Текст книги "Полоса отчуждения"

40

Эту неделю можно назвать сугубо сюрпризной.

Сперва – пролетом – оказался даже не в городе, а только в аэропорту полковник Шнилько.

– У меня нет возможности съездить на кладбище, – сказал он, – когда Максим приехал к нему на встречу. – Но вы помяните Веру, – и протянул ему пятитысячник.

– Да побойтесь Бога! – прямо-таки вскричал Максим. – Ведь вы знаете, ваша машина нас сейчас кормит.

– Затем я тебе ее и отдал, – сказал полковник.

И тут Максим передал ему пачку фотографий.

На всех них – в разных ракурсах – пребывала могила его жены.

Ухоженность, конечно, была превосходной.

Помимо цветов и сирени, по бокам ее росли березки и ель.

А в головах – дубок.

– Ой, какие вы молодцы! – восхитился Шнилько. А следом произнес: – Кажется, мы с ней скоро встретимся, – и, предвосхитив недоумение Максима, пояснил: – У меня тоже неизлечимая болезнь.

Но расстались они жизнерадостно.

Максим помыкнулся было уехать сразу, да остановила таксистская целесообразность.

И тут же к нему подошел человек с пузатым портфелем.

– Меня, пожалуйста, в гостиницу «Турист», – сказал.

Поехали.

И тут же были остановлены милицейским турчком.

Максим отрулил на обочину.

Вышел и направился к гаишнику.

Тот, не представившись, сказал:

– Глянь, что у тебя сзади.

И Максим увидел метлу, привязанную к заднему бамперу.

– Так у нас еще не шутили, – сказал гаишник, помогая Максиму избавиться от метлы.

И когда Максим захотел ее запулить, попросил:

– Дай мне – отнесу в отдел, хоть поржем.

И лицо у него стало таким простовато-мальчишеским, ничуть не гаишным.

И он сознался:

– Пацанами мы не то вытворяли.

Но не успел рассказать, что именно, как пассажир, тоже выйдя из машины, подторопил:

– Вы знаете, я очень спешу. – И отдельно милиционеру: – Если надо штраф, я заплачу.

И тут Максима как обухом:

– Вы – Гормон?

Гаишник прыснул.

И тут же инженер признал Максима.

– Да ты совсем мужиком стал!

Они ехали и болтали без умолку.

Новостей было столько, что хватило бы на три многосерийных фильма. И огорчительной была только одна: нормировщицу Шурову-Касаткину загрызли волки.

– Сроду одна в лес не ходила, – сказал Гормон. – А это пошла на деляну кругляк перемерить и напоролась на волчат. Решила забрать с собой. У нее птицы разные были в зооуголке.

Он вздохнул:

– И вот и крикнуть не успела, как ей волк горло перехватил.

– Жалко, – сказал Максим.

– Не то слово, – поддакнул Гормон. – Двое ребятишек осталось.

Максим рассказал о себе что мог, и вдруг Гормон, узнав о их запасной квартире, попросился:

– А хорошо, я у вас поживу?

– Да без вопросов! – сказал Максим.

А дома ему была выволочка.

Максим так и не понял, почему Вера так люто выступила против Гормона.

И в этом, видимо, найдя предлог, Максим буркнул:

– Поеду в ночную.

И вымелся за порог.

И третья в тот день дивь застала его уже на вокзале.

Там к нему подсел Дурата.

– Какая встреча! – воскликнул. – А ведь я про тебя думал. – Он поперхнулся восторгом и спросил: – Записи ведешь?

– Пробовал, – начал Максим.

– Ну и что?

– Да ничего не получается.

– Это в тебе, голубчик, лень свила себе гнездышко и соловьем напевает, что ты ни на что не способен.

Он опять поперхнулся.

На этот раз длиннотой фразы.

И сказал:

– Великими становятся только упорные.

Домой Максим вернулся только под утро.

И неожиданно обнаружил, что на его диване спит Гормон.

И он поплелся в спальню жены.

41

И этой встречи Максим не ждал.

Причем никогда.

Ибо его тезка Максим Топчий, как было сообщено отцу с матерью, погиб в тундре, где геологоразведничал, при невыясненных обстоятельствах. И было спрошено, упокоить его в вечной мерзлоте или – в цинковом гробу – доставить на родину?

