хочешь. У меня другое имя, только оно тебе не понравится, тебе будет тяжело произносить его, выговаривать каждый раз. Начнешь избегать часто повторять его и в конце концов начнешь обращаться ко мне без имени.

Девушка посмотрела куда-то наверх и добавила:

– Разве у нас у всех есть имена? Ты думаешь, что тебя зовут именно так, как ты привык?

– Я думаю, да.

Фигурка снова принялась покачивать ногами, стряхивая росу с остроконечной травы маленькими пальчиками ног. Упавшая роса исчезала серебряными каплями, а на ее месте тут же образовывалась новая. Пашка зачарованно любовался этим вечным утром, пока не вновь не послышался мелодичный голос, наполняя пространство:

– Дело твое, – Пашка отметил, что спокойно-равнодушный тон не менялся с начала разговора, – если тебе привычно имя Иванка, я не против, можешь называть меня именно так.

– Спасибо, Иванка, – Пашка даже обрадовался, – знаешь, имя Иванка не только мне привычно, но и даже нравится.

– Неужели? – холодно взглянула на него девушка, – раньше я этого не замечала.

Пашка осекся, поджал губы и начал пристально разглядывать что-то у себя под ногами. Наступило ничем не прерываемое молчание, гнетущее Пашку. Иванка по-прежнему беспечно качала ногами, глядя в никуда.

– Ты чего там стоишь? – прервала она наконец затянувшуюся тишину, – иди сюда, не бойся. Я не более опасна, чем прежде.

Пашка осмелел и, с готовностью кивнув, приблизился к дереву.

– Садись, – разрешила хозяйка этих мест.

Сидеть на огромном раскидистом суку оказалось необычайно приятно. Необъятный ствол загудел, словно здороваясь с новым гостем. Толстая, на вид загрубелая кора оказалась удивительно мягкой, и крупная чешуя обняла ласково прислонившееся к ней тело. Пашка сел лицом к Иванке, привалившись спиной к гудящему стволу. Закинул одну ногу на сук и положил подбородок на колено, внимательно глядя на девушку.

– Как я здесь оказался? Что это здесь вообще, у тебя? – задал интересующие его вопросы.

– Да так, Ничто…

– Как это – Ничто? – опешил Пашка.

– Да вот так, именно Ничто, – на мгновение показалось, что Иванка дразнит его. Но ее лицо по-прежнему было спокойным. Потом она продолжила, – я позвала тебя сюда, чтобы сказать одну новость. Небольшую, даже никудышную новость. Я и не хотела, но там… настояли.

– Где это – там? – Пашка ничего не понимал.

– Ну… там, – махнула рукой куда-то на далекие верхушки деревьев.

Пашка на всякий случай взглянул туда, но ничего особенного в той стороне не обнаружил. Между тем девушка продолжала:

– Я должна сообщить тебе, что на какое-то время мне придется побыть рядом. Неподалеку от тебя.

– Здорово! – Пашку раздирали противоречивые чувства.

– Ничего здорового, – отрезала Иванка. Помолчала, отвернувшись, потом сказала, – это все из-за того, что на свою годовщину я пришла проведать вас всех. Всех тех, кого я когда-либо знала.

На какое-то время она замолчала, словно не желая говорить дальше:

– И не удержалась, помогла тебе. Зачем-то… Ты единственный в этом действительно нуждался.

Пашка во все глаза смотрел на нее.

– Хотя конечно, кто его знает, может, все было так, как должно было быть?.. В общем, хочется нам этого или нет, нам придется видеться иногда. Изредка. По необходимости, конечно, – закончила она.

– Здесь? – уточнил Пашка, поводя рукой вокруг себя.

Иванка устало, как ему показалось, вздохнула:

– То, что ты видишь, на самом деле является иллюзией. Я создала тот образ, который более близок тебе, только и всего. На деле ничего этого нет, – оставила она солдата в полном недоумении.

Да и то, что он – солдат, помнилось как-то смутно, каким-то задним умом. Одет он был сейчас в просторные, необычайно удобные холщовые штаны и рубашку. Чувствовал себя свежим, чисто вымытым, выбритым и полным сил.

Не было того груза сумасшедшей усталости, давившей на него все последние месяцы. Не ныли кости и мышцы от застарелых и новых постоянных нагрузок. Бесчисленные ушибы и полученные в прошлой командировке раны не отдавались болью при каждом движении. Голова была ясной, а не мутной от недосыпа, внимание – острое, а не притупившееся от настороженного чувства постоянной опасности. Не тревожило даже отсутствие привычного оружия с обязательным запасом патронов и хотя бы пары гранат. Не нужны они здесь. Взрывать здесь некого. И от этого так свободно и легко дышится, чувствуется, живется. Так безопасно и естественно он себя еще нигде не чувствовал.

