Текст книги "Полоса отчуждения"

26

Этот мужик буквально цвел лысиной. Она была у него в виде лотоса. Он уселся подле Максима и сказал:

– Считай, что ты пережил нулевой стаж жизни. А эта гражданка раздает не только подачки, но и подначки. Одной из них, кстати, явилась моя фамилия. Вовсе не Сюрприоз, как звала меня мама в детстве, а – Дурата.

Максим чуть подхмыкнул.

С тех пор как его сосед по гаражу, тоже с экзотической фамилией Подстрельник, посоветовал прирабатывать за рулем, Максим с неделю, а то больше провел в смущении, пока однажды не увидел на дороге прислоненца – пьяного, который уже не мог идти.

Причем его ноги напоминали выкройки еще не ведомых сапог.

И ему стало жалко беднягу.

Он потихоньку усадил его на заднее сиденье, как тот сполошно произнес:

– Если мы с тобой не тезки по отчеству, то я никуда не поеду.

И стал выбираться из автомобиля.

И уже через секунду, дохнув перегаром так, что запотели окна, сказал:

– Нынче я тринадцатый день рождения справлял.

Только погрузив пьяного, Максим понял ошибку, которая не сулит ничего хорошего: он не знал, куда везти «именинника».

И вдруг тот протянул ему мятую брошюрку «Чудотворные места Нижнего Поволжья», где рядом со словом «Дурнобродство» был начертан какой-то адрес.

Вот по нему Максим и доставил пьяного.

И, словно ожидая этого, его седока встретили.

Двое в куртках, на которых были надписи. У одного – «Демократически озабоченный». А у другого – «Футбольные эмоции». И именно этот парень спросил:

– Сколько мы тебе должны?

– Да… – было начал он первую фразу отказа от денег. Но встречалец уже сунул ему целых сто рублей.

– Да у меня нет сдачи, – прошептал Максим. Но парень махнул рукой.

И он уехал.

И, что удивительно, с гулко бьющимся сердцем.

С тех пор и пошло.

И вот нынче знатный лысак.

Да еще с такой необыкновенной фамилией – Дурата.

– Причем, – начал седок, – мое имя и отчество тоже состоят из двух «Д» – Давид Давлетович.

Он закурил и продолжил:

– Мне один сослуживец говорит: «Как за рулем, вспоминаю твои инициалы, словно по кочкам еду».

Дурата оказался на редкость разговорчивым.

За короткое время Максим узнал, что в прошлом он был цирковым акробатом.

Потом, сверзившись с верхотуры, открыл в себе способности клоуна.

– А от этой профессии, – констатировал Давид Давлетович, – до политики – один шаг.

– И кем же вы теперь числитесь? – осторожно спросил Максим.

– Смотри, как ты красиво сказал – «числитесь»! Сейчас, в самом деле, работать – не какое-то действие, а число. Я – депутат.

И он рассказал несколько баек из своей депутатской жизни.

И Максиму понравилась одна из них.

Идет депутат на какое-то заседание, на котором все поголовно спят. Бодрствует только выступающий.

И вот, когда тот закончил свой доклад и от тишины все пробудились, председательствующий ему сказал: «Есть предложение повторить все сначала. Ведь сегодня впереди ночь покера».

Дурата ездил не менее двух часов и довольно щедро расплатился. И напоследок посоветовал:

– Ты вот все случаи записывай. Знаешь, какая классная книга получится!

Максим хмыкнул.

– Ты зря хмычешь, – продолжил убеждать Давид Давлетович. – Ведь это все живое. Причем так близко лежит.

Он чуть подумал, потом произнес:

– Я даже название тебе придумал.

И хоть Максим не спросил, какое именно, со смаком его озвучил:

– «Тысяча дней в такси».

– Это сколько же туда войдет лет? – поинтересовался Максим.

– Да всего-ничего – каких-то три года. Как раз только расписаться сумеешь.

На этом и распрощались.

А вечером, за ужином – при хохоте и прочих отходах юмора – Максим поведал жене и ее подруге, на что его склонял Дурата, ожидая, что они воспримут это как чужеродную блажь.

