Текст книги "Стрела Парменида"

Но вопрос заключается в другом. Эти частицы не будут обладать нашей человеческой индивидуальностью, памятью, нашими эмоциями, потаенными мыслями, всем тем, что составляет неповторимое своеобразие человеческой личности, воплощаемой вовсе не в материальных носителях, в конкретных совокупностях молекул и разветвленности нейронных сетей, а в сложнейшем наборе отпечатков (символов, знаков, картин) отраженной реальности во всем том многообразии, что даровала каждому из нас его конкретная судьба.

Сведение наших когнитивных и психологических реакций к какой-то комбинации электрических импульсов в нашем головном мозгу, в центральной нервной системе не делает нашу личность исчисляемой и более понятной даже с точки зрения физиологии. Этот феномен нашего сознания как раз лучше всего и объясним, как мы написали выше, в явлениях веры и творческого состояния человека.

Мир сознания (то есть мир обобщенных и абстрагированных представлений обо всем на свете) всякого человека продуцирует из себя некие идеальные проекции, которые проявляются в его организме в своем двойном осуществлении – и как совокупность химических, электрических, нейронных реакций человека, и как абстрактный результат этой деятельности. Но между ними нет детерминированной связи, идеализация (в философском смысле) действительности вовсе не предопределяется сложившимся набором физиологических импульсов.

Наглядным примером этого процесса может служить представление о том, что некий источник света (сам человек во всей полноте его биологического и химического существования) испускает лучи своей психической деятельности, но для их опредмечивания он пропускает их через фильтр своего сознания (можно также сказать о фильтре его ментального внутреннего облика). В нем существует различное количество разнообразных отверстий, зияний, какие связаны с неповторимой физиологической индивидуальностью человека, но только пропустив свой собственный источник света (знания) через фильтр своего же сознания, он получает на воображаемой стене, помещенной также внутри его психического мира, те отпечатки действительности, какие соответствуют именно его, данного субъекта, своеобразию и неповторимости восприятия бытия.

Никогда и никто не мог обнаружить двух одинаковых людей именно что в их реакции на окружающий мир. Даже если они будут однояйцевыми близнецами, практически биологическими клонами, психически они будут отделены друг от друга, будут представлять отдельные человеческие существа, даже и с похожими реакциями и эмоциями.

Наше Я – это безмерно сложный, отражающий действительность, механизм (очень неточное сравнение). Его идеальность носит божественный характер и предполагает (лучшая из гипотез) наличие внешнего источника для появления столь очевидной определенности личности человека на базе отсутствия всякой материальной конкретности. Личность, дух, душа, индивидуальность человека подобны звучащей музыке, гармонии мелодии, только мы не видим и не можем понять, что за инструмент издает эти звуки, и почему он является полным и окончательным выражением нашего Я. Если генетики убедительно говорят, что всякого рода положительные изменения в эволюции человека определяются мутациями, происходящими в генотипе антропоса, то есть имеют ярко выраженный предметный и конкретный характер, – по сути, это слом биологической программы в некоторых своих аспектах

Здесь же возникает сразу несколько вопросов. Почему, собственно, такого рода слом происходил всего лишь на одной ветви развития гоминоидов, а, скажем, кроманьонец был его лишен? И был вынужден оказаться на генетической свалке человеческой истории, не оставив никаких заметных следов своего существования в виде развитой культуры. Почему это нарушение программы было связано с усилением и развитием когнитивных способностей человека, включая формирование избыточно мощного головного мозга, развитие речи, выработку эстетических потребностей в виде создания симметричных конструкций, стремления к гармоническому сочетанию цветов, штрихов при изображении действительности и т. д. и т. п.?

Невозможно не видеть определенной телеологичности во всех этих процессах эволюции человека как вначале чисто биологического существа, а потом уже как представителя иной категории живой материи – человека разумного (homo sapiens). Мы дальше будем рассматривать вопросы веры и творчества как элементы мутации человека, но не как биологического субъекта жизни, но мутации в странном направлении – по выработке, на первый взгляд, совершенно ненужных свойств и качеств данного организма, данного соединения аминокислот и белков.

