Текст книги "Полоса отчуждения"

48

Бешенство Максима продолжалось еще с неделю.

– Ты не человека, случаем, убил? – спросил его Федор. – Все время то оглядываешься, то озираешься.

Максим хотел было рассказать ему все, что произошло на Горной Поляне, да вспомнил, как издевался над Федором сам, когда он кричал, что без памяти любит Елену Миновну и собирается на ней жениться. Успокоение пришло на восьмой день. И с самой неожиданной стороны.

Вернее, это было не успокоение, а одна беда оказалась перекрытой другой.

Их обокрали.

Воры залезли через соседскую лоджию.

Благо, что в квартире никого не было.

И началась нервотрепка.

Сперва приходил тот же участковый, который являлся в пору полета Топчия. Потом заявился следователь с таким видом, что его только затем разбудили, чтобы спросить, который час.

Затем явился кинолог с собакой, которая норовила почему-то взгромоздиться на газовую плиту.

Забрали все, что можно унести.

Даже его бритвенный набор и зубную щетку.

Но зато кое-что и оставили.

Это драные носки и кепку с лопнутым козырьком.

Подполковник, который приехал под вечер, сказал:

– Это работа пацанов, а не серьезных домушников. Ищите вещи где-нибудь в кустах.

И как в воду смотрел.

Первым нашелся телевизор.

Он был спрятан под пустыми ящиками за гаражом.

Потом объявилась стиралка-малютка.

А дальше ребятишки, которые в основном под руководством участкового занимались поисками, понашли почти все, унесенное из квартиры.

Не объявились только бритвенные принадлежности.

На радостях Вера купила вина и водки и позвала соседей.

В тот вечер допоздна засиделись, и, когда уже собрался идти спать, Вера сказала:

– Может, нынче вместе полежим? – От нее пахло вином. – Ты не верь тому, что молол Топчий.

– Да я уже и забыл все, – соврал он.

Она бревном лежала рядом, не делая ничего, что спровоцировало бы его на поползновения.

Потом сказала:

– Иди на свое место. Чего-то мне душно.

Он покорно побрел в другую комнату.

И, как бы невзначай, спросил:

– А как звали твою подругу, что вышла замуж за монаха?

– Тебе лучше знать, – ответила жена, тут же притворившись спящей.

49

Два дня он ходил с поникнутым видом. Забыв гологубую усмешку жены. Только она умела усмехаться, когда задействованы были только отщеперки губ.

Он ждал.

Ждал звонка Подруги Жены.

Ждал с одним-единственным вопросом: как ее, в конечном счете, зовут?

С кем он, собственно говоря, так невинно согрешил?

Может быть, ее величают Евой?

И тогда он поменяет имя Максим на Адам.

Но ее телефон упорно ответствовал тишиной.

Не каким-то таким дежурным словосочетанием, что «абонент занят» или находится вне зоны действия сети.

А тут была тишина.

Вернее, безмолвие.

Даже ничего на фоне его не потрескивало.

Видимо, Подруга Жены не соврала, что все произошло накануне их отъезда из города.

Его уже стали преследовать глюки.

Один из них чуть не вымел его из машины на ходу.

Сейчас же, ему показалось, Подруга Жены села в троллейбус.

Он преследовал его до самой конечной остановки.

Пока не убедился, что похожих на Подругу Жены в троллейбусе не было.

Второй раз у гостиницы «Волгоград» он услышал ее голос.

Кинулся догонять, когда она вошла в холл, даже забыв закрыть машину.

А когда убедился, что это была не она, не обнаружил солнцезащитных очков и мобильного телефона.

И тогда его стала есть безнадега.

Он подошел к какому-то незнакомому таксеру и спросил:

– Вот я мобил потерял, могу ли я этим же номером зарядить другой телефон?

– Легко, – сказал парень.

И Максим опрометью кинулся покупать себе новый мобил.

Тут же набрал номер Подруги Жены.

И опять услышал тишину.

И вдруг раздался звонок.

Он судорожно стал искать кнопку включения.

– Алло! – закричал.

В трубке что-то заскворчало, видимо, говорили из кухни.

Потом возник голос жены:

– Ну что ты не звонишь? Я вся истосковалась.

– Телефон у меня украли, – мрачно ответил он. – Пока новый покупал…

– Дождя сегодня не будет, – вдруг с оптимизмом зарядила она следующую свою фразу. – Поэтому приезжай пораньше. – Она опять что-то помешала, видимо, на сковородке, и добавила: – Погрустим вместе.

50

Он долго размышлял на темы, далекие от того, что могло привести к пониманию.