Но вышло все иначе.

Вера, как всегда, промолчала.

А ее подруга произнесла:

– А ведь это очень интересно! – И еще через паузу: – И, главное, ни у кого еще такого не было.

А когда вызвала такси, так как с ним почему-то не захотела ехать, добавила:

– Только не откладывай это все на времена, какие могут не настать. Нынче же запиши все, что нам рассказал.

И он засел за письмо.

Искомкав несколько листов, с отвращением бросил это занятие. Единственное, что осталось написанным: «Есть люди, которые разъезжают в такси, чтобы убить время».

27

Сели две девицы пегой масти.

– Вы могли бы нас покатать? – спросила одна из них.

– Вас устроит карусель или колесо обозрения? – неожиданно для самого себя спросил Максим.

– Остановитесь! – полуприказала вторая и констатировала: – Псих какой-то!

А вот такому общению Максим научился у Вадима, тоже частного «извозчика», как он о себе говорит, не просто лезвийно острого на язык, но и неимоверно находчивого.

Вадим возил пассажиров на «мерседесе».

Причем делал это с шиком.

И вообще он отличался какими-то особыми манерами.

Его любили женщины и ненавидели их мужья.

Он даже предрекал, что будет убит одним из них.

И вот именно он, когда по телефону, звоня его жене, простонародно спрашивали: «Лену можно?», он неизменно отвечал: «Это, вообще-то, надо спросить у нее, но я против».

Вадим знал неимоверное количество анекдотов.

Поэтому пассажиры зачастую покидали его автомобиль, искренне улыбаясь.

Только одна зловредная старуха как-то сказала: «Вашему языку не хватает двухпудовой гири. – И, чтобы он не спросил «зачем», донесла суть: – Ею тренируют молчание».

А однажды Вадим сказал:

– Только что одну студентку одел, знаешь, на какое место.

– Прямо в машине? – изумился Максим.

– Естественно. Окна-то у меня затонированы.

Максим по телевизору слышал, что за это в ГАИ предусмотрено некое наказание.

Но к Вадиму автоинспекторы относятся как-то по-доброму, что ли. Разве что журят.

И однажды он спросил Вадима об этом.

И тот ответил:

– Потому журят, что у меня в кармане шуршат.

И, увидев, что Максим не понял, в чем суть, перевел на более доступный язык:

– Я ему в зубы взятку, а он мне дорогу гладку.

Максим давать гаишникам деньги стеснялся.

Ощущал при этом какую-то голость на базаре.

И вот, по-вадимовски пошутив, Максим лишился нынче клиентов. Вернее, клиенток.

И, судя по одежде, солидной степени достатка.

И только что он об этом подумал, как рядом притормозила иномарка. Из ее окон демонстрировали ему свою ухмыль давешние – несостоявшиеся – пассажирки. Но эту дивь перебила другая. За рулем сидел Вадим.

Только он делал вид, что совершенно не знает Максима.

28

Эта шутка Вадима Максиму больше чем не понравилась.

Они как раз стояли возле своих машин, и рядом проходил, явно коренной, северянин, один из тех, о ком сейчас много баек и анекдотов.

И вот Вадим его поприветствовал:

– Привет, земляк!

Тот остановился, улыбаясь.

А Вадим добавил:

– А назвал я тебя так, потому что земля по тебе стосковалась.

И эта «невкусность» прошла как бы по лабиринтам памяти, и Максим вспомнил, как одну старуху так же, как Вадим, спросил:

– Не зажилась ли ты, бабуля, на этом свете?

И та смиренно ответила:

– Истинно баишь, да Господь Бог иного мнения. Он говорит: «Живи, Варвара, пока дураки не переведутся». Ну а ты даешь мне право думать, что это случится далеко не скоро.

Когда Максим ему это рассказал, Вадим долго молчал.

Потом произнес:

– Интересно, сколько эта змея за свою жизнь добрых людей перекусала?

И что Вадим машину в комнату свиданий превратил, Максим тоже не одобрял.

Но это, наверно, больше оттого что девки и молодые женщины на него, как говорится, не клевали.

