Текст книги "Полоса отчуждения"

11

– Я вам дам две сотни, – говорит крашеная блондинка заповедных, стало быть, послепятидесятных лет, – завезите ее куда-нибудь подальше или в лечебницу оттараньте, чтобы там усыпили.

И сует Максиму в машину собачонку. Бочок у нее немного подпорчен. Видимо, где-то прижглась или кто-то ободрал.

– Она, когда помоложе была, – объясняет дама, – с ней даже интересно было. А сейчас какая-то хмурая, настороженная стала. И хвостом лишний раз не вильнет. И голоса – как раньше звонкого – не подаст. Все ворчит да в подвыв сорваться норовит.

Где-то Максим читал, что хозяева выбирают себе собак, чтобы они на них походили. Эта на даму не смахивала. Потому, наверно, и решила она от нее избавиться.

И вот теперь Максим соображает, куда же определить собачонку? В лечебницу, решил, конечно, он ее не повезет. Куда-то за город – тоже. И вдруг воспоминание сломало его строй мыслей. Явственно увиделся глухонемой Михей, о котором он читал в рассказе. Работал он в ветлечебнице, в том самом месте, где не столько врачевали – особенно бездомных – кошек и собак, сколько умерщвляли их. Тут же, рядом, обретались скорохватые на наживу бабки, которые выделывали шкуры и потом шили из них шапки, голицы и даже противоишиасные пояса. Так вот Миха, бывало, ждал, когда начальство ветлечебницы разойдется, брал привезенных на истребление собак и кошек и вез их по дворам, пристраивая там, где им были бы рады.

Он и погиб, говорят, в бомбежку, прикрыв своим телом обезумевшую от огненного гвалта собачонку.

И, видимо, в память о Михее, взял Максим Фриду, как звали собачонку, себе.

12

Письмо второе

Дорогой Максим!

Если то время, о котором пойдет речь, разложить на составные части, то откроется интересная картина.

Первая часть, о которой я писал в прошлом моем послании ко мне, как бы предисловная. Это когда я, еще до конца не ушибленный городом, вдруг попал в лапы матерой авантюристки, имя которой до сих пор не знаю.

И именно она дала понять, что в городе ничего нет святого.

Поэтому запросто совратила монаха.

И не простого, а священника.

А следом отыгралась на мне.

Да, именно отыгралась!

И теперь я это сознаю больше, чем когда-либо.

Но – Света!

Соседка по нашей запасной квартире.

Что ей от меня было нужно?

Наверно, все же жалости?

Или сочувствия?

Однако ею двигало и другое.

Она считала меня олухом царя небесного, предполагая, что после нашего соития – не буду лукавить, впервые я испытал с ней истинное блаженство – я, как пишут в книгах, потеряю голову и стану преследовать ее так же глупо, как это делал Федор, когда ухлестывал за Еленой Миновной.

А я тем временем обогащался главным опытом жизни: я начинал кое-что понимать, что к чему.

И в частности то, что всеми воспринимаюсь как недоносок из глухой провинции, и цивилизация не вползет, не войдет, не влетит в меня никогда. Но я чем-то привлекателен, как товар, невиданный тем базарным множеством, которым в совершенстве владеет город.

Помнится, в своих записках Федор рассказывал о старике, который – на сон грядущий – вспоминает всех девок и баб, с которыми маръяжил. И засыпает, я уж не запомнил на каком десятке.

И его заботило: а помнят ли им уестествленные особи его или нет.

От себя скажу: не помнят!

Как-то там, в «Леспромхозе», приехала какая-то не очень молодая бабенка.

И вот – при выпивке – стала вспоминать того, кто у нее был первым.

И так точно не вспомнила.

Остановилась на трех кандидатурах.

Меня тогда это все, по-нынешнему говоря, шокировало.

Мне кажется, все первое должно помниться вечно.

Что я сейчас из себя представляю?

Меня по-прежнему всерьез принимают только те, кто не знает, кто я и откуда.

И если честно, мне это даже на пользу.

В любое время можно прикинуться безнадежным наивцем.

Недавно на вокзале грабанули одного мужика.

Кейс у него с деньгами выхватили и убежали.

Станционные менты всех шоферов допросили, кроме меня.

Точно не знаю, но, кажется, их начальник махнул рукой: да что этот олух может рассказать?

Есть у меня и постоянные клиенты – это Зоя Владимировна – кассирша с вокзала.