И часто их пережигал отчаянный, как вопль перед смертью, вопрос: зачем?

Зачем ей нужно было быть подругой жены?

Зачем исчезнуть так вероломно и предвзято?

Зачем совратить монаха, тем более священника?

Зачем, наконец, сотворить это бесподобное с ним?..

А что, собственно, с ним случилось?

Разве то, что он стал таким, как все.

Хотя раньше он не ощущал в себе какой-то иной, отличной от других, особенности.

Просто присутствовала некая дебелеватость. Это как бы сопровождение его почти женской, но вместе с тем по-мужски крепкой красивости.

Особенно взор всех останавливали его вскипевшие кудрявостью волосы.

И вот с этим клеймом броскости ему жилось как-то неуютно.

Создавалось впечатление, что он являет собой ярлык, который кто-то ставит на залежавшийся товар.

Если там, в «Леспромхозе», где пуганность девок не воспринималась всерьез, а смелость парней исчислялась количеством совращенных ими жен, он был забит и затюркан, то тут, наверно, все было в обратном порядке. Здесь бабы овладевали мужиками, но таким образом, чтобы это выглядело сомлением перед муженастойчивостью.

Браки там заключались не на небесах или в другом недосягаемом, но вместе с тем доступном месте, а в сельсовете. Часто без свидетелей и какого-либо торжества.

Вот двое шли на работу.

И вдруг кто-то из них предлагал: «Давай поженимся?»

И через пять минут они уже осваивали лесосеку супругами.

Но если другие, идущие им вслед, произносили «Давай подженимся», то это приобретало иной смысл и толк. Тут роль небес играли ближайшие кусты, а то и высокая трава.

Замужних или женатых, как правильно квалифицировать, и поджененных было где-то поровну.

Нередко «подженение» кончалось сельсоветской формальностью.

Это когда пузо у женщины назревало настолько, что требовало особого признания, если правильно будет выразиться, грядущего звания этой бабы. Коли ее в это время «осельсоветничали», то прозывали такую «роженица».

То есть раньше времени позволившая себе принимать кустотерапию.

Ее же подругу по осеменению, которую никто не собирался вгонять в оглобли закона, величали «ветреницей». И хотя все знали, от кого ребенок, в один голос говорили, что ей это ветром надуло.

Тех же, кто не принимал участие ни в первом, ни во втором опыте, называли «резвилками».

Но это до определенного возраста. Который почему-то обрывался не на круглой цифре.

«Резвилками» были до двадцати шести лет.

А дальше они переходили в разряд «ждалок».

Ну тех, кто ждут у моря погоды.

Но поскольку моря близко не было, его заменяла тайга. Потому и говорилось: «Ждут, когда в тайге рак свистнет».

«Ждалки» вели себя смирно.

Постепенно нагуливали возраст и неожиданно для себя становились бабками.

Хотя по возрасту они до такого звания явно не дотягивали.

Бабки тоже делились на две категории – бабки-скорохватки и бабки-понурки.

Но тут объяснять ничего не надо.

Так Вера, когда ее взял замуж Максим, была бабкой-понуркой.

Хотя о ней говорили, что она себе на уме, а чертям на забаву.

И это все недавно выдал покойный Топчий.

Парни в «Леспромхозе» тоже подразделялись на три категории.

Первых звали «ухали».

Не «ухари», а именно «ухали».

Почему таких величали, доподлинно признать никто не мог.

Может, оттого что, рубя лес, они ухали.

А может, еще по какой причине, тайга не знает.

Вторых звали «махари».

Ну тут и переводить не надо.

Это те, что то и делали, что давали маху.

Сюда входят всякого рода разведенцы и покинутцы.

И третьими значились «милоброды».

Это те, что шлялись по чужим бабам и вообще искали, где что плохо лежит. Максим ни к какой из таких когорт не принадлежал.

И не потому что ладил жизнь особняком.

А оттого что не успел внутри себя сформировать какое-то кредо. Девки на него засматривались, но не до той степени, чтобы сглазить.

Женщины постарше говорили: «Вот кому-то оклунок достанется!»

Оклунком в «Леспромхозе» звали мешок, наполненный до половины. И вот той половины, которой, как все считали, не хватало, была недалекость Максима, граничащая с наивностью.

Поэтому Вера была у него первой женщиной.

А первой любви, зачатки которой возникают в школе, он так и не испытал. И больше оттого что был упорным неуспевальщиком и пересданцем.

В школе над ним только смеялись, и не более того.

Однако Максим зрел.

Но, в отличие от медведя-шатуна, знал, что тайга не беспредельна.