Здесь все какое-то… Родное… Как дома.

– А могу я здесь остаться? – наивно спросил Пашка, предчувствуя отрицательный ответ. Конечно, этого она ему никогда не позволит. Вот так просто быть здесь, всегда, сидеть на этом ласковом дереве, и ни о чем не думать, прислушиваясь к тишине. Ах, как хотелось бы… Навсегда…

Иванка наклонила голову, словно слушая кого-то внутри себя, и произнесла:

– Вряд ли, – и, критично посмотрев на собеседника, добавила, – хорошее нужно хоть немного заслужить.

Пашка горько вздохнул. Опустил ногу вниз, решившись-таки первым начать тот самый разговор, которого так боялся.

– Иванка! – и тут же запнулся, а девушка внимательно, будто впервые, посмотрела на него.

– Иванка, послушай… Конечно, я ужасная скотина и молчать бы мне после всего того, что произошло. Но я… не знаю, глупо, конечно, просить какого-то прощения за такое… если это вообще возможно… – Пашка судорожно вздохнул, лихорадочно пытаясь найти нужные слова.

– Ты хочешь, чтобы я не держала зла на тебя? – Иванка сама помогла ему. Голос вроде помягчел, но Пашка все еще боялся посмотреть ей в глаза.

– Да! – горячо воскликнул он и страдальчески сморщил нос, – Иванка… да ты и сама все знаешь – и что я чувствовал все это время, и как теперь мне погано. Прости меня, если сможешь. Пусть не сразу, потом как-нибудь, но только прости… – выпалил все разом и наконец заставил себя поднять глаза, посмотреть в синее дно глаз той, что когда-то любила его.

– До чего же ты все-таки человек, даже здесь, рядом со мной, – и, кажется, впервые за всю встречу ее лицо слегка посветлело, – живой, я имею в виду.

И тихим голосом, от которого Пашка вздрогнул, произнесла тихо:

– Я не держу на тебя зла… совсем никакого. Но прощать тоже не могу, не имею я такого права, во всяком случае, пока.

Пашка, не отрываясь, смотрел на нее. Глаза девушки, только что такие простые и знакомые, приобрели нереальную глубину и излучали почти физически ощутимый свет. Можно было утонуть в этих глазах, окунуться с головой, и тогда наверняка Пашке открылось бы… Что открылось?..

Проморгавшись, Пашка с трудом остановил себя, чувствуя, что проваливается, уходит куда-то. В другие миры, что ли? Надо же, чуть не умер на месте. Вот так Иванка, какой силой обладает, надо же.

Иванка в это время уже отвернулась, и не заметив, наверное, что с ним происходит. Увлеченно смотрела мимо Пашки, словно встречая кого-то. Совсем рядом, почти задев холщовый рукав, пролетела необычной расцветки бабочка. Ее крылья были расписаны необычайно живыми красками, составляя изумительной красоты узор. Приветливо махнув ярко расписанным крылышком, села на тоненькую руку девушки, шевеля забавными длинными усиками. Иванка посмотрела на нее, как на старую знакомую, и продолжила:

– Да и как может простить живого, из реальной плоти и крови человека призрак, привидение. А, Паша? – хитро блеснув темно-синим, спросила она, впервые назвав его по имени, – в конце концов, я тебе снюсь, и все, что ты видишь вокруг, тебе тоже снится.

Пашка кивнул. Бабочка полезла вверх, к плечу, цепко перебирая черными лапками. Иванка подняла руку, чтобы той было удобнее.

Он вообще не ожидал, что Иванка окажется столь снисходительна к нему. Где-то внутри отпустила держащая его долгое время пружина, и что-то, кулем свалившееся с плеч, высвободило грудь и, охнув, растворилось. Пашка счастливо улыбнулся. Покинувшее было его блаженство вновь заполнило клеточки тела, разлилось во вне.

Иванка с мягкой, едва заметной улыбкой в одних лишь глазах смотрела на него.

– Теперь тебе будет легче, – пообещала она, – если правильно воспользуешься подаренной тебе жизнью, то этот процесс продолжится и станет наконец необратимым. Слушай себя, не меня. А теперь, боюсь, тебе придется покинуть это место, – произнесла она в завершение.

