Текст книги "Полоса отчуждения"

3

– Знаешь: хороший левак укрепляет брак!

Федор хохочет.

– За абсурдный пейзаж ты полжизни отдашь, – еще вдобавок продекламировал он.

– Что такой веселый? – спросил Максим.

И Федор опять отстиховался:

 
Надоело носить в себе червоточину
И потому и прибег к головоморочению.
 

Он еще всхребнулся, потом сказал:

– Муж Лены в командировку уезжает, – и уточнил: – в длительную.

– Уж не разводом ли она зовется? – простодушно, но поинтересовался Максим, привыкший к телячьему восторгу друга.

Елене же Миновне, на его взгляд, Федор давно надоел, как овощ, о котором не хочется упоминать.

Наверно, и ему бы осточертела его легковесность, что ли.

Кажется, он никогда не бывает сосредоточенным, а тем более деловым. За рулем, если есть с кем, безудержно болтает. А в одиночестве, фальшивя, поет.

Конечно, свои песни.

Правда, однажды Максим все же застал его озабоченным.

Причем перед приемником.

Там жила песня.

Была она о несчастном, почти потерянном поэте, который в ресторане встретил женщину своей мечты.

Только она была с другим.

И его придыхальное:

 
Ах, какая женщина,
Какая женщина,
Мне б такую.
 

– Самая гениальная песня нашего века! – сказал Федор. Столько в ней жизненной правды и душевной экспрессии!

Он помолчал и добавил:

– И автор наверняка не знает, что создал шедевр. Он писал, как все мы, по наитию.

И он прочел откровенно свое:

 
Ты бабочкой впорхнула
В мою судьбу.
Но вот душа уснула
Вороной на дубу.
 
 
И как не пробудиться
Вороне ото сна,
Так мне уж не влюбиться,
Хоть душу жжет весна.
 
 
Ты бабочкой витаешь,
А я дремлю.
Но ты-то точно знаешь,
Что я тебя люблю.
 

– Ну как? – спросил он.

– Бабочку жалко, – ответил Максим. И пояснил почему: – Не туда залетела.

И Федор тут же подхватил:

 
Ты зачем оголтело
Не туда залетела?
 

Он еще какое-то время поштурмовал мотив, потом махнул рукой.

– А песня про женщину – это прямо про Елену.

И вдруг Максим спросил даже для себя неожиданное:

– А ты не боишься ей надоесть? Ведь у Пушкина где-то сказано: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей».

– И тем ее там как-то губим средь обольстительных сетей, – подхватил Федор и вдруг уставился на Максима как на невидаль: – А ты. старик, делаешь успехи.

4

Едва сел, сразу заговорил:

– Я – дворник. И хоть дворую, но не ворую. Но деньги есть. Мне бы не на таких разъезжать, да приспичило. Сына женю. А сейчас, говорят, к невесте на трамвайчике не поедешь, за дурака посчитают.

– А знают там, – Максим машет в неопределенном направлении, – что свою драгоценность за сына дворника отдают?

– Как не знать? Знают. Только он у меня инженер. И должностишка у него на два порядка повыше, чем у рядового.

Он помолчал, потом улыбкой тронул только одни глаза.

– Смех был. Поехал я в Москву в институт его устраивать. Захожу в ихний алтарь, где святые одни вперемежку с архангелами и простыми ангелами. «С чем пожаловали?» – спрашивают. А я им отвечаю: «С трудовым энтузиазмом». Один из них, по виду въедливый такой старикан, вопрошает: «Кто вы?». Я картуз перед ими ломлю и говорю: «Дворник-притворник». – «И кем же вы притворяетесь?» – тот же продуманный вопрос выширнул. Отвечаю: «Министром». Они – чуть ли не в один голос: «Ну и что же?». И я им тут же пояснительный текст кидаю: «Порожний я, как барабан, на котором в семнадцатом «Боже, царя храни» последний раз отыграли». – «Об чем вы?» – вопрошают. Притворяются, что не поняли, а морды лежалыми кожами сделали. А у одного, что с въедливым стариканом восседал, у, видать, самого главного, вдруг подбородок как затрясется, и слеза возле носа означилась. Говорит: «И за меня отец просил. В лаптях, помнится, был, в рубахе наизнанку вывернутой, чтобы если били бы – так его. Все равно не приняли».