Сейчас же он впервые в жизни поперхнулся чувством.

И получилось это так чудовищно нелепо. Без чего-то того, о чем можно было горевать без подвоха.

Если Подруга Жены впрямь его до сумасшествия любила, то почему сгинула вместе со своим монахом, который, как показала практика, и при ней не потерял своего прежнего статуса?

О той старухе, к какой он возил когда-то Подругу Жены и которая ее штанность восприняла как беса, которого та привела с собой, он вспомнил внезапно.

И тут же помчался к ней.

– Ну что, бензин вышел, а ход остался? – спросила гадалка, разом напомнив, что когда-то выручила его горючим.

Увидел он и тот велосипед, который многие дни возил в багажнике.

– Знаю, чего маешься, – сказала старуха. – Была у меня твоя красавица. Чтобы приворот я ей на тебя составила.

– Ну и что? – спросил он.

– Карта не легла, и плетка ветви раскидала.

Эту нагайку с некими косичками он видел.

Ею надо было ударить по столу.

Если косички в одну струну вытянутся – все дело на мази и Бога не надо просить.

А коли они вразнотык окажутся, то – порожностью пустоту черпать будешь.

Но его до одержимости доводил вопрос: как все же звали Подругу Жены?

Ради хотя бы того, чтобы помянуть ее в той же церкви.

– А этого она мне, милок, не сказала. «Гадай, – говорит, – на вихорок», – и прядь волос вот этими ножницами отпудила.

И показала ему этот «вихорок».

Был он перевязан суровой ниткой.

– Мне можно его взять с собой? – по-щенячьи спросил Максим, принюхиваясь к тому, что осталось ему на память от Подруги Жены.

– По ритуалу, – сказала бабка, – волосы должны быть сожжены.

И она бросила прядь в огонь.

Печка отрыгнула свежим пламенем и сразу стала гаснуть.

– Невеселой ей выдается судьба, – сказала старуха. – Бегливой.

– Как это понять? – спросил Максим.

– Беда будет гнать ее от порога до тына и наоборот.

– От кого? – спросил он с притаем.

– От… – она запнулась и потом как бы поназидала: – Ведь дети все от Бога. Но чтобы понять это, надо почувствовать в себе святость.

Первое, что ему захотелось, когда он покинул гадалку, это напиться.

Но водка ему не шла. Вино не лезло.

А на пиво и глаза не смотрели.

Потому он купил бутылку спрайта.

И – прямо из горла – выпил до единой бульбушки.

И только тут обнаружил в себе озноб.

Но не только души.

Достал из аптечки градусник.

Он показал – сорок.

51

Письмо первое

Как-то один из седоков ему сказал: «Над идеей не надо смеяться. Это оставить надо на тот момент, если она окажется несостоятельной, а то и вовсе глупой».

Так вот идея писать самому себе возникла у Максима в пору когда он вдруг понял, что стремительно меняется даже в собственных глазах, иной раз теряя больше, чем находя.

Постижение же этого, что его окружало и сперва им воспринималось с долей растерянности, сейчас закрепилось, как неизбежность. С которой не только надо мириться, но и воспринять, как тайну грядущего.

Тем более от кого-то из маститых литераторов он услышал такое: «Писать – это значит разговаривать с самим собой».

И ему стало приятно, что эта форма общения с самим собой не выдумана им, а просто взята, как говорится, на вооружение.

И он начал.

Дорогой Максим!

Когда ты прочтешь это письмо, то поймешь, что основная функция его в том, чтобы зафиксировать четко организованные параметры, какими можно измерять чувства других, ревниво сравнивая их со своими собственными.

Свою наивность я терял быстрее, чем того требовали обстоятельства. От того неотесанца, каким я был в «Леспромхозе», нельзя сказать, что не осталось ни следа. Но все погрузилось в плоскость условности.

Когда я уезжал, то многие говорили, что город мне обломает рога.

Но он утяжелил душу.

За счет лукавства и скверноповедения.

И первой, кто, как у нас говорят, сбила меня с панталыку, была Подруга Жены.

Написал про «панталык». А сам понятия не имею, что это такое.

Вот я какой еще дремучий!

А что Вера?

У нее такой вид, словно она постоянно позирует невидимому художнику. То у нее на лице появляются испуг и благоговение, то озабоченность, словно она собирается предпринять путешествие в будущее. А жизнь в эту пору имеет просто символическое значение.

Иной же раз она так вкрадчива, словно ее оставили земные силы, а хрупкие стороны жизни имеют только символическое значение. Вот, собственно, коротко о том, что из себя представляем мы – я и Вера. Как же все сложится впредь, я сообщу в других письмах к самому себе, которые, надеюсь, через много лет ты прочитаешь с большим почтением, чем то, с каким я ним (вернее, к ним, – оно же одно) сейчас.