Он уже и сам понял это, но на всякий случай спросил:

– Значит, остаться никак, да?

– Никак, – подтвердила Иванка и отвернулась от парня, принявшись поглаживать цветастое крыло бабочки, продолжавшей двигаться по прозрачной коже.

– Ну ты хоть чаще меня вызывай, что ли… Ладно?

Девушка приподняла уголок губы:

– Посмотрим. Ты иди, иди…

Мягкая волна подтолкнула Пашку в спину. Соскочив с дерева, он направился к лесу, Заметил, что трава высохла. Хотел обернуться, чтобы попрощаться с одинокой светлой фигуркой.

И тут же пропал.

***

В боку что-то нестерпимо закололо и даже кожа от боли непроизвольно задергалась, заходила ходуном, словно у коровы, отгоняющей больно кусающего слепня. Пашка зашипел сквозь зубы. Привычным жестом попытался подтянуть к себе намотанный на руку ремень АКСа.

Но оружия не было. Не поняв, в чем же дело, провел рукой подле себя. Пусто… На мгновение показалось, что он снова в своей родной группе спецназа, и кто-то из дедов, а может, и сам Летеха жестоко подшутил над молодым бойцом, забрав у спящего его оружие. Которое, между прочим, он клялся из рук не выпускать. Если так, то сейчас Пашке придется несладко. А из-за него – всему взводу.

Разом покрывшись испариной, подскочил на месте. Точнее, попытался вскочить, но первое же движение отозвалось дикой болью по всему телу, а в голове нещадно схватило раскаленными клещами, выдавливая остатки содержимого в виде красноватого тумана. Что-то больно дернуло за запястья и щиколотки, заставив опять завалиться на пол. От боли Пашка захрипел и повернулся набок. Желудок тут же скрутило, и его стошнило прямо на глиняный пол. Только сейчас он понял, что находится в совершенно незнакомом месте. Пустой желудок продолжало выкручивать, как добрая прачка мокрую простынь, и выжало пару тягучих струек желудочного сока. Вспомнилось и то, что последнюю банку перловой каши с тушенкой солдаты разделили между собой еще позавчера утром.

А на дворе-то что сейчас – утро, вечер? Кто его сюда притащил и сколько он здесь провалялся? Где остальные и почему он жив до сих пор?.. Еще и сон такой… неплохой приснился, вроде как даже отдохнул после него, хотя состояние все равно поганое. Почаще бы такое снилось, чтоб забываться от этой реальности. Или вообще не просыпаться.

Поднес руки к лицу, чтобы вытереть губы. По сухому глиняному покрытию протащилось что-то громоздкое, и Пашка наконец увидел, что именно его не пускало и почему руки кажутся такими неподъемными.

Все движения сковывала огромных размеров железная цепь, покрытая густым налетом ржавчины, что впрочем, только подчеркивало ее внушительность. На концах цепи красовались крупные кандалы, самые что ни на есть натуральные – круглые, с затянутыми винтами, которые, в свою очередь, были закрыты страшноватого вида замками. Как в средневековом подземелье каком-то, подумалось Пашке. Если с наручниками современного образца он был знаком, то подобные приспособления довелось увидеть впервые. Эти самые кандалы и держали пленника, накрепко схватывая руки и ноги. Сама же цепь уходила своими концами под стену глиняного сарая, где очутился Пашка.

– Заковали, как зверюг, – послышался рядом гнусавый голос.

Скосив глаза, чтобы не тревожить больную голову, Пашка обнаружил, что одного его все-таки не оставили. У подобия выбитого в противоположной стене окошка стоял Виталя, живой и практически здоровый, если не обращать внимания на выпачканные в крови полоски ткани, засунутые в ноздри разбитого носа. Вкупе со вспухшими синяками под глазами это придавало ему несколько гротескный вид. Неловко опираясь о стенку, Виталя осторожно выглядывал в окно. В темном углу зашевелился еще кто-то.

– Адриян, ты?.. – просипел Пашка.

– Я, – ответил Адриян и вздохнул. Теперь Пашка уже видел, как тот сидит – в не слишком удобной позе, на поджатой правой ноге, не переставая поглаживать левую, даже не закованную в цепь. Видимо, сильно повредили, но спрашивать ни о чем не хотелось. И так ясно, что больно пацану, раз убаюкивает свою конечность.

Начал потихоньку приподниматься, превозмогая дрожь в теле и стараясь не сильно тревожить свербящий бок.

– Что, Паха, хреновенько? – без особого участия поинтересовался Виталя.