Так вот она, когда ездит после смены, то непременно говорит мне одно и то же: «Ты какой-то надежный и без выкрутасов».

С шоферами я по-прежнему товариществую, но не дружу.

Вот, собственно, на сегодня и все.

Жди, что напишу в следующий раз.

Глава третья

1

Нынче ночь как-то сразу отрыгнула рассвет, и он воспылал так. словно был приговорен к самосожжению.

И Максим понял, что больше «ездоков» не предвидится, ибо основные поезда уже прошли, и ждать у вокзала особо нечего.

Но не хотелось заявляться домой не то что солоно, а вообще не хлебавши.

Ибо ночь вышла совершенно пустой.

Последнее время это уже не стало редкостью, поскольку многие частники зачастили – если это не покажется тавтологией – своими выездами портить все карты.

И вот когда это все почти додумалось до конца, появилась она.

– Мне надо съездить в три места, – сказала.

– Числительные значения не имеют, – сказал он фразой Федора. – А вычислительные?

Ее искусственная красота пылала и пышела. А белесые волосы чуть ли не образовывали вокруг головы нимб.

– Вы меня не знаете? – вдруг полукапризно вопросила она.

– Честь имел, а радость не припала, – кажется, не очень кстати опять пальнул фразой Федора Максим.

– Я актриса оперетты Лариса Бесподобная.

– Последнее – псевдоним? – зарядившись манерою говорить как Малых, вопросил Максим.

– Нет, это натурально наша фамилия, – ответила она. – Мой прадед Альфред Бесподобный был в свите царя.

Первым адресом, по которому они поехали, был поселок Водстрой. Там Лариса зашла в какой-то дом и довольно долго не выходила. И, когда он уже собрался уезжать, подумав, что вновь попался на происки «кидалицы», позвонил Федор.

– Бесподобная? – переспросил он. – Так это же звезда нашего города!

– Да вот что-то наша звезда забыла, что наступил день.

Но Лариса не дала договорить ему фразу, потому как направилась к машине.

Однако монолог друга Максим дослушал:

– В этой Бесподобной явно главенствующий бес.

Она уселась на свое прежнее место и произнесла:

– Теперь наш путь в Кировский район. К универмагу. Знаете, где это?

– Найдем, – буркнул Максим.

Своим звонком Федор как бы забрал у него свою энергию, с какой Максим было воспланировал общаться с этой актрисой впредь.

– Завидую я вам, таксистам, – начала она. – Столько вы видите разных глаз. Такими заряжаетесь впечатлениями. Ведь всяк, кто к вам садится, приносит свою энергетику.

И ему почему-то вспомнилась Подруга Жены.

Кажется, она ему подобное уже говорила.

– А я, знаете, – продолжила актриса, – люблю ехать в поезде дальнего следования. Когда вагон превращается в общий дом, а попутчики – чуть ли не в родную семью. Знаете, как это запоминается? Хотя бы то, как на перегоне, что ли, между Поворино и Харьковом – из-за меня передрались два офицера.

У Максима в предгролье чуть подгорчило. Какая-то в душе образовалась неуютность, словно ему повелели голым походить под сквозняком.

– А самолеты не люблю, – продолжила Лариса. – Там тебя в ячейку заложат, как патрон в обойму.

Она преломила свой рассказ паузой.

– Кстати, это сравнение не мое. А того самого майора Гоши, которому капитан Витя основательно испортил физиономию.

Когда подъехали к Гастроному, он только что открылся.

Но она вошла не в него.

А зафитилила в какую-то подворотню.

– Ну где вы? – спросил по телефону Федор.

– На Развилке, – ответил Максим.

– И чем занимаетесь?

– Разделением интересов, – опять фразой Федора ответил Максим: – Она где-то шляется, а я жду.

– Уже шляюсь! – произнесла она, появившись у машины совсем внезапно. И поинтересовалась: – Кому это вы докладываете каждый наш шаг?

– Да другу, тоже таксисту, – вяло ответил он.

– Ну а теперь – домой! – простовато произнесла она.

– Мне нужен адрес, – сказал Максим.

– Я совершенно забыла, что вы еще не мой поклонник, – произнесла она и назвала, куда ехать.

И вот это «еще», как ерш, которого надо проглотить живьем, засело в горле.

Расплачиваясь, она протянула тысячу.

– Знаете, у меня сдачи не будет, – виновато произнес он.

– Да ничего не надо, – опять простецки махнула она рукой и пошла.