Не отрекайся от благ, а невзгоды всегда придут им на смену.

Твой (нынешний) Максим.

Глава вторая

1

Иван Доронин ошеломил Максима своим появлением почти так. как в свое время Топчий.

Бородой почти закрыл боковушку окна и спросил:

– Браток! По Сталинграду покатаешь?

А Максим ему в ответ:

– Садись, земеля! – И только тот угнездился рядом, укорил: – Овес не жуешь, а своих не узнаешь.

Иван аж дернулся.

Это его поговоркой пальнул Максим.

– Ты?! – вскричал он, турсуча его руку.

– Мы тут теперь живем, – подтвердил Максим.

– Как Вераха? – спросил Доронин.

– Как в пасеке, в меду глазики, – ответил он.

И это была его, доронинская шутка.

И Максим вдруг спросил:

– А где ты остановился?

– Да нигде еще. Решил сначала город глянуть. Везде побывал, а тут ни разу не пришлось.

– Постой! – остановил его Максим. – А про какой город-герой ты нам, ребятишкам, рассказывал?

– Про Севастополь. Там я пятилетку за шесть годов освоил.

– Чего так долго?

– Сроки такие были. Причем забрали нас, двадцатидевятников, когда мы уже десять и десять сплюсовали.

– С двадцати брали? – удивился Максим.

– Да, так вот, в связи с войной, что ли, случилось.

Ивану далеко за семьдесят, а выглядит он не более как на шестьдесят.

Волосом весь жуково-черный.

Только в бороде кое-где появились сивинки.

Доронина сроду никто не величал по отчеству.

А называли его Ванюхой или, на французский манер, Ив Аном.

Так его как-то повеличал один заика.

Это еще не на памяти Максима. Но, рассказывают, заявился Доронин с флота, долго клешами улицы не подметал, а решил организовать при «Леспромхозе» коммуну. И название флотское дал «SOS», что в переводе означает «Спасите наши души».

И в месте, что им было отведено, срубил первым делом часовню, на куполе которой вместо креста был взгроможден якорь.

Распорядок жизни в коммуне, куда, кстати, принимали только мужчин, был такой – пять безвылазных дней, как шутили, за забором, а два дня за плетнем. Законы в «SOS» были жесткими.

Ни пить, ни курить никому не позволялось.

Для нарушителей полагалась кара – в зависимости от содеянного – «клетка позора» и «яма благовоспитания».

Еще была «доска покаяния», где каждый мог прилюдно признаться в своих грехах.

В коммуне занимались столярным ремеслом.

Там же ему учились и, если желали покинуть «SOS», то приобретенное надо было выкинуть, а все науки забыть, потому знания – по уставу коммуны – считались общественным достоянием.

Сперва в «SOS» вступило около двадцати человек.

А уже через год их перевалило за сотню.

Посъехались туда мужики из соседних поселков.

А один артист заявился из Москвы, прочитав о коммуне в «Комсомолке», и не просто приехал на осмотр невидали, а решил остаться в ней навсегда. Как жили коммунары, чем питались и забавляли себя в свободное время, никто не знал.

Не позволял Устав.

Коммуна просуществовала почти десять лет.

И развалилась в одночасье.

И виной этому были бабы.

Жены коммунаров.

Как-то на партийной конференции выступила одна активистка, и отдаленно не имеющая отношения к «Леспромхозу», и пошла костерить Доронина.

«Да они там мужеложством занимаются! – кричала. – Иначе почему женщин к себе не берут? Где равноправие? Конституция, наконец? А то государство в государстве создали!»

Случился там как раз какой-то журналюга из Москвы.

В «Известиях» все это прописал.

Приехала комиссия…

И начальство «Леспромхоза» угасло энтузиазмом.

Стало разные неприемлемые условия ставить.

И Доронин плюнул.

После распада «SOS» коммунары разбрелись все кто куда.

Мужики, почувствовавшие слабину, запили и загуляли.

Собрались бабы в Нардоме – так клуб по-старинке звался, – стали умолять Ивана вернуть все, как было.

А он им ответил: «Когда надо меня защищать от происков никчемцев, вы на их стороне были. А теперь корабль отчалил, и кранцы в воду».

Поскольку люди не знали, что такое «кранцы», требовали вызвать водолазов, чтобы достать их из реки.

Уехал после этого куда-то и Доронин.

Но вскорости возвернулся.

В школу военруком пошел.

