Текст книги "Стрела Парменида"

Достоевский изображает, прежде всего, и исключительно, жизнь сознания человека, главной особенностью которого является его временное развертывание от зарождения до смерти. Но и это еще не все. Сознание большинства героев Достоевского переживает трансформацию (мутацию, как пишет Ж. Катто) от простого акта сознательного отражения действительности к акту углубленного исследования собственного сознания – к самосознанию. Это два разнонаправленных процесса, не совпадающих к тому же по своим временным параметрам.

Если время сознания обладает всеми признаками физического (и в то же время художественного в нашем примере) развертывания от начальной точки к конечной с явным усложнением движения – перебивы, провалы, выпадение из процесса во время болезни и пр., то время самосознания обладает кольцевой структурой, оно постоянно обращено к самому себе и не может выйти за пределы самое себя. Поэтому время самосознания становится бесконечным, независимо от того, в каком моменте своего развития оно находится. Это как лист Мёбиуса, в котором временное событие (точка на ленте), детерминируя и мотивируя самого себя в своем развитии, постоянно возвращается к себе, не выходя за собственные пределы.

Сознание героев Достоевского не развивается (они равнозначны, равновелики своей идее – совокупности идей), князь Мышкин, Рогожин, Раскольников, герои «Бесов», братья Карамазовы, все они появляются на страницах романов с уже сложившимися идеями, устоявшимся мировоззрением, и столкновение между этими идеологиями и мировоззрениями и составляет главный интерес для Достоевского. Темпоральный ряд этих сознаний движется по линейной кривой экспоненте изображенного в произведении времени, причем автор (хроникер) очень точно отмечает, в какой именно момент дня, ночи, недели, месяца произошло то или иное событие.

Другое дело развитие их самосознаний. Оно углубляется, приобретает новые черты и свойства от столкновений с другими самосознаниями, причем очень часто у Достоевского увидеть или – того больше – понять это другое самосознание крайне трудно, его можно уловить, почувствовать, догадаться о нем – и в д р у г оно становится ясным для героя.

Герои Достоевского постоянно рассказывают друг другу не только о себе – что они чувствуют, думают и сознают, но и о том, что же они понимают в сознании и самосознании других героев, что они думают об и н о м сознании. Эти столкновения между героями в виде мгновенного откровения, когда им кажется, что они, наконец, поняли всю глубину сознания другого персонажа, заканчивается тем, что за угаданным, почувствованным слоем сознания героя открывается другой, не менее сложный, чем тот, до которого докопался его оппонент. Это постоянная схватка героев друг с другом совершается во временном отношении бесконечно, оно не имеет в виду какую-либо точку, дойдя до которой можно остановиться, поскольку тогда будут даны ответы на возникшие вопросы. Наоборот, количество вопросов не уменьшается и ответы не становятся завершающими, последними.

Таким образом, перед нами природа времени, понятая Достоевским как нескончаемое развертывание сознания человека в осмыслении окружающего бытия; это бесконечный процесс, несущий в себе необходимость дробления самого времени на мельчайшие частицы и осколки, в которых и должен обнаружиться главный смысл жизни человека, его тайна. Это сопровождается другим типом изображенного времени – связанного с самосознанием героя, он имеет замкнутый, кольцевой характер, как мы написали выше. За пределы этой «монады» герой Достоевского не может выйти, как он ни старается. Родион Раскольников, каясь на площади по просьбе Сони Мармеладовой, делает данный жест, не меняясь в основах своего самосознания, которому он позволил совершить эксперимент над своей природой, но не более того[8]8
  Достоевский и здесь дает временные параметры совершающегося события: «И до того уже задавила его безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особенно последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного ощущения» [4, с. 405] (Выделено нами – Е.К.).


[Закрыть].

С одной стороны, кажется, что у Достоевского отсутствует какая-либо связь (или она является очень слабой) изображенного времени с объективной основой, и время является предельно субъективированным или на авторском, или на персонажном уровне. И это во многом справедливо. Но с другой стороны, Достоевский гениально угадал, ощутил, как мы отмечали выше, космическую природу времени, вплоть до ощущения того, что есть ситуации, в которых времени не будет («Две секунды Рая» соизмеримы у него с биллионами лет, проведенными вне его, – притча Черта, рассказанная Ивану Карамазову; то есть в Раю время перестает быть).

