Текст книги "Полоса отчуждения"

Евгений Кулькин
Полоса отчуждения

© ГБУК «Издатель», 2015

© Кулькин Е. А., 2015

* * *

Полоса отчуждения, или Двоюродная слава
^роман

Пролог

Сначала все было не то и не так, как написано в этой книге.

И вообще, состоялось бы все это или нет, стояло под вопросом.

Но тема диссертации, которую собиралась защищать Матильда Германовна Чистохвалова, звучала так: «Влияние фактора города на развитие личности среднестатистического россиянина».

Дед Матильды, тоже ученый, Емельян Евстафьевич Полукров сказал:

– Сейчас на город валят все, что только можно. Говорят, что тут даже подтяжки меньше жмут.

Мать же Матильды, вечная домохозяйка с высшим образованием, Серафима Емельяновна сказала:

– Грех не имеет прописки. А вот место жительства у него всегда конкретное. Поэтому если захочешь его найти в деревне, то и в город не надо ехать.

И только отец Матильды Герман Борисович сказал:

– Провинция – это полигон откровений, которые не свойственны городу. В городе же такая энергетика, которая третирует душу впервые попавшего под ее власть. Возьми Москву. Среднестатистический, как у тебя записано, мужчина, ушибленный столицей, держится год, а женщина и того меньше – всего полгода.

– И кем же они становятся? – спросила дочь.

– Сперва приспособленцами, а потом подлецами.

Матильда не любит говорить с отцом на отвлеченные темы.

Он тут же конкретизирует их. А то и вовсе терроризирует.

А между тем дедушка раскинул на столе карту и, как стратег перед решающим наступлением, вздел на лоб очки.

– В какой же тебе, милка, – начал он, – город поехать?

– А чего думать? – сказал отец. – Пусть направляется в Волгоград. Немцы над ним в свое время поглумились. А так он тянется вдоль Волги смешными поселками. Поэтому мерзость там живет только в центре.

Так Матильда Германовна оказалась в Волгограде.

Теперь ей нужны были люди, склонные располагать чем-то поучительным.

И ей повезло.

На одном из диспутов на какую-то никчемную тему она приметила старичка, который все время нервно усмехался. К нему-то она и подошла.

Задала несколько дежурных вопросов и неожиданно получила на них не только язвительные ответы, но и простецкое сожаление, что интерес к процессу жизни сейчас значительно ослабевает.

Народ уперся в то, что выше Китайской стены, – собственную глупость.

Пригласила она его к себе в гостиницу, по наущению отца, запасясь несколькими бутылками того, что вымывает ум, и он вместе с мочой выходит.

Но дед, наверно, уже знал о новом открытии ученых, потому пить, или, как он выразился, употреблять, отказался.

Тогда она осторожно спросила: а как, мол, город влияет на развитие личности?

Он ответил:

– Только пагубно.

– Но почему? – был вопрос.

– А потому что стыдность в городе давно на свалку свезена. Поэтому совестью в пору торговать из-под полы.

Так – за трепом – засиделись допоздна.

А когда старичок, а звали его Иван Митрофанович, собрался уходить, мысль ему в голову воткнулась.

Это он так сказал.

Именно – воткнулась.

– Дам я тебе материал. Да такой, что пальчики оближешь.

Ей стало жаль своего свежего маникюра.

И далее дед сообщил:

– Писатель у нас тут есть один. Потешник такой. Напишет книгу и обязательно где-нибудь рукопись притеряет.

– Пьет, что ли? – спросила Матильда.

– Нет, склерозничает.

Он кинул свою фирменную ухмыль и признался:

– Вот, это, у меня кучу листов оставил. И названием обозначил: «Полоса отчуждения». Потому поройся-покопайся, может, пользу какую обнаружишь.

Так Матильда стала обладателем несостоявшейся книги. А когда взяла из нее все, что ее на тот час интересовало, то подумала сделать автору подарок и без его согласия отдать рукопись издателям. Долго мурыжили они рукопись, гоняли по разным инстанциям, пока однажды не открыли: и тема актуальна, и язык необыкновенный, и все другое прочее.

А все оказалось просто: это отец Матильды Герман Борисович побывал, где надо, и надавил, на что требовалось. Поэтому все благодарности стоит адресовать только ему.

А то бы скучной диссертацией все бы и кончилось.

Если читатель заинтересован, то ему и книга в руки.

Но это в том случае, если она будет издана.

Предисловие

На эту запись Максим наткнулся случайно.