А вот теперь он – в Сталинграде.

Первый раз в жизни.

– Ну и куда ты меня в первый хват подвезешь? – спросил он Максима.

– Сперва на квартиру, где ты будешь жить.

Они сходили в камеру хранения, куда Иван сдал свои вещи. А потом ринулись к пустующей квартире.

– А что же вы квартирантов сюда не пустите? – спросил Иван, разглядывая все, что требует ремонта и починки.

Сперва тут же разобрал кран.

А когда собрал, тот перестал течь.

Максим думал, упрекнет.

Нет.

Только сказал:

– Иди купи шпаклевки, клею и обои.

– Ну чего, ишачить, что ли, ты сюда приехал? – спросил.

«Ишачить», кстати, тоже Иваново словечко.

– У нас закон, – ответил Доронин, – ступил на палубу – наведи морской порядок.

2

В первый день они никуда не поехали.

На второй – тоже.

А Федор обзвонился.

– Куда ты запропал? – вопрошал.

– Друг, что ли, звонит? – спросил Иван.

– Да вместе таксуем, – ответил Максим.

– Скажи ему: «Русские если не на фронте, то в ремонте». А что у него изножник-то места себе не находит?

Доронин всегда или складушничает, или непонятностями сорит.

«Изножником» зовет мужской детородный механизм.

Иной раз, правда, он его «третьей ногой» величает.

Но «изножник» как-то лучше ложится в обиход.

В первый раз к ним наведалась соседка снизу.

Ну та, у какой муж пьяница.

Кстати, и его с собой привела.

Но говорила только от себя:

– Позвонили, а сама думаю, неужто воры? По голове лупанут и «здорово живешь» не скажут.

Муж уныло молчал.

Был он еще не старый.

И довольно глядный с виду.

Только двух пальцев на левой руке недоставало.

– В детстве в пилораму попал, – сказала она.

– Хорошо, хоть это не по пьянке, – подал он голос, чем и намекнул, что она повсюду тиражирует его грех.

Соседи еще постояли какое-то время у порога и ушли.

А на следующее утро она пришла вновь.

С целым решетом винограда.

– На дачу к друзьям ездили, – пояснила и представилась, кажется, только одному Ивану: – Меня Светланой зовут.

– Хорошее имя, – произнес Доронин, – и при затмении солнца не потускнеет.

Светлана всохохотнула:

– А вы – большой шутник!

– Насчет габаритов не поспоришь, – ответил Иван. – А с юмором у меня совсем плохо. Когда по шутейности бьют, я вполне серьезно отвечаю.

И она опять хихикнула.

– Знаешь, подарки чем каверзны? – вопросил Иван и сам же ответил: – Ты нам – решето, а мы тебе – Бог знает что. Поэтому приходи на ужин.

И Света заявилась.

С махоткой пельменей, как она уверила, собственного изготовления.

Хотя вместе с пельменями сварила и ярлычок с адресом, откуда они в магазин припожаловали.

Пила она охотно и страшно удивлялась, что до сих пор ничего не сделала в квартире Максима.

– Вы – сверхидеальный муж! – повторяла она Доронину после каждой рюмки.

Иван, как всегда, не пьянел.

И больше, наверно, оттого что знал меру.

На каком-то периоде клал ладонь на стакан и говорил:

– Считайте, якорь я уже бросил.

Его никогда не упрашивали продолжить застолье. Когда же он уходил, то говорил: «Надо на своих кнехтах доковылять».

В «Леспромхозе» уже знали, что «кнехты» – это какие-то чальные причиндалы, и пытались ввести это слово в общее употребление. Но оно к лицу было только Доронину.

Про Ивана ходил треп, что на службе, только не в Севастополе, а где-то на Кавказе, то ли в Поти или Батуми, он в одной драке, когда на него напала шайка, повыбивал с полсотни зубов.

А так он был человек смирный. Сговорчивый. Но уважал во всем порядок, подчеркивая, что он морской.

Когда расходились после ужина, Доронин сказал Светлане:

– Ты тут Максима не обижай. Как захмуреет, так посветли.

– Непременно посветлю! – изнемогала она от хохота.

Короче, к третьему дню квартиру стало не узнать.

Тут-то Максим и привез на ее смотрины жену.

Она чуть в обморок не упала от восторга.

– Вот это да! – сказала. – Нам бы так никогда не отмастеровать.

Иван довольно улыбался.

Явно ему нравилось, когда хвалят его за скурпулезно-мускурную работу. На этот раз факт восторга Вера с Иваном запили пивом, и Максим повез их по тем местам, которые так притягивают иноселенцев.