На похороны Максима летал отец.

Ну, в общем, все было, как заведено в подобном случае.

Максима похоронили в тундре. За счет «Леспромхоза» устроили грандиозные поминки. И вот он, Топчий, живой и здоровый предстал перед ликом своего в прошлом земляка.

Максим конечно же повез Топчего домой.

Вера чуть не обмерла, увидев живым того, за кого когда-то собиралась замуж.

И вот они – два Максима – сидят друг перед другом.

– Знаешь, – сказал ей Топчий, – на выбор – зови одного из нас Максим, а другого Максим.

Всхохотнули. Но без веселья.

Не прибавилось его и в пору, когда на столе появилась бутылка.

Потом – вторая.

– Ну что темнить, – пьяно начал Топчий. – Грохнули мы с одним чистоделом золотоискателя. Решили его труп за мой выдать.

Он сделал длинный переморг, как бы вымогая у глаз слезы.

Потом повел дальше:

– Морду ему перед этим обезобразили, чтобы не узнать было.

– Ну а ты-то куда делся? – подторопила Вера.

– На оделся! – огрызнулся он и только потом пояснил: – В Магадан подался. Под чужой ксивой. Ведь я теперь Боголепов Борис Сергеевич.

Он опять невесело всхохотнул.

– И вот черт меня в Сталинград занес.

– Что так? – спросила Вера.

– Да то, что еще придется один грех на душу брать.

– В каком смысле? – поинтересовался Максим.

– Ну вас-то в живых оставлять нельзя.

И он выудил из кармана пистолет.

Вера вскрикнула.

Максим – напрягся.

– Да мы ничего никому не скажем! – зачастила Вера. – Гуляй себе на свободе, сколько хочешь.

– Гуляй! – передразнил он. – Хоботом виляй. – И вдруг нагло спросил: – Ты в постель со мной перед смертью ляжешь?

Вера глянула на своего Максима так умоляюще, что он разом понял, где их шанс.

– Ты вон допивай, – сказал. – Да выйдем во двор поговорим.

– А я вас решать тут не собираюсь, – сказал Топчий-Боголепов. – Максюха вывезет нас в укромное место. А там, – он обратился к Вере, – ты перед смертью у меня отсосешь. И – пожитки в баул! – Он хлипко засмеялся. – Думали, суки, что я вас не найду? Не-ет! От меня уходят только на тот свет. Знаете, я уже сколько вашего брата в землянскую империю поспровадил?!

Топчий с пистолетом наперевес походил по комнате, дулом подгоняя в спину то Максима, то Веру.

И вдруг Максим – явно некстати – вспомнил, как Вера в сердцах сказала ему, что страх как жалкует, что в свое время не вышла замуж именно за Топчего.

И может, эта мысль каким-то образом перескочила в башку Топчию, и он сказал:

– А ведь какую цацу ты из себя, вафлежница, строила! У Горбаня сосала?

Она кивнула.

– А у Парамонова?

– Чего об этом теперь вспоминать? – крикнула она. – Ты уж не мучай, а кончай меня здесь.

Он опять взнуздал морду ощерью.

– Тут должно быть все чисто. Хавиру-то я загоню. Кстати, за кем она числится?

– За мной, – ответила Вера.

– Тогда садись, пиши.

– Что?

– Дарственную на Боголепова Бориса Сергеевича.

А Максим все это время не мог отделаться от ощущения, что это сон.

Ну въяве этого просто не могло быть.

И вместе с тем он не видел выхода.

Топчий был, кажется, совершенно трезв.

И в подтверждение этому он произнес:

– Лидку Маркуху помните?

И хотя они ничего не ответили, он пооткровенничал:

– Это я ее утопил.

Он загнул палец.

– И Илью Мастеркова придушил. И…

В это время Вера рванулась на лоджию и закрылась там на внутренний крючок.

– Ага! – сказал Топчий. – Бегство при отягчающих обстоятельствах.

Он – кулаком – рассадил лоджийное окно.

Веры на лоджии не было.

– Ну что, – сказал Топчий, – сейчас ты пойдешь ее искать, – и споро подтолкнул Максима к краю лоджии. А потом, чтобы обрести разгон, отпятился в комнату.