– Да так… Кажется, ребра сломали, – буркнул Пашка, принимая более-менее приемлемое положение. С облегчением привалился к глиняной прохладной поверхности стены, остро пахнущей прелой соломой и навозом. Голову покрывала жесткая корка, стягивающая кожу. С трудом подняв закованные руки вверх, принялся отрывать мешающую, присохшую кровь. От раздражающей боли с ненавистью дернул сильно цепью, подтягивая ее поближе. На мгновение дернувшись у стены, цепь тяжело бухнулась обратно на сухой пол, подняв облачко пахучей пыли.

Стоило цепи звякнуть чуть громче обычного, как на пороге в проеме, лишенном дверей тут же возник детина с абсолютно бритой башкой, но зато с густой черной бородой, переливающейся иссиня-черным на утреннем солнце. За ней явно с любовью ухаживал и гордился ею.

– Чего дергаемся, а?! – на сносном русском прикрикнул на солдат. Заслонил плечами весь проем, отчего в сарайчике стало темно. АКС в его руках выглядел хорошо вычищенной игрушкой.

В сарае стало совсем тихо, лишь большая навозная муха грузно пролетела в окно и тяжело шмякнулась о стену напротив, ловко сделав посадку. И секунду спустя послышался Пашкин мрачный голос:

– Дергаешься ты, а мы просто сидим. И хотим жрать.

От такого ответа детина опешил. Застыл на месте, переваривая наглость со стороны того, кто умолять должен о сохранении ему его никчемной жизни.

Теперь в сарае и поблизости, казалось вообще все вымерло. Заметалась в тесноте помещения муха, стукаясь о глиняные стены, не в силах выбраться из ловушки.

Потом, где-то далеко внизу, на невидимой отсюда стоянке, послышались первые голоса.

В ожидании замер Адриян, перестав наглаживать покалеченную ногу и напряженно уставившись в пол. Виталя сполз от окна на землю, тихонько звякнув кандалами, с изумлением и страхом переводя глаза с Пашки на чеченца.

Один Пашка, казалось, был полностью спокоен, хотя и это наигранное спокойствие было обманчиво. Из головы не выходил вчерашний день. Не уходили мертвые глаза Андрюхи, бьющееся в последних корчах тело… Хотелось умереть вслед за ним, не видеть этого бритого урода с автоматом, не слышать чужие голоса. И в то же время безумно хотелось жить, невыносимо, до боли хотелось ощущать запах прелой соломы, духоту нагревающихся стен, растирать катышки прошлогоднего навоза под ногами и чувствовать эту тошнотворную боль по телу. Кто, как не она, покажет так ясно то, что ты еще, в общем-то, жив…

Когда тишина стала угрожающе гнетущей, детина с автоматом неожиданно для всех расхохотался, обнажив ровные белые зубы, которые могли бы стать предметом черной зависти многих голливудских звезд. Громогласно сотрясая воздух, смеялся, похлопывая ладонью по ствольной коробке АКСа. Да и, честно признался себе Пашка, чеченец не был таким уж уродом, как хотелось бы думать. Скорее наоборот – правильные черты лица, здоровая кожа, ровно обласканная солнцем, крепкая, мощная фигура. Почему не дали Андрюхе померяться силами с таким… вот, в своем последнем бою? Ничем ведь не уступает… Почему впятером, всей этой толпой? Только по одному этому можно смело назвать их всех уродами. Полными и конченными… Что ж ты ржешь-то, жеребец, словно я тебе невесть что смешного сказал?..

На шум появилась еще одна фигура – низкорослый горбоносый боевик средних лет настороженно посматривал на веселящегося детину и на пленников, исподлобья наблюдающих за происходящим. Спросил что-то сиплым, невыразительным голосом. Детина ответил, ткнув пальцем в Пашку и продолжая смеяться. Горбоносый криво усмехнулся и покачал головой. Слегка отстранив детину, вошел в сарай, деловито осмотрел засовы на кандалах, попинал мощные цепи и вышел, промычав что-то себе под нос.

Уходя, бросил несколько слов напарнику. Тот кивнул, шагнул за порог и уселся на пеньке, установленном таким образом, что, сидя на нем, было видно все происходящее в сарае и все находящиеся в нем, как на ладони.

Продолжая время от времени посмеиваться, крикнул Пашке:

– А ты шутник, да, солдат? Смерти не боишься, да?

Пашка пожал плечами:

– Может, и шутник, может, и солдат. А ты что, такой смелый нохч и смерти боишься? – не удержался от того, чтобы не подковырнуть абрека.

