Текст книги "Квартирник у Маргулиса. Истории из мира музыки, которые нас изменили"

Михаил Жванецкий

«Михаил Жванецкий – непростецкий! Идея замешать его тексты с музыкой появилась у меня давно. В какой-то из моих дней рождений я со своими друганами-музыкантами прошелся по зарубежной классике и был поражен реакцией Михалыча на то бесчинство, которое мы устроили в мастерской моей жены. Народу было человек 30, но восторг, исходящий от них, был равен реву стадиона. Так что мой дэрэ стал возрождением «Квартирника». Дальше – больше! Практически всех, кто был у нас, я отснял, кроме Жванецкого. И как после этого не совместить приятное с очень приятным? В общем уговорил его, а что из этого получилось – смотрите сами! Да здравствует та легкость, с которой Михал Михалыч согласился устроить то, что он никогда не делал!» – Евгений Маргулис.

– Я давно замыслил этот проект – соединить музыкальный ряд именно с тем, что делает большой великий писатель. Но не та вот ерунда, которая сидела в нас в детстве, – литературно-музыкальная композиция, когда под музыку выходил чтец и унылым голосом что-то рассказывал, какой-то текст. Я не хотел этого сделать. Я хотел сегодня просто показать музыку, которую мы слушали в детстве. Потому что Лемми Килмистер сказал гениальную фразу, что музыка с тобой остается по жизни та, которую ты слышал в детстве. И что-то захотелось взрыхлить детство Михаила Михайловича. И поговорить о музыке, которая была в то время. Поговорить о том звуке, который был в то время. Если Михаил Михалыч еще захочет почитать, то это будет вообще прекрасно. Михаил Михайлович Жванецкий.

Михаил Жванецкий: Я с Женей давно говорил на эту тему, что у меня в душе музыка, которая вызывает счастье. Просто вот счастье в душе. Это та музыка, которую я слышал ну где-то в период… Ну до войны не помню. Ну после войны. Не скажу, что только американская, а там была и наша, напоминающая все-таки американскую, вызывающая ощущение счастья. Вот это. Как это все происходило? Видимо, там же Америка поднялась, находясь в глубоком кризисе. Поднялась, я думаю, в основном благодаря этой музыке. В душе. Вот ты видишь, как они все спускаются по лестнице, и видишь, как они идут, эти женщины в перьях. И видишь этот оркестр. И ты видишь все это. Боже мой! Откуда это? У советского несчастного бедного человека, где сзади мог быть только экран с Утесовым. А эта чечетка! Господи! Джим Керри, Фред Астер. Я был у Барышникова дома не так давно, у него портрет Фреда Астера. Человек, который бьет чечетку. И я говорю: «Женя, ты можешь сделать такое, чтоб мы это здесь устроили? Пусть это будет на экране! Пусть звучит эта музыка!». Но вмешались авторские права, денег нет. А я: «Почему денег нет?» – «Мы не можем заработать». – «Почему не можем заработать?» – «Потому что денег нет». И я все это время: «Нам нужно заработать, чтобы это можно было услышать снова». Такому человеку, как я, таким людям, как вы! Потому что это ощущение счастья не заменишь. Иногда бывает в музыке Дунаевского что-то похожее, ощущение счастья. Ну что же? Спрашивайте дальше. Отвечать на вопрос нужно до тех пор, пока ответ не закончился.

– Ну и, конечно, я бы сейчас перешел бы к такой музыкальной составляющей, потому что все-таки Одесса и одесская музыка. Я бы пригласил сюда замечательную группу «Запрещенные барабанщики». Они настолько прикольные и настолько вписываются в формат нашей передачи, что я, конечно, буду только рад. И, конечно, без той музыки обойтись нельзя. Потому что это то, что звучало в Советском Союзе. Поэтому я хочу попросить ребят сыграть именно характерные композиции именно того времени.

Виктор Пивторыпавло («Запрещенные барабанщики»): Ну, то, что мы будем сейчас играть, я не думаю, что звучало в советское время где бы то ни было, кроме самиздатовских кассет.

– Мы имеем в виду те пластиночки такие, на костях.

В. П.: На костях. Ну мы начнем тогда, наверное, с песенки, которую мы очень любим. Это старая песня. Авторские платить никому не нужно, потому что их автор неизвестен. Но она очень старая, озорная и, как мне кажется, лучше всего подходит под наш сегодняшний формат.

(Песня «Девушка в платье из ситца».)

– Михаил Михайлович, вопрос. Слушаете ли вы музыку, когда пишете свои произведения, или нет?

М. Ж.: Нет. Нет. Нет. Я думаю, что пишу музыку. Совершенно верно.

– Ну и тогда, конечно, вдогонку вопрос. Пробовали ли вы читать под музыку? Чтоб сзади стояли «битлы» такие, красивые, плоскогорные, как мы, и тихо ворковали, пока вы читаете. Было такое или нет?

М. Ж.: Нет, такого не было, я как-то стесняюсь быть звездой, которая под музыку что-то делает. Я привык обслуживать сам себя целиком.