Та эволюция человека, какую мы можем наблюдать к началу XXI века, заключается в том, что человек все с большим упорством следует тем линиям своего развития, которые не связаны с совершенствованием его внешнего облика, уточнением его физических или физиологических параметров. Те изменения человека, о которых мы можем говорить в последние два века, связанные с улучшением разнообразия и качества питания человека, без сомнения, повлияли на рост человека, его мышечную массу, на увеличение продолжительности жизни (здесь, разумеется, сработали достижения в области медицины, других областях знания).

Но эволюция «внутреннего человека», которую мы можем рассматривать, прежде всего, как регулирование его социального и нравственного поведения, не так очевидна и положительна, как изменение его физических параметров.

Для трезво мыслящих исследователей, культурологов и философов, очевидно, что человек почти не меняется в своем внутреннем содержании за последние, по крайней мере, две с лишним тысячи лет. Трудно обнаружить особую разницу по привязанности человека к особям другого пола, к детям, к семье, по чувствам любви к своей родине, ее ценностям и т. д. и т. п. Доблесть, отвага, любовь, нравственное и достойное поведение, чувство красоты, почитание предков и высших божеств, все это, перечисленное, и многое другое, претерпели с периода древнегреческой и римской цивилизаций до сегодняшнего дня лишь самые малые изменения, да и то больше связанные с вопросами изменения технологической стороны цивилизации. Подвиг под Фермопилами, сокрушение агрессии варваров, поиски смысла существования, для чего лучше всего использовать нравственные свойства человеческой натуры, – все это абсолютно рифмуется с идеальными представлениями современного человека.

И это, невзирая на плачевные последствия искажения человеческой природы после разрушительных войн XX века, после Холокоста, наблюдая и сегодня стремление человека решить те или иные вопросы сосуществования народов и государств при помощи военной силы.

* * *

Что меняет вера в человеке, каково отношение верующего существа к времени? Верующий даже и не борется со временем, он заключил соглашение с Богом, в котором взамен своего нравственного поведения, причем важно, что полновесного – внешнего и – самое главное – внутреннего соблюдения неких правил, какие не имеют как раз материального или физического воплощения, Высшее существо дарует ему жизнь вечную. Если сказано в Нагорной проповеди, не убий, не прелюбодействуй, не укради (и другие заповеди), то это обращение к сердцу и душе мирянина. Все это не имеет материального эквивалента, более того, возможная материализация этих принципов в виде какого-то выкупа, искупления грехов через денежную индульгенцию приводит к фанатичности и сектанству.

Таким образом, вера не только позволяет человеку избежать страха смерти (тут как раз, может быть, все наоборот по сравнению с атеистом: тот готов к гниению и полной своей аннигиляции, и морально он предуготовлен к акту исчезновения, другое дело смерть для верующего человека – он все время страдает, что совокупность его грехов не позволит вкусить ему царствия небесного), но и способствует примирению с краткостью, тяжестью жизни, – в рамках нашего исследования – раз и навсегда разобраться со временем. Вера делает из времени не ужас незнания и пропадания во тьме абсолютной аннигиляции, но известного рода дружественную субстанцию. Главное – отдаться воле высшего божества, сохранить свою нравственность, превысить своими добрыми делами невольные грехи.

Бороться с невидимым временем можно только невидимыми же сущностями. Вера – одна из самых мощных среди них. Против неумолимых законов природы можно выступить только особым способом. Хорошо известно, что строго логически невозможно доказательство бытия Божия. Постижение Бога предполагает внелогическую уверенность человека, во-первых, в том, что существуют некие абсолютные сущности, какие не подчиняются понятным земным законам, а во-вторых, их восприятие носит интуитивно-эмоциональный характер. Человек из самого себя продуцирует некий набор эмоций и чувств, какие можно с трудом перевести на язык строгих понятий (если это вообще возможно, хотя и существует богословие как таковое), но которые ориентирует определенную часть его личности в сторону согласия с тем, что существует некая сила, какая управляет бытием и жизнью самого человека.