Я задом стал искать двери.

А тот, главный, спрашивает: «Как фамилия?». Отвечаю: «Дикаревы мы». А он мне: «Дикари мы с тобой. Я уже нынче гляну на такого вот верноподданного науки, – кивнул он на одного из архангелов, – и чую все еще на ногах свои лапти».

Словом, вышел я и думаю: не принюхался, а, наверно, хваченный тот дед. Хотя Васька, сын мой, говорил, что Державинов тоже слезьми умывался, когда фамилию Пушкин услыхал. Можа, старичок в моем сынке тоже какого-нибудь знатока разглядел. Они, ученые, по этой части зоркие.

– Приняли? – спросил Максим.

– Конечно, иначе мы бы с тобой в этот дом и дороги не знали.

Дом действительно был престижный. На набережной. Это вокруг него демонстранты уж года два как белью губы метят.

– Вон те, что с краю, – сказал седок, – аккурат сваты выстроились. Но мы сейчас комедь разыграем.

Он вышел из машины и, неизвестно к кому обращаясь, начал:

– По газонам, стервецы, присучились ездить! Раньше даже не ходили, хучь у тебя во лбу три звезды Геройских вперемешку с другими знатными орденами, а, смотри, какие колеищи тут понаделали!

И Максим увидел, что двор действительно испещрен шинами машин.

– Потому у нас, у дворников, сейчас сердце кровью обливается, а душа слезами разъедается.

Он занырнул в окошко машины Максима и подмигнул:

– Пусть все знают, за кого они свою красавицу отдают.

И только тут Максим заметил, что, помимо сватов, у дома выстроилось еще десятка три зевак, а может, каких родичей.

– Ну, давай, гоняй! – произнес мужик. – А то Васька сейчас на «мерсе» подкатит. На казенном, конечно. И укорит, стервец. Скажет: «Отец, опять тебя на самодеятельность тянет». Ему кажется, что я притворяюсь, что темный.

5

В Дворце спорта концерт. По окончании везет двоих. Ей – лет пятьдесят, но молодится. Он, наверно, чуть постарше, но содержит себя в подчеркнутом затрапезе. Но, по всему видно, она держится за него, как черт за грешную душу.

– Нет, Лещенко уже не тот, – говорит она.

– Чего бы ты понимала в колбасных обрезках, – произносит он давней расхожей поговоркой, и сразу бросается в глаза, что ему, видимо, больше лет, чем показалось спервоначалу. И еще – сразу же Максимом уяснилось – любимая форма разговора его – противоречие.

– Воздуху ему не хватает, – тем временем продолжает она, даже не обидевшись на довольно грубую фразу, которую обронил он. – Раньше он «до» тянул полминуты, не меньше.

– Таксер! – кричит он Максиму в самое ухо. – Смотри в столб не врежься! Она знает, что такое «до», – и ей: – вот это ты дала уголька мелкого да курного! Ты, случаем, музыку не сочиняешь? Между рыпом кровати и скрыпом топчана?

Обиделась.

– Больше я никуда с тобой не поеду! – воскликнула. И Максиму: – Остановите здесь! Я не хочу с этим хамом ехать!

– Я – хам?

Смотрит Максим, он норовит найти пространство, чтобы размахнуться.

Ловит его за руку.

– Дядя, такси не ринг!

– А что вы ввязываетесь не в свое дело?

Это в ней закопошилась запоздалая женская мудрость. Так и до горячего недолго довести.

– Так что, остановить? – спрашивает Максим.

– Я те остановлю! – чуть ли не в один голос восклицают оба.