И, когда выхватился оттуда, Максим отпрянул в сторону, и Топчий, перехилившись через перила лоджии, рухнул вниз.

Летел он молча.

Зато от стука о землю, кажется, содрогнулся весь дом.

И тут откуда-то сверху спрыгнула Вера.

Там она, видимо, висела на бельевых веревках.

Первой к Топчию подошла собака.

Обнюхала его и ушла прочь.

– Давай спустимся, – сказала Вера.

И когда уже Максим засобирался идти, произнесла:

– Хотя кто знает, с какого он рухнул этажа.

Тем временем к Топчию подчикиляла старушка.

– «Скорую» быстрей вызывайте! – крикнула кому-то. – Он еще дышит.

И тут Максим о что-то споткнулся.

Присмотрелся – пистолет.

И уже через минуту понял, что он игрушечный.

И вдруг Вера забилась в слезной истерике.

– Все он это понапридумал! – кричала. – И про Горбаня, и про Парамонова. Да и с Ильей Мастерковым я сроду не была.

Максим снова вышел на лоджию.

Вокруг Топчего уже стояла толпа. И все кочерили голову вверх, чтобы, видимо, определить, с какого этажа сверзился явно прехмеленный мужик.

– Да вон, с девятки! – крикнул кто-то. – Там еще двое маячат.

А через минуту или две к ним постучали.

Зашел участковый.

– Это ваш гость дверь с балконом перепутал?

– Да вот так случилось, – призналась Вера.

– Ну тогда садитесь писать.

И тут он увидел «дарственную».

– «Боголепов», – прочел. – Это кто?

– Он, – полуобморочно произнесла Вера.

И милиционер достал паспорт.

Раскрыл.

– Топчий Максим Емельянович.

– Да ведь он нас разыграл! – вскричала она. И стала в подробностях рассказывать о том, что тут произошло.

А через неделю их вызвали в прокуратуру.

Где аккуратненький такой следователь сообщил, что Топчий в свое время инсценировал свою смерть, скрываясь от женщины, на которой обещал жениться.

– Но ведь отец ездил его хоронить! – вырвалось у Веры.

– Это все было на уровне художественной самодеятельности, – сказал следователь.

И Максим вспомнил отца Топчия, который на поминках не только не выглядел удрученным, а даже девок за сиськи хватал.

– А сюда он приезжал в командировку из Магадана, где у него жена и двое детей.

Следователь полистал какие-то бумаги и сказал:

– Кстати, в Магадане он работал в театре.

– Кем? – спросила Вера.

– Актером. Причем играл трагические роли. – Он помолчал и добавил: – И ваша была не из веселых.

И достал диктофон.

– Вот здесь он записал все, что, наверно, думал использовать в книге, над которой работал.

И Максиму стало понятно, почему в милиции поверили каждому их слову.

Домой они вернулись всяк в своем настроении.

Максим хребтился скорее рассказать обо всем своему другу.

А Вера была задумчивой и грустной.

– Ну чего, тебе его жалко? – нарывуче спросил Максим, первый раз разговаривая с женой в таком тоне.

– Если честно, – просто ответила она, – я не верила ни одной его угрозе.

– А чего тогда сбежала?

Жена не ответила.

И только через минуту произнесла:

– Да и ты себя вел не по-мужски.

42

Посадил знакомого.

Повез. Бесплатно, конечно. Судя по его осанке, он процветает и благоденствует. Жесты этакие неторопливые, нарочитое спокойствие, подразумевающее мудрость, которую познает не всякий смертный, и какая-то – по плечам – чуть пущенная вперед округлость.

Эта начальственная осанка свойственна не только его знакомому, но и довольно многим другим, кто неожиданно становился, так сказать, «над толпой».

Был у Максима еще один знакомый. Этакий суетливый человечек с увертливыми глазами и вообще невзрачной внешности.

И вдруг однажды встречает он его остановившийся взгляд. Показалось, в задумчивости человек пребывает. А потом увидел вот эту фирменную медлительность и медвежковатость – это при сухонькой-то фигурке, и понял: сделали плюгавца начальником.

Разговорился с ним. Так и есть.

