Текст книги "Полоса отчуждения"

7

– У меня небольшой недостаток в роду.

Этот человек выходит из задумчивости, как из засады.

И говорит:

– Моя мама гречанка, а отец ненец. Не немец, а ненец. Ну по сегодняшнему обиходу чукча.

– А почему вы считаете это недостатком? – Максим задал этот вопрос больше по инерции, чем из необходимости. Ибо уже знал, что уровень примитива, который несколько лет назад имел северную прописку, давно опустился на юг. И плоское трактование чего-либо больше свойственно русским, чем тем же чукчам.

А седок продолжал:

– Мне один старый грек сказал, что существует три качества силы.

– Какие же? – подживил Максим вопросом его дохловатую речь.

Он заметил в себе существенную перемену.

Раньше то и делал, как молчал, как-то особо сосредоточив свое внимание на дороге.

И безучастно слушал то, что говорят его пассажиры, или седоки, как он их звал.

И часто изначальный смысл, о чем шла речь, был ему понятен.

Но способы этого понимания подпадали под законспирированную, что ли, форму.

У него как бы не хватало слов, чтобы беседовать с людьми на равных.

Но однажды ему кто-то сказал, что каждый новый день – это открытие себя самого.

Однако, что этот засадник молчит о трех качествах силы?

Хотя о первых двух он догадывается.

– Это физическая сила и ум.

– А третья?

И засадник поясняет:

– Вера. – И добавляет: – Только Бог, в силу своего положения, не только настраивает человека на знание и умение, но и подсказывает, как их правильно применять. – «Многокровец», как седок себя назвал, тем временем продолжил: – Все люди имеют генетическое сходство. Ибо их питает единый источник, исключающий все одностороннее. Но окружающий нас мир и вообще социальная жизнь, коснувшись истинных библейских тайн, исключает разные несуразности, которые влияли бы на законы реальности.

Максим все это слышал почти счастливым.

Ибо все до последнего слова понимал.

И даже запросто мог включиться в свободное обсуждение чего-либо. Что в народе зовется не очень привлекательным словом «треп».

Ему – в целом – уже понятна панорама Европейской культуры.

Близка судьба земли, на которой выпала возможность жить.

Знает он и что такое «религия долга», которую не вытравили у людей социалистические иллюзии.

Причем нравственный путь нации, которую захватила не игровая, носителями культуры которой является русская неразбериха, а банально материалистическая позиция, не нашел другого способа понимания, как взаимное.

А свидетельства прошлого весьма ярко показывают, к чему это приводит. Наверно, засадник был не простым эрудитом, а как хранитель мира – знатоком, вышедшим на новый цикл космического символизма, связав разнообразные мысли и соединив понятия и термины в интервал между двумя состояниями, и – попутно – увлекшимся библейскими сказаниями, брошенными в почву нашей жизни как семена будущего. Видимо, проникая в глубь вещей, он постигает знания, присущие всем, такие как боль или трепет.

Но непредвзятый анализ древней мифологии и даже назидательных притч говорит, что в жизни давно уже все продумано и открыто, надо только метафизический текст перевести в плоскость реального понимания, который, пережив фазы заимствования, войдет в плоскость переливания отношений. Именно в этом состоянии сейчас пребывает Максим.

А засадник назидает:

– Эгоизм – вот что управляет нами подспудно и засадно.

И Максим возрадовался, что в свое время назвал мужика засадником.

– Он, – продолжил засадник, – понуждает прибедняться, как это я делал давно, выискивая дефекты в своей родословной и происхождении в целом. А на самом деле каждый ощущает себя на этой земле божеской неповторимостью.

Максим подержал в сознании эти слова.

Очень любопытны они в сочетании. Даже при небольшой фонетической отступке.

Он знал, как она длится, как наполняется событиями жизнь, чтобы посвятить в ней свои способности возрождению походки прошлого, хотя что вряд ли получит стилевое сходство со вселенским масштабом переустройства мира.