И он ищет ручку, чтобы записать фамилию Максима:

– Остряк – шилом в задницу! Я те остановлю, что ты и родную жену «ваше величество» будешь называть! – Он подумал и поправился: – Нет, лучше «ваше поличество»! От слова «политика», понял?

А женщина восторгнулась, правда совсем мультяшно:

– Какой ты у меня умный!

6

Прежде с ним рядом села женщина, видимо, жена того, что заталкивает себя в глубину салона. Он вяло разнюнен.

– Шеф! Можно признаться? – спрашивает.

– Валяй! – говорит Максим.

– Если бы ты знал, кого везешь, немедленно высадил бы.

Пауза.

– Я, – продолжает он, – убийца!

Максим полуобернулся.

– Сиди уж! – говорит жена.

– Нет, серьезно, – пытается он вырваться из ее рук. – На моей совести сорок девять загубленных душ.

– А почему же вы тогда на свободе? – спрашивает Максим, воспринимая это как пьяный треп.

Но ответить ему не дает жена.

– Как выпьет, они все ему и начинают мерещиться. Знаете, даже по ночам вскакивает.

«Ну, – подумал Максим, – раз жена подтверждает, что ее муж убийца, значит, или оба сумасшедшие, или на самом деле раскаявшиеся рецидивисты».

– И лучше бы меня каждый раз сажали! – вдруг воскликнул он. – Или даже расстреляли.

Тут уже у Максима сомнений никаких. Видимо, так и есть, не весь он дома, а таких у нас не судят. Но в разговор вновь вклинивается жена и неожиданно проясняет все с поразительной легкостью:

– Я еще удивляюсь, как он морально за эти тридцать лет не сломался. Вот это, я с ним ехала, а она чертовка – молодая девка – под Кочалиным на рельсы легла. И ведь не только ему приходится вытаскивать труп из-под колес. А иногда прямо по кускам ломом выковыривать.

– Значит, он – машинист? – спросил Максим.

– Да, – ответил он. – Но все равно убийца.

И снова залился слезами.

А Максим сегодня чуть не сбил пьяного.

Прям под бампер шагнул.

Хорошо, было куда отвернуть.

А то тоже из квасов не выходил бы.

7

Он приехал разбитым.

Потому как побывал в Камышине и вернулся обратно.

А когда подъехал к гаражу, то обнаружил, что въезд в него перегорожен какой-то безмоторной машиной.

Но она оказалась закрытой и стояла на ручном тормозе.

И Максим позвонил жене, что заночует на другой квартире, потому как там прямо напротив дома платная стоянка.

Он поднялся на свой этаж.

И только вознамерился открыть двери, как был окликнут.

Конечно же Светланой.

– А я как раз от соседей спускалась.

И в руках у нее было то самое решето, в каком она приносила им с Иваном виноград.

Сразу перейдя на ты, она спросила:

– Небось, голодный?

– Да малость есть, – сознался Максим.

– А у меня как раз блинчики. – И уточнила: – С мясом.

И скрылась у себя в квартире.

Она вернулась нескоро.

И он даже придремал у телевизора.

От нее чуть припахивало вином.

Блинчики были все в той же махотке и показались ему обворожительно вкусными.

Вера так их делать не умела.

– Блинчики – это моя страсть, – тем временем щебетала Света. – И это у нас, можно сказать, фамильное. И бабушка их готовила отменно, и мама.

Она смотрела на него поедающими глазами.

– А где же твой муж? – спросил он.

– Да где ему быть, в загуле, – ответила она. – Встретил каких-то друзей и пошел вразнос.

Она с минуту или две помелькала ресницами, но слезу не добыла.

И в это время раздались звонки.

Сперва на мобильный. Потом в дверь.

Он пошел открывать, говоря с женой.

На пороге стоял парень.

– Вот ты где? – сказал, – и Максим понял, что это сын Светы.

Когда они ушли, он еще говорил.