Вера не только не требует никаких доказательств, но, напротив, они враждебны ей, разрушают в какой-то степени основание веры, вносят нотки сомнения в те или иные представления, связанные с верованием. Вера, как и чувство подлинной любви, требует всего человека, нельзя веровать какой-то ипостасью своего Я, остальное оставляя на потребу дня и реализацию желаний и удовольствий земной жизни. Тот субстрат устремленности человека к достижению своего полного выражения в бытии, какой явно превышает объем доступной человеку информации, и не может быть описан достоверно и единообразно. Он у каждого из верующих людей – свой, единственный и неповторимый. Вера Канта в Бога, разумеется, отличалась от веры простого русского мужика начала XIX века, вера Льва Толстого, прошедшего через целый ряд изменений своего отношения к христианству, отличается, скажем, от религиозных чувств Пушкина (мы специально берем именно эти примеры, так как существует достаточно обширная и зафиксированная в источниках информация об отношении этих гениев к своим чувствам веры). Более того, рассматривая как раз эволюцию их взглядов на религию и на чувство верования, можно достаточно убедительно показать те процессы, какие совершаются в психологии и сознании выдающихся людей.

Вера как таковая выводит самого человека за пределы его Я. Он соглашается, что существует некая истина (Бог, Божественное провидение и пр.), какая делает его личность и его внутреннее пространство иными, более сложными и отнюдь не зависящими от собственного своеволия («эго»). Внешний как бы критерий оценки поведения и мыслечувствования человека замечательны тем, что они, выйдя «наружу», прикоснувшись к Богу, должны вернуться к самому человеку, сформировать по-иному его внутренний, нравственный, прежде всего, мир.

Иначе говоря, преодолевая себя самого, начиная веровать в Бога, человек обязан переродиться, поменять свои внутренние ориентиры. Если рассматривать эту ситуацию не как формальное регулирование человека с точки зрения высшей нравственности, что, конечно, более чем замечательно, а как реальное перерождение человека, когда он начинает совершенно по-иному воспринимать и оценивать глубинные основания и собственной личности и сущности бытия как такового, то в определенном отношении это и есть идеал человеческого существования.

Истинно верующий человек уже не воюет со временем, оно для него становится простой логической загадкой, какую он легко решает, ставя время наряду с бытийными сущностями, равными ему, уравновешивая его своей новой сутью. Что верующему и нравственному человеку проблема нескончаемости и бесповоротности времени? – если он сам попадает в разряд вечно длящихся субстанций, и время для него становится родственным элементом, с которым он вполне и безо всяких противоречий может примириться.

Таким образом, вера не просто трансформирует внутренний состав человека, но она перенастраивает его реальное осознание бытия. Какого рода должна быть предпосылка верования? Традиционное, семейное, осознанное на более поздних этапах взросления, в результате духовного кризиса или при наблюдении таких явлений действительности, какие кроме как чудом назвать нельзя? Вокруг так называемых чудес идет немало споров в истории церкви, и сама религиозная инстанция вовсе не считает их главным доказательств бытия Божия. Другие вопросы связаны с теми, укорененными в глубокой вере, людьми, какие называются старцами, духовными учителями, святыми. Существует немалое количество свидетельств, согласно которым эти люди обладают особыми способностями и могут видеть как прошлое, так и будущее тех людей, какие обращаются к ним за духовной помощью.

Существуют и другие знаки и символы, по которым человеку вдруг открывается некая истина, и он начинает истово веровать. Автор этих строк может вспомнить свои детские впечатления от постоянного ощущения, что за ним кто-то наблюдает. И не просто наблюдает, но следит, чтобы он не совершал плохих поступков, чтобы не обманывал никого, а поступал по совести. Это было сильное и определенное чувство, которое влияло на него и его поведение, делая его лучше. При этом никто не внушал ему мысли, вроде той, что «Боженька за тобой смотрит, и веди себя хорошо». Особых разговоров в семье о Боге не было, разве что несколько раз бабка водила в храм на какие-то праздники, но это особо не запечатлелось в детском сознании. Перелом произошел много позднее. Но вот это чувство своей зависимости и странной связи с каким-то внешним и высшим существом помнится мне до сих пор. Я помню даже моменты, когда я останавливался и резко поворачивался, что успеть заметить то самое существо, которое следует за мной и известным образом меня контролирует.