Была она начертана на клочке какой-то печатной вырванности и гласила: «Я прожила безвыборную жизнь. Хорошо это или плохо, покажет только моя смерть».

Подписи не было.

Но по почерку Максим безошибочно определил: писала Варя.

Вернее, Вера.

Хотя вообще-то она была Вероникой.

Но почему-то очень желала, чтобы ее звали именно Верой.

Была…

Это слово каким-то наплывом стало в подгорлье.

Дышать давало. А вот говорить – нет.

А хотелось сказать что-то такое…

В комнате полумрак разбирал на части подробности ее интерьера.

Вон тот трельяжик.

Его так любила Вера.

Хотя Максим никогда не видел, чтобы она смотрелась в зеркало.

Зато именно на трельяже лежала раковина, которую почему-то Вера каждое утро приставляла к уху.

И улыбалась.

Чему, Максим так никогда и не поинтересовался.

Он порывисто поднялся, взял раковину и так, как это делала Вера, приблизил к другой раковине. К ушной.

Слух занял шепотливый шорох.

Изредка он был перебиваем какими-то более зрелыми звуками.

Но он точно знал, что в комнате их быть не должно.

Значит, они исходили из других квартир или даже с самой улицы.

И вдруг подкипятила душу мысль: а может, это периодически включался параллельный мир?

И может, именно ему так невинно улыбалась Вера.

Он положил раковину на место.

И увидел машинку.

Ту, зингеровскую, которую он как-то купил ей на толкучем рынке в Свердловске.

«Толкучий рынок» – как сейчас это звучит непривычно!

Даже чуждо.

Машинка оказалась нерабочей.

И, что удивительно, Вера ее отремонтировала.

Сама.

Максим никогда не думал, что столько неимоверно много связано в этом доме с Верой, теперь уже покойной его женой.

Он не мог смириться с тем, что ее больше нет в живых.

Это надо ввести себя в новый круг понятий и физическое доказательство подтвердить каким-то духовным посылом, строгим, как взыскательная проверка.

И это ей – одна из последних – принадлежит такая фраза: «Сбежать от страданий жизни невозможно. Можно просто не жить». Что она сейчас с успехом и делает.

А он никак не подойдет к анализу прожитых лет, в духовный диапазон которых заключены особенности его судьбы.

Хотя…

Максим ловит себя на лукавстве.

Ибо сейчас, как кто-то удачно выразился, он проходит «полосу отчуждения», то есть сбывает те сорок дней, после которых, как гласит православная присказка, душа новопреставленной Веры-Вари-Вики возлетит на небо и, чтобы оставшиеся на земле обзавидовались ей, даст какой-то знак, который наделит правом вспоминать об этом с религиозным трепетом и благочестием.

Он даже хочет предугадать, какой это будет знак.

Максим еще раз оглядел комнату, с придиром ища, что тут напоминает о нем.

Под окном взгурлил голубь.

Где-то далеко стал глодать тишину своей беззубостью чей-то зов.

И Максим вдруг вкопано остановился.

Он неожиданно понял, что устойчиво живет здесь как память, – запах.

Ее запах.

Отдающий чуть-чуть полынью и чабрецом.

И как только минут эти сороковины, как их зовут, и он пройдет ту самую «полосу отчуждения», что будет дальше? Ведь Вера унесла с собой глубокую энергию своего четкого характера, способную не только реагировать на любые ситуации, но и зарядить упорством и целеустремленностью все и вся вокруг.

Но она не считала, что моральные сферы лежат только в плоскости целесообразности.

Ибо искать в себе гармонию может только сумасшедший, не знающий уроков предшествующих исторических эпох. Когда пугающую бедность пытались обогатить за счет новых религий.

Вера не пугала его наплывом чего-то чрезмерного.

Это он у других видит то особо выразительные надбровные дуги, то высоко, как вздернутые на дыбы лошади, высившиеся груди.

Мысль обо всем этом запуталась в дремности, как бы в которой он пребывал. А что если, сбывая «полосу отчуждения», вспомнить всех женщин, которые – всяк по-своему – изменили его судьбу в пору, когда он, числясь чуть ли не образцовым семьянином, потихоньку изменял жене?

Для очищения совести, видимо, ради покаяния есть резон всех их выстроить по ранжиру.

И как бы сделать выводы, что ли.

Какие?

Его потянуло перекреститься.

«Употребить тайну в виде оружия».

Кто это сказал?

Может, та, что как-то ему заявила: «Ты душу мою не устраиваешь, потому что у тебя не тот масштаб мысли, который способен подчинять себе».

