Текст книги "Нефть и Холод"

Закончив завтракать, Санек принялся утепляться. Лицо он плотно замотал полотенцем и ветошью, оставив свободными лишь глаза и ноздри. Поверх этого маскарада он натянул балаклаву, которая готова была треснуть по швам, сверху надел теплую вязаную шапку и поверх с большим трудом, придерживая руками шапку, чтобы не съехала, накинул капюшон комбинезона. Чтобы ветер не продувал тряпье, опоясывавшее его лицо, Саня залакировал его тонким слоем силиконовой смазки. Для защиты глаз и переносицы от ветра Сашка надел пластиковые защитные очки по типу горнолыжной маски. Одевшись, он попросил у Вовчика поделиться его единственной в нашей команде длиннополой курткой – паркой. Вовчик немного поколебался, но потом все же отдал столь ценную в данной ситуации вещь Сане. Во внутренний карман парки был положен паспорт, а в большие наружные – фонарик и еда.

– Ну что? Готов? – спросил я.

– Да, – скупо ответил Саня.

– Может, передумаешь и с нами останешься? У нас и чай горячий, и лапша есть, – начал я прощупывать внутренний настрой Сашки.

– Это был знак. Знак всем нам. Но вы не хотите его замечать. Я вчера над этим много думал. Помните, как выглядел этот знак? Там было четыре солнца, но одно был намного больше прочих. Это значит, что одному из нас придется отличиться. Кто-то должен решиться на героический поступок. Ради спасения нас всех.

– Саня, мне очень хочется, чтобы ты остался, но я вижу, что ты настроен по-боевому, поэтому не вижу смысла пытаться тебя отговаривать. Ты уже не маленький. Хочу просто пожелать тебе удачи.

– Поблагодарите меня, когда я пришлю за вами машину со скважины. А сейчас мне пора идти.

– Давай присядем на дорожку, – предложил Вовка.

И мы дружно присели. Прошла минута в молчании и размышлениях. Меня терзали различные мысли, как то: должен ли я силой задержать Саню, чтобы он не навредил себе, или же, наоборот, моя эгоистичная половина должна радоваться тому, что нашелся кто-то, кто добровольно готов пойти на такой риск и испытание ради моего же спасения.

Так и не успев разобраться с собственными чувствами и мыслями, я пожал Сашкину руку, а потом обнял его, похлопав по спине. То же сделал и Вовка. Боец уходил на бой со снежной стихией арктической пустыни, и это были его проводы.

Саня без лишних слов вылез из контейнера в раннее утро мира безлюдной стужи и мороза. На улице, кажется, потеплело градусов до сорока – сорока пяти, без градусника было тяжело сказать точнее. Это существенно повышало шансы добраться живым и с минимальными обморожениями до буровой.

– Удачи! – крикнули мы с Вовкой вслед уходящему в холод Сашке.

Тот не оглянулся и продолжил уверенно шагать вперед по зимнику.

Как только я захлопнул дверь контейнера, как меня начала мучить совесть. Мне казалось, что плохое начало взяло надо мною верх и не позволило остановить товарища, что все это было каким-то показным и ненастоящим. Что где-то в глубине души я держал черное желание отправить кого-нибудь на разведку. Какая-то гнилая часть меня радовалась тому, что Саня, рискуя собственной жизнью, пошел искать для нас спасение. Удивительно, как в человеческом сознании могут уживаться, не смешиваясь, диаметрально противоположные мысли. Ведь я искренне переживал и сочувствовал уходящему на возможную погибель другу, но так же искренне радовался, что идет он, а не я. Возможно, это и есть одно из проявлений двойственности человеческой натуры. Люди могут одновременно быть и ангелами, и демонами.

Тут вдруг из угла раздался жуткий затяжной кашель. Димка, который до сих пор лежал и не вставал, напомнил о себе. Мы с Вовкой переглянулись. Только этого нам не хватало.

Димка лежал, прислонившись к обогревателю, и ничего не говорил, а только взглянул на нас. Взгляд его был потухшим, глаза красными и мокрыми, а лицо небритым и запущенным. Он повернулся и вновь зашелся кашлем. Димка так и сидел, не желая вставать на завтрак.