А теперешний седок Максиму сейчас говорит:

– Нынче только ненормальный работает руководителем. Все нормальные люди в рядовые поушли. Ответственности никакой, а деньги получают солидные. А тут вертишься как белка в колесе. Места себе не находишь, чтобы другим было лучше.

И он, чтобы не испортить уже выработанной осанки, стал с нарочитой медлительностью вылезать из автомобиля.

– Если чего нужно будет, – сказал через зевок, – звони.

И протянул визитную карточку, отпечатанную на немыслимо дорогой по нашему времени бумаге.

43

– Какой-то дурак раньше терминами такими кидался: «нетрудовые доходы». Да раз они доходы, то уже трудовые. Ежели ты, как у нас принято говорить, спекулируешь, то надо найти, где подешевле купить и кому дороже продать. Разве это не труд? Да даже проститутка трудится дай бог как. Вон, – он указал на здоровенного мужика, что шел сбочь дороги, – попробуй под таким бугаиной ногами подрыгай.

Нет, это только зависть человеческая придумала доходы называть нетрудовыми. Ведь свое-то продать как следует тоже способности, а то и талант нужен. Заставь меня, к примеру, на базаре стоять. Да ни в жизнь не соглашусь! Скорее с голоду сдохну, чем унижу себя торговлей.

Я сейчас расскажу, как мы с племянником машину продавали, ты со смеху течь дашь.

Значит, у Генки моего, у племяша, запохожилась очередь на новье. Тесть, словом, в очереди стоит. А у него «тринадцатая» всего как три года. И почти неезженная, потому как он на легковушке начальника одного возит, и все время на колесах.

Поехали на базар. А там цены – охренеть можно! Ну, сговорились, сколько просить будем.

И тут вдруг подходит к нам его друг детства Славка. Ну поздоровались там. Спрашивает он: «Продаешь тачку?». Генка кивает, мол, да. Ну тот ее обсмотрел и говорит: «Никому не отдавай, я возьму». Генка молчит, сколько за нее просит. И я тоже, потому как вроде дело-то это не мое – они кореша закадычные.

Обсмотрел Славка машину еще раз и говорит: «Цену я тебе за нее дам. А цена-то ей всего двадцать тысяч».

И опять все промолчали.

А когда Славкина жена уже с деньгами заявилась, то еще пятерку выцыганила.

И отдал племяш машину, считай новую, за пятнадцать.

– Здорово кому-то повезло! – перебил его Максим.

– Не говори! Но, если бы мы были одни, наши клячи со свету бы нас сжили. А то и жены – и моя дура старая, и Генкина, тоже шалава – при нас были. И как в рот воды набрали.

Он помолчал какое-то время и заключил:

– Так что на все талант нужен. Недаром мой дед говаривал: «Зазря и чирей не садится».

Максим, мысленно сделав себя участником тех торгов, подумал, что тоже не способен был бы отказать близкому человеку, и потому смело может быть отнесен к разряду простофиль, над которыми всегда, пусть беззлобно, но надсмехаются более изворотливые и практичные люди.

44

Только сел этот клиент в машину, как тут же начал:

– Никогда не забуду, как испытал на себе лихвовое подтверждение того, кто говорил, что самое трудное для нас – это вытравить из себя рабскость. Стоял на ВАЗе, шаровые опоры мне меняли. Причем начальник дал мне их в собственные руки, и я уже потом вручил «железки» слесарю. Пошел он их вроде солидолом смазать, и вижу, что выносит старье. А мне стыдно уличить его. Молчу. Потом, когда он уже поставил колесо, покачал я его, вроде люфта особенного нет. С этим и поехал.

А через несколько дней вылетела у меня на дороге шаровая опора, одна из тех, которые слесарь ставил, и я целую ночь простоял один в степи. Хорошо, что не зимой. Этим и утешился.

А недавно стали мне менять передние тормозные колодки. Так оказалось, этот же слесарь с одной стороны поставил не две, как положено, а всего одну.

Я уже не говорю, что когда я на минуту отвернулся, кто-то у меня из бардачка рублей двести выгреб.

Мне бы пойти к начальнику, пусть он вызовет этого нерадея, если не взгреет, то хоть узнает, кто под его опекой работает. А мне неудобно. Все та же рабскость. Вроде я – за свои-то деньги – обязан этому слесарю чуть ли не по гроб за его благоденствие.