Потом уже – на задумчивости – поведала: «Предел мечтаний и возможностей встретить того, кто достоин тайны, и у кого вместе с тем душа выбирает страдание».

Может быть, именно после этих слов Максим, если так можно характеризовать, духовно заболел.

Или душевно, как правильно?

Он понял, что нет смысла работать ради сытости.

Что система ценностей часто лежит в плоскости неожиданных ходов.

Что ощущение вдохновения – это то, к чему человек должен стремиться всю свою сознательную жизнь.

И надо не бояться бросать вызов традиции.

И теперь он, как лейденская банка, ждал возможности поделиться искрой не с любой аляповатой неосторожностью, а с тем, что четко знает о силе тока на концах проводника.

Питая слабость к неожиданной подчиненности, Максим как бы забыл, что не изменял пристрастиям ни при каких обстоятельствах. Хотя…

Но теперь он точно знал, что есть высшая воля и проводником ее может быть даже женщина.

Сперва совсем ненужная.

А потом…

Многоточия тут употреблены как полнокровная пулеметная очередь.

Она – атакована.

Своей какой-то телешащей непосредственностью.

Порой он даже забывал, что у него есть Вера.

«Верунчик», – как он говорил.

А теперь он ждал. Но чего?

– «Я прожила безвыборную жизнь», – повторил Максим запись Веры и вдруг завозражал ей, словно она еще была жива.

Ей было конечно же из кого выбирать в том «Леспромхозе», где они, собственно, и поженились.

Но он был там единственным парнем, неподпорченным предыдущими супружествами.

Причем на целых двенадцать лет моложе ее.

И оттого, видимо, сердечной привязанности не произошло.

Тем более чувственной любви.

И с первых, можно сказать, дней их совместной жизни на него давило ее нравственное превосходство.

Больше похожее на снисходительность.

Но все же в жестокую историю их жизнь не обернулась.

Даже не было ничего, проникнутого открытым негодованием.

Больше того, у Веры в разговоре все чаще и чаще стали проскальзывать божественные слова и размышления на тему: чем отличается жизнь земная от жизни вечной.

Но власть опыта брала свое.

И они довольно прилично сосуществовали в рамках заведенного порядка.

Все изменилось, когда они переехали в город.

Там Максим впервые ощутил отсутствие стыдливости у девок и молодых баб.

И вообще, система ценностей здесь исчислялась по другим параметрам.

А потом началось…

Хотя остроумной импровизации не было. Однажды просто сказалось: «А вдруг получится?»

И как-то разом в этом погрязло мудрое рассуждение, что в основании мира лежит тайна.

И видимым образом возник знак, подразумевающий духовную силу и власть.

В ту пору, когда Вера пыталась втемяшить ему евангельские истории, товарищи, которыми он обзавелся, по-другому трактовали отношение к ближайшему времени, уверяя, что все пространство человеческой истории только тогда явится миру в своей первозданности, когда исчезнет в том числе и Божественная тайна Вознесения.

Максим слушал все это сверхдиковинное и пытался выработать в себе сознательное отношение к слову Божьему.

Но ничего не получалось.

И он сдавал позиции нравственного превосходства, которыми до этого обладал.

На первую измену Максима, можно сказать, натолкнула сама Вера. Хотя о ней и всех последующих сподручнее всего будет рассказывать отдельно и обстоятельно, выйдя за рамки этого предисловия. Но чтобы четко вписаться в рамки «полосы отчуждения».

Глава первая

1

Уснуть не дает факт, что это надо сделать.

Одышечно, даже, кажется, из последних сил, идут часы.

Осторожные отсчетчики времени, отпущенного на его долготерпение.

И Максим начинает думать.

Вернее, размышлять.

Но делает это, можно сказать, топорно, что ли. Не то что Вера.

Ее математический ум изощренно тонок.

Где-то Максим прочитал, что его состояние можно квалифицировать как «напряжение на почве неискренности».

И именно оно было невыносимо.

Ибо накапливало ужас.

Который и давил на эмоциональное состояние равно как души, так и тела.

Правда, порой этот ужас неожиданно переходил в благоговейный страх.

И тогда он принимался за распознание слов, укатившихся в зрительные образы.

Вера, видимо, понимала его это состояние и потому не требовала от него ожидаемого, то есть мужского внимания, одолжив все это вечному хранению в памяти.

Хоть их вроде бы и разделило двенадцать лет, но это не требовало с его стороны, можно сказать, жертвенности. Ведь не мальчик.

Вера не знала, с какого момента она стала смотреть на себя как бы со стороны, находя все больше и больше изъянов в себе или недочетов, которые другие стремятся не замечать.