* * *

В свое время Достоевский договорил до конца все то, перед чем в задумчивости и осторожности останавливалась европейская культура. Он (его герои) сформулировал ситуацию предельно точно: «Если Бога нет, то все дозволено». Вот та максима, какая внутри себя решает все противоречия, какие создал в своей культуре современный цивилизованный человек. Она имеет прямое отношение к вопросу о времени, который мы рассматриваем в данном эссе.

Бог как создание человеческого разума и воображения отражает как раз ту самую, внешне как бы невидимую, но борьбу человека со временем, предстающим перед человеком в виде небытия (смерти). Человек стремился разомкнуть эту беспощадную закономерность и поместить себя за ее пределы. Насколько такого рода попытки были отрефлексированы в сознании человека, хотя бы и в примитивным формах первобытного и доцивилизационной стадии человека, никто достоверно не знает. Или сам этот процесс носил характер реализации инстинктивной потребности человека преодолеть некоторые ограничивающие его рамки «здесь-существую-щей» бытийности.

Все это вопросы, находящиеся за пределами наших гносеологических возможностей сегодня (даже и при использовании самых современных вычислительных машин). И никого не должны смущать умные мужи в массе своей распространившиеся на просторах интернета и ютуба и объясняющие все на свете рациональными соображениями. Заметим при этом, что по закону обратной психологической реакции особое внимание людей привлекают самые разнообразные пророчества, предсказания, мистические откровения, фантастические версии о происхождении мира и человека, о Боге и т. д. По-своему это отражает не только потребность человека прислушиваться к подобным откровениям, чаще всего абсолютно не имеющими никого отношения к реальности, но и присущая человеческому индивиду способность чувствовать, что в жизни существует набор неких тайн и загадок, на которые дать ответы простым рациональным суждением никак не получится.

Это весьма древнее чувство человека, происхождение которого вовсе не кроется в магических культах древности, в выходе на поверхность сознания человека архаических структур первобытного мышления. Это все наличествует, но не только. Есть механизмы, по которым интуитивное знание, некое «шестое» чувство, явления вроде материнского инстинкта, чувств любви, являются такой же данностью, как набор привычных мыслительных процедур. Другой вопрос, что в современности все это ушло на второй план и не воспринимается как объективная часть психики и когнитивной стороны человека [5].

Интереснейший вопрос о происхождении самой идеи Бога, об объяснительной потребности человека увидеть некие общие закономерности взаимоотношения человека и действительности. Еще раз повторим, что вопрос о времени неизбежно «тащит» за собой вопрос о Боге, об организации жизни человека и разных форм его сообществ, о человеческой культуре, о тех или иных идеалах, абстрактных проекциях и поисках человеком неких истин и представлений, находящихся за пределами его наличной жизни.

Вопрос о том, что это есть выработка механизмов совершенствования социального взаимного существования людей друг с другом, не вполне работает при взгляде на предельно кровавые и безжалостные эпохи первоначального накопления «гуманизма» в сознании самого человека.

Я не исключаю, что сама «идея Бога» была подсказана человеку «со стороны». И в этом отношении характерна ситуация в иудаизме, когда к Моисею напрямую спускается Господь и наказывает делать ему то-то и то-то, передает известные скрижали и осуществляет прямое вмешательство в жизнь еврейского народа безо всяких обиняков и тайных указаний. В христианстве, Бог-отец вынужден был отправить к людям своего сына, Христа, чтобы тот, воплотившись в человека, переключил людей в лоно веры. И заповеди христианской веры были напрямую транслированы людям Божественным посредником.

Взамен человеку предлагалось всего лишь решение одной проблемы – его личного физического времени. Ему предлагалось уверовать не столько в воскресение Христа после распятия, но в то, что тот владеет ключами от вечного времени и делает верующего человека бессмертным, нарушающим законы физического времени. Исполнение идеальных абстрактностей, вроде заповедей Нагорной проповеди, нарушали, казалось бы, незыблемые законы земной жизни. И, тем самым, спасали человека, его душу, делая ее бессмертной. (Формально, каждая душа является бессмертной, но для неверующего человека она обречена на вечные же муки, то есть и здесь время становится бесконечным, но только со знаком минус).