И только сделав два или три шага, вернулась.

«Раздумала так щедрить», – пронеслось у него в голове.

Но Лариса произнесла:

– Дайте мне номер вашего мобильника.

– Значит, берете меня в заложники-должники? – вопросил Максим.

– И не только, – по-актерски отрепликнулась она, вводя его данные в свой «Самсунг».

2

Лариса позвонила через неделю.

– Что же вы, милый душевед, не назвали своего имени? – вопросила она.

– Максим, – ответил он.

– Ну что, хорошо вас повеличали. Хотя Алексей Пешков почему-то посчитал: раз Максим, значит Горький. Или вы иной на вкус?

– Не пробовал, – буркнул он.

– Ну естественно, – воспалилась новой фразой она. – Тут нужен целый дегустационный совет. – И внезапно игриво добавила: – Мне бы в него попасть!

И Максим, поборов в себе первоначальное неприятие, перешел на волну Федора.

– Дерзайте, – сказал.

И она – в ответ – хрипловато засмеялась.

И все.

Телефон умолк.

«Неужели только за этим звонила?» – пронеслось у него в голове.

Но мобильник зазуммерил вновь.

– Да зарядка у меня кончилась, – опять простовато сказала она и повелела подъехать к театру.

Но вышла оттуда не одна.

С ней были мужчина и женщина.

– Ну, как фактура? – спросила она своих спутников, когда они уселись.

– Бесподобная! – воскликнула женщина. – Прямо Баталов, и все тут!

Мужчина сдержанно отмалчивался.

– А вы что скажете, Борис Александрович? – обратилась Лариса к мужчине.

– Все слова, какие были, – ответил он, – вы забрали на свои восторги.

И будто именно эта фраза стала тормозом дальнейшей беседы.

– Остановите вот здесь! – повелел тот, кого назвали Борисом Александровичем.

Они вышли, а Лариса, обращаясь к Максиму, сказала:

– Вам нужен не этот задрипанный драндулет, а сцена! Подмостки! Ведь вы молоды и из вас выйдет прекрасный актер.

Максим внутренне сперва взъежинился, а потом и взужился – это когда там проползла мысль, что тетя над ним шутит.

– Ваша внешность очаровывает! – продолжила она. – Даже завораживает. Вот мы знакомы всего ничего, а я от вас без ума.

– Это вы продолжаете играть роль? – все еще запалом Федора вопросил он. А от себя погорился: ведь он сроду не был в театре. И даже в школьном драмкружке не состоял. – Куда поедем? – спросил он.

– Куда хотите, – ответила она.

– Такой адрес наводит на грешные мысли.

Опять в нем – теперь уже клокотал – Федор.

– Ну давайте двинемся куда-то в сторону Водстроя, – произнесла она почему-то на задумчивости.

А через какое-то время спросила:

– Сколько женщин в этой машине лишились своей твердокаменности?

Он хотел сказать, что ни одной, как взныло воспоминание о Подруге Жены. И он ответил:

– Статистика ведется в другом месте.

Недоезжая до Орловки, Лариса сказала:

– Сверните вот к этому полю.

А когда он остановил машину, перешла на заднее сиденье.

А он медлил.

Даже не знал, зачем это делает.

Может, в нем уже проснулся актер и он в подробностях прорабатывает театральную паузу.

И все же он вышел и угнездился с ней рядом.

– А достоинства вам не занимать, – сказала она, вышаривая то, что через минуту станет предметом ее вожделения.

Все то время, пока она орудовала губами, он сидел в той безучастной позе, в которой, видимо, пребывают приговоренные к казни через электрический стул.

И все ж, как он того не ожидал, она, распахнув дверцу, отплюнулась от него. И вдруг всохохотнула.

– Когда я то же самое сделала с одним поэтом, так знаете, что он мне написал?

Она, порывшись в сумочке, выудила бумажку, но читать стала на память:

 
Ты мной отплюнулась когда-то,
Как мухой, севшей на губу.
И стала жизнь твоя чревата
Неверием в свою судьбу.
 
 
Тебе не выпало пространство,
Какое надо покорить,
Во имя злого постоянства,
Какое принято казнить.
 
 
И вот ты где-то душу маешь,
Не в силах главного понять:
Когда безумству присягаешь,
Не стоит на судьбу пенять.
 

Только через пять минут она отпустила повод молчания, сказав:

– Ну что, поехали.