– У тебя есть какие-нибудь таблетки с собой? – спросил я Вовку.

– Нет, нету. Я с собой не беру.

– А аптечка тут есть?

– Да, в кабине есть. Не уверен только, что там найдется что-нибудь подходящее.

– Все равно принеси ее, пожалуйста, а я пока Димке чаю приготовлю.

Вовчик пошел в кабину искать аптечку, а я поставил чайник. Под шум бурлящего кипятка дверь контейнера открылась вновь.

– Нашел? – спросил я.

– Да! Сейчас посмотрим, что тут есть.

Я заварил Димке чай и кинул пару кубиков сахара. Подождав с минуту, пока он приостынет и заварится, я отнес кружку нашему захворавшему собрату по заточению. Когда он брал у меня чай, то коснулся моих рук, и я почувствовал, насколько они горячие. По-видимому, у него кроме кашля была еще и высокая температура.

Вовка тем временем открыл аптечку и начал одно за другим вытаскивать и ставить на стол все ее содержимое. Мы нашли много интересного, но мало что могло бы хоть как-то пригодиться при простуде. Все же аптечку комплектуют для оказания первой доврачебной помощи при ДТП, а не для лечения кашля.

– Ага! Нашел! – выкрикнул Вовчик и достал упаковку парацетамола.

– Отлично, хоть что-то у нас теперь будет от температуры.

– Димка, ты как себя чувствуешь? Парацетамол будешь или пока не надо?

– Буду. Дайте одну таблетку и свет выключите, – тяжелым голосом попросил больной.

Мы дали ему лекарство и погасили освещение. В темноте Димка поворочался и уснул, а мы стали думать, как нам быть дальше. Солярки оставалось уже мало и ее хватит максимум на двадцать часов, а значит, следующей ночью обогреватель перестанет работать, света больше не будет, спутниковый больше не зарядишь и кипятка больше не сделаешь.

Все наши надежды сейчас были связаны с Саней, который, мы надеялись, все-таки доберется до буровой и отправит за нами машину. Пусть он будет в среднем идти и не четыре километра в час, а только три, но даже и так он одолеет все расстояние за девять часов. Вышел он примерно в восемь утра, добавляем девять часов на дорогу и получаем, что в районе пяти вечера он должен добраться до цели. С буровой же до нас помощь доедет за час. Получается, что с шести вечера можно надеяться на спасение.

А что мы можем сделать сейчас? По большому счету, только ждать. Ну а так как просто стоять и ждать было тяжело, мы начали наводить вокруг порядок, перебирать все вещи в шкафах и ящиках. Вскоре наши усилия были вознаграждены закатившейся банкой сгущенки. Забавно, как такая мелочь способна поднять настроение и укрепить веру в существование неожиданных приятных сюрпризов. Может, так же неожиданно сейчас и за нами приедут?

Закончив наводить чистоту, я в очередной раз решил попытать счастья со спутниковым телефоном. Вроде знаешь, что сигнала не будет, только лицо и пальцы обморозишь, но все равно надеешься на лучшее и начинаешь ходить туда-сюда по зимнику с вытянутой вверх рукой, жадно вцепившись глазами в экран телефона. Холодно, холодно, холодно, черт возьми, как же тут холодно!

Руки замерзли так, что я их почти не чувствую. Батарея спутникового уже разрядилась. Складываю антенну и убираю телефон в брючный карман комбинезона. Продрогший и разочарованный, возвращаюсь в контейнер-мастерскую. За два дня мы уже привыкли к жизни под углом в тридцать градусов и перестали это замечать. Встаю на подножку камаза, дергаю ручку двери контейнера вниз, открываю и высоко задираю ногу, чтобы одним рывком залезть внутрь. Телефон, и без того не помещавшийся полностью в кармане, выскальзывает и падает аккурат на железную ступеньку и в снег. Блин!