Рассказал Вере, как довез до Камышина старушку – узницу Освенцима.

Как она рассказывала об ужасах тех дней.

А на обратном пути ему тоже повезло.

Одну семью довез до Горного Балыклея. Другую до Дубовки. Да и оттуда в Волгоград прибыл не пустым.

– Насыщенный рейс получился, – почти как Федор сказал он.

Окончив говорить, он доел блинчики и улегся на диван, подставив свое сытое внимание под бликование телевизора.

Показывали матч по регби.

Терпеть не мог он этот вид единоборств.

Что-то в нем было от тупости и бесполезного упорства.

Уже подумав так, вспомнил, что подобная оценка, собственно, принадлежит не ему, а все тому же Доронину.

«Бугаиный вид спорта – говорил он. – Не кто кого перехитрит, а кто кого обкогтит».

Было лень вставать и переключать канал.

Да и выключить телевизор тоже.

И в это время в дверь поскреблись.

Не позвонили, не постучали, а именно «поскребышили», как сказали бы в «Леспромхозе».

Почти матюкнувшись, Максим поднялся. На пороге стоял муж Светы.

– Ты меня, – сказал, – дюже не казни. Но похмелюга-подлюга в петлю кинуть норовит. – И, облизнувшись, спросил: – У тебя ничего нету?

– Да откуда? – вырвалось у Максима. – Я и вкуса водки не знаю.

– Бедный, то есть богатый, – сказал муж Светы. – Значит, до ста лет хочешь прожить?

– Да уж сколько придется.

Его раздражал этот пьянчуга – и каким-то параллельным пластом мышления он пожалел Свету.

Ведь вон какая она ладная да приглядная.

И рядом вот с этим голодранцем.

Максим вытащил полусотку и сказал:

– Иди похмелись.

А когда он ушел, стал ждать.

Ждать именно Свету.

Чтобы утешить.

Но она не шла.

И когда он было совсем собрался лечь спать, в дверь поскреблись. Он рывком отворил ее, думая, что это опять муж Светы.

Но перед ним возникла она.

В «халатике на босо тело», как любит говорить Федор.

8

Соитие было без предисловий.

Жажда с жаждой сошлись, сперва в рукопашную – это когда он проверял качество ее грудей и ягодиц, а она вытворяла с изножием разные невероятности.

И все еще руками.

Пока не припала очередь губам.

По телевизору в это время показывали состязание экстрасенсов. Кто-то находил иголку в стоге сена. Кому-то привиделся сам Наполеон.

А некоторым грезилось, что скоро состоится конец света.

«Света! Света! Света!» – забилось в его сознании.

А изнеможение все не приходило.

И на фоне этой страстности он – поочередно – вспомнил и Подругу Жены, и Елену Миновну.

Обе они стояли в очередь, чтобы стать недостойными.

Недостойными ее, Светы.

Ибо то, что он испытывал сейчас, ни в какое сравнение не входило с удовольствием, полученным от Веры, да и от Подруги Жены тоже.

Хотя когда-то ему казалось, что это верх блаженства.

Вспомнился Федор с фразой «как сколько людей, столько и мнений, так сколько баб, столько и восхищений ими».

И Максим чуть не запел:

 
Ох, какая женщина,
Какая женщина,
Мне б такую!
 

Он специально «ах» заменил на «ох».

Потому что «ах» казалось ему слишком банальным.

Даже умозрительным.

А Света – млела.

Они уснули, не заметив этого.

А когда Максим проснулся утром, Светы рядом не было.

Но лежала записка: «Ты оправдал мои ожидания».

А он точно теперь знал, что красота ее грудей… не поддается оценке.

Но вовремя себя спохватил.

Ибо это далеко не так.

Груди у Веры куда привлекательней.

Да и ягодицы тоже.

– Так что же было вчера?

Он задал этот себе вопрос вслух.

И ответил:

– Наитие!

Так Федор называл необъяснимое.