3

– На Рокосу меня! – беспечно бросает и – без паузы – вопрошает: – Ну как жизнь, братан? – и, видимо боясь, что Максим будет пространным, уточняет: – Только от нынешнего дня мерь!

– Жизнь как у всех, – отвечает Максим на вопрос и задает свой: – Только я не понял, куда тебя везти?

– На Рокосу, я ж сказал.

– А что это за место?

– Ну Вторая Продольная. Рокоссовского, не знаешь, что ли? – И, видимо поняв, что водила фальшиво понаивничал, укорил: – Первобытными чувствами живешь, несравненный!

– Откуда ты знаешь о моих чувствах?

Но он продолжал Максима клеймить:

– Всю жизнь, наверно, пробеспечничал, а теперь огребаешь лопатой или корытом.

И, видимо, передумав ехать по тому адресу, который назвал первоначально, повелел:

– Отвези меня лучше на ЖД.

Максим глянул на часы. Не больше восьми минут этот хмырь был его спутником, а он от него устал смертельно. От его занудливости и какого-то непонятного шевеления внутри собственной одежды, словно голое тело нещадно грызли блохи.

На вокзале он вышел и сказал:

– Ну и первобытный ты, друг, как динозавр, – и удалился с таким видом, словно сделал мировое открытие.

4

Он не думал, что на этом его актерство закончится.

В роли статиста, позволяющего делать то охальное, что там, в «Леспромхозе», не мог бы себе даже вообразить.

Хотя мат на эту тему слышал.

Осторожно, как бы боясь обрезаться об ощерившуюся своей поранностью бутылкой, он спросил у Федора, где учатся на актера. Тот беззаботно ответил:

– Да во многих местах. В основном в Москве и Питере.

– А у нас? – вкрадчиво полюбопытствовал он.

И тут Федор вопросил:

– Неужто вторым Баталовым вознамерился стать?

Максима пробили одновременно жар и озноб.

– Да нет, из «Леспромхоза» звонили, – соврал он. – Просили узнать.

– Ну у нас тут тоже институт культуры есть, – сказал Федор и назвал его адрес.

А звонка от Ларисы все не было.

И тогда он по запечатленному у него на мобильнике номеру приник к связи с ней.

– У нас репетиция, – сказала она придушенным голосом.

И тогда он поехал к театру.

Ему хотелось попасться на глаза Борису Александровичу, наверно главному режиссеру, или хотя бы той особе, что ахала над его внешностью.

И ему сразу же повезло: Борис Александрович с той же дамой шел ему навстречу.

– Здравствуйте! – церемонно произнес он.

Они равнодушно, почти в такт, кивнули.

– Я хотел сказать… – начал он.

Но его уже никто не слушал.

Горечь тем временем пахала горло.

И здесь зазвонил мобильник.

Это была Лариса.

– Ну чего ты тут отираешься? – утратив ее всегдашнее «вы», вопросила она. – Неужто возомнил…

И связь оборвалась.

Наверно, у нее опять закончилась зарядка.

Он поехал на вокзал, где ждал клиентов Федор.

– Вот послушай мою новую песню, – предложили он и включил магнитофон.

Довольно рваная мелодия как бы выдавливала из себя слова:

 
Ты меня не ранила – убила,
Разом душу с сердцем поразив.
Неужели вовсе не любила,
Близость на двоих изобразив?
 

Максим рывком выключил магнитофон.

– Башка, – сказал, – раскалывается!

И Федор зашебашил в аптечке, выискивая нужную таблетку.

– Бабы, – сказал он, – непредсказуемы, как цунами.

Он чуть перемолчал и продолжил:

– Кстати, отец мой под пунами был. На Курильском острове Шикотан. Говорит, страшное зрелище на земле. А на море его как будто и нету. Так и бабы…

– Чего это ты на них так взъелся? – поинтересовался Максим.

– Ленка меня кинула, – признался он.

– Совсем? – уточнил Максим.

– Да, так и сказала: «Потешились, и хватит! Пора совесть знать и честь иметь». – «Но ведь ты меня любишь», – начал я. «Фер, – назвала она меня как-то незнакомо, – да если бы я знала, что это такое. Вот желание мне известно. А теперь я тебя отжелала. Так что не обессудь».

– Ну и стерва! – сказал Максим.

– Садистка! – согласился с ним Федор. – Зато она своей мерзостью мне подарила, кажется, весьма приличную стихозу.

И он снова включил магнитофон, где, перебитая пополам, плелась его песня.