Но вернемся к работе нашего великого философа. Лосев не был бы Лосевым, если бы не произвел возвышения понятия мифа, как первоначальной формы человеческого мышления, к предельному абсолюту. Думается, что для русского типа сознания это выглядит и органическим шагом, и реализацией все время ожидаемой потенции окончательного и бесповоротного разъяснения мифа как такового. Он пишет в завершении своей книги «Диалектика мифа»: «Итак, диалектически с полной очевидностью вытекает определенная форма объединения понятий вечности, абсолютности, бесконечного предела, сознания (всеведения) и субъекта, т. е. понятие Бога вытекает для мифологии с простейшей диалектической необходимостью. Даже больше того. Это понятие, как ясно из предыдущего, является условием мыслимости вообще. Ибо время мыслимо только тогда, когда мы, пусть даже незаметно для себя, оперируем категорией вечности; относительное мыслимо лишь тогда, когда в нашем разуме действует категория абсолютного, хотя она, в порядке недомыслия, и может отрицаться как необходимая. Словом, понятие Бога есть условие и цель мыслимости бытия как всего бытия, как цельного бытия. Вот почему понятие Бога рушится одновременно с разрушением интуиции цельности бытия вообще. Новоевропейская мысль не только отринула реальность Бога. Одновременно пришлось отринуть и реальность очерченного и обозримого космоса, т. е., как показано, мира вообще; пришлось отринуть реальность души, природы, истории, искусства и т. д.» [1, с. 596].

У Лосева в вышеприведенном высказывании присутствует чрезвычайно важный вопрос, имеющий прямое отношение к категории времени. Это, что он обозначил, как «интуиция цельности бытия». Дело в том, что человеку даровано чувство понимания единства всей действительности в совокупности с присутствием в ней самого человека. Эта неразделимость «мыслимости бытия», как пишет философ, на внутреннее (человека) и внешнее (объективная реальность) носит абсолютной характер.

Нет противоречия между индивидуализированным сознанием человека и любым явлением реальности – стрекоза, муравей, летний дождь, звездное небо над головой и т. д. Они созданы друг для друга, они коррелируются в едином потоке бытия, не обнаруживая никаких зазоров, никаких пробелов между ними. Целостность и неразделяемость этих сущностей говорит только об одном – данный мир не некая произвольность, не набор случайных совпадений, но жестко, в известном отношении, структурированная «бытийность бытия».

То, что такого рода трактовка мифа, мифического сознания (как у Лосева) и перевод всех этих коннотаций в предельное, завершающее понятие Божественного начала является невыносимым с гносеологической и ценностной точки зрения современной постмодернистской эпохи, это очевидно, и никаких дополнительных доказательств в этом отношении не требуется.

Вопрос упирается (для теоретического сознания) – насколько долго человек сможет обходиться без того, чтобы не осмыслить свое пребывание во времени – не в физическом, но метафизическом отношении. Но автору очевидно, что выключение человека из поисков высших вопросов его существования очень быстро убьет его антропологическую сущность.

Есть еще один способ борьбы со временем, его преодоление. Это творчество. Это та самая, совершенно необъяснимая с точки зрения так называемой эволюции, грань человеческого начала, которое стремится пересоздать окружающий человека мир «по законам красоты». Это, безо всякого сомнения, «пульсация» божественного в человеке, которая ставит его в один ряд с высшими существами (представим, что они существуют и что именно они создали человека) и удивительным образом заставляет забыть всего его прегрешения и пороки в земной жизни.

Эти трафаретные суждения не могут объяснить самой сути творческого начала в человеке, который начинает творить в разных областях, не имея в виду какие-либо практические соображения и цели. Нечто идеальное бродит в его душе и заставляет создавать тот мир, которого до него не было, не существовало. Время в этом процессе теряет власть над человеком, он сам начинает управлять им, создавая свою художественную вселенную, населяя ее выдуманными существами, заставляя их б ы т ь, хотя до него, человека-творца, их не существовало. Он их создал и тем самым одержал победу над временем.

Эта победа носит многообразный характер. Во-первых, время становится запечатленным в акте художественного творения, во-вторых, оно после этого носит уже преображенный характер – индивидуализировано-выдуманный, идеальный, а в-третьих, происходит вообще чудо: запечатленное время продолжает жить в других, уже будущих временах, оно отражается в них материально и духовно – через созданные предметы искусства и те идеи, чувства, идеалы, какие в них были выражены. Бесплотное время получает свое воплощение, оно из бесцветной и невидимой субстанции вдруг уплотняется, становится видимым и фиксируется в произведениях искусства, да и в любом творческом акте в принципе.