Выпрыгиваю обратно на улицу и достаю из снега спутниковый. Сначала мне даже показалось, что он остался цел, но потом я увидел, что экран весь разбит. Этого еще нам не хватало!

Заношу разбившийся телефон внутрь и ставлю на зарядку. Раздался звук подключения питания, и загорелась оранжевая лампочка. Фу! Слава богу, работает!

– Ну ты, блин, даешь! Аккуратнее надо. Чуть единственный способ связи не уничтожил, – отчитывает меня Вовка.

Чтобы согреть окоченевшее тело, завариваю последние пакетики уже успевшего надоесть нам чая и начинаю рассуждать вслух.

– А что если нам снять одно или два колеса с камаза? Завтра утром в контейнере уже будет холодно. Как греться будем? Если два колеса поджечь, то пару часов погреться можно. Правда, пока эти колеса снимешь, замерзнешь так, что греться уже не понадобится.

Тут Вовчик, не глядя на меня, решает подхватить нить моих рассуждений:

– Камаз стоит сильно покосившись. Тяжело будет домкрат на снегу ставить, рискованно еще сильнее наклонять машину, да и, как ты говоришь, времени это может занять столько, что насмерть замерзнешь. Другое дело, что это еще один шанс дать о себе знать на всю округу столбом черного дыма.

– Ага, к тому же Димку из контейнера никуда не денешь. Придется домкратить с ним внутри. А если вдруг повалим нашего татарина? Что с Димкой будет? Железка какая сорвется и по голове ему прилетит.

– К тому же для розжига потребуется литр солярки припасти. А можно было бы ею обогреватель полчаса через генератор питать, – добавил Вовка.

– Хотя, знаешь, с другой стороны, если нас не заметят, то не важно будет, на полчаса раньше или на полчаса позже мы мерзнуть начнем. Домкрат ставить будем аккуратно, если что – сразу работы остановим. Димке на всякий случай каску наденем. Если замерзнем, то у нас сегодня еще есть возможность горячим чаем согреться. Да и что нам еще делать остается? Стоять сутки и ждать, кто первым за нами прибежит – спасатели или старуха с косой?

– Ладно, уболтал. Давай попробуем снять хоть одно колесо, а там видно будет, – нехотя согласился со мной Вовка и начал собирать инструмент.

Сделав несколько попыток, мы поняли, что снять получится только одно, переднее колесо. Провозившись на морозе намного дольше, чем изначально предполагали, мы все же сняли это злосчастное колесо и откатили его на черное пепелище прошлого костра. Продрогшие, мы вернулись в контейнер, уже ставший нам домом родным.

Димка проспался и уже сидел в углу возле обогревателя, захлебываясь собственным кашлем. На него было больно и жалко смотреть. Но еще неприятнее было осознавать, что мы не в состоянии ему ничем помочь и будем вынуждены просто наблюдать за его мучениями. Перед лицом еще большей опасности умереть от холода посреди безлюдной снежной пустыни, переметаемой вьюгой, нас не беспокоила вероятность подцепить Димкину заразу и слечь рядом. Без отопления тут здоровый немногим дольше больного протянет.

Немного согревшись, мы начали думать о Сашке. Где он сейчас? Согласно приблизительным расчетам, он уже должен был пройти примерно две трети пути. Преодолел ли он их, или хотя бы половину расстояния? Жив ли он еще? Не сбился ли с зимника? Не стер ли ноги в кровь? Хватит ли у него сил одолеть остаток пути?

Наши размышления прервал страшный Димкин кашель. Казалось, что он вот-вот выплюнет собственные кишки наружу. Его утомленное лицо побагровело от напряжения. Вены набухли. Он кашлял и кашлял, а мы стояли и просто ждали, когда он остановится. А что мы могли сделать? Пожалуй, ничего. Хотя, может, и могли, но не знали, а спросить было не у кого.