– А что мне делать дальше? Как мне дальше-то жить тогда?

М. Ж.: Тебе нужно, видишь, состав, тебе нужны музыканты. Может быть, и мне бы подошло прочесть бы что-то под музыку. Может быть. Но как-то, как-то… Не знаю, то ли говорить, то ли напевать. Да и я как-то пропустил то время, когда можно было напевать свои произведения. Нет, лучше, чтобы кто-то. А я буду пока продолжать то, что делаю. Это, наверное, самое главное.

– Прекрасно! Вы хотите послушать музыку или почитать?

М. Ж.: Сейчас? У меня музыки есть немножко. Можно я маленький кусочек прочту?

Странно, мы все понимаем, что глубоко значительна и вечна классическая музыка, но властвует легкая. Это так же, как учеными руководят политики. Легкая музыка делает эпоху. Музыка не нуждается в переводе. Могли бы и буквы придумать общие для всех народов. Не могут. Люди думали, что буквы – главные, сохраняют нацию. Ноты оказались главнее. Общие для всех наций, ноты делают свое дело. Можешь стучать в кастрюли, обижаться на засилье странной музыки, но побеждает та музыка, которая побеждает. Американская, итальянская. И обижаться нечего, тем более что американская – наполовину наша. Америка не обижается, не подсчитывает, чья музыка, чья выигрывает. А мы всю музыку, все тексты все время пересчитываем – что наше, что не наше, от огромного комплекса неполноценности, который мы еще не можем преодолеть.

Хотя в этом зале уже, по-моему, преодолели этот комплекс.

Ну и еще самое главное: люди наши, в тюрьме сидя, могут писать книги. Музыку писать в тюрьме кто-то пробовал?

– Нет.

М. Ж.: Невозможно, видимо.

И музыка из тюрьмы, где солнце в клетку, и туча в клетку, и женщина в клетку. Женщина. Женщина. Женщина. Потому что свобода – это женщина! Тюрьма без женщины, болезнь без женщины, старость без женщины, война без женщины, все плохое без женщины. Свобода – это женщина.

(Песня «Чубчик кучерявый».)

– Я, когда был маленький, был очень страшный. В принципе, не могу сказать, что сейчас страшный красавец. Просто красавец. Но я научился играть на гитаре лишь только для того, чтоб кадрить девчонок. Михаил Михайлович, а литература помогала знакомиться с красивыми девушками?

М. Ж.: Основное! Основное!

Ты движешься по городу. По городу – это по Одессе. Ты движешься по Дерибасовской, то есть идешь по городу. Чего там было много? Еды не было. Одежды не было. Людей было много, да. Но мы не о людях.

Мужчины красивыми не бывают. Не ради них ты вышел. Ради чего ты выходишь? Ради чего ты идешь? Ради чего ты живешь? Ради чего ты начинаешь? Тогда в Одессе говорили хулиганы: «Что ты начинаешь? Что ты начинаешь?» Я бы спросил просто: «Ради кого ты начинаешь?» Что угодно: петь, плясать, играть. Такой мальчик пробует все. На чем она остановится, тем он и будет.

Таких красавиц, как в Одессе, я даже позже не встречал. Были разные, но не такие. Дело в личности. Дело в дерзости. Дело в независимости. Дело в потоке солнца. Дело в мгновенном коротком взгляде. Выбирать профессию власть не позволяла – куда поступишь, тем не будешь. Твою профессию выбирала она. Чтоб она не грустила, ты старался ее рассмешить, чтоб обратить внимание, начинал искать детали. Ты хотел быть интересным и начинал мыслить. Первые твои шаги делала она. А ты вдруг обнаружил, что кто-то еще, кроме нее, хочет это слушать.

И ты начинал продолжать! И по Одессе понеслось: «Есть такой мальчик, он может почитать». Может – не может, но повод ты не забудешь никогда. Как ты шел следом, ожидая одного поворота головы, одного взгляда. «Что вам надо, молодой человек?» А ты по-настоящему не знал. А вариантов только два: либо ты, либо не ты. Ты шел сзади, ты шел навстречу, ты попадался непрерывно. Ты попадался ей непрерывно. Ты проходил, а взгляд твой оставался. И ты начинал представлять ее.

Вот так вот мы любили, вот так вот мы писали. Вот так мы говорили, чтоб коснуться. А когда касались, переставали говорить. А зачем касались? Ты этого еще не знал. Выбирала она не тебя. Она тебе выбирала профессию на всю жизнь.

(Песня «У меня есть сердце».)

– Михаил Михайлович, вопросик. А вы же Утесова-то знали?

М. Ж.: Да.

– Пересекались? Играли совместные концерты?

