Текст книги "Полоса отчуждения"

21

Она шла к нему размашисто, но сказала как-то походя:

– Поехали!

– Куда? – спросил Максим.

– Да все равно, лишь бы с тобой.

И притиснула его руку к своей груди.

От нее пахло спиртным.

– Ну что медлишь? – вопросила она и тут же добавила: – У меня предложение на любой кошелек.

Он глянул на ее голое плечо и прочел там наколку: «Свободная Азия».

– Ну что, – опять подторопила она, – ты не достиг духовного совершеннолетия?

Если честно, Максим впервые переживал такой наглый напор.

– Или ты еще не освободился от рабства эгоизма? – продолжила седючка, он ее уже про себя окрестил. – Ведь не на смерть я тебя приглашаю. А на обыкновенный порнопередел.

И, видимо, уловив, что он не понял этого слова, пояснила:

– Это общение на любой вкус, где главенствует женщина. Поэтому не скрывай своих фантазий.

Она пощекотала ему коленку.

– Ты можешь мне перечислить все планеты Солнечной системы? – вдруг спросила она.

Он и тут промолчал, ибо не любил школярного к себе отношения.

И в это время в окно влетела оса.

– Убей ее! – замахала руками девка.

Но та прямиком ломанулась к ее лицу.

И – по визгу – Максим понял, что та ужалила седючку.

Она выхватилась из машины так же, как в нее впорхнула.

И единственное, что он уловил из ее причита, у нее аллергия на укусы ос.

И тогда он, выбравшись из-за руля, крикнул:

– Ну куда же ты? Давай я тебя отвезу в больницу.

Она покорно уселась на прежнее место.

Щека у нее действительно вспухла и ярко покраснела.

Он повез ее в бывшую обкомовскую больницу, потому как там работала медсестрой их соседка по лестничной клетке.

К счастью, та оказалась на месте.

Вера – а ее звали так же, как и его жену – увела девку куда-то внутрь коридора, и он оказался в каком-то глупом положении. Если остаться, то неизвестно, по какому поводу, а уехать, то как-то будет не по-мужски, что ли. Рядом беседовали две старушки.

– Чего это ты читаешь? – спросила одна из них, кивнув на толстенный том, что другая держала в руках.

– Это «Зоар» – книга кабалы.

– Эк, куда хватила!

– Ну чего, бахан есть бахан.

– А что это?

– Вера так прозывается.

– Так ты разве не крещеная?

– Почему же? Все было как у всех.

– А чего же в эту ерунду влезла?

– Интересно, – ответила бабка. – Я даже могу преподавать знания.

– И какое же у тебя тибетское звание?

– Морская звезда.

И в это время вышли Вера и девка.

И соседка ей сказала:

– Самый большой грех – обида.

Они, как лучшие подруги, сначала переобнялись, потом и перечмокнулись.

Уже садясь в машину, девка произнесла:

– Это мы сразу друг дружку не узнали. А раньше работали вместе в совбольнице.

– Ну куда тебя теперь везти? – спросил Максим.

– На Яблочный поселок.

Девка вышла, видимо зараньше, чем доехала до дома, потому как угребисто двинула в гору.

Деньги, конечно, не заплатила.

А Максим, как учил его один таксист, поехал дальше развивать шестое чувство, чтобы разом понять, при деньгах клиент или только духарится, что богач.

Домой он вернулся в плохом настроении.

Долго, ни о чем не думая, стоял на балконе, пока жена не позвала его ужинать.

Ел вяло.

Еще вялее разговаривал.

Вернее, отвечал на вопросы, которыми не иначе как черти заразили жену. И только перед самым сном уловил он, собственно, в чем суть. Оказывается, соседка, вернувшись раньше его с работы, рассказала Вере, что он привозил к ней аллергийную девку, которая ей сказала, что Максим ее парень.

Вера его ни в чем, однако, его не укорила.

Только как-то нейтрально сказала, что знает, кто контролирует следствие наших поступков, заполняя духовный мир тем, что дает право ощущать себя вечным.

И – через вздох – добавила:

– В неразберихе нашей жизни, чтобы не смущать душу, всяк по-своему определяет свою судьбу, не подстраивая ее под общественные отношения.

И поселила на лице некую полуухмыль, которая паслась на нем. как целая дюжина ос, не смея, однако, ужалить.

22

– Правда, настоящее Мирозданье? – продышала ему в затылок дама, которая ехала на заднем сиденье.

С Дар-горы город действительно, казалось, утопал в хаотичной звездности. И женщина вдруг стала читать стихи:

 
Какая безмерная радость
На город смотреть родной,
Когда, под тоской извиваясь,
Он корчится в неге ночной.
 