Правда, одна хромоножка как-то произнесла:

– Если ты не женат, водило, продай кадило.

Он на всякий случай улыбнулся, так и не поняв, при чем тут церковный атрибут.

– И как тебя супруга отпускает одного в вольное плаванье? – продолжила, – неужели надеется, что устоишь перед такой, как я, например?

– Это надо у нее спросить, – буркнул Максим.

Если честно, он еще не раскусил, что такое женщины на стороне.

Хотя с Верой сексуальные утехи происходили не только нерегулярно, но и с какой-то такой натяжкой.

Уж больно страдальческое у нее было при этом лицо.

Правда, во время близости оно на короткое время оживало. Вернее, делалось сколько-то отрешенным, не битым обреченной сосредоточенностью. После совокупления она надолго закрывалась в ванной и порою, как слышал он, даже рыдала.

Нынче Максим устроил себе выходной.

Решил отдохнуть, как это не кощунственно прозвучит, от Вадима.

Его стало в нем раздражать все.

От барской внешности до безудержной болтовни.

И как-то один из постоянных его клиентов, который порой ездил и с Вадимом, сказал:

– Он слишком густо заряжен положительными частицами, что они наскакивают друг друга, и дальше идет сплошной негативизм.

Клиент какое-то время ехал молча, потом – в разговоре – снова въехал в тему Вадима:

– От таких людей слишком быстро забираешь то, что в них было главным. И дальше остается только одно эхо.

Максим хотел записать это изречение, да постеснялся.

А когда клиент вышел, то забыл, как оно звучит в точности.

Однако суть он уловил.

Но не более того.

У Веры было одно, если так способно сказать, мужское пристрастие.

Она увлекалась – одновременно – радио и фотоделом.

Придумывала какие-то загадочные снималки и прослушки.

И даже переписывалась с главным редактором журнала «Техника молодежи».

Только к концу дня, который определил как день отдыха, Максим пришел к выводу, что лучше провести сутки на колесах, чем час под прессом жены.

Нет, пресса никакого не было.

И какого-либо другого угнетения тоже.

Но его постоянно преследовали ее полунадсадные вздохи и длинные, как причитания, молитвенные приохи.

Так, если это перенести в атмосферу, ведет себя гром, все дальше и дальше ускребаясь от места, где дал по затылку не ожидающей подвоха земле.

Но вот что было удивительным, в какой-то мере такая жизнь не сказать, что устраивала Максима, она как бы вписывалась в мораль, исповедуемую его бабушкой.

Та говорила: «Баба – это что твоя ухаба. Наедешь – тряхнет. Остановишься – боднет. Поэтому притишь свою прыть, и козырь будет, чем крыть».

Мудрая была бабушка.

Тем более что уверяла: в их роду не было ни одного развода.

«Сходливость – это крест. А крест – для двоих насест».

Потому смирение Максима не покинуло даже тогда, когда через его судьбу катком прошла безалаберность Вадима.

29

Эта незнакомка была в слезах.

– Здравствуйте! – сказала она придушенным голосом и только тут спросила: – Вы Максим?

– Да, – ответил он.

– Можно? – она уселась рядом с ним.

– Чего вы плачете? – спросил он и – вдогон – поинтересовался: – вас кто-то обидел?

– Судьба! – сказала женщина и, уронив лицо в ладони, произнесла: – А он вас так любил! Говорил, что вы хоть и наивный, но душой чистый парень.

Максим – памятью – прогулялся по череде своих знакомых, выискивая тех, кто мог о нем так сказать.

Не нашел.

Тогда спросил:

– Скажите, кто вы?

– Я Елена, жена Вадима, – сказала она и добавила: – бывшая.

– Вы разошлись? – быстро спросил он.

– В какой-то мере да.

– В какой именно?

– После очередного блуда я выставила его вещи за порог.

– Ну и что? – Максим напрягся.

– Он бросился под электричку.

Все мог ожидать Максим, только не это.

– А может, ему помогли там оказаться? – высказал он предположение.