Когда Димка перестал кашлять, мы дали ему выпить горячего чая со сгущенным молоком и подсели рядом поговорить. Он поднял на нас свои уставшие серо-голубые глаза и хрипя сказал:

– Это я во всем виноват. Это я уснул за рулем, и мы улетели в сугроб. Если б не я, мы бы уже все сидели в теплой баньке на буровой и парились березовым веничком. Помните, как хорошо было в баньке на прошлой буровой? А сейчас… А сейчас из-за моей ошибки мы все сидим и мерзнем… Ждать помощи? Ее ведь можно и не дождаться… живыми… Простите меня, друзья!

– Димка ты чего? Я или Саня так же могли бы уснуть, ну, или не заметить краев зимника и улететь в снег. Ты за это себя не вини – я тебе запрещаю! Ты меня понял? Мы формально еще на работе, а тут я тебе начальник и ты должен меня слушаться! Ты меня слышишь? Ты не виноват! – эмоционально заговорил Вовка, положив обе руки Димке на плечи и глядя ему прямо в кроваво-красные глаза. – Диман, соберись, потерпи немного. Саня ушел вперед за помощью. Вечером дойдет, и ближе к ночи нас отсюда уже заберут. Соберись!

– Не дойдет Саня по такому морозу до буровой… На верную смерть вы парня отпустили… – проговорил Димка с пустым взглядом.

– Да что ты такое говоришь! – возмутился Вовка.

– Скоро сами убедитесь… А пока я еще живой и ни болезнь, ни холод не отняли у меня способность мыслить, дайте-ка мне листочек бумаги написать пару строк маме и жене.

Вовчик держал Димку за плечи и взволнованно смотрел на него. Потом встал и, отыскав карандаш и бумажку, молча протянул их увядающему товарищу. Димка взял листок и, приложив его к стене, с ходу начал писать.

У меня тоже появилось желание составить записку, но я решил отложить эту идею на потом. Если начать составлять записку сейчас, то это будет означать, что я считаю риск нашей тут смерти вполне реальным, а мне в это очень не хотелось верить и тем более способствовать развитию таких мыслей. Я притворился сам перед собой, что для меня время написания завещания еще не настало.

Мы просто стояли и делали вид, что не смотрим на то, как Димка пишет свою потенциально предсмертную записку. Сами при этом гадали, что же он там пишет. Больше в данный момент заняться нам было нечем, и мы предавались таким праздным размышлениям.

Вот Димка закончил писать, по примеру Санька сложил листочек и засунул его во внутренний карман комбинезона. Близилось пять часов вечера – время, когда по нашим оптимистичным расчетам Сашка должен добраться до буровой. Интересно, где он сейчас и что с ним? Замерз ли он насмерть в пути, или добрался до скважины и уже греется в теплом вагончике? Узнать ответ мы не могли, и нам пришлось продолжить свое изматывающее ожидание.

Удивительно, как сильно давит на психику такое заточение холодом. Ты волен делать все, что хочешь, идти куда хочешь, говорить что хочешь, но все тщетно. Ты не прикован к батарее, нет у тебя и кандалов, нет колючей проволоки вокруг и охраны с автоматами, нет ни сторожевых псов, ни минных полей вокруг, а ты сидишь и понимаешь, что находишься в полном заточении. Ты можешь кричать, но никто не услышит, ты можешь жечь резину и махать флагом, но никто не увидит, ты можешь идти, но никуда не придешь, ты можешь искать ответа, но нигде не найдешь его, можешь плакать, но никто не утешит.

Мы стояли и думали каждый о своем, в то время как лежавший в углу товарищ захлебывался кашлем. За всю прожитую жизнь я привык к тому, что всегда могу повлиять на ситуацию, что если стало темно – можно включить свет, стало голодно – можно пойти на кухню и поесть, стало холодно – можно включить обогреватель и одеться потеплее. А тут я впервые оказался в положении, когда от меня ничего не зависит. Я могу делать что угодно, но лучше от этого не станет. Такая полная беспомощность была мне непривычна и бесила меня. Ведь нас с детства приучают к тому, что нет безвыходных ситуаций. Ну так и что я должен делать в данном случае? А? Где все эти умники, проповедующие наличие выхода?! Вот бы их сейчас на мое место, да посмотреть, что они сами делать будут. Бессилие и беспомощность угнетали. Мысли то останавливались, то вырывались и летели в непредсказуемом направлении как большой воздушный шарик, который, не завязав, случайно выпустили из рук.