Когда Шекспир писал в «Гамлете», что «время вывихнуло свой сустав», он тем самым сумел воссоздать свое время с такой плотностью и вязкостью его бытия, что и сейчас мы узнаем его и ощущаем ушедший поток времени, который может быть, сильнее, чем дыхание современности.

Не верите? Встретимся через сто лет и поговорим!

Литература и примечания

1. Лосев А.Ф. Диалектика мифа. М., 1990.

2. Катто Ж. Пространство и время в романах Достоевского//Достоевский. Материалы и исследования. Выпуск 3. Л., 1978.

3. Толстой Л.Н. Собрание сочинений в двадцати двух томах. Том второй. М., 1979.

4. Достоевский Ф.М. Поли. собр. сочинений в тридцати томах. Л., T.VI. С. 405.

5. Стоит, вероятно, и в этом месте сослаться на достаточно продуктивные размышления Карла Поппера, о котором уже шла речь в полемическом ключе в предыдущей главе. Позиция автора данной книги заключается в необходимости сложной полемики со своими оппонентами (в теоретическом смысле), нежели благосклонные указания на тех исследователей, с которыми ты в основном согласен. Поппер как раз из тех, с кем хочется и необходимо спорить. Философские вопросы времени являются для него одной из важнейших тем в рассуждениях и взглядах. Тем более важно, что для него вопрос времени увязывается с проблемой «сути жизни» как таковой. Он ссылается на теорию Больцмана, который утверждал, что «направление времени полностью зависит от направления возрастания энтропии (или словесно «определяется» им) [Интеллектуальная автобиография, с. 147].

Это утверждение, с которым Поппер так и не согласился.

История

Кем и для кого создается история?

Понятие истории – это изобретение самого человека. Это продукт его мыслительной деятельности, при помощи которой он стремится объяснить те явления реальности, что никак не укладываются в систему уже существующих отвлеченных категорий. Опять-таки появляется оно во времена древности. Свое понимание истории было у иудеев, в Древнем Египте, Месопотамии, у индейцев Южной Америки, но нам удобнее опираться на античную традицию, тем более, что первые исторические тексты, то есть рассказы о событиях прошлого, понимаемых именно как нечто связное и единое, мы обнаруживаем именно там.

Не будем пускаться в полемику, только отметим, что в источниках, связанных с индийской, китайской (особенно) цивилизациями, с культурой древней Японии, есть примеры подобные древнегреческим. И сказания о царствах, эпохах, войнах, покорениях окрестных народов и прочее, и прочее – наличествуют там не в меньшем объеме и с не меньшей сложностью, чем в европейской традиции. Но пусть читатель простит автору его европоцентризм – «всяк кулик свое болото хвалит».

Понимание истории начинается тогда, когда человек выходит за свои собственные, индивидуализированные пределы, когда он начинает осознавать окружающий мир, как сложное явление, никак не подчиняющееся его воле, а также заметно превышающее его жизнь. Осознание окружающих событий как некой системы законов, правил, закономерностей, никак не зависящих от человека, является основной доминантой психо-когнитивного отношения человека к миру. Это и есть основа исторического чувства.

В той череде происшествий, войн, эпидемий, других напастей, какие он наблюдает и из которых нет выхода просто потому, что их невозможно избежать, человек осознает, что в их совершении, в ходе развития жизни вне его, есть некая сила, которая выше любых индивидуальных возможностей отдельного человека. Понимание разницы между собой и внешним, как мы сказали бы сейчас – объективным, событием и есть пространство, куда помещаются разнообразные его, события, интерпретации человеческим сознанием. Эта – посторонняя сила, находящаяся вне его индивидуальных усилий, часто враждебная ему, заставляющая делать то, чего не хочется человеку, и получает в итоге наименование истории.

Человек страстно ищет какие-то внешние признаки устойчивости своего существования, без которых его жизнь кажется ему набором случайных и никак не оправданных обстоятельств. Он не выбирал ни места, ни времени, ни людей, от которых он рождается в жизнь, и главное – он не знает, когда он уйдет в небытие, что порождает особый тип пессимизма, который нельзя затмить или подменить любыми другими радостями жизни. Человек не волен почти ни в каких своих бытийных проявлениях, большая часть из которых не зависит от него, и он должен приспосабливаться к обстоятельствам пребывания в реальности с большим или меньшим успехом.