И Максима постигло, кажется, разочарование.

9

– «Как ты там?» – спросили у безнадежно больного грузина. Он сказал: «Наращиваю потенциал, чтобы претендовать на бессмертие».

Федор хохочет.

Ему всегда попадаются веселые клиенты.

А хмуроту сегодня Максим возит по причине морального, можно сказать, краха.

Нет, его не застали голым, бегающим по площади Павших Борцов.

Его в упор не захотела видеть Света!

Да, да, его соседка, как бы Федор сказал, уже «сосётка».

Так вот, приехал он один раз туда, потом второй.

Телевизор на полную громкость включил, чтобы она слышала, что он в квартире есть.

Бесполезно.

Не идет, и все тут.

Тогда он набрался наглости и позвонил ей в квартиру.

Открыл старший сын.

– Что вы хотели? – спросил.

– Мама дома? – на зле произнес Максим, ибо видел, как она промелькнула, шмыгнув из комнаты на кухню.

И именно туда сын крикнул:

– Мама, тебя!

Света вышла.

Глаза холодные и выразительные, как свежий ледок в лужице.

– Что вы хотите? – спросила и вместе с тем удержала сына: – Ты не уходи, у меня к тебе дело.

И сын остался стоять рядом.

– Да у меня что-то с газом проблема, – единственное, что он сумел придумать.

И Света обратилась к сыну:

– Вадим, пойди посмотри.

И мстительно так глянула, словно взяла реванш за какое-то более мелкое поражение.

– Да нет, не надо, – сказал Максим, – я мастера вызову.

Он клял себя последними словами, но все равно из квартиры не уходил.

Хотя уже уверенность, что она все же придет, истаивала с каждой минутой.

И вспомнилась полуохальная фраза: «Хороший левак – укрепляет брак».

Может, отведав его, она признала, что муж лучше.

Хоть и алкоголик.

И он вслух произнес, придумав сам:

– Алкохряп – своей глотке враг. – Это сказалось само собой.

Но еще одно его изводило почти до крайности.

О своих грехопадениях, или похождениях – смотря как их квалифицировать, – он не может никому рассказать.

С одной стороны как бы возвысившись, он стал таким, как все, с другой – опустился, что уже двоих замужниц причислил к лику падших ангелиц. Причем одну с той особенностью, которой раньше не испытывал никогда. И ей была именно Светка, в совершенстве тела которой он сейчас больше чем сомневается.

Федору, конечно, можно было все это поведать. Без последнего, конечно, фиаско, которое потерпел он с такой банальной бездарностью. Но Федор не все мог понять. Вернее, не так.

Он слишком легок, чтобы носить в своем рюкзаке секреты.

Расскажет той же Елене Миновне, и она его смехольем изведет.

После отъезда Доронина у Максима часто стали проскакивать словечки, что были в обиходе в «Леспромхозе».

Сам же Иван, когда он его провожал, сказал:

– Ну что, город тебя еще не до конца опоганил. Но ты на грани этого. Потому бросай свое это таксовство да займись конкретным делом.

Легко сказать!

Ведь он ничего, собственно, не умеет.

Выбрось да брось и руки врозь – вот и все.

А что город его опоганил, факт более чем налицо.

Пошел баб замужних считать, это при живой-то супружнице!

И он опять опонурился до самой крайней степени, которая нагоняет тоску на всех, кто это видит.

Потому и сейчас он не отхохотался вместе с Федором.

Его ела тоска.

10

«Ох, ох, чуть комариком не сдох», – кто-то написал на заборе.

Вчера этого не было. Да и день был другой.

В этот день Максим чуть не разбогател. А потом назидательную байку про большие деньги усвоил.

Утром одна рассеянная деваха, которую он вез с базара на Раздольную, забыла у него сумочку с документами и двумя пачками денег.

Отъехал уже было, когда увидел ее, по-старинному говоря, редикюль. Повернул к магазину, куда она зашла. Глядит, та в сумке, которая побольше той, которую забыла, роется.