Она сделала паузу и спросила:

– Правда здорово сказано?

Он на всякий случай угукнул, хотя, если честно, совсем не разбирался в поэзии.

Даже в классике.

Например, ничего особенного не видел в строке, по которой все буквально сходят с ума: «Я помню чудное мгновенье».

Ну и где тут чего-то аховое?

А женщина продолжала:

– На этой земле просто нельзя плохо писать.

И опять он это подтвердил терпеливым кивком.

Даму он вез на автовокзал из Красноармейска.

И уже перед тем как повернуть к автовокзалу, женщина попросила:

– Давайте еще съездим в одно место.

И назвала адрес.

Они долго стояли в коробке, окруженной девятиэтажками.

Свет ни в одном окне не горел.

Но женщина смотрела куда-то вверх и, словно по ее заклинанию или просто по желанию, там осветился один лоджиевый пролет.

И она, как молитву, стала читать:

 
Когда безнадежная радость
Настигнет тебя в ночи,
Пойми нашей мерзости сладость
И выброси к счастью ключи.
 

Потом она тронула его за плечо.

– Поехали, – сказала убитым усталостью голосом.

Максим впервые встретил такую одержимость, что ли.

И стихи, которые женщина читала, ничего особенного из себя не представляли.

Но вот втемяшила она себе, что написавший их чуть ли не гений.

И это, видимо, под окнами его квартиры она почти час плодила надежду, разбавленную ее вздохами.

Дома его ждала все та же незамаскированная усмешка жены. И допрос, как он провел свою рабочую ночь.

И Максим рассказал Вере о той сумасшедшей женщине, которая его так удивила.

– Значит, она продолжает жить лирической жизнью, – мечтательно произнесла Вера и вдруг призналась: – В юности мне нравился мальчик, который явно отличался от всех. Хотя я до сих пор не знаю, почему каждое слово, им оброненное, заходило в душу. Хотя он хребтился перепахать русскую жизнь. Подчинить себе основы национального бытия. И я стала за ним, как говорили раньше, бегать. Пока он мне однажды не сказал: «Если ты пустая мечтательница, то не делай умным лицо».

Она вздохнула.

– Я страх как тогда обиделась. А он добавил: «Русское самосознание – это не великосветский салон, а каменоломня, где добывают мозоли».

Она опять вздохнула.

– И тогда мне стало понятно новое положение жизни, которое порождает массу хлопот, ибо заставляет – к сроку – продемонстрировать свое русское мирочувствие. Ибо книга мистической страны начиналась с начитанности. И именно в этом и превзошел меня мой ровесник, в итоге оказавшийся пустым человеком.

И Максим впервые подумал: а каким же ей видится он? Не иначе как дремучим оболтусом.

23

Книга была скучной, как день, который то и дело вытрушивал из туч дождинки.

Ни ливня или еще там какого-то потопного явления, предсказанных синоптиками, не наблюдалось.

Тучи, можно сказать, сорили дождем, и не более этого.

Так вот, в книге говорилось об американских писателях.

Остановился на Марке Твене.

Что-то из его творений он читал.

Вот только упомнить никак не может, что именно.

Хотя «Тома Сойера», кажется, написал он.

Но о чем там повествуется, как обухом отшибло.

Зато какие рулады наворочены о том, как Марк велик.

– Ну что же, – сказал Максим, закрывая книгу об американских писателях. – Читателем тоже надо родиться.

Эта фраза понравилась.

И он стал к ней присовокуплять другие.

– Ученье – свет, а неученье – тьма.

Сказано верно, но уж больно на обязаловку тянет, как ленинский причит «Учиться, учиться и учиться…».

Тут с ума сойти можно!

Да они, наверно, все чокнутые, эти ученые.

Так их и тянет перещеголять друг друга.

В умности, конечно.

А книгу об американских писателях Максим подхватил у изголовья жены.

Вера даже делала в ней какие-то закладки.

Сложная жизнь у нее.

Она даже как-то сказала своей той подруге, которую он возил:

– Душа у меня – это кокон страданий. Но все равно требует впечатлений.

– Новых? – уточнила подруга.

– Всяких.

Она чуть подумала и призналась:

– Хотя тут я бессовестно лукавлю.

Максим действительно не знал имени Подруги Жены.

Потому как та звала ее как-то больно примитивно – Она.

Так и говорила: «Она звонила. Завтра обещала приехать».

Про себя Максим в этом слове поменял ударение и стал звать ее Она.