Процесс осознания всего этого контекста существования и имеющего объективную силу непосредственно связан с самосознанием и самоопределением человека в качестве независимой духовной монады, отделенной раз и навсегда от всех остальных людей. Помнится, автора в детстве весьма занимал вопрос, отчего он родился вот в это время, у своих родителей, а не в Африке, в семье каких-нибудь зулусов, отважных воинов, о которых он тогда читал забавные повествования, совсем, кстати, не предназначенные для детского глаза. И не находил внятного для себя ответа. А поскольку в то время вопросы о Боге не слишком часто посещали детское сознание, то он останавливался в полном недоумении посредине своих размышлений, не зная, собственно, как все это объяснить.

По большому счету объяснения и нет. Потому что загадка (и частичный ответ на нее) кроется в содержании нашего «Я», о чем будет подробно написано в другой главе («Сознание и самосознание»). В какой-то момент происходит инициация самосознающего начала в человеке, и он превращается именно в то, чем он является: уникальной и уже в будущем никогда не повторяющейся человеческой индивидуальностью, проживающей именно эту единственную, космически случайную жизнь. Другой вопрос – насколько краткую или длинную, счастливую или трагическую, обладая вместе с тем набором некоторых объективных свойств, принадлежа к какой-то расе, народу, живя в конкретной природной среде.

Вся совокупность этих факторов, тем не менее, в полной мере не отвечает на вопрос о тайне происхождения индивидуального самосознания. Наиболее внятное и непротиворечивое объяснение уникальности человеческой души связано с невиданной щедростью Бога, даровавшего именно тебе этот душевный отпечаток, и никакого другого человека похожего на тебя, ты не обнаружишь[9]9
  Помню свои детские мучения, когда я никак не мог понять, почему Я – это Я, а не другой мальчик? К примеру, как мой приятель, живущий в соседнем подъезде, и не девочка, кстати, и почему я родился в это время, когда уже закончилась война, а не во время войны? (Потом, став уже постарше, я задавал себе вопросы пострашнее, а что было бы, если бы мой отец погиб на войне? Родился бы я в этом случае? И у каких родителей? И кем бы я был тогда?)


[Закрыть].

Таким образом, вопрос об объективном окружении человека, из которого и порождается, в итоге, и его история, и история его народа, и мировая, по сути, история, теснейшим образом увязывается с ключевыми категориями его существования – бытием как таковым, временем, которое он проживает, рождающимся самосознанием и, наконец, соединяется с вопросами о смысле жизни и смерти, о небытии и жизни живой материи в космосе.

Сказать, что современная нейропсихология и открытия в области физиологии мозга дают ответы на эти вопросы (о сущности самосознания) – было бы сильным преувеличением. Надо при этом заметить, что теоретические максимы, вроде утверждения известного голландского ученого Швааба – «мы – это наш мозг», не склонны конкретизировать ситуации, по которым люди, появляющиеся в одно то же время, в одной той же культурной, социальной среде и т. д. и т. п., становятся – один Ф. Кафкой, другой – Геббельсом. Еще более непонятны странные отклонения в психике человека – все эти маньяки, извращенцы разных родов, просто сумасшедшие изверги, которые вдруг в массовом порядке объявляются в обществе в критические моменты истории (мы говорим не о генетических отклонениях, влияющих на психику человека, но именно об увеличении этих девиаций в переломные эпохи).

Но об этом (о сознании и самосознании человека), как было сказано выше, порассуждаем более подробно – в другом месте книги. Здесь же, в рамках исторического взгляда на общий ход вещей, проблема определяется следующим содержательным вопросом – а насколько человек, будучи субъектом, в общем, с неустойчивой, в принципе, психикой, не понимающим до конца, кто он такой, не осознающим природу своей личности, не вполне отчетливо воспринимающим окружающий мир (бытие) как нечто объективное, – обязан и должен задаваться вопросом, что такое история? При этом неявно ощущая, что она, эта пресловутая история, находится вот тут рядом, на расстоянии вытянутой руки.