Скорее всего, это и был сигнал от Бога, и мой ангел-хранитель решил отчего-то присмотреть за мной. Помнится также еще одно, связанное с этим внешним «кураторством», воспоминание. В какой-то момент я вдруг понял, что у меня на самом деле есть свой ангел, и он не дает мне двинуться в какую-то скверную сторону, останавливая меня самыми разными способами на грани моих поступков или мыслей, за которыми могли быть нехорошие последствия. И еще одно, я заметил, что те люди, какие причиняли мне очевидную боль, осознанно поступая плохо по отношению ко мне, с ними какое-то время спустя начинали происходить различные неприятности, начиная от здоровья и заканчивая серьезными жизненными проблемами. Размышляя об этом, я внезапно услышал чей-то голос, который сказал мне, – «не расстраивайся по поводу своих врагов, я найду, как их покарать».

Обладая достаточно устойчивой психикой, я, тем не менее, провел свой внутренний психический аудит, оценил свое состояние, и, не заметив ничего странного и похожего на признаки душевного заболевания, записал в своем дневнике об этом предупреждении, чтобы его не забыть. Понятное дело, что сознание гуманитария, осложненного громадной культурологической информацией, человека, похожего на меня, который даже на фоне своих коллег, обременен избыточным количеством знаний о человеческих судьбах, психологических девиациях, о стандартных моделях поведения человека и т. д. и т. п., является весьма сложным феноменом. Замечу в этом моменте, что, когда я вступал в отношения с некоторыми врачами-психологами, то очень быстро, в процессе проводимых сеансов, полностью брал ситуацию под собственный контроль и больше узнавал о враче, чем он обо мне. (Что приводило к тому, что все они, как один, отказывались в дальнейшем работать со мной, как с клиентом, и переключались в разряд приятелей, так как я наизусть знал весь набор их подходов к клиенту и методику работы).

Но все это не отрицает того факта, что я отчетливо слышал чей-то голос внутри себя, и я помню свое сильнейшее детское впечатление о необходимости хорошо и нравственно себя вести, чтобы не расстроить кого-то очень важного, кто за мной наблюдает и кто будет очень недоволен, если я буду поступать скверно (помимо, конечно, своих родителей и близких). Не буду я приводить и эпизоды из военной жизни своего отца, который был неоднократно ранен, попадал многократно в смертельные ситуации, но отчего-то был уверен, что останется жив.

* * *

Формулирование нами вопроса о взаимосвязи времени и веры увело нас достаточно далеко от основной темы наших размышлений, и мы попали в пространство уж совсем далеких от философии соображений, связанных с некой предопределенностью судеб тех или иных людей. Этот, вообще говоря, никак не помогает нам решать вопросы парадоксов времени, только прибавляет конкретностей к тому пониманию, как время реализует себя и пребывает в темпоральности отдельных людей.

Все эти соображения можно было разрешить одним только тезисом, признав, что время – это и есть Бог, главная функция его воплощения. В этой части работы я приведу несколько примеров из русской философии, а также из художественной литературы, также русской, связанных со временем.

Начнем с отрывка из «Диалектики мифа» А.Ф. Лосева. У Лосева есть один аргумент, которым он стремится объяснить необходимость мифологической интерпретации жизни. Он пишет о времени. Для него физическое (или историческое) время в его линеарном, прямолинейном движении есть нонсенс, который не позволяет дать ответ о сути времени. С тайной времени может справиться только миф, только мифологическое отношение к реальности. Он очень интересно в этом отношении описывает и характеризует время начала XX века. Приведем небольшую цитату из Лосева перед тем, как двинуться в наших рассуждениях дальше.