– Нет! – сказала Лена. – Я как раз за ним следила, куда он пойдет.

Оказалось, Вадима уже похоронили.

И это память о нем погнала ее облегчить душу среди тех, кого он знал.

– Мне дома невыносимо! – призналась она.

И тогда Максим решил сводить ее к уже известной бабке.

На этот раз она оказалась дома.

Но на брючность Елены не обратила внимания.

И вдруг сказала то, что они не ожидали от нее оба:

– Он недостоин твоих слез.

– Кто? – вырвалось у них почти одновременно.

– Муж твой, – ответила бабка.

И, лишив таинственности, поведала, что была как раз на платформе электрички, когда он сиганул.

Она сделала перепляс своими губами, потом продолжила:

– Это бес его туда толкнул.

И еще через какое-то время посоветовала:

– Ты уезжай отсюда. А то он ушел, а бес остался. Это он тебя так мает, что ты места себе не найдешь.

Назад Лена ехала без слез.

30

Первый раз они встретились, можно сказать, при трагических обстоятельствах. Федя, так звали такого же таксостарателя, на минуту отлучился с площадки ресторана «Маяк», где они с Максимом ждали клиентов, и возвернулся с тревожно-испуганными глазами.

– Макс! – сказал. – Кажется, я натолкнулся на труп.

Максим вяловато спросил:

– Что, он там с поддавалами в поддавки играет?

А место то действительно жестоко было обломано выпивохами.

И все же он вылез из машины и последовал за Федором.

Действительно, еще не старый человек лежал со всеми признаками довольно давней кончины.

– Неужели тут с утра никто не проходил? – понедоумевал Максим.

И тут откуда-то вывернулась женщина с плоским лицом, главным признаком ее алкогольной жизни.

– Да я уж в порту заявляла, – сказала она. – И ментов от Астраханского моста звала – бесполезно!

И здесь из ресторана вывалилась подвеселенная спиртным компания.

– Твоя очередь, – сказал Федор.

– Нет! – ответил Максим. – Езжай ты. – И уточнил почему: – Как же я его брошу?

Конечно же он имел в виду покойника.

В подобной ситуации ему приходилось оказаться еще в «Леспромхозе».

Пошел он как-то за грибами, хотя в ту пору было предупреждение, что из лагеря сбежали несколько заключенных и, вполне возможно, они не остановятся, чтобы добавить к своим грехам еще один свежий грех.

И, наверно, он их увидел.

Они отпрянули от чего-то темного, распластанного на земле, и уломились в гущину тайги.

Максим подошел к тому нечто и обнаружил, что это человек.

И судя по всему, тоже беглый зэк.

Только мертвый.

Зеленая муха пыталась вжужжаться ему в глаз.

Рядом раздирала тишину криком какая-то птица.

И тут он увидел знакомого десятника.

Тот катил на велосипеде.

Остановил.

Рассказал, в чем суть.

И десятник ответил:

– Вот мы сейчас приволокем его в поселок, и у тех, кто ищет беглецов, появится конкретное место, которое надо будет обложить красными флажками. Поэтому давай закидаем его разным дрямом, а хищные звери с ним разберутся.

Эти слова ударили Максиму по сердцу.

Хотя десятник рассуждал более чем разумно.

Но…

Он вспомнил одного старичка, тоже зэка, только бывшего, а после вольнонаемного в «Леспромхозе».

Так вот этот зэк был из Сталинграда.

«У нас, – говорил он, – во время битвы горы трупов были. Но мы, пацаны, считали за долг в день хоть одного, да придать земле. Это же последняя ему почесть».

И Максим сходил в поселок за лопатой.

И когда он уже стал маскировать холмик, то, подняв глаза, увидел троих.

Сомнений не могло быть, что это были его товарищи, и они, может, как раз и вернулись, чтобы похоронить этого незадачливого беглеца.

– А ты оголец с понятием, – сказал один из них. – Ведь мы бы пожгли ваши хавиры, если бы вы подняли кипеш.

И вот теперь он видит труп на сталинградской земле.

И, судя по всему, никто не собирается им по-настоящему заняться.