Оставив надежду найти выход из имеющейся ситуации, я начал подбирать направление для своих мыслей. Возможно, сейчас уже идет отсчет последних двадцати, тридцати или сорока часов моей жизни, и хочется провести их в размышлениях о важных вещах, подвести своеобразный итог своего странствия души. Решить, что было хорошо, а что было плохо, подумать о Боге, подумать о том, как прожить вторую жизнь, если бы такая возможность имелась, решить прожил ли я эту жизнь достойно, нашел ли свое призвание, достиг ли своей цели в этой жизни. Учитывая, что мне нет еще и тридцати, я стал размышлять о том, в каком возрасте вообще можно дать ответы на подобные вопросы. Может ли человек, допустим, в восемнадцать, ну или в двадцать пять лет сказать, что уже нашел свое призвание, может ли он сказать, что прожил полную жизнь? Или так говорить можно, только когда волосы твои поседеют, а лицо покроется морщинами? В какой момент можно сказать, что жизнь состоялась? Может ли она состояться у восьмилетнего мальчугана? А у шестнадцатилетнего парня? А у тридцатилетнего мужчины? И если у восьмилетнего жизнь нельзя считать состоявшейся, а у тридцатилетнего можно, то какое такое событие или знание отличают их? Что такого произошло между восемью и тридцатью годами, что мы теперь можем сказать, что жизнь состоялась?

Вовчик заправил генератор последними каплями имевшейся у нас солярки, и мы, пользуясь исчезающей возможностью вскипятить воду, заварили остатки «дошираков» и чай. На будущее у нас оставалось только три пачки лапши и полбанки найденной сгущенки.

Димка порадовал нас тем, что сам встал к столу и поел с нами вместе. Вроде пошел на поправку. Поев, мы посмотрели на часы – шансов, что Саня дошел, становилось все меньше… Почему-то именно в этот момент мне стало действительно жалко ушедшего пешком за помощью друга.

Мы убрали со стола и, так как делать было больше совершенно нечего, решили пойти спать. Лежа на полу вокруг обогревателя, каждый думал о своем, и мы не отвлекали друг друга разговорами. Время медленно текло час за часом, а с первой скважины за нами так никто и не приехал. Я не верил в то, что Саня мог дойти до буровой и не сделать так, чтобы за нами послали машину. Но и верить в то, что его заледеневшее тело лежит где-то посреди безмолвной пустыни и ветерок присыпает его снежком, я отказывался, поэтому стал искать хоть какое-то объяснение тому, что Санек еще и к нам не вернулся, и до буровой не добрался. Но так и не смог себя ничем успокоить…

И было утро, и был вечер – день четвертый.

Прошедшая ночь была самой тяжелой. Димке после полуночи стало резко хуже. Таблетка парацетамола принесла лишь временное облегчение, но не могла умерить душераздирающий кашель, заполнивший все безмолвие ночи.

Примерно в половине шестого утра заглох, выработав последнюю каплю топлива, генератор, и вскоре мы начали ощущать, как остывает наш обогреватель. Мы лежали в кромешной тьме, холоде и не уходивших запахах солярки и гари. Пытка началась.

Вставать ни я, ни Вовчик не спешили. Кипятка, чтобы заварить чай и лапшу, в чайнике больше не сделаешь – потребуется кипятить воду на огне от горящего колеса. Костер же было решено развести в одиннадцать часов вместе с восходом солнца, чтобы столб дыма был виден как можно лучше и как можно дальше.

Сегодня Димке было гораздо хуже, и на поправку, как мне вчера за ужином показалось, он не пошел. Его кашель усиливался, температура постоянно пыталась обновить собственные рекорды. Выключившийся обогреватель перестал поддерживать воздух внутри на приемлемом уровне, что негативно стало сказываться на Димкином кашле. Часов в девять мы уже выдыхали клубы белого пара, а температура продолжала опускаться.