– «Если вы хотите говорить о подлинно реальном времени, то оно, конечно, всегда неоднородно, сжимаемо и расширяемо, совершенно относительно и условно. Кто же не переживал три секунды как целый год и год как три секунды? Я даже думаю, что с 1914 года время как-то уплотнилось и стало протекать скорее… Время, как и пространство, имеет складки и прорывы… Во времени иногда бывают сотрясения. Время, наконец, в каком-то смысле обратимо. Общеизвестны сказочные мгновенные постарения и помолодения. Религиозный экстаз характеризуется именно прекращением или свертыванием времени, сжатием прошлых и будущих времен в одну неделимую настоящую точку» [1, с. 472]. Замечания философа крайне продуктивны, они тем более западают в память, что вызваны у него глубоким пониманием древнего, архаического восприятия времени как некой субстанции, управляющей важнейшими процессами жизни. Возникают у него и малопонятные, на первый взгляд, суждения о природе времени: «Время – боль истории, не понятная «научным» исчислениям времени. А боль жизни – яснее всего, реальнее всего. «Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию» [1, с. 473]. Остановимся пока на этом моменте, вернувшись к размышлениям философа несколько ниже в разделе о Боге и времени, вере и времени.

* * *

Следующий пример носит хрестоматийный характер. Лев Толстой, начинающий в 1850-е годы писатель, создает шедевр, связанный именно с реконструкции времени. В «Севастопольских рассказах», а именно, в рассказе «Севастополь в мае месяце» он воссоздает эффект максимального расширения времени, который связан с предсмертными секундами существования человека. Писатель нарушает привычные, правдоподобные параметры изображения действительности и делает это на материале воссоздания особого временного отрезка жизни человека, который связан с последним мигом его земной жизни. Один из персонажей рассказа, офицер Праскухин видит летящую и падающую рядом с ним бомбу, которая вот-вот должна взорваться, и жизнь у него как бы начинается вновь именно с этого мгновения.

Его состояние души и сознания, гениально воссозданные Толстым, увеличивают завершающие мгновения его жизни во много раз по сравнению с теми краткими секундами наблюдения за бомбой и до ее взрыва. Прочтем данный отрывок и далее вернемся к его анализу.

– «Михайлов оглянулся: светлая точка бомбы, казалось, остановилась на своем зените – в том положении, когда решительно нельзя определить ее направления. Но это продолжалось только мгновение: бомба быстрее и быстрее, ближе и ближе, так что уже видны были искры трубки и слышно роковое посвистывание, опускалась прямо в середину батальона. – Ложись! – крикнул чей-то испуганный голос. Михайлов упал на живот. Праскухин невольно согнулся до самой земли и зажмурился; он слышал только, как бомба где-то очень близко шлепнулась на твердую землю. Прошла секунда, показавшаяся часом, – бомбу не рвало. Праскухин испугался, не напрасно ли он струсил, – может быть, бомба упала далеко и ему только казалось, что трубка шипит тут же. Он открыл глаза и с самолюбивым удовольствием увидал, что Михайлов, которому он должен двенадцать рублей с полтиной, гораздо ниже и около самых ног его, недвижимо, прижавшись к нему, лежал на брюхе. Но тут же глаза его на мгновение встретились с светящейся трубкой, в аршине от него, крутившейся бомбы. Ужас – холодный, исключающий все другие мысли и чувства ужас – объял все существо его; он закрыл лицо руками и упал на колена. Прошла еще секунда – секунда, в которую целый мир чувств, мыслей, надежд, воспоминаний промелькнул в его воображении. «Кого убьет – меня или Михайлова? Или обоих вместе? А коли меня, то куда? в голову, так все кончено; а ежели в ногу, то отрежут, и я попрошу, чтобы непременно с хлороформом, – и я могу еще жив остаться. А может быть, одного Михайлова убьет, тогда я буду рассказывать, как, мы рядом шли, его убило и меня кровью забрызгало. Нет, ко мне ближе – меня». Тут он вспомнил про двенадцать рублей, которые был должен Михайлову, вспомнил еще про один долг в Петербурге, который давно надо было заплатить; цыганский мотив, который он пел вечером, пришел ему в голову; женщина, которую он любил, явилась ему в воображении, в чепце с лиловыми лентами; человек, которым он был оскорблен пять лет тому назад и которому не отплатил за оскорбленье, вспомнился ему, хотя вместе, нераздельно с этими и тысячами других воспоминаний, чувство настоящего – ожидания смерти и ужаса – ни на мгновение не покидало его. «Впрочем, может быть, не лопнет», – подумал он и с отчаянной решимостью хотел открыть глаза. Но в это мгновение, еще сквозь закрытые веки, глаза его поразил красный огонь, с страшным треском что-то толкнуло его в средину груди; он побежал куда-то, спотыкнулся на подвернувшуюся под ноги саблю и упал на бок. «Слава Богу! Я только контужен», – было его первою мыслью, и он хотел руками дотронуться до груди, – но руки его казались привязанными, и какие-то тиски сдавливали голову. В глазах его мелькали солдаты – и он бессознательно считал их: «Один, два, три солдата, а вот в подвернутой шинели офицер», – думал он; потом молния блеснула в его глазах, и он думал, из чего это выстрелили: из мортиры или из пушки? Должно быть, из пушки; а вот еще выстрелили, а вот еще солдаты – пять, шесть, семь солдат, идут всё мимо. Ему вдруг стало страшно, что они раздавят его; он хотел крикнуть, что он контужен, норот был так сух, что язык прилип к нёбу, и ужасная жажда мучила его. Он чувствовал, как мокро было у него около груди, – это ощущение мокроты напоминало ему о воде, и ему хотелось бы даже выпить то, чем это было мокро. «Верно, я в кровь разбился, как упал», – подумал он, и, все более и более начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавят его, он собрал все силы и хотел закричать: «Возьмите меня», – но вместо этого застонал так ужасно, что ему страшно стало, слушая себя. Потом какие-то красные огни запрыгали у него в глазах, – и ему показалось, что солдаты кладут на него камни; огни всё прыгали реже и реже, камни, которые на него накладывали, давили его больше и больше. Он сделал усилие, чтобы раздвинуть камни, вытянулся и уже больше не видел, не слышал, не думал и не чувствовал. Он был убит на месте осколком в середину груди» [3, с. 133–134].