– Не ищи! – говорит Максим, – вот твоя пропажа.

Закраснелась.

– Вы уж извините! – говорит, и сует ему сколько-то. – Это вам за честность.

– В этой отрасли я работаю бесплатно, – пошутил Максим и отбыл под ее благодарственное бормотанье.

Посадил следующего клиента, и он рассказал такую историю:

– Я, как и ты, извозом в девяностых занимался. И вот однажды вечером подъехал к стоянке, чтобы припарковать на ночь свою бедолагу, подходят двое.

«Не узнаешь?» – спрашивает пожилой, а молодой рядом весь в моклаках хрустит от какого-то нетерпения.

«Лучше назовись, – говорю, – память у меня женского рода, потому часто изменяет».

«Вот за это я тебя люблю!» – воскликнул пожилой и кинулся лобызаться. Я, кажется, не очень деликатно отстранил его.

«Значит, не узнал?» – сокрушенно произнес он и назвал свое имя. Оказался сослуживец, которого я не видел ой сколько лет. Стыдно, конечно, живем в одном городе и почти совсем не встречаемся. Потом и забыли, кто как выглядит.

Словом, обнялись.

«Знаешь, – сказал земляк, – нужда нас к тебе пригнала. Ашот, – он кивнул на парня, – зять мой, копил на иностранную машину деньги, и все, как ты понимаешь, сотенными.

Ну а сейчас, знаешь, кранты им наступают. Потому давай по-братски с тобой поделим наши капиталы. Из тридцати тысяч двадцать ты берешь себе, а десять отдаешь нам».

«Ну что ж, – говорю, – такой куш мне и не снился. Только, дорогой Вася, ты не только забыл мою внешность, но и суть, можно сказать. Неужели я похож на вымогателя и нечистоплотного дельца?»

«Нет, что ты! – поспешил заверить сослуживец. – У меня и в мыслях не было тебя обидеть. Но нам, знаешь, отступать, как говорится, некуда».

«Подайте декларацию, укажите источник доходов».

«Да Ашот не работает, – произнес Вася, – а у меня пенсиюшка…»

«А ты подумал хотя бы о том, как я буду в глаза глядеть людям, ежели пойду на эту махинацию? Встретит меня тот же твой Ашот и скажет: «Вон тот грабанул меня на двадцать тысяч!» Каково, а?»

«Я никому не скажу, – обрел дар речи Ашот. – Да и дядя Вася тоже».

Стоп! Дядя? Стало быть, Ашот сроду и не зять моему сослуживцу. Но не буду показывать, что усек обмолвку.

«Знаете, – сказал, – я уже продал душу дьяволу».

«Как?» – не понял Вася.

«Да пообещал тут одним помочь, – соврал я, – потом другой раз, сам понимаешь, идти с большими деньгами неудобно».

С тяжелым сердцем шел я домой. А у порога меня еще двое встретили. Один из теперешних знакомых, а второй цыган. И тоже аналогичное предложение. Вот уж не думал, что буду пользоваться таким спросом.

Видимо, народ действительно думает, что у таксистов денег – куры не клюют. Что им стоит показать в декларации лишних двадцать-сорок тысяч! А, наверно, только таксисты одни из немногих встретили эту акцию государства спокойно, потому что денег у них просто не было. И менять было нечего.

Теперь домашние надо мной подтрунивают: мол, была возможность разбогатеть, а я ею не попользовался, как бы в бессонницу не кинуло от угрызений.

Но я сплю – постучать бы по панели – хорошо. И частично, видимо, оттого что не скопил капиталов, и не шушукаются за моей спиной, что я кого-то объегорил или обобрал.

Кода мужик вышел, Максим подумал: ну и порядки в девяностых были! За деньги отчет надо было держать. Если сейчас такое устряпают, и половина не докажет, откуда у них капиталы.

А вслух сказал:

– Страшное это дело, денежная реформа.