Часы пробили четыре.

Конечно, дня.

И всполошили супругов.

Отдельно друг от друга.

Но во всем этом, что нагустело в их отношениях смолой неприятной прилипчивости, вдруг возникло отдушечное обстоятельство. К Вере приехала подруга.

Когда жена ее представила, та, видимо, еще блукала по закоулкам только что случившегося с ней разговора. Который – с ее стороны – закончился, как всегда, всепонимающей ухмылкой.

У подруги были резвые глаза, но продуманные движения.

И это несоответствие как бы лишало ее цельности.

Тем более обряжена она была в штаны такой обтяжности, что невольно тянуло получить пятерку по анатомии человека.

Максим играл роль подносчика всего того, что требовалось, чтобы сервировать стол.

Вплоть до солонки.

Которую Вера почему-то звала сольлешницей.

Когда стол обрел праздничный вид, супруга украсила его бутылкой коньяка, однако предупредив:

– Тебе пить нельзя.

– Почему? – обидчиво поинтересовался он.

– Ты меня повезешь, – за Веру ответила подруга.

Разговор, который тараторно шел за столом, Максима особенно не интересовал, и он вышел подышать свежим воздухом.

Вот там его и ущучила подруга.

В ее глазах переливались градусы только что выпитого.

– Неинтересны мы тебе? – спросила она, споро раскуривая сигарету.

– Ну почему… – начал было он.

– Не трать зря слов! – остановила его подруга. – Бабы, как на дороге ухабы, только при мысли чувствуют себя людьми.

Такие мудреные фразы в ту пору до Максима еще не доходили.

Потому он смиренно молчал.

– Вы с Веркой – в одной печке дверки, – вдруг срифмовала она. – Она – к той стороне, где жар, а ты – где холод.

Он хотел сказать, что жара особого не чувствует.

Но передумал, считая это личной тайной.

– С Веркой жить можно, – тем временем продолжила подруга. – Она даже если споткнется, то скажет: «Это Богом зачтется». А я, простите меня, насос с отсосом, до ужаса злопамятна.

Максим хотел спросить, что она имеет в виду, ставя в один ряд насос и отсос?

Но и этого не сделал.

Искурив две сигареты, подруга сказала:

– Ну что, пойду к общему столу, где чистят камбалу, – опять зарифмовала она. Тем более Вера действительно препарировала эту рыбу.

Они уселись, как и чуть ранее, напротив друг друга, и подруга спросила, обращаясь к Вере:

– Ты специально его онемотностью занимаешься? – И вдогон к этому вопросу как бы пожаловалась: – За время, пока я две цигарки до бычков извела, он сказал всего три слова.

– Какие же? – равнодушно поинтересовалась Вера.

– Я тебя люблю! – торжествующе соврала подруга.

– Неужели он даже способен на признание? – так же варено поинтересовалась Вера.

– Впрямую – нет, а подспудно – да.

– Правду она говорит? – обратилась Вера к Максиму.

– Тебе видней, – буркнул он.

И обе женщины захохотали.

Тем временем застолье продолжалось.

Причем их общение подруга как бы разъяла на некие образы-символы.

– Вот это – бог навязчивости, – указала она на бутылку, в которой мерк от невостребованности пятизвездочный коньяк.

Это им, казалось Максиму, подруга раздразнила свою подвижную психику.

Но словно где-то внутри ее все было сбалансировано гордо и четко.

– Спиртное мешает мне систематизировать информацию, – призналась она, и Максима сразило состояние крайнего напряжения.

И вдруг она выхватила откуда-то газету с кроссвордом и поинтересовалась:

– «Цена взрослых игр», и что это может быть?

– Не что, а кто, – поправил ее Максим и ответил: – дети.

Подруга захлебно засмеялась.

– Говорят, это сейчас проблема целого общества.

Он трудно переживал свою находчивость.

И вдруг подруга снова обратилась к нему:

– А ты имеешь представление о будущем? – И пока в нем ворочалась дремучесть «Леспромхоза», подсказала: – Хотя это дерзкая сторона нашей жизни.

Тут же она выхватилась из-за стола и стала собирать свои пожитки.

– Ну, поехали! – полуприказала она.

Если клещи создают две ощери, то так это и случилось.

С одной стороны это была ухмыль жены, с другой – улыбка ее подруги.

А между ними его хилый интеллект, над которым потешаться, как им обеим кажется, одно удовольствие.