Наверно, нескоро уйдет из нас вот это раболепие.

А когда выходил этот мужик, то заключил:

– Да и ты, наверно, такой же, как и я.

45

Подруги Жены не было месяца два, а то и больше.

И, может быть, она у них не появлялась бы и дольше этого.

Но припал случай, и Максим встретил ее с незнакомым мужиком на базаре, куда заскочил, чтобы купить темные очки.

Облик Подруги Жены был позапрежним.

Словом, не таким, какой он ее видел все последнее время.

Не в платочке и в платье, а в брюках, усеченных кнопками, и кофтенке немыслимого покроя.

– Поздравь нас! – сказала Подруга Жены. – Наконец, пройдя семь кругов ада, мы поженились.

Мужик смущенно засучил ногами, и только тут Максим узнал в нем того священника, который крестил Подругу Жены.

Он стал ковыряться в памяти, чтобы вспомнить, как его зовут.

На помощь пришла Подруга Жены.

– Теперь он не Евфрасий, а Виктор Алексеевич. Так что мы с монашеством расстались.

– Трудно было? – уточнил Максим.

– Не то слово! – подал голос Виктор Алексеевич. – Но ведь я не подписывал контракта на всю жизнь. Изменились обстоятельства, изменился и я.

Подруга Жены нежно погладила его по щеке, лишенной бороды.

И, словно заметив это, Виктор Алексеевич сказал:

– Только бриться каждый день будет муторно.

А Максим рассуждал про себя: неужели вот так просто можно поменять то, в чем, кажется, уверился навсегда?

И Виктор Алексеевич сказал:

– Я не отрекся от Бога. Но искушение было выше моих сил. Значит, Господь отныне меня числит среди тех, кто не был достойным ему служить.

Он помолчал и заключил:

– Но это вряд ли можно считать преступлением.

Когда они проходили очередной ряд, то откуда-то вынырнул монах. Он явно был смущен этой встречей.

– Я бы возликовал, – вдруг сказал монах, – если бы мог разобраться в своих чувствах, как это удалось тебе. Но Бог посчитал, что я неспособен на какой-то протест.

И монах удалился, почему-то именно Максиму вручив гроздь винограда, выхватив ее из корзины, которую нес.

А Подруга Жены сказала:

– Теперь из нас троих самый святой ты, Макс.

Он не возразил и не согласился.

Просто еще ошеломление до конца не прошло.

– Но и тебе недолго осталось быть праведником, – напророчествовала Подруга Жены.

На этом они, собственно, и расстались.

Напоследок Подруга Жены отщипнула от кисти, которую как-то неуклюже, как котенка за шиворот, держал Максим, две виноградинки. Одну сунула в рот мужу, а вторую съела сама.

46

Опять решил поработать ночью. С вокзала взял двоих. Он все ей заглядывал. А когда садились, спросил:

– Куда коляску и сумку?

– Не на голову же мне! – не очень любезно ответила она.

Максим затолкал коляску и сумку в багажник.

Поехали.

У салона новобрачных она просила остановить. И тут же – во двор – чуть ли не бегом.

– А вещи? – кричит он ей вдогон и понимает, что ошибся, приняв их за супругов.

– Какие вещи? – вернувшись, недоумевает она.

– Коляска и сумка, – говорит он, для вящей убедительности распахнув багажник, где они лежат.

– Так это не мои, – говорит она. И вдруг затревожилась: – Теперь же нас за воров посчитают.

– Ну что будем делать? – спрашивает Максим.

– Едем на вокзал, – говорит парень с той долей решимости, которой так не хватало ему в общении с этой девушкой там, где он их взял.

Приехали.

На стоянке уже пусто. Поспрашивали подремывающих таксистов. Хая никто не поднимал. Решили заглянуть в сумку. И тут же на документы наткнулись. Поехали по адресу.

Им открыла молодая женщина с испуганным лицом.

– Он что-нибудь натворил? – спросила.

– Почему «он»? – спрашивает Максим. – Документы-то ваши?

– Мои. Но только муж сынишку к бабушке, то есть к моей маме возил.

За их спиной взвозился в замочной скважине ключ, и дверь распахнулась.