«Ну вот мы оба брошенцы», – про себя произнес Максим, а вслух выразился почти по-уличному:

– Кидалы!

5

Нынче Максим едет в Калач.

Навстречу попадается КамАЗ с частными номерами, и на ветровом стекле аршинный портрет Сталина.

– Нашел, кого взять в союзники, – ворчит пассажир. – Если бы «отец народов» был бы жив, то ой не многие бы вот так на авто собственном рассекали.

– Почему же? – подал голос Максим.

– Да потому что все машины куплены не на честно заработанные капиталы. А он этого не терпел.

В это время их обогнала – и тоже частная – какая-то особая «тойота» с какими-то очень уж заметными номерами, на что седок сказал:

– А это крупный вор поехал.

– Может, он за границей был, – высказывает предположение Максим.

– Да ты погляди вокруг! – зазлился он. – Разве за зарплату купишь такую красоту, хоть всю жизнь копи? А по количеству машин, ежели считать, что их купили «иностранцы», то скоро убедишься, что всего населения не хватит в Сталинграде, чтобы побывать за рубежом, оправдывая право завладеть автоновьем. Так что Сталин бы с этим делом живо разобрался.

А где у нас больно рьяные работники? – вопросил он. И стал загибать свои короткие пальцы: – Одни заелись, другие – запились, словом, освинели. А те, кто на престол влезли да до власти дорвались, и вовсе богуют. Так что в адвокаты к ним не спеши.

Высадил ворчуна в самом начале Калача, рыбаки с чехонью вяленой обступили.

– Возьми, не пожалеешь, – сказал один из них. – Под пиво кому-нибудь радость сотворишь.

И тут к нему подошел парнишка.

– Дяденька, – сказал. – То они моей рыбой торгуют.

– Как это понять?

– Да силком забрали и другим теперь так же вмазывают. А я деду подарок вез. – И с гордостью добавил: – Сам наловил и завялил. А эти алкаши…

Подумал Максим, как же поступить? И парнишку жалко. И – со сварой – в чужую артель влезать не охота.

Увидел милиционера.

Подозвал.

Тот сразу разобрался.

Вернул пацану рыбу.

Даже мешок, в котором она была, отыскался.

И Максим подумал, что вот так в «Леспромхозе» ребятишек не обижали.

Но если набедокурят – отпорют.

Но чтобы грабили…

Причем на глазах у всех.

Рядом была остановка.

– Вы подождите, пока автобус подойдет, – попросил парнишонок.

– А куда тебе ехать? – спросил Максим.

– В Сталинград, – ответил малый.

– Так вроде рядом нет такого города, – сказал Максим. – Вот Волгоград имеется.

– А для нас с дедушкой он – Сталинград.

6

Письмо третье

Дорогой Максим! Мою наивность пожирает бес жизненного опыта.

Красиво сказано?

Мне самому нравится.

Но это – вычитанность.

Даже – услышанностъ.

Один клиент другому по мобилу так говорил.

Я к себе приладил слово – подходит.

Вот подхожу к чему-то, а до конца не знаю.

И вот с этого начал.

А мою наивность действительно что-то крупное жрет.

И ощущается подопытностъ.

Всяк на мне пытается еще не взявшую в собственный обиход подлянку проверить.

Один таксюга, как подойдет ко мне, сидящему за рулем, то барсетку забудет, то ключи.

Видимо, думает, отдам я его забытостъ или нет.

Бабы – так же размашисто осваивают меня, как ископаемую невидаль. Причем без зазрения совести.

Интересно, как они переводятся на общедоступный, эти слова «без зазрения».

Может, тут букву стоит поменять одну из «з» на «с».

Тогда будет: бес зазрения.

То есть, нечистый следит за зрением.

Но я отвлекся.

И вот одной из «бесих» была Лариса.

Что она оставила в душе?

Ощущение, что ты только что вымыл пол, а по нему прошлись в сверхгрязной обуви.

Еще от нее памятен плевок.

Но о нем я тебе, может быть, расскажу как-нибудь в другой раз.

А в основном все идет по одной схеме – я прыгаю, как сперматозоид в кипятке, а Вера степенно-продуманно скучает.

И главное, хоть бы раз, по любому бы поводу, но сорвалась.

Нет, закрепляет и закрепляет однообразие.

Наверно, я выгляжу безукоризненным дураком, когда желаю семейной бури, из чего, собственно, у многих состоит сама жизнь.

Ну, бывай!

А то разболтался о чем попадя.