И именно с О́ной у Веры беседа, хоть и с заковырками, но шла все же гладко.

Например, Она спросит:

– Ну, не расширилась у тебя география мученичества?

И Максим уже стал понимать, что О́на поинтересовалась: не ездила ли Вера куда по своим делам?

А тем временем вереница событий увлекла Максима в зону более свободного общения, чем собственная семья.

Стал он захаживать в забегаловку, что открылась неподалеку от их дома.

И совершенно там не пил, тем более не куролесил: слушал, вернее, прислушивался ко всему, о чем вели речь, и присматривался к тому, что было в новинку.

Один, например, старик через пипетку поил пивом канарейку, которую – в клетке – постоянно носил с собой.

И всем говорил:

– Это моя единственная движимость.

Общий доступ позволял заглядывать сюда и бабам.

– Тут свободная зона общения, – кивнул как-то на двух особ один усач с разбойно-громобойным голосом.

И именно о нем одна из тех, на кого он уповал, сказала:

– В церкве я его раньше слышала. На крылосе. Ну, скажу тебе, бас!

Среди завсегдателей питейки Максиму бросился в глаза и еще один индивид. Это он как-то сказал, что превратил душу в собственную стену плача. А другой раз принадлежала ему такая фраза:

– Политочарованные события и телеграфный столб понуждают выглядеть либералом.

И вот именно в той питейной он неожиданно встретил Подругу Жены. И не одну.

Рядом с ней пивствовал, как говорил о таких людях хозяин канарейки, какой-то мужик с ухватистыми манерами.

Так вот пивствовать, как понял Максим, это значит коротать тут время с полупустой кружкой.

Она, видимо, заметила его сразу.

И – фразой – явно сыграла на него.

Так во всяком случае ему показалось.

А фраза была такой:

– Сейчас капитализм донашивает свою историю.

– Значит, вы знаете, что такое структурообразующие банки? – с бутылкой наперевес ринулся к ней некто с заведенными на стрельчатость глазами. – И от этого совсем не весело, – дополнил он. – Ибо экономические зоны ведут к пустоте решений.

– И к очевидной угрозе, – подтвердила О́на, – ибо лишают международного лидерства.

– Да, – сказал явно финансист, – стройная цепь взаимных отношений бездарно рвется.

И вдруг голос подал канареечник.

– Спасаешь тело, спасешь душу. – Он глянул на всех, как машинист Вселенной, и добавил: – Русские казаки изобрели стройность часовых поясов.

Говорившие от него демонстративно отвернулись.

А финансист продолжил:

– Человека порядка очень трудно вывести из состояния былого. Вернее, из логики праведности.

– О знаниях не надо говорить, – произнесла О́на. – Их надо постигать. Только это позволит увидеть глаза Бога.

Финансист – гримасой – переполовинил свое лицо.

Но только собрался что-то сказать, как О́на, как бы только что заметив Максима, сперва помахала ему салфеткой, а потом – более значительным жестом – пригласила к их столу.

– Познакомься, – кивнула она в сторону мужика, что был рядом с ней, – моя прежняя мужа.

– А почему женского рода? – нашелся как поддержать веселый стиль общения Максим.

– У меня есть мистический дар, – ответила Она, – чтобы все хорошее оставлять в прошлом.

– Чтобы потом сожалеть? – опять в кон вопросил Максим.

– Нет, – ответила Она, – развод – это форма сопротивления скуке. Ибо мнимость, в которой мы живем, позволяет продолжать эту логику вечно.

О́на покатала на ладони катышек от хлеба и заключила:

– В русском сознании, да и в целом в реальной русской жизни, столько зигзагов и вывихов, что невольно понимаешь, что это по ним когда-то был создан лабиринт. А заряженный пророчеством народ, чтобы получить большее удовлетворение, старался еще и чувства заточить в чулан.

– Потому и надо, – подхватил финансист, – похоронить историю, уничтожить традицию.

– Меня всегда изумляет, – вдруг подал голос муж Подруги Жены, – как я от твоей умности реально не свихнулся?

Кажется, он сразил ее незнакомой ей фразеологией, потому она ответила:

– В некоторых случаях это повышает интеллект. – И уточнила: – Другая сторона, надолго ли.

И разом обернувшись к Максиму и одновременно кивнув в сторону прежнего мужа, объявила:

– И это татарское иго я терпела целых шесть лет. И знаешь, под какой фамилией? – И, не дожидаясь реакции, поведала: – Бесшабашнова.