То, что сделал Толстой, стало открытием в европейской, да и мировой литературе. Вслед за критиком Н.Чернышевским данный прием получил название «диалектики души». Раздробление психических состояний человека на мельчайшие детали, нахождение в этом описании таких переживаний индивида, какие не были описаны ранее и даже и предполагались в виде предварительных гипотез в психологии как науке. Уже потом открытия и Толстого, и Достоевского, о котором речь впереди, были подтверждены, в том числе, экспериментальным образом. Были получены научные данные, согласно которым в критические, стрессовые ситуации происходит ускорение психических реакций человека, его нейронные сети, центральная нервная система начинают работать совершенно в особом режиме, при котором прежний масштаб времени исчезает, а появляется новый, в котором время содержательно укрупняется и посылает в мозг человека громадный объем информации, который включает в себя самые разнообразные сведения о жизни, прежних эмоциях, случайных встречах. В этот поток жизни человека, какой в кратчайший объем времени воспроизводится в его сознании, попадает то, что когда-то было совершенно забыто, вычеркнуто из памяти, как ненужное. Совсем необязательное и случайное по своей сути всплывает в его психике и становится главным содержанием жизни этих последних секунд существования. Человек как бы перерождается, бытие его убыстряется, и он попадает в поток времени, какой несет его вперед с неимоверной скоростью. Несет к небытию, прекращению действию законов времени для него лично.

Бытовые рассказы людей, переживших клиническую смерть, проходивших через смертельные испытания на грани физического существования (что характерно для ситуации военных конфликтов), совпадают поразительным образом с тем, что предугадал своей художнической интуицией Толстой.

Стало быть, время подвижно, оно может менять свою плотность, по-разному сочетаться с событиями жизни человека. Это потом объясняется людьми, пережившими сбой времени, такими словами – «время остановилось», «я стал ощущать каждую секунду»; или же – «час промелькнул мгновенно», «я не заметил прошедшей недели» и тому подобное.

Хорошо известен феномен, согласно которому в зрелости и особенности в старости время идет заметно быстрее. Человек может управлять временем, если он сам будет внутренне усложнен, интенсивность его духовности будет неуклонно повышаться, и каждая минута, секунда его существования будет полниться смыслами.