Когда же подруга взобралась на сиденье «Нивы», которую он взял в прокат, то, кажется, вполне серьезно предупредила:

– Только ты не перепутай мою коленку с рычагом коробки передач.

Сказала так, как будто была инструктором по вождению.

А коленки были голы и находились совсем рядом.

Тем временем подруга ударилась в рассуждения, которых Максим от нее не ждал.

– Мужским существом управляют три ипостаси: сознание, подсознание и инстинкт.

– И тут троица! – всхохотнул он.

Но подруга строговато глянула на него.

– А святое, – сказала, – лучше всуе не упоминать!

«Всуе», – про себя повторил Максим, уловив в этом слове больше охального, чем чего-то четко смыслового.

Неужели этому нет перевода?

На общедоступный.

– Между прочим, – сказала Подруга Жены (в будущем как безымянницу звал ее с больших букв), – секс должен быть праздником, а не скучной повседневностью.

Что такое секс он уже знал.

Вернее, формулировку того, что он обозначает, мог даже трактовать так, как это делает Вера.

В ее устах это звучит как-то интимно-тепло – «близость».

Если честно, свою неотесанность Максим стал ощущать только после женитьбы.

До этого ему казалось, что он самый умный, в меру эрудированный и – по всем иным параметрам – неотразимый.

Правда, девки, которых на «Леспромхозе» было не очень много, его почему-то не сказать, что избегали, но этак сторонились, что ли. Словом, не давали повода продемонстрировать свои способности. Да и возможности тоже.

Коленка Подруги Жены действительно норовила попасть под его ладонь, когда он брался за набалдашник рычага, чтобы переключить скорость. А Подруга Жены пела:

 
Обернись комаром и ужаль.
Для тебя мне и крови не жаль.
Но не станешь ты комаром,
Не живя в этом месте глухом.
 

И когда она замолчала – видимо, не очень хороший следующий куплет – дорогу им перебежал пес, волоча в зубах пакет с явно чем-то съестным.

– Останови! – тронула она его за коленку.

Он притормозил.

Пес тем временем рвал зубами целлофан.

И как только ему это удалось, с ближайшей сухостоины слетело восемь ворон.

Поделившись пополам, они принялись, как потом понял Максим, за довольно продуманное дело.

Четыре вороны, оглашая ором окрестность, бросались на пса.

А остальные в это время растаскивали в разные стороны содержимое пакета.

Но удивительней всего было то, что вскоре они поменялись местами.

Нападальцы стали пожиральцами.

И наоборот, те, кто уже насытились, с новыми силами теснили от поживы пса.

– Ну и продумцы! – восхищенно произнес Максим.

– Круговорот рациональности в природе. Видишь? – кивнула она на то место, которое только что было полем борьбы за добычу.

На крошки, которые тут наплодились, налетели голуби.

А потом среди них зашустрили и воробьи.

И тут один сизарь с каким-то вызывающим отливом на зобу с ходу уестествил едва приметную голубку.

– Знаешь, – на задумчивости произнесла Подруга Жены, – лишиться девственности меня принудили именно голуби. – И хотя Максим не спросил «каким образом?», она пояснила: – Раз им все это можно делать на виду, почему не сотворить подобное тайно? – И она уточнила: – Ради опыта.

Максим молчал.

– Тебе неинтересно узнать, кто у меня был первым?

– Почему же? – вымямлил он.

– Я досталась… – она сперва запнулась, а потом и вовсе махнула рукой. – Хотя какое это имеет значение? Тем более для тебя. – Она опять тронула его коленку. – Поехали! – сказала.

Тем временем дорога пошла в гору, и те, кто решил одолеть ее пешком, то и дело вскидывали руки, надеясь обрести роль попутчиков.

– Пусть топают да ушами хлопают, – сказала Подруга Жены, имея в виду, наверно, всех сразу.

Однако когда впереди возникла старушка с клюкой, повелела:

– Посади ее. – И на недоуменный взгляд Максима пояснила: – Она уже всех ближе к Богу.

Но Подруга Жены ошиблась.

Впереди были те, кто ее явно опередил.

Они вроссыпь лежали вокруг опрокинутой машины, и «скорая» сиротливо демонстрировала свою бесполезность.

– Давайте я дальше пойду пешком, – сказала бабка.

– И меня тут оставь, – подвторила ей Подруга Жены.

Максим пожал плечами. Что могло означать: «хозяин – барин».

Правда, в данном случае хозяйка.

Но удивило другое.

Подруга Жены направилась на параллельно бытовавшее здесь кладбище. Постояв какое-то время на дороге, Максим развернул свою колымагу и поехал домой.