Понять, конечно, милицию с трудом, но можно.

Речная, видимо, считает, что это дело городских товарищей.

А гаишники, к каким ходила баба, и вовсе к этому не имеют касательства.

И тогда он поехал в районное отделение милиции.

Там выслушали его тоже, что называется, вполуха. Стали уточнять, на каком это участке произошло и кто это курирует.

В конечном счете, потребовав от него письменное объяснение, выделили одного сержанта.

Они подъехали к «Маяку», спустились по дорожке к тому месту, где лежал покойник.

Но его на месте не было.

– Ты накануне кефир с водкой не мешал? – спросил сержант.

Максим остолбенело молчал.

И вдруг он вспомнил про Федора.

Набрал его по мобильному телефону.

Тот полусонным голосом ответил:

– Что ты переживаешь? Его, наверно, в мусорный контейнер определили. Как разный хлам.

С неделю, а то и больше он не отвечал на звонки Федора.

Потом вдруг затосковал.

И именно по нем.

Уж больно красиво тачал тот разные таксобайки, как он называл свои рассказы.

А потом, видимо, все было не так, как предположил Федор.

На труп наткнулся кто-нибудь из начальства.

А оно знает, как правильно вести себя в данной обстановке.

31

Федор Малых – а фамилия друга Максима была именно такая – был человеком вечного порыва. Все ему хотелось не только знать, но и испытать на самом себе.

Он так и говорил: «Любые опыты на других для меня неубедительны».

В начале не очень длинной своей жизни он был военным вертолетчиком.

Где и как он служил, Федор особенно не распространялся.

Только как-то сообщил, что после авиационной практики стал панически бояться высоты.

И Максим, с кем он по этому поводу пооткровенничал, рассудил, что тот, видимо, или когда-то был сбит, или просто потерпел не имеющую с военными действиями общего катастрофу.

Федор на тот час не был женат, хотя, по летучему признанию, имел где-то дочь, которая уже приняла на себя статус невесты.

Малых писал стихи и музыку и, что вполне естественно, пел, сопровождая все это не очень умелой игрой на гитаре.

В его обществе Максим себя чувствовал, как рыба при делении ее на ту, что пойдет на жареху, и на ту, что стоит выбросить в воду, чтобы подросла, ибо к искусству, даже самому примитивному не имел ни малейшего отношения.

Окружение же Малых, как Максим вскоре понял, весьма фальшивое, пело Федору дифирамбы, пило за его здоровье и счет, а отвалив от общего бражного стола, говорило о нем разные гадости.

И, что удивительно, он об этом знал.

И не то, что безоглядно прощал, а говорил так:

– Зато как их ботинки были искренними!

– В каком смысле? – первый раз это услышав, поинтересовался Максим.

– Но ведь они их ко мне привели.

Его любили женщины.

По большей части, безоглядно.

А он отвечал им почти рассеянным, но вниманием.

И вот что было удивительным.

Во время совместных застолий и других связанных с какой-либо обоюдностью вещей, женщины, которые в ту пору составляли большинство компании, на Максима не обращали никакого внимания. Если, правда, полукапризно просили: «Макс! Открой мне банку пива!»

Было и еще одно, что не очень роднило Максима с остальными.

Он совершенно не пил.

А Федор позволял себе возлияния, даже находясь за рулем.

Но гаишники его сроду не останавливали, и у Максима было подозрение, что он их всех когда-то, как это делал покойный Вадим, щедро одарил.

Водку или что-то там другое, тиражирующие запах, Федор заедал каким-то импортным орехом, потому создавалось впечатление, что в его машине постоянно пахнет ладаном.

И, как бы в подтверждение своей причастности к вере, на панели перед глазами он положил целый иконостас.

Зато с изножницы зеркала обратного вида свисала цепочка, на которой во время езды вирюхлялся – весь синий – чертик.

Нынче Федор был поразительно трезв и задумчив.

Он подъехал на железнодорожный вокзал, где в ту пору обретался друг, и не вышел на площадь, как это делал всегда, зазывая прокатиться с ветерком. Забавно у него это получалось.