Поговорим же теперь о том, как время представлено у другого гения русской и мировой литературы, у Достоевского. Это особый подход и взгляд гениального писателя и религиозного философа.

* * *

Время у Достоевского обладает сразу несколькими характеристиками. Прежде всего, оно, балансируя на грани жизнеподобия, никогда эту правдоподобность не покидает, далее – оно обладает своей линейностью и тем самым определенной связанностью, эпизоды соединены друг с другом и во временном континууме; оно на самом деле обладает крайней стремительностью, интенсивностью своего развития. Слово, одно из любимейших у Достоевского характеризующее время, – лихорадочно – так именно движется время у него, оно – больное, оно не знает своей меры, у него существуют разрывы в логическом соотношении секунды и вечности, часа и недели. Это время метафизическое по самым основным своим сущностям, независимо на отсылки автора к конкретным годам, месяцам, часам и дням.

Одной из самых важных черт мимесиса Достоевского является релятивность. Эта относительность связана с основами миросозерцания писателя: нет ничего устоявшегося ни в действительности, ни в человеке. Все это носит подвижный и развивающийся характер, и все зависит от точки зрения: автора, хроникера, героя, Бога, самой жизни. У всех этих субъектов свое временное исчисление, свое соотношение вечности и мгновения, прошлого и настоящего.

Ряд критиков полагает, что в таком восприятии и представлении времени в произведениях Достоевский выражал свое изначальное эсхатологическое представление о действительности. Поместить максимально большое количество событий водно мгновение (Достоевский настойчиво возвращается к этой мысли, неоднократно описывая переживания приговоренных к смерти, показывая, что они ощущают и переживают в последние секунды своего существования) – это отражение катастрофизма сознания русского писателя.

С другой стороны, мы видим, как мировая культура по-своему пыталась «разобраться» с временной составляющей культуры (Пруст, Фолкнер, В. Вулф, Сартр, Джойс, Маркес, Борхес и др.). В их творчестве время подвергается крайней редукции, становится одним из основных элементов повествования («В поисках утраченного времени» М. Пруста, «Бытие и ничто» Сартра и др.). При этом время, выйдя на первый план изображения и исследования, выглядит как сущность, которая действительно утрачена. Оно потеряло свой исходный смысл, отказавшись от парадигм веры, гуманизма, милосердия. И в этом проявляется сильнейшее воздействие Достоевского, так как он первым опознал признаки болезни, поразившей человеческую цивилизацию.

Однако остается главный вопрос, на который необходимо ответить, какова же основная сущностная причина такого странного «поведения» времени в текстах Достоевского? Ж. Катто предлагает свой ответ на этот вопрос: «Мгновение как таковое – за исключением ауры эпилепсии – его не привлекает, интересует его мгновение свободного выбора; Достоевский желает ухватить тот особый момент, когда будущее еще борется с прошлым и когда героя манит новая мысль и новый свободный акт, возможность наконец-то схватить этот свободный акт во взрыве изменчивости! Отсюда обилие всех этих «внезапно», «вдруг», умолчаний, приблизительных оценок, выражающих мутацию, множественность выбора» [2, с. 45]. Для Катто главное соображение связано с понятием с в о б о д ы у Достоевского, оно же, по его мнению, влияет и на воссоздание временных конструкций его текстов. И это справедливо, но недостаточно для понимания истинной природы времени у писателя.

Достоевский после своей личной катастрофы с ожиданием времени казни, полностью переформатировал представление о времени, прежде всего, в своем художественном сознании. Время у него приобретает характер не художественно-условный, законы выражения которого присутствуют в каждом виде искусств, но онтологически-сущностный. В литературных родах и жанрах законы этой условности разграничивают характер и принципы изображения жизни и человека. Но Достоевский своим личным усилием (найдя для этого превосходные художественные образы) постиг космическую природу времени, главной характеристикой которого является предельная и бесконечная относительность. В космическом масштабе соотношение мгновения и вечности является оправданным и равноправным.