Он вспомнил брошюру, которую оставил в его машине кто-то.

Она называлась «Короб мыслей Антона Рубинштейна».

Не раскрыв страницу, он не знал, кто это такой.

Но уже заслужил такого масштабного выступления.

– Будь для себя сам духовным вождем, – напоследок поназидал засадец. – Ибо все трагические фигуры любой вопрос завязывали на демократической основе. А там, где демократия, там анархия.

Если честно, Максим с грустью расстался с засадцем.

Было в нем что-то, чему хотелось подражать и следовать.

Но таило оно некую неуловимость, заключенную, может, даже в той фразе, что ему стыдно за свое происхождение.

8

Надо отдать ему должное, Максим никогда не уставал от чудаков.

Они ему были даже симпатичны.

Вот сегодня сел один и вопрошает:

– Наверно, и ты не живешь разнообразной жизнью?

– Какой именно? – уточнил Максим.

– Ну той, что с природой нас единит.

– Любопытно.

– Более поучительно, чем так, как ты сказал.

– И в чем же заключается суть?

Чудак – яркоглаз.

Но цвета его роговицы Максим не уловил.

– Я начал с муравья, – продолжал чудак. – Целый день перенимал все его повадки и даже пристрастия.

– Ну а потом? – Максим смотрел на него с интересом. – Не стрекоза ли была следующая?

– Нет, – ответил чудак, – кузнечик.

И тут Максим уловил смысл его чудачеств.

– А сейчас вы кто? – спросил он.

– Из насекомых я вышел только через год. А с января прожил двести звериных жизней.

Еще чудак рассказал, что спит только сидя, а пишет стоя.

– А при каких же обстоятельствах лежите? – понаивничал Максим.

– Не скажу, – замахал руками чудак, – а то и работу бросишь, будешь только этим заниматься без сна и отдыха.

Чудак по-кошачьи вылез из машины, видимо, изображая пантеру, и сгинул.

И вскоре Максим поймал себя на том, что стал следить за своими седоками глазами этого чудака.

Ибо он сказал: «Не ведая того, каждый проживает жизнь насекомых, птиц или животных. Он только этого не замечает. А как – все люди напоминают зверей!»

– Интересно, – вслух подумал Максим, – кем я сегодня кажусь, что так тянет кому-то надгрызть судьбу?

9

– Ты хоть знаешь, как болит душа? – спросила Подруга Жены, когда он в очередной раз вознамерился отвезти ее домой.

– Приблизительно, – буркнул он.

– Это намек на сокровенность?

Она принялась прихорашивать себя, смотрясь в зеркало обратного вида.

– Ты знаешь, постоянно я о чем-то жалею?

– Да откуда… – попытался он перебить ее монолог ответом.

И она поназидала:

– Русские люди иного сорта, чем другие. Поэтому в диалоге они больше говорят сами с собой. Задают вопросы и отвечают на них. Поэтому надо выслушивать фразу до конца и только потом на нее реагировать.

– Понял, – опять пробуркнул Максим.

А Подруга Жены, разметав по плечам рыжесть своих волос, продолжила:

– Так вот, я жалею, что без меня прошла кровавая полоса по России. Что минули эти жесткие времена. Где можно было бы цинично и эпатажно проявить себя, и тогда душа потребовала бы сакральности.

Если честно, Максима угнетала черная умность. Потому он не знал, как это можно преступить нравственный закон или заиметь какое-нибудь жестокое чувство.

Но и о том и другом он слышал по радио.

И не понимал, зачем, помимо обыкновенных бытовых названий, существуют другие, более утонченные или, как им неожиданно сказалось, «накрученные».

Потому слова «демократические идеалы», «русская катастрофа» или «окно в глобальный мир» – они как бы образовывали некий ряд чего-то марионеточного, чопорного, выставленного напоказ из-за соображения демонстрации инакости.

Он как-то вез мужичка – расписывателя собачьих будок.