Вся совокупность событий, обстоятельств, причин и следствий больших и малых социальных перемен и общественных потрясений, включая войны, и понимается человеком в бытовом смысле, как история. В общественном сознании, к великому сожалению, история в первую очередь понимается, как история войн, то есть совершение убийства одними людьми множества других людей, но иной расы, этнического происхождения, другой культуры с согласия того или иного государства, по наущению немалого числа политиков (какие, уж точно знают, что такое история, так как они ею управляют, распоряжаются), с помощью самых передовых, и не очень, технологий. Таким образом, устойчивой матрицей общественных представлений и, в итоге, результатом исторического процесса и скрытым смыслом его, является стремление человека убивать себе подобных живых существ с их отдельным и неповторимым «Я», говорящих на другом языке, думающих по-иному.

Иначе говоря, для массового сознания история человеческой цивилизации – это история бесконечных войн внутри человеческого сообщества. С развитием технологий эти войны приобретают все более глобальный характер, захватывают в сферу своего воздействия все большее количество людей, стран, континентов, приводят к все более умопомрачительным жертвам, которые и не снились самым жестоким завоевателям и царям древности – от персидского Дария и Александра Македонского до Наполеона и Гитлера.

* * *

Об истории и ее понимании говорится немало в мировой культуре и подчас в разных местах, не только у «чистых» историков. Что представляется вполне естественным, так как сам концепт истории, как черт из табакерки, выскакивает всякий раз в самых неожиданных жизненных ситуациях, проявляется в разных мотивах человеческого поведения, и не потому, что так захотелось людям или что у них закончился набор аргументов по тому или иному поводу своей или чужой жизни, но в связи с тем, что материя истории вылезает всякий раз, как тесто из кастрюли, из разнообразных и, казалось бы, сторонних рассуждений. Выясняется из повседневной практики нашего существования, что эта самая материя истории стремится к расширению и, как правило, не помещается в пределах наших прежних, еще вчера определенных, представлений.

Поэт говорил – «существованья ткань сквозная» (Б.Пастернак), история предстает в нашем сознании при анализе явлений состоявшейся и будущей реальности именно подобной тканью существования типов цивилизаций и человечества в целом. Вместе с тем, как мы уже замечали, нет более спорного и отвлеченно-непонятного определения, чем категория истории, несмотря на всю ее бытовую так сказать определенность для всякого человека. Даже сами коннотации этого понятия, какие каждодневно мы употребляем (и, скорее всего, реализуем в нашей наличной реальности), предполагает их угнезденность во всех порах нашего бытия: «попасть в историю», история моей жизни, любви, вчерашнего дня, история написания книги, история быта, науки, технологии, история государства, культуры, история жизни вашей любимой собаки – и так до бесконечности. Это слово несет в себе такое количество возможностей прилепиться к самым разным нашим состояниям и поступкам, да и не только наших лично, но и общества, страны, культуры и т. д. и т. п., что невольно убеждаешься в том, что оно заключает в себе некий сверхсмысл, несет в себе некое универсальное содержание, какое позволяет ему сочетаться с разными видами и типами мелких, ничтожных или великих историй. Она выступает как некий суперклей, к которому все приклеивается раз и навсегда и оторваться от него нет никакой возможности.

Начиная жить, человек уже начинает создавать свою историю; он не волен ее формировать только в двух основных точках – начале и конце, но все другое, находящееся внутри, приобретает какую-то космическую вариативность, даже и тогда, когда он помещен в жесткие условия какого-нибудь иерархического общества или экономической структуры (цеха в Средние века). Даже поворот на тропинке леса во время прогулки направо или налево в определенном отношении меняет историю его индивидуальной жизни по тем последствиям и изменениям, какие порождает этот поворот.

Очевидно, что эпистемологическая матрица человеческого сознания, какая содержит в себе представление об истории, связана с движением, направлением, изменениями, что располагаются тем или иным образом во времени. Течение времени необратимо и развитие истории также необратимо. Исходя из этой константы, Кант говорил о развитии через историю понятия свободы, Гегель очень убедительно рассуждал о самореализации и восхождении абсолютного духа, для которого история является всего лишь одной из форм самопознания.

Все известные истории самой истории связаны с нарративным моментом, перечислением последовательности и взаимосвязи тех или иных событий, что совершенно не противоречит метафизике и существу истории как некоей глобальной праформе осмысления человеческим сознанием развития человеческого рода на более высоких ступенях его становления. Собственно, ничего сверхординарного не изменилось (по типу изложения) в текстах истории с тех пор как она складывалась у Фукидида, Плутарха, Полибия, Тацита вплоть до Нового времени[10]10
  Хотя, Освальд Шпенглер, автор знаменитой книги «Закат Европы», считал, что именно Новое время окончательно формирует представление об истории именно как об истории – то есть движении цивилизации куда-то вперед, в соответствии с преодолением тех или иных трудностей своего развития.