– Ну вот и он сам! – сказала жена. – Как стеклышко.

Когда же при общем хохоте и соответствующих случаю междометиях все выяснилось, муж, вытирая выступившие от смеха слезы, произнес:

– Только я отвернулся, чтобы старушке помочь оклунок на плечо вздеть, глядь, а шмоток уже нет.

Жена тем временем зашебаршила в заначке, которую блюдет от мужа, бутылку на стол выволокла.

– При исполнении не пью, – говорит Максим.

– Ну тогда мы тоже не будем, – за себя и девицу решает парень.

Когда же Максим притормозил у салона новобрачных, думая, что девушка там сойдет, она этот раз уже за парня и за себя сказала:

– Мы едем на Тракторный.

И Максим вспомнил, что именно туда просил отвезти его молодой человек.

А где-то через месяц они отловили Максима тоже на вокзале и пригласили на свадьбу. Свидетелем.

47

Взвечерело.

Чуть подморосил дождик, и тут же откуда-то сорвался ветер.

Он сорвал рекламный щит, который упал на три автомобиля сразу, и Максим понял, что на этот раз его спас Бог.

Поэтому решил ехать куда-нибудь подальше от вокзала.

И тут зазумприл мобильник.

Звонила Подруга Жены.

– Мы завтра уезжаем, – сказала она.

Он чуть не выпалил: «Счастливого пути!», когда она, как всегда, напорным голосом произнесла:

– Я тебя буду ждать у «Интуриста».

Если честно, ему не хотелось ее видеть.

Особенно после того как она пообщалась с женой после падения с лоджии Топчия.

Именно тогда она вдруг спросила: «Дело прошлое и почти не уголовное, но признайся, ты его вниз спровадил?»

А ему было жутко это вспоминать. И он пробурчал что-то нечленораздельное.

Такие звуки иногда издает засорившийся водослив.

Но жена почему-то выглядела чуть подраздавленной.

Таковой она была все три дня, пока Топчий еще был жив.

Всплакнув только, когда сообщили, что он умер.

А потом взвеселела.

Правда, не очень уж роскошно.

Но вполне заметно. Если попристальней приглядеться.

Ревновал ли Максим жену к прошлому, трудно сказать.

Но что-то где-то в подреберье саднило.

Причем вперемешку, то под правым, то под левым.

Он даже хотел пойти в больницу.

Рассоветовал Федор. «Это ты желчь в себе поскопил, – сказал он. – Я это все водкой выгоняю. А у тебя никакой отдушины».

Размышляя об этом, Максим еще все стоял на вокзале.

До «Интуриста» была минута езды.

И Подруга Жены съела ее своим нетерпением.

– Ну сколько тебя можно ждать? – спросила она по мобильнику, наверняка зная, где он находится в данную минуту.

Но – откуда?

И он вспомнил, что чуть раньше ему звонила жена.

Почему-то Максим думал, что Подруга Жены будет с мужем.

Но она встретила его одна.

– Куда тебя везти? – спросил он.

– Не меня, а нас, – едко, как получается только у нее, ответила она.

А чуть поразмыслив, повелела:

– Гони на Горную Поляну.

– А что ты там забыла? – поинтересовался Максим.

– Тебя! – опять дерзковато ответила она.

– Но я – вот он, – буркнул он.

– Ну тут ты ничейный.

– А там чей же буду?

– Мой!

Это был почти вопль.

– Ты что, – вопросил он, – закуешь меня в кандалы или посадишь в клетку?

– И то и другое. – И вдруг капризно взвизгнула: – Ну что ты тянешься?

Он прибавил газу.

И тут впереди вывернулся гаишник и жезлом указал на обочину.

Представился.

– Ваши документы, – сказал.

– А что мы такое сделали? – вопросила она.

– Нарушили скоростной режим, – ответил милиционер.

– Это я его попросила ехать быстрее, – произнесла она. – У меня умирает муж. Живым застать бы.

Гаишник малость помялся, но документы вернул. И поназидал:

– Но особенно не шустрите, ведь дорога-то мокрая. А то и вас спасать придется.

– Зачем ты так врала? – спросил Максим. – Уж лучше бы штраф заплатили.

– Я не хочу портить себе праздник.