Я зарылся с головой под одеяло и просидел так до самого кострового времени. Мы с Вовчиком собрали последние картонки, бумажки, автомобильный журнал, туалетную бумагу и все прочее, что только могло гореть, в один большой пакет и вышли на улицу поджигать колесо.

На улице было чертовски холодно. Морозный ветер обжигал щеки и нос, отчего те уже через минуту начинали гореть. Свежий воздух мгновенно сковывал нос и горло и не давал спокойно дышать.

Небо сегодня было высоким и голубым, а солнце светило невероятно ярко, слепя прищуренные глаза отражением миллионов лучей от белого снега. На небосводе еще виднелся белый месяц. Красивый день для смерти.

Без особых усилий мы разожгли небольшой костер и затем уже само колесо. Клубы черного дыма полетели к небесам. Я вернулся в контейнер за водой и импровизированным котелком, которым нам послужила металлическая крышка защиты коллектора лебедки, выполненная в виде полусферы. Следом за мной внутрь влез Вовка и начал выгребать все, что горело – грязные тряпки, обертки из мусорного бака, баллоны с легковоспламеняющимися жидкостями, деревянную полочку, висевшую над столом, Санины запасные сапоги – все.

Котелок был прикручен проволокой к металлическому пруту метрового крючка, которым мы таскали приборы по мосткам. Сам длинный крючок был поставлен на треногие металлические подставки полуметровой высоты, использовавшиеся для наших геофизических приборов. Вся эта конструкция была установлена сбоку, впритык к горящему колесу камаза так, чтобы черный дым не попадал внутрь. Вода, стоявшая в контейнере, еще не успела полностью замерзнуть, и я легко налил литра полтора из пластиковой пятилитровки в наш котелок. Я ждал, когда закипит вода, а Вовчик подкладывал всякий горючий хлам в центр костра.

Кипящая вода в котелке напомнила мне прошлогодний поход на Алтай, и мне вдруг так захотелось жить, радоваться и наслаждаться этим миром, что от этих внезапных чувств защемило в груди. На какое-то мгновение на душе стало так легко и весело, что даже пронизывающий арктический ветер не мог испортить это настроение.

Мы сняли кипящий котелок с огня и понесли к себе в камаз. Чтобы не пролить, я залез внутрь контейнера первым, а Вовка подал мне снизу кипяток. Ждавший нас внутри Димка открыл глаза и закашлял. Мы заварили все три последние «доширака» и чай. Теперь у нас оставалось только пара десятков кубиков рафинада и несколько ложек сгущенки на дне банки.

На этот раз Димка не то что не подошел к столу, но и сам уже не мог нормально есть. Все его тело горело, а мышцы обессилели. Начав кормить его, мы заметили, что он сегодня не смог сходить до помойного ведра в углу и сейчас лежал в собственных экскрементах. Переодеть его было не во что, да и помыть негде. Но хуже всего было то, что он сдался. Он сдался и не хотел больше сопротивляться. Его тело само звало смерть, чтобы поскорее избавиться от земных страданий.

Мне было тяжело смотреть и даже просто находиться в одном помещении с таким стремительно теряющим жизненную энергию больным, каким сейчас стал Димка. Я взял разбитый, но еще со вчера заряженный спутниковый и пошел пытать счастье, ходя кругами вокруг костра. На этот раз я не видел, есть ли связь и просто непрерывно набирал последний номер, которым был сотовый Олега. Интересно, почему в Усинске еще никто про нас не вспомнил и не пришел на помощь? Неужели все настолько заняты, что даже не заметили нашего исчезновения?

Я уже отходил со спутниковым добрых полчаса, как вдруг телефон из-под погасшего и растрескавшегося экрана издал звук. В тот момент мое сердце екнуло и мне показалось, что я наконец-то нашел сигнал, но я быстро разочаровался, поняв, что это был всего лишь последний вздох телефона, погасшего от полностью разрядившейся батареи. Эх…

Наш костер догорал, а солнце заходило за гладкий, белоснежный горизонт. Я огляделся вокруг и не увидел ни единого признака жизни. Везде лежал безразлично холодный к человеческим жизням снег и величественно молчал. Север надежно охранял свои подземные богатства при помощи жестоких, как ассасины, морозов, пронзающих, словно стрелы, ветров и непроходимых, словно крепостной ров, сугробов.