Так он ему доверительно сообщил: «Можно просто пройти мимо того, что нам неудобно. А каково тем, кто тащится за ним, уверенный, что у них есть возможность стать вровень со всеми?»

А Подруга Жены продолжала:

– Если честно, то я никак не пойму, откуда у меня привязанность к жестоким страданиям?

Она сделала паузу и уточнила:

– Неприлично жестоким.

Потом добавила:

– Есть у меня, конечно, и другие дурные наклонности. И патриотически было бы о них промолчать. Но меня тянет на исповедь. Причем не важно, перед кем.

И вдруг она сказала:

– А помнишь ту знахарку, про которую ты мне когда-то говорил?

Максим кивнул.

– Может, мы к ней съездим? Порчу какую-нибудь с меня снимет?

И Максим заторопился по известному ему уже адресу.

Старуха встретила их как-то настороженно, что ли.

Тут же руки заняла трехцветным котом, а окинув взглядом Подругу Жены, спросила:

– Что это ты сама пришла и беса с собой привела?

Так она констатировала то, что Подруга Жены заявилась к ней в штанах.

И уже в следующий момент бабка сказала:

– Изгони из себя гордыню, изведи словоблудие и тогда приходи. А то ты душой, колючей ежа.

Уже в пути домой Подруга Жены задумчиво произнесла:

– Самопонимание – это творческий отчет о смерти.

10

На этот раз они поехали не лесом, как всегда, а полем.

Подруга Жены была задумчиво мила, как тень – ожидалыцица сна.

– Я знаю, – сказала она, – что заряжает мужчину нездоровым цинизмом.

Он подкивнул, как бы сказав, что тоже это хотел знать.

И Подруга Жены ответила:

– Темные стороны жизни.

– Какие например?

– Измена, – ответила она.

И, чуть погодя, продолжила:

– Ведь мужчина-супруг изменяет не затем, чтобы укротить свою страсть.

– А зачем же?

– Чтобы унизить жену.

Они помолчали.

Он не знал, что на это сказать.

А она, как бы погрузившись в забвенье, кажется, перезабыла все слова.

– Как хочется порой, – вновь начала она, – пройдя через мудрость и сострадание, перейти в иной мир. Где святость одного места постоянна. И отсутствует цивилизация, породившая мифы.

Ему было жутко от ее умности.

С Верой все было проще.

Она, кажется, никогда не стояла в очереди, чтобы приобрести билет в страну приключений.

Если случалась радость, так только та, которую она ждала.

Коли приходила забота, то она – даже взором – не позволяла отвлекаться от главного.

И хоть святость не увеличивалась, от этого мир смертных и мир божеств ей был одинаково безразличен.

О себе Максим не думал.

И больше оттого что еще не осознал преимущества быть выделенным из ряда других.

Как-то он вез одного армянина, который из самого Еревана приехал сюда, чтобы отразить торговые связи.

Так вот он сказал:

– Тем удивительна Россия, что она на голом асфальте может сотворить труднодоступные места. И мир религии у вас совсем захирел. И еще: в вашей стране больше чем нужно доступных женщин. И все поголовно – жаждут райской жизни.

Максим молчал.

– И у вас совершенно отсутствуют, – продолжил армянин, – преданные советники. Как только к их мнению начинают прислушиваться, они тут же превращаются в оборотней. Вот почему наладить с вами торговые дела почти невозможно.

Он сделал паузу, потом продолжил:

– У нас есть странный на первый взгляд обычай – укрощать воду. И это теперь повсеместное занятие. А все потому, что когда Бог создал человека, то сказал ему: «Посвящай небу свои творения». И тот стал искать для себя простую и строгую религию долготерпения. Потому некий храм Анкор строился целых тридцать лет.

Максим вздрогнул от ощущения, что совсем забыл, что рядом сидит Подруга Жены.

Нынче почему-то вялая.

Почти безжизненная.