– Нет, не боюсь, – потерев заслезившиеся от смеха глаза, ответил детина вполне беззлобно, – не боюсь, но и не хочу ее. А ты хочешь, солдат, ты ее просишь, да?

Пашка решил не отвечать на поставленный вопрос. Вместо этого сказал:

– Смех продлевает жизнь. Ты смейся, смейся. А жрать на самом деле хочется. Вы бы хоть хлеба кусок кинули, раз заперли в конуре, как собак.

– А собаки вы и есть, – сощурил черные глаза детина, – а собакам, как у нас говорят, и собачья смерть, – многозначительно закончил.

Ну-ну, подумалось Пашке, вслух же сказал:

– Не только у вас так говорят. А собак все равно кормят

– Значит, вы еще хуже собак, – сделал вывод детина.

Пашка вздохнул:

– Дело твое, думай, как хочешь. Как нам звать хоть тебя? Начальником, что ли?..

– Э-э, какой я начальник, – загрустил чеченец, – был бы начальник, не сидел бы сейчас с вами. Ахмет меня зовут, – гордо поднял он подбородок, – мой отец так называл, я – старший сын.

– Поздравляю, – Пашка скривил лицо, дотронувшись до свербящего бока, – а младший где, тоже здесь где-то? – спросил полуутвердительно. От боли события вчерашнего дня всплыли с отчетливой ясностью. Пашка заскрежетал зубами.

На вопрос боевик ничего не ответил, нахмурился только, потемнев лицом. Посмотрел на Пашку и отвернулся.

– Ахмет!.. Эй, Ахмет, – окликнул Пашка загрустившего чеченца, – скажи лучше, почему нас сразу не убили?

Виталя с Адрияном одновременно подняли головы – этот вопрос волновал их не меньше.

Ахмет некоторое время молчал, раздумывая, отвечать ли пленным русским. Потом вяло пожал плечами:

– Не знаю. Султан хотел вас там порезать, и Абдалла хотел, чтобы вам все отрезали и в рот запихали, как надо. Усман их, это… отговорил, – нашел нужное слово Ахмет, – меня не было, но Абу говорил, что казнить вас будут, на видео снимать, или еще что, тренироваться, что ли, – многие слова Ахмет выговаривал очень смешно. Например, слово «видео» он произносил, как «видио», с ударением на последней букве. Впрочем, Пашке и остальным прикованным было совершенно не до смеха.

Между тем чеченец продолжал:

– А я так думаю, продадут вас просто, как всех продают. Работать будете, кушать дадут. Хорошо будете работать – может, и отпустят потом.

Сказал, словно успокаивая.

Однако и такая перспектива Пашку не устраивала, хотя сидящие рядом парни немного оживились.

– А где ты был вчера, Ахмет? – решил спросить Пашка, – я не помню тебя.

– Не было меня, – чеченец почему-то отвел глаза в сторону, – не было, – и добавил совсем тихо, но Пашка все же расслышал, – и слава Аллаху – не люблю я этого… всего, – и еще что-то проворчал по-своему, чего Пашка уж никак не смог понять при всем своем желании.

Вполне возможно, что абрек был бы не прочь от скуки еще почесать языком и рассказал бы немало полезного, но тут пришел тот самый горбоносый карлик. Гнусаво пропел напарнику, наверное, что-то типа того, что «пост сдан – пост принят», и занял его место у входа.

Ахмет, встав и потянувшись всем своим пышущим здоровьем телом, довольно крякнул и ушел, бросив зачем-то взгляд на Пашку. Словно хотел сказать что-то, но передумал. Да и что он может сказать, черт нерусский, очередную гадость про убить-зарезать? Наслушались уж, хватит. Может, еще и карлик разговорится, прорвет от безделья?

– Здорово, – язвительное настроение не покидало Пашку, – смена караула?

Горбоносый злобно оскалил зубы и зашипел. Нет, этого в разговоры с пленными явно не затянешь. Похоже, что и русского он не знал.

– Монстр горбатый, – вполголоса произнес Пашка.

– Паха, тише ты, – не выдержал Виталя, – не дразни ты его на хрен.

То ли Пашкина реплика вывела из себя карлика, то ли разговоры между пленными не поощрялись, но, подобрав с земли увесистый булыжник прессованной глины, он с явным удовольствием запустил им в Пашку.