Бывший муж дернулся, словно произнесли не его фамилию, а какие-то ругательные слова, и, схватив со стола свою барсетку, зафитилил к выходу. А она вдруг обратилась к Максиму:

– Ну и какие взгляды на будущий оптимизм?

24

Чем значительней Максим углублялся в семейную жизнь, восприняв ее сперва как омут, то больше убеждался, что ожидаемого, как в близости, так в отдалении, не существовало. Он как бы все время брел по мелководью.

Сперва ожидал подвоха перед очередным шагом.

Но потом понял, что зря на это тратит нервы.

Ровнота в отношениях с Верой приобрела статус аэродрома, по взлетной полосе которого ползет муравей.

И только она, Подруга Жены, этот ухаб или колдобина, наехав на которую вдруг понимаешь, что пребывал в движении неведомо куда, резко разнообразила его бытие.

Сегодня она принесла в их дом почти не свойственную ей задумчивость. Долго сидела молча, потом сказала:

– У вас найдется что-либо выпить?

Он выставил на трельяж, возле которого она сидела, подводя губы, бутылку спирта.

Она не стала демонстрировать наигранную женскую беспомощность перед небоскребом градусов этого напитка, а просто так – налила себе полстакана, залпово выпила. Посидела какое-то время не дыша, потом произнесла:

– Травить себя еще страшней, чем лезть в петлю.

Вернулась из магазина Вера.

Она никогда не удивлялась, увидев в доме свою подругу.

Но сейчас вскинула бровь так, словно совсем хотела свести ее с лица.

– Ты это пьешь?! – вопросительно-возмутительно воскликнула она и кинула упрек в лицо Максиму: – Неужели пожалел своего поганого кагора?

Действительно, последнее время он пристрастился к этому церковному вину. Хотя пристрастился, видимо, не очень точное определение. Просто он стал отдавать ему предпочтение, где-то вычитав такую фразу: «Его уже зауважали за то, что вызовом всех питательных изысков он предпочел винную скромность – кагор».

Но что было страннее всего, кагор он не пил, а угощал им всех, кто у них был.

На упреки Веры подруга ответила просто:

– Наоборот, он ощутил мое состояние. Ибо привести его в норму мог только напиток основы всего смертного. – И вдруг шаловливо как-то сказала: – Что я молю?

– Пьешь спирт, значит, душа велит. Хотя она огнем горит.

И вдруг вылущила что-то из другой, как говорится, оперы:

– Жизнь – это гонка со временем. Где выигрышный шанс иногда равняется нулю.

Она еще немного помолчала, потом сказала:

– А мне, как каждой женщине, хочется обмануть время. Хоть на шаг, но предупредить опасность, имя которой – старость.

Максим колко глянул в сторону жены.

Иногда он замечал, как она – с болезненной гримасой на лице – высмыкивала из своей челки седеющие волосы.

Он не знал, насколько моложе Веры ее подруга.

Уж на пять-то лет точно.

Если не на все десять.

И, конечно, зря она затеяла этот разговор. Потому что Вера как-то сразу посмурнела.

А в нем только разыгрался живчик.

Видимо, он заведует в организме молодостью. И вдруг Подруга Жены произнесла:

– А вы знаете, что женщины прошлого не выглядели такими примитивными, как мы о них думаем?

Она не отхлебнула, а только пригубила чашку со спиртом.

И вдруг произнесла, как Максиму показалось, афоризм:

– Историю нельзя подделать, поскольку в ней нет ничего недосказанного.

Тут, конечно, он мог бы поспорить.

Но его интересует, как же выглядели женщины прошлого.

И как бы угадав его желание, Подруга Жены произнесла:

– Раньше красотки напяливали на себя – по весу – столько, сколько весили сами. А под юбкой запросто могли укрыть ухажера.

Она, перемолчав, добавила:

– А прически у них запросто могли стать ориентирами для судов.

Максим же хотел щегольнуть одной вычитанностью.

Звучала она так: «Ночь тиха и торжественна, как ожидающий молебна храм».

Но сейчас был белый день.

И все сказанное не будет в кон.

– Мне казалось, – продолжила Подруга Жены, – что если бы я жила в прошлом, то у меня было бы тонкое восприятие пространства, где воплощением всего волшебного была бы мистическая темнота.

Максим чуть придрогнул взором.

– И позволить ты себе можешь то, – дальше повела Подруга Жены, – что достойно твоего положения. Не ожидая, что тебя ждут ужасные ночи и безжалостные дни.

С этими словами она поднялась и, не попрощавшись, удалилась.

– Она сегодня не в себе, – сказал Максим.