Например, он кричал такое: «Доставка и экскурсия по городу за плату. Бесплатно только риск».

Возле него постоянно толпились желающие уехать.

«Везем, – говорил он в иной раз, – в Краснооктябрьский район через Красноармейский».

Максим – при этом – стоял в стороне и постоянно бубнил одно и то же: «Подвезу недорого…»

Но ему доставались, можно сказать, объедки от пиршества, в котором роскошествовал Федор.

И вот сегодня он был хмур и неразговорчив.

– У тебя что-нибудь случилось? – участливо поинтересовался Максим.

И вдруг того прорвало:

– Как живу! И – ради чего? У тебя вон хоть есть Маруха, – Веру он почему-то упорно звал Марухой, – а у меня…

– Так женись, – посоветовал Максим.

– А на ком? На тех трещотках, которые кроме звука откупорки бутылок другой музыки не знают.

Максим задумался.

Действительно, в окружении Федора не было сколько-то стоящих девок. И тогда Федор сказал:

– Разве вырастить?

– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался Максим.

– Взять какую-нибудь юную детдомовку вроде бы для удочерения, а потом сделать из нее жену по образцу, который мне заблагорассудится.

– Но ведь на удочеренных девушках, я где-то читал, тому, кто их блюдет, жениться запрещено.

– Это до достижения совершеннолетия. А потом принцип опекунства теряет смысл.

– Ну смотри, тебе виднее, – обозначил свою капитуляцию такой банальностью Максим.

И, когда он уже подумал, что от своей идеи Федор отказался, тот ему сообщил, что завтра же едет на первые смотрины.

32

Везет клиента из Дубовки в город, родственника тот туда ездил хоронить. И вот его рассказ.

– Вот сейчас только и говорят, что о земле. Кто требует ее продавать, кто так давать. Но никто словом не обмолвился, а кто же на ней будет работать? – Он замолчал и – через небольшую задумчивость – продолжил: – Я этак лет тридцать имел касательство к сельскому хозяйству. Уточню: у меня было пять районов. И вот за все эти годы я могу наскрести шесть-семь человек, которым бы без зазрения совести отдал бы землю. И не только даром, даже с придачей.

Потому что эти люди смогут за ней ухаживать, как за родным человеком. А остальные все только пребывали на этой земле. Есть возможность ее поуродовать, без всяких угрызений поуродуют. И даже не лень им делать все как надо. Просто нет больноты души: подумаешь – земля!

– Ну и кто же тогда нас кормить будет? – наконец встрял Максим в его монолог. – Если на земле работников раз-два и обчелся?

– Да кормильцев у нас много.

– Кто, например?

– Фермеры США и Канады.

– За морем телушка – полушка…

– Правильно, но зато без хлопот. А то ведь наш-то фермер, чего доброго, озвереет и пойдет производить столько, что полки магазинов пообломятся. А что тогда делать тем, кто сейчас руководит, так сказать, процессом?

– Значит, с раздачей земли мы торопимся?

– Безусловно. Надо дать полную свободу колхозам и совхозам, и они нашу страну завалят едой. Сво-бо-ду, – он в разрядку повторил это слово, – а не пародию на нее, как мы все время делаем.

Он вышел у той конторы, которая последнее время звалась «Агропром», а сейчас, кажется, – в который уж раз – поменяла свою кличку. И, видимо, внутрь этого заведения, а может, только внутрь себя унес он тот спор, который, коли Максим бы противоречил, легко бы завел с ним. Но поскольку Максим не задирался, он и высказал все то, что наболело, в довольно пресной прозаической форме.

Было начало рабочего дня.

И в здание «Агропрома» слеталась всевозможная руководящая и обслуживающая ее челядь. И почти все сотрудники сытненькие, женщины гладенькие, разряженные, словно идут не на работу, а в театр.

И всех-то их надо братьям-крестьянам прокормить, во имя того, чтобы было кому сказать им, когда и что сеять, что в какой последовательности жать и убирать. А иначе, как они сообразят, что им на земле делать?

Уехал Максим почему-то грустным.