И она вдруг заговорила:

– Ты знаешь, что существуют небесные нимфы для ублажения богов? Такими славится древняя Камбожда.

Он просмотрел валяющуюся на дороге полупокрышку, и у него из рук едва не вырвало руль.

– Останови! – полуприказала она.

– Я хочу тебе рассказать не о нимфах и даже не о нимфетке, которую придумал Набоков.

Он отчужденно молчал, поскольку для него интеллектуальная система еще не стала нервной.

Видимо, производя его на свет, жизнь рассудила иначе, чем Бог, и не дала очевидных перемен, что трогают душу.

– Так бывает, – вновь заговорила Подруга Жены, – привлеченные богатством, то есть всяческой немереностью, некоторые наши девки опустились до потрясающего идиотизма.

– Какого же? – простовато вопросил он, почему-то включив мотор. Словно за следующей ее фразой предстоит марафонная гонка.

– Они вместо того чтобы искать совершенство в себе, поверив истерическим публикациям в газетах, сделали мистический вывод.

И хоть он не спросил «какой», постаралась поскорее все это расшифровать.

– И вот, – продолжила она, – выбрав самое предпочтительное время года, они…

И в тот же миг она дернулась и заорала:

– Да выключи ты зажигание, черт возьми!

Он повернул ключ.

Мотор углох.

– Разговора от третьего лица больше не будет. Все, что я расскажу, произошло со мной лично.

Она чуть подзапнулась, словно собиралась взять свои слова обратно, потом повела:

– Меня всегда угнетала сама мысль о всетерпимости. Да и о религиозном компромиссе тоже. Хотя суть основных религий как раз и зиждется чуть ли не на остатности веры.

Она достала из сумочки небольшую бутылочку коньяку свинтив с нее крышку отглотнула.

– Однако высшая миссия человека на земле не прыгать в холодную пропасть, а воспитать в себе смирение, позабыв о кондовом довольстве и достатке. – Она опять отвинтила пробку, но пить не стала. – Мне давно было известно, что абстрактного интеллекта не существует. Всем руководит мировой контроль. И нелепо уповать на права, которых нет. Равно как на историческую память, какая отсутствует. А тело, разум и самосознание редко у бабы находятся в одной плоскости.

Она еще сделала глоток из бутылочки.

– Словом, не будем искать позитивную информацию. Короче, понес черт меня в Объединенные Эмираты.

– Зачем? – быстро спросил он.

– Чтобы познать…

Она – залпом – допила содержимое бутылочки и вышвырнула ее в придорожную полынь.

– Я приняла ислам. Мне дали имя Самира. А моего мужа звали Джамиль.

У Максима отвалилась нижняя губа.

– Меня закутали во все черное, оставив на свободе только глаза. – Эти слова она произнесла как-то эхово. – Я спросила, почему такие мрачные тона? Мне ответили, что во-первых, женщина – это исчадие ада, а во-вторых, она должна являть собой тень мужчины. – Она чуть подзадумалась, потом продолжила: – Эмираты – строгая страна. За изнасилование там безусловный расстрел. За сожительство, что у нас зовется гражданским браком, – тюрьма. За даже шутливый поцелуй – тоже. И за рукопожатие с женщиной не избежать решетки.

– Ну и порядки в этой Эмиратке, – неожиданно срифмовал Максим.

Она чуть придрогнула глазами.

Он давно замечал за ней эту особенность.

И тут же спросил:

– И на сколько же тебя хватило?

– На четыре года.

– А потом?

– Довела мужа, чтобы он трижды произнес «талах».

– А что это?

– По-нашенскому означает «развод».

Она вздохнула.

Потом произнесла:

– Как любитель земных удовольствий и полный ярких впечатлений от обладания русской красавицей, он избил меня нещадно. Я попала в госпиталь в таком состоянии, что молили, чтобы он сжалился надо мной и как можно дольше не отпускал.

Она осекла себя, чтобы сщелбануть с коленки кузнечика.