– Какой? – понаивничал он.

– День обладания тобой. Или тебя, как правильно?

– А ты уверена… – начал он.

– Даже более того. – И вдруг подозрительно вперила в него взор. – Или ты импотент?

– Нет, но у меня просто есть жена.

– Жена – объелась пшена! – огрызнулась она. – Ты к ней прикипел, как к самовару стол. Когда ты ее последний раз трахал?

Он пустил себя по кочкам воспоминаний. Это были не кочки, а ухабы.

– Что, не помнишь? – ядовито спросила она. – Ведь вы живете, как два грека на вокзале, что по одному билету едут в разные стороны.

Через минуту она добавила:

– А потом она для тебя старуха. На нее чувства надо разгонять паровозом.

– Но у тебя тоже есть муж! – произнес он почти взмоленно.

– Что твоя объелась?

– Пшена, – ответил он ее же присловием и поинтересовался: – А твой груш, что ли?

– Тот не муж, у кого в штанах уж, – ответила она и уточнила открытым текстом: – Не стоит у него. Понимаешь, не сто-ит! – произнесла она в разрядку. – Я думала, монах, значит, изголодался. И слазить с меня не будет. Даже хотела работу бросить, чтобы утехами жить день и ночь. А он – смык, а следом – пшик!

– Это ты такая злоедучая? – подал он голос.

– А как ты хотел! Ведь столько времени меня дразнил, как голодную собаку. Ну вот, думаю, сейчас созреет до чего-нибудь серьезного. Какой там! Стоял, как памятник. С места не сдвинешь. – Она сделала передых. Потом продолжила: – А твоя-то поизносилась там еще, в вашем колхозе. Потому ты ей нужен, как летошний снег.

Она чуть помолчала. Затем повела дальше:

– Ты хоть подумал, зачем вы съюзились?

Он – внутренне – чуть приохнул: это же слово его жены.

Она так и говорила: «Я юзила по жизни, и ты, считай, тоже, не прямиком рулил, вот и съюзились-ссоюзились».

– Хоть бы дитя взяли на воспитание, – продолжила Подруга Жены. – Появился бы какой-то смысл бытия.

И вдруг она ему бухнула:

– Я зачать от тебя хочу. – И пояснила, почему: – Чтобы род твой не канул в небытие. Ведь ты же писаный красавец.

У него чуть зашлось дыхание. Ибо это она ему не первая говорит.

Тем временем они взобрались почти на вершину Горной Поляны. Внизу ликовал огнями город.

– Переходи на заднее сиденье, – сказала она, когда он подрулил к каким-то кустам.

Почему-то вспомнился Федор. В пору, когда он живописал груди Елены Миновны.

И в нем ворохнулось любопытство. Наверно, одно из сладко-ядовитых человеческих чувств.

И именно оно, а не напряжение в подживотье заставило пойти на ее зов.

Она целовала его, где только могла. Раскачивала из стороны в сторону, то, что было в ту минуту под рукой.

И рычала.

Да, рычала!

И даже скулила.

И только натешилась им таким образом, отдалась своему – теперь уже безмолвному безумству.

Но безмолвным оно было недолго.

Вдруг она уловила взъохи машины. И стала им подражать, распаляясь все больше и больше. Пока не заорала благим матом:

– Да убей ты меня!

– За что? – спросил он.

– За то, чтобы я ничего подобного в жизни не вздумала испытать. Верх блаженства не может быть выше, чем был сегодня.

Она вытирала его своим носовым платком.

Сперва пот со лба.

Потом…

Максим первый услышал, что сюда шли.

Быстро насмыкнул на себя брюки.

И расхохотался.

Перед самым бампером машины стояла корова.

А где-то рядом погуливал зов:

– Маня! Маня! Маня! Ну где ты запропастилась, греха немало?

И тут на землю обрушился ливень.

Он прогнал корову.

И они двинулись обратно.

И увидели на дороге того самого сержанта.

– Притормози, – повелела Подруга Жены.

Она вылезла под дождь и, приблизившись к милиционеру поцеловала его в щеку.

– Ему лучше? – вопросил он, имея в виду мужа.

– Да, – ответила она, садясь на свое место. – Благодаря вам мы успели вовремя.

И они двинулись дальше.