[Закрыть].

Но вот уже у Аристотеля мы вдруг встречаемся с отрицанием серьезности истории и передаче приоритетности литературе и искусству. Историю Аристотель упрекает как раз в том, что она стремится к единичности и конкретности, что в идеальном смысле умаляет ее как нечто недостоверное и неточное, так как в конкретности как таковой не может быть истины. Истина открывается только через интеллектуальное (духовное) усилие, требующее возвышения ума до обобщения, до нахождения в данном явлении неких общих черт. Это, кстати, объясняет крайне невнимательное отношение древних греков к тому, что мы сейчас понимаем под историей. Для них это не было процессом или совокупностью фактов, какие обладают своей движительной логикой для прошедших и описанных древним историком процессов. Для них это был перечень событий, в которых главную роль играл сам человек, как правило, в его высочайшем проявлении – Перикл, Алкивиад, Солон, Сократ и так далее. Этот антропологический анти-историзм древнегреческой цивилизации привел к удивительным результатам – созданию культуры глубочайшего погружения в самую сущность переживаемой и осмысляемой действительности. Им, древним грекам, не было нужды тратить время на исторические концепции и параллели, так как каждый миг наличной жизни, проживаемой человеком, ценился значительно выше, чем отвлеченность, связанная с некими событиями, какие необходимо было увязать в понятный ряд.

Война с персами, какая так подробно описывается древнегреческими авторами, говорит о борьбе культуры (людей культуры) с варварством (варварами). Это требовало результата и известного рода завершенности самого события, какое не должно было распространяться куда-то вдаль. Для древних греков всегда был важен личный человеческий пример храбрости, доблести, отваги, хитрости. Фермопилы, которые защищали 300 спартанцев, стали символом такого разового исторического действия, какое сразу попадало в разряд преданий и легенд. Оно изначально формируется не как история, а как миф и его архетип. Собственно, и Ахилл, и Одиссей – это воплощенная целостность онтологического предназначения данной личности, данного человеческого существа для его реализации[11]11
  Здесь стоит сделать отнюдь не стилистическую оговорку: для человека древнегреческой цивилизации неприменимо понятие самореализации, так как рефлективная сторона его личности, отражающая самые существенные стороны греческой культуры, не была, во-первых, развита, это явление периода эллинизма, упадка этой цивилизации, а во-вторых, она нарушала равновесность самой культуры, в которой не могло быть избыточности разных элементов, ее гештальт был полон сам собою, он не нуждался и в каком-то внутреннем объяснении и толковании. Это совершенство и гармония антропологической и природно-общественной стороны древнегреческой цивилизации не была повторена впоследствии ни в одной культуре. Некие элементы ее проглядывают в творчестве немногих гениев мировой культуры – Данте, Шекспир, Гете, Рафаэль, Леонардо, Микеланджело, Пушкин, Толстой (конечно, список можно и продолжить, но автор предпочитает остановиться).


[Закрыть] в каком-то событии (череде событий), но это не порождает какой-то необходимой для исторического сознания длительности и непрерывности.

Сейчас можно наблюдать (со всеми оговорками, конечно) отдельные этапы становления и развития исторического знания, исторических представлений на протяжении двух с лишним тысяч лет истории европейской цивилизации, когда она приобрела те законченные формы, которые до сих пор имеют значение для нас. К тому же мы на них постоянно ссылаемся в наших поисках ответов на самые существенные вопросы актуальной современности. Можно, конечно, подключить к поиску ответов то, что определилось, как история, в китайской, индуистской цивилизациях, но это все же специфический предмет исследования и мы не чувствуем в себе силы квалифицированно об этом рассуждать.

Но что касается европейской цивилизации – здесь мы себя чувствуем посвободнее. Излагая разного рода подходы к изложению проживаемой государствами и целыми сообществами народов исторических периодов в тех или иных источниках, какие мы сейчас относим по разряду непосредственно исторических, мы приходим к заключению, что та история европейской цивилизации, о которой мы будем говорить – это история развития самого человека. У Шпенглера есть любопытное замечание: «Дух Запада, каким он отражается в голове отдельного человека, просто-напросто отождествили со смыслом мира» [1, с. 148].