– Со мной в палате лежала одна молодуха – тоже русская. Она читала мне некий вызов, что ли, одной из женщин Анкора: «Разве я привидение, чтобы ни с кем не спать?». Но у меня уже интерес к чудесам иссяк. И неоткуда было черпать мужество. А надежда оставляла. Помог случай.

– Какой же? – быстро спросил Максим.

– Мое состояние в ту пору не вдохновляло на личное знакомство. И тем не менее при заполнении какой-то анкеты на вопрос: «Цель пребывания в Эмиратах», я ответила честно: «Поиск приключений и испытание на смирение». Сказала по-арабски. И вдруг мой допроситель по-русски поинтересовался: «Ну что, и того и другого получила через край?»

Она передохнула.

– Я чуть не грохнулась в обморок. А врач сказал: «Чего-нибудь придумали?»

– Ну и? – подторопил Максим.

– Меня признали невменяемой.

Она не рассказала, какой была ее дорога домой.

Однако Максим полюбопытничал о другом:

– Где ты познакомилась с Верой?

– На базаре, – ответила она, – когда выбирали щенков.

11

После того как Максим стал обладателем тайны Подруги Жены, у него появилось желание сотворить что-либо несусветное, чтобы о нем стыдно было кому-либо рассказать.

Но ничего такого на ум не приходило, и он решил ждать того нечто, чего не избежать.

Нынче он, например, за одним пассажиром заметил довольно значительную фразу.

И вышла она из простого, даже банального разговора, в конце которого незнакомец сказал:

– Жизнь – это Библия, каждый раз в новом прочтении. Поэтому изломы нынешнего дня – это издержки пластики выживания.

Наверно, этому человеку приятно слушать себя со стороны.

Тем более что до этого полупьяный седок напевал что-то несусветное:

 
Я не просто стоек,
Я – историк.
Так оплачьте меня раньше,
Чем я умру.
 

Эти безрадостные строки казались Максиму к тому же бездомными.

Вернее, безродными.

Какими-то неприютными.

В них сама судьба не звала к славе.

А из приемника тем временем лилось:

 
В каждой витрине –
Ласка мая,
В каждом мае
Белый цвет.
Отчего же я страдаю
В свои
Восемьдесят лет?
 

Песня явно шуточная.

Но пассажир воспринял ее серьезно.

– До такого неприличного возраста грешно доживать.

Хотя один дед сказал Максиму:

– Восемьдесят – при нашей-то жизни – это финишная лента. А после финиша как раз и повод расслабиться. Потому как бы пошел обратный отсчет. Или, точнее, обновление жизни.

И он рассказал, как в сорок «пообратал» полпоселка.

Так чужие жены за него чуть ли не в драку кидались.

– И была у меня такая завида. Соберу двенадцать оболтусов.

– Апостолов? – переспросил Максим.

– Нет, мужей, чьих жен я пользовал. И каждому по бутылке ставлю. А они же не знают, по какому поводу.

«Вот она, тайна!» – про себя воскликнул Максим.

Только вряд ли он на это способен.

Нет у него, как говорил еще один седок, «ни хватки, ни ухватки. Одни нехватки».

Но он с необычайной настойчивостью будет искать то, что можно засекретить чуть ли не от всего человечества.

«Может, убийство?» – как-то спросилось само собой, и от такой мысли он чуть не выронил изо рта язык.

12

Кажется, незаметно для самого себя Максим испещревал записями блокнот за блокнотом.

Теперь он знал, что такое успех и как давить на ситуацию. А один пассажир говорил другому: «Надо клубиться, чтобы не допускать социального пробела».

Это было для него более чем непонятно. Но не в его правилах стало что-то уточнять.

Хотелось до всего дойти своим умом. Вот и нынче.

Мотор работал ровно, зато седок, не заполучив услужливую аудиторию, то есть, его друзья расхотели с ним ехать, пытался выдать напоказ если не всю свою жизнь, то хронику текущего времени.