Вернувшись в контейнер, я увидел Вовчика, о чем-то по душам беседовавшего с изможденным Димой. Говорил только Вовка, а в ответ ему звучал надрывный кашель больного. Я не стал вмешиваться в их странное общение и предпочел тихо встать в стороне и посмаковать кубик рафинада, стоя возле параши, вид и запах которой уже не вызывали во мне отвращения.

Через пару часов температура внутри сравнялась с той, что была за бортом. Мне пришлось залезть под одеяло рядом с Вовкой и Димкой. Я весь дрожал и не мог сосредоточиться ни на одной мысли.

– Женек, у Димки горячка началась. Боюсь, до утра он не дотянет. Если хочешь сказать ему что-нибудь, то сейчас самое подходящее время.

Я подвинулся ближе. В тусклом свете от направленного вверх фонаря я смотрел на измучившееся тело товарища, на его бессмысленно устремившиеся в потолок глаза, на его поросшее густой щетиной лицо, засохшие коркой губы и ничего, кроме «Дима, прости, если что не так было», сказать не смог.

Затем мы просидели, не говоря ни слова, до самого вечера и в девятнадцать часов сорок восемь минут Димы не стало…

Мое собственное тело дрожало от холода. Выживать без обогревателя, горячего чая и еды было тяжело, но когда рядом появился покойник, это стало совсем невыносимо. Я предложил Вовке перебраться из контейнера в кабину, где нас ждут две небольшие, но мягкие койки. Он согласился.

Взяв бутылку воды, пустую бутылку под туалет, карандаш, остатки парацетамола, сахар, фонарик с двумя запасными батарейками и все теплые вещи, мы перебрались в кабину. Внутри было так же тепло, как если бы мы легли посреди тундры, разве что железный корпус защищал от ветров. Нас радовало то, что тут не было никаких неприятных запахов и мертвых тел.

Дрожащей от холода рукой я внес соответствующие записи в свой блокнот и лег спать. Однако, как я ни пытался, уснуть не получалось. От жуткого холода все мое тело дрожало и дергалось. Я лежал, свернувшись калачиком на верхней койке в зимнем комбезе и под двумя одеялами, но этого было недостаточно при таком жутком морозе. К ночи на улице стало еще сильнее холодать, и я уже не был уверен в том, что смогу увидеть следующий восход. Вовка, лежавший снизу, постоянно шмыгал носом и ворочался – видимо, тоже не мог уснуть.

Всю ночь я вертелся с боку на бок и думал то об ушедшем безвозвратно Сане, то об умершем у нас на руках Димке, то вспоминал про Олега и недоумевал, почему он забыл о нас, то начинал мечтать, как отмечу возвращение в Усинск, если Всевышний изволит даровать мне жизнь.

Незаметно прошла ночь и уже начало светать. Ощущения были мерзкими. Все тело промерзло, и я уже с трудом чувствовал пальцы. В голове гудело. Оставшись практически без сна, мой мозг не успел отдохнуть и только теперь потихоньку начал сбавлять обороты, чтобы хоть как-то наверстать упущенное. Тело же, наоборот, отдохнуло и требовало еды, которой у нас не было.

Вскоре со своего спальника вылез за сахаром так же плохо спавший Вовка.

– С добрым утром, – на автомате сказал ему я, не представляя, какой будет его реакция, учитывая сложившиеся обстоятельства.

По голосу я понял, что мой товарищ еще сохранил способность позитивно смотреть на мир и ответил мне тем же:

– С добрым утром, Жень. Сахарку не желаешь?

Вовка поделил остатки сахара поровну и протянул мне наверх мою часть, состоявшую из шести кубиков. Я положил в рот один кусочек и начал медленно наслаждаться сладким вкусом. Съев второй, я остановился и подумал, не отложить ли остальные кубики на обед и ужин. А может, стоит еще и о завтрашнем дне побеспокоиться? Пока я думал, с нижней полки непрерывно доносился хруст, по которому я сделал вывод, что Вовчик рассчитывал на скорое прибытие помощи. Я все же предпочел оставить два кусочка на обед и два на ужин.