Камень пролетел рядом с головой, с глухим стуком врезался в стену и рассыпался на куски, обдав острыми сухими крошками. И опять горбоносый зашипел, но на этот раз Пашка промолчал, последовав совету Витали.

Тоскливо потянулось время в ожидании чего-то, еще неизвестно чего. Все сидели по своим местам, стараясь без лишней надобности не шевелиться – и чтобы ушибленные места не бередить, и не злить горбоносого. Виталя уже не осмеливался подняться к окошку, после того, как при первом же движении охранник многозначительно направил на него автомат, демонстративно щелкнув предохранителем. Адриян безостановочно гладил ногу, страдальчески сдвинув густые брови.

Пашка, решив не искушать более судьбу, осторожно прилег на бок, привалившись здоровым плечом к стенке. Положив правую руку ладонью на ребра, замер, прикрыв глаза и прислушиваясь к боли. По телу растекалась противная, тошнотворная слабость. Время от времени приоткрывал глаза или один глаз, осматриваясь вокруг. Но в пространстве ничего не менялось. Все в тех же вяло-напряженных позах находились Виталя с Адрияном, и все так же сидел на пеньке карлик, не спуская глаз с солдат и даже, кажется, не моргая.

Утро набирало обороты – солнце поднялось заметно выше, в сарайчике становилось все более душно. Глиняные стены быстро нагревались, спиной Пашка ощущал тепло, но это уже не было то приятное чувство. На лбу и висках выступила испарина. Оторвал руку от ребер, чтобы расстегнуть китель. Горбоносый наблюдал, не отрывая от него колючих злобных глазок. «Козлина какой», – с ненавистью подумал Пашка и вновь прикрыл глаза.

Откуда-то снизу все так же перекликались ленивые голоса. Слышны были привычные звуки металлического щелканья – чистили оружие. Стучали ложки по котелкам. Легким дуновением ветерка, поднявшего изнывающую от жары пыль в сарае, донесло аппетитный запах чего-то мясного. Пашка сглотнул слюну.

Затем все затихло, а некоторое время спустя по окрестностям полился чистый, читающий нараспев голос, время от времени подхватываемый гулом нескольких десятков других голосов.

«Молятся, черти», – равнодушно подумал Пашка. Попытался вслушаться в слова, но, кроме повторяющейся фразы «Аллах Акбар», больше ничего разобрать не смог. И раньше Пашке доводилось слышать, как молятся мусульмане, передвигаясь по центральным и задним улицам местных городов и аулов. Слушал переливчатую песнь муэдзина, находясь в расположении воинских частей и постов, где доводилось стоять. Поначалу это воспринималось, как нечто новое, отличное от того, чем жили русские парни до войны. Экзотика… Потом зачастую вызывало враждебность, нетерпимость – когда грань между мирными и воюющими расплывалась в усталой психике. А потом – просто приелось. Просто стало обыденным, привычным фоном повседневной солдатской жизни.

«Молятся, черти»… Создания своего Бога, еще вчера режущие людей кинжалами и глумящиеся над телами своих противников, сегодня они с утра держат окровавленные ладони в почтительном намазе, смиренно прося Аллаха даровать им… Чего?.. Здоровья, наверное, долгой жизни, счастья детям своим и близким, достатка, безоблачной жизни в раю… и побольше вырезать таких, как Андрюха, Пашка, Толик…

Плечо затекло. Осторожно приподнявшись, перевернул тело таким образом, чтобы опираться о стену другим, но смена позы оказалась слишком болезненной. В голове зашумело, и пришлось поспешно возвращаться в прежнее положение.

Открыв глаза, в очередной раз осмотрелся. Парни смирно сидели на своих местах, слушая гул голосов внизу. Скосил глаза на горбоносого. Тот тоже читал молитву, произнося слова одними губами. По опыту Пашка знал, что верующие боевики слабы при общей молитве, а если увлекутся и уйдут в транс, то и полностью беззащитны. Хоть и положено рядом оружие, но, улетая, они не замечают ничего вокруг. Можно брать голыми руками.

Пашка усмехнулся. Когда-то, в общем не так уж давно, он усмехнулся похоже, так, как сейчас, при воспоминании об этом. Только обстановка была другая, другие люди были рядом. И сам Пашка был другой. Однажды на операции в зеленке они наткнулись на троих глубоко ушедших в молитву боевиков. Ротный тогда, горящими от удачи глазами, показал своим бойцам: брать голыми руками, без лишнего шума. И собравшись перед прыжком, Пашка услышал шепот верующего православного Грега: «Молятся ведь. Нехорошо как…»