По всему было видно, что он обречен на скандал.

И в это время впереди замаячила фигура какой-то старухи.

– Возьми ее! – приказал пассажир.

Максим остановил машину подле пожиловицы.

– Бабушка! – вскричал седок. – Говорят, старики терпением добывают нынешние тайны. Даже без профессиональной необходимости.

– Что-то ты такое мудреное несешь, – сказала бабка. – С этим вряд ли подстроишься под духовное ожидание.

Полупьянец как-то обреченно замолчал.

Словно ему показали картину его собственных похорон.

– Экологические проблемы, – начал он, – требуют…

Его остановил бабкин взгляд.

Иронично-насмешливый и вместе с тем неприязненный.

– Продолжение судьбы не требует оправданий.

Убивает пугающая бедность души. Когда и глубочайшая религиозность не поможет.

Выпивоха смотрел на старуху с немым любопытством.

– Вы даже героев не могли создать с реальным пафосом.

– Каких именно?

– Того же Николая Островского. Толдонили, что он за бедняков. А его отец был богатым из богатых. Да и бабы какие его окружали! Чего стоят Люся и Марта Пурень.

– Ну и чем они тебе не глянулись?

– Чего-то на наших марфуток не смахивают. И нужон он им был, чтоб после его причастия со Вселенной покрасоваться потом рядом, демонстрируя свою прозорливость.

Если честно, старуха все больше и больше нравилась Максиму.

А Арий, как – из разговора стало понятно – звали седока, явно был подрасстроен. Но не дерзко отступил, а как бы смиренно сдал позиции, смяв ту высоту духа, на которую уповал.

И банальное злословие к нему не возвращалось.

А она уже тачала ему античные истории, полные довольно искусных искренних переживаний.

К тому же подспудное недоверие не то что грубо трактовала, даже клеветала на инакочувствующих, но давала понять, что устройство мира далеко не безупречно и человек не способен его изменить.

Когда старушка объявила, что доехала, выпивоха был совсем трезв. И, перед тем как уронить себя в молчание, признался:

– Вот почему я закоренелый женоненавистник.

13

На этот раз Подруга Жены выследила его на вокзале.

Именно выследила, а не отловила, как это было раньше.

Тогда она попросту звонила ему на мобильник и назначала место, где ждет.

Это и квалифицировалось как отлов.

А выслежка – другое.

Тут она, стоя в тени деревьев, увидела, как он высадил пассажиров, и подошла, удивив уже тем, что хоть и неряшливо, но была повязана платком.

– Ты знаешь, – сказала, – я теперь крещеная.

– Поздравляю! – буркнул он, явно не расположенный бесплатно возить ее по неведомым адресам.

– И можешь представить себе, – продолжила она, – что отец Евфрасий – монах.

Максим догадался, что она речь ведет о том священнике, который ее крестил.

– Ну и что, – нарывуче вопросил он, – радоваться тому или соболезновать?

Она в упор глянула на него.

И он впервые обратил внимание, что у нее зеленые глаза.

И вообще, казалось, что в ней произошла какая-то перемена. Как будто она провалилась в некую яму и оттуда вялым голосом сообщает, что не может выйти в свадебном наряде.

Но главное, исчезла витиеватость ее речи.

И эта обыкновенность даже, кажется, обескуражила Максима.

Он как-то примялся душой и спросил:

– Куда тебя отвезти?

– Да никуда, – ответила она.

– В таком случае, чего ты тут делаешь?

– Не знаю.

Максим впервые видел, как на его глазах творится некое преобразование личности.

Неужели так подействовало не нее позднее крещение?

Напрочь улетучился тот цинизм, которым она была заряжена, кажется, до самой высшей точки безмерности.

– Ну, я пойду, – сказала она. – А то скоро начнется служба.

И поковыляла какой-то повинной походкой.

И еще одно удивило Максима.

Подруга Жены была в длинном, почти до пят, платье.