После сахарного завтрака мне стало получше, но тело по-прежнему дрожало. Я хотел попить воды, но увидел, что наша пятилитровая пластиковая бутылка за ночь полностью заледенела, и растопить ее было нечем. Все, что мне оставалось делать, это лежать и дрожать от холода.

– Вовчик, тебе холодно? – наивно спросил я.

– Есть немного.

– Может, будем мерзнуть вместе?

– Давай.

Я подобрал все одеяла и спустился вниз. Вовка лежал лицом к задней стенке, и я лег рядом, спиной к нему. Так, вроде, потеплее стало.

– Вовка, мы же не умрем, да? Ведь люди ходят в походы на снежные вершины и на Северный полюс, и ничего, живые остаются. Там ведь центрального отопления нету, насколько сам свой спальник нагреешь – настолько и тепло.

– Да, Жень, выживем, не беспокойся. Разница между нами и всякими там альпинистами только в том, что эти путешественники не голодают, а специально свое высококалорийное питание заранее планируют. Мы же с тобой греемся целый день с пары кубиков сахара – долго ли так продержишься? Но мы продержимся, мне ведь еще дачу достроить надо, прежде чем можно будет помирать.

– А у тебя дача большая? Из кирпича или дерева? С банькой? – начал я сыпать вопросами, на которые Вовчик с удовольствием отвечал, описывая в мельчайших подробностях свою дачу.

Мы оба понимали, что разговор ведется только ради облегчения хода времени, которое неумолимо таскало воду на мельницу убивающего нас холода.

Настал обед и я полакомился припасенным кубиком сахара, отдав второй Вовке. Он посмотрел на белый ледяной рафинад, покрутил его перед глазами, поблагодарил и вернул кубик мне.

После обеда я начал чувствовать, что силы покидают меня. Я спрятал ладони в подмышках, свернулся, насколько позволяло пространство половины спальника, калачиком и еще глубже закопался под одеяло.

Дрожа от холода, я думал о том, как по-разному повлиял этот мертвый холод на нас. Один человек тронулся умом и начал совершать необдуманные и неконтролируемые поступки. Другой принял все давление и вину на себя и, потеряв надежду и смирившись с обстоятельствами, тихо сдался на растерзание арктической стихии. Третий лежал и знал, что ему нельзя умирать, потому что у него есть цель, ради которой надо выжить. Если так посмотреть, то все мы попали в одну передрягу, а реагируем совершенно по-разному. В этот момент я задал себе вопрос, а если бы я смотрел на происходящее со стороны, то какой бы хотел видеть собственную реакцию? Подозреваю, что именно ответ на этот вопрос и спас мою жизнь. Ведь именно в тот момент я решил придумать цель, ради которой стоило бы пережить это испытание судьбы. Именно тогда я решил, что после того, как нас спасут, я обязательно напишу книгу про эту пытку стужей и про все потери, которые мы понесли, пытаясь добраться до скважины, чтобы выполнить свою работу. Я хотел написать ее ради всех тех, кто погиб и уже никогда не сможет рассказать о своих мучениях. Кто ежедневно приносит жертвы ради освоения нашего российского Севера.

Теперь, когда у меня появилась ясная цель и смысл в жизни, боль и жжение от обморожений не казались такими уж нестерпимыми. Я просто лежал и верил.

Весь день прошел без каких-либо событий, как это, собственно, обычно и бывает в пустыне. Ближе к вечеру от нестерпимого холода у меня потекла первая слезинка. Это была капля, наполненная болью и страданием тела, моя душа при этом оставалась крепка и здорова. Физические испытания я способен перетерпеть.

На ужин я съел последние кусочки сахара. Еда кончилась. Нужно было верить, и я верил. Верил в спасение, верил в наличие смысла наших страданий, верил в будущее.