– Зато в тебе, – просто ответила Вера и пояснила: – ты ведь глаз с нее не сводил.

– Но ведь интересно, – буркнул он.

25

Это был кулинарный риск.

Почему риск?

Да потому что Максим сроду не утруждал себя на ресторанность, считая, что человеческое устройство само все расставит по своим местам. Потому кулинарные способности как социальное наследие к нему не пришли.

Хотя ему не казалось, что этот труд требовал особого воздаяния.

Но занудливый шаг сделан.

Он даже неожиданно для себя шлепнул языком, что способен готовить необыкновенные шашлыки.

– Но это искусство выше смерти! – подхватила Подруга Жены, ради кого, собственно, в ее, конечно, глазах, он и захотел поднять свой престиж.

И вскоре женщины оставили Максима один на один с тем, что он не знал.

– Давай назовем твою необыкновенность «Поцелуй от Бога», – предложила Подруга Жены. Потом почему-то стала рассказывать Вере о скульптуре Мухиной.

– Она пять раз была награждена Сталинскими премиями. Так вот эта безостановочная труженица говорила, что находит спасение в работе.

– Органичное решение, – незнакомо для Максима произнесла жена.

– Да! – подхватила Подруга Жены. – Для того чтобы полноценные переживания подвести под систему незыблемых ценностей, надо твердо чувствовать, что ты добьешься признания эпохи.

Она подошла к Максиму в ту пору, когда он чистил лук, то и дело промокая рукавом глаза.

И сразу выдала, можно сказать, афоризм или какую-то далеко не рядовую вычитанность:

– Тот не творец, кто не рыдал над своим произведением.

Подруга Жены еще с минуту постояла подле него, потом произнесла:

– Не гонись за иллюзиями! – И вроде совсем уже не по теме добавила: – Хочешь избавиться от одиночества – читай.

И пошла, выписывая ягодицами немыслимые пируэты.

Более всего Максима удивляло, что Подруга Жены могла стремительно менять темы, которыми только что жила.

Вот минуту назад она объясняла Вере значение слова ослушка, как тут же произнесла:

– Не всякие религиозные переживания подчеркивают царство совести. А ведь это и есть тайна грядущего.

Сегодня ее потянуло на стихи.

Читая их, она, как маленькая, даже взобралась на стул:

 
Твои запевки
Кудрявят чувства.
И чахнут девки,
Познав искусство.
 
 
Им невдомечно,
Тем самым девкам,
Что нужно срочно
Менять припевки.
 
 
Давать прививку
Душе безумством.
И хавать вилку
С зубовным хрустом.
 

Слово «хавать» дернуло Максима так, что он обрезал палец.

– Ну что, – сказала, увидев его поранку, Подруга Жены, – кажется, внетелесные путешествия окончились, и профессиональную деятельность пора поменять на духовные практики?

И тут Максим как бы увидел, в чем суть его кулинарной несостоятельности. Для костра Подруга Жены собирала только уродливые сучья.

– Не знаю, почему, – в следующую минуту сказала она, – но не мне всегда вдувает в голову мысли типа: «Встретилися в вечности». А молитвенный шепот добавляет: «Глубже и вечнее борьба за признание, обольщающее все, что только можно».

Максим то и дело ловил себя на ощущении, что уже способен на соединение ожидаемого и происходящего.

Это все развила в нем она, Подруга Жены, которая Европу зовет «пожилой», а Америку «до безобразия юной».

Причем она никогда не назидает.

Не понуждает присоединяться к своему порыву.

Но при ней он как бы теряет волевой настрой личности, чем-то схожий с объемом в пространстве, и его постигает самое острое отчаянье.

На образном уровне она для него указующий перст судьбы.

Порой, рисуя прямо на земле соответствующие знаки, она говорила:

– Единственное, чему тебе, Макс, надо учиться, – это искусству.

Он не возражал, но стеснялся спросить, как это сделать.

Наверно, у нее лопнуло терпенье, и она появилась у костра с ведром воды.

– Ну что, – спросила, – теория с практикой не срослись?

Он угукнул, сам заметив, что шашлычное мясо давно превратилось в полууголья.

– Ну что, – сказала она, заливая костер, – зато пришло осознание внутреннего движения души. И найдена разница между порывом и преодолением.

С этими словами женщины засобирались домой.

А он стал вспоминать стихи, которые когда-то вычитал не до полной запомненности. И звучали они так:

 
Вот в лесу особый рык –
Это ладит кум шашлык.
А кума ему под стать,
Хочет молча отстрадать.
 
 
Потому от шашлыка
Получили мы пинка
Не на год, а на века.