Глава четвертая

1

Чем дольше он жил в городе, тем им больше овладевали неведомые раньше чувства.

Все мудрые советы, которыми с ним делились все, кто могли, кончались тем, что он обнаруживал их неприемлемость по отношению к себе. Но понимание новых устремлений жизни, которое поначалу шокировало, теперь приобретало статус некой особой зоны, в которой признание и неприятие имеют общее сожительство.

Вез он как-то одного писателя, который сказал ему, что все забавы, какими сейчас тешится народ, конечно же от лукавого. Что главный критерий жизни – это познание себя и реализация потенциала, которым наградила человека природа.

– Ведь никто сейчас не задумывается, – говорил писатель, – что в книге заложена энергетика человеческого стремления, которая пережила испытание опытом. И вот эту бесценность стали теперь игнорировать. И потому образовался вакуум восприятия.

Еще он говорил, что раньше наркотиком для молодежи было чтение.

Максим книг, что не были загнаны в оглобли школьной программы, не читал.

Пробовал как-то познать Андрея Платонова, по которому у них в школе сходила с ума учительница по литературе.

Едва осилил две страницы.

И тогда понял, что Платонов не для него.

Взялся за Чехова.

И – тот же результат.

А вот Федор – этот, наверно, все же в свое время всю классику осилил. И современность явно прихватил.

А стихи как шпарит. Вот это прочитал:

 
Да, мне нужна судьба другая
И, по возможности, нагая.
Чтоб рядом с этой наготой
Познать, что мир-то не святой.
 

Но это особенно Максиму не понравилось.

А вот то, что он выдал за свое, вполне легло на восприятие, особенно если это все представить воочью:

 
Лежу в больнице я неделю
И шевелю ногами еле.
А надо х…ем шевелить,
Чтоб дальше жить.
 

Если признаться, легкость, с которой Федор и стишочничает, и музицирует, сколько раз заставляла Максима взять и попробовать вовлечь себя в подобное состояние.

Два часа просидел над чистым листом, и не то что ни строчки, ни слова из себя не извлек.

Будто все они живут где-то вне его.

Поэтому, наверно, когда заходит разговор о любви, особенно юношеской, той игровой, как Доронин зовет, «стрекозиной».

Так вот не было ее у него.

Как и влечения тоже.

Видел, что девочки грудями пухнут. Но лапнуть их у него явно не было потребности, а тем более азарта.

Правда, один раз пытался поугомонить одну недотрогу. Но она вовремя увернулась. Но так, вроде понарошку. И ему тут же расхотелось за ней гоняться.

Нынче обвислые тучи обещали дождь.

Но дождя не было.

Зато стояла духота – предвестница грозы.

И тянуло в сон.

Он позвонил Федору:

– Ты нынче ночковать будешь?

– Наверно, нет, – ответил друг.

И Максим тоже направил колеса домой. Вера встретила его запахом вина.

Уже в третий или четвертый раз.

– Это где ты гуляла? – равнодушно спросил он.

– Да дома, – ответила она. – То, что от Ив Ана осталось, допиваю.

Врет.

Причем нагло.

Доронин все употребил до капли.

«Употребил» – так говорит он, Иван.

Но расследовать нечестность жены азарта нету.

Включил телевизор.

Опять регби.

Эта осточертевшая бугаиность.

Перешел на второй канал.

Там передача «В мире животных».

Показывают, на что способны какие-то миниатюрные обезьяны.

А того, что дразнил крокодилов, жаль.

Кажется, его скат электрический сразил.

Черт его дернул в морскую пучину занырнуть.

Он бы не полез.

Причем ни за какие деньги.

Переключил на третий канал.

Какой-то богохульник говорит о Христе: «Величие богочеловека в том, что он был зрим. И вполне мог спровоцировать, чтобы верили в его мнимые чудеса».

Вошла Вера.

– Есть будешь? – спросила.

– Нет, я недавно перекусил, – ответил Максим.

– Тогда пошли спать.

Как это «пошли»?

Он уже на своем диване.

Понял, что зовет к себе.

За какие-то веки.

Погасила свет.

И тут она…

Он удивился этому, кажется, больше, чем всему тому, что с ним случалось с чужими бабами.

И со Светланой, и с Ларисой.

После того, что свершилось, с раздельными размышлениями полежали в одной постели.

– Давай так больше не делать, – сказала она.

– Как хочешь, – ответил он.

И они разошлись по своим углам.