М. Ж.: Нет. Ну не так уж это все было соблазнительно. С ним дружил Аркадий Райкин, а я всегда приходил только с Райкиным. В то время, когда я работал у Райкина, я приходил. И вот. Я не знаю. У меня есть фотография меня с ним. Он очень подозрительно на меня смотрит. Даже чуть-чуть враждебно. Ну, кто его знает. Мы оба из Одессы. Каждый из нас воспевает по-своему. Он поет, а я что-то говорю, и он еще не знал, кто я такой. Он один раз послушал, второй раз послушал и скис. Он помрачнел и даже как-то не пытался со мной заговорить. Мы сидим рядом – ни слова! А я ж что, буду его толкать, говорить: «Леонид Осипович!» Ну, вот такая небольшая ревность по поводу нашего родного города.

– Попоем или почитаем?

М. Ж.: Ну, я хочу почитать все-таки пока еще, да. Я не знал, что как, думал, что я каким-то одним куском, а сейчас мне очень нравится. Они… Ну, вы помните, что бы я ни начинал, я прихожу к женщинам.

Рожденные у моря, они такие красивые, они так рано становятся молодыми. Сколько ты можешь идти сзади? Нужно что-то сказать. Ловко, быстро и остроумно. Вот тут и рождается талант. На главном инстинкте. А солнца – вся жизнь, а моря – вся жизнь. А пресной воды нет, а смывать красоту нечем. А пыльные, а горячие. А пахнут акацией, ковылем, полынью и ходьбой по горячему асфальту. На чем они передвигаются? Эти оборванные юбки, эти разорванные джинсы, из них медленно и плавно уходят вниз быстрые и нежные. А вверх идут какие-то майки, куски халатов, обрывки парашютов.

Откуда появляются глаза? А чуть лизнешь, незаметно, но обязательно. Если состришь, то лизнешь. Соленая. Состришь, лизнешь и поцелуешь. Поцелуй дороже всего. Все остальное мельче, хуже и глупее. Поцелуй главнее. Ты что-то говоришь внутри поцелуя, и ты идешь вперед внутри поцелуя. Поцелуй – это длинный путь, это твое завоевание, твое произведение, твоя индивидуальность. В этом поцелуе все море, все лето и желание сказать еще что-то, о чем сегодня можно догадываться. А когда-нибудь пожалеть. Но кто об этом думает, когда целует, извините, пожалуйста.

В. П.: Мне нравится, что у Михаила Михайловича все тексты от руки написанные, ручкой. Это аналогово. Мы любим такие аналоговые почеркушки. Я тоже так люблю карандашом музыку писать.

М. Ж.: Ну, молодец.

В. П.: Спасибо. Тогда следующая песенка, на которой мы будем заканчивать наше отделение, посвящается вам, Михаил Михайлович, с большим уважением. Я специально для этого выучил слова этой песни, но если буду путать, вы уж не обессудьте.

(Песня «Мишка, Мишка, где твоя улыбка».)

– Дамы и господа, во второй части нашего квартирника – Максим Пиганов и его «Тромбон-шоу»! Ура!

Я вам хочу сказать, что одесский «Привоз» был всегда поставщиком всего самого лучшего: джинсы, пластинки и, конечно же, голливудская музыка. Поэтому переходим именно к ней.

(Песня Study War No More в исполнении «Тромбон-шоу».)

– Михаил Михайлович, а сами-то какую музыку любите?

М. Ж.: Вот эту.

– Неплохой, кстати, вкус.

М. Ж.: Там еще есть звук-кристалл? 4 тромбона и кларнет.

Максим Пиганов: 4 саксофона и кларнет.

М. Ж.: Четыре саксофона и кларнет.

М. П.: У нас будет в следующем произведении четыре тромбона, в другой песне.

– Михаил Михайлович, а какие голливудские композиторы, кроме Гершвина, конечно, понятно? Хотя он – ленинградец.

М. Ж.: Так там, господи, все они.

– Играем или читаем?

М. Ж.: Ну, ребятки, в основном я уже главное прочел.

В Одессе у нас много дверей. Когда кто-нибудь после обиды у нас стремительно кричит: «Прощай, ты меня больше не увидишь», – он еще появляется на веранде, видит меня в комнате, кивает, появляется у соседки, говорит: «Здравствуйте», – врывается в туалет, говорит, – «Ой!», – появляется на кухне. Его спрашивают: «Вам к кому?» Вбегает на веранду, видит меня в комнате, плачет. Тогда я вывожу его на улицу, целую прямо в слезы и говорю: «Никогда не говори «прощай», пока не убедишься».

– Михаил Михайлович, но музыка-то подобная всегда поступала в трофейные кинофильмы, либо все-таки через «Привоз». Откуда питались музыкой?

М. Ж.: Не помню, не знаю, откуда питались музыкой. В общем, я всегда имел дело с музыкантами, у которых это все уже было. Где они и как доставали – трудно сказать. Но что делать, тем более что такие очереди за молоком. Один мой знакомый трубач просто пришел домой в пять утра, жена вдруг проснулась неожиданно. Она говорит: «Ты что? Ты что, только что пришел, что ли?» – «Ты с ума сошла! Я иду за молоком для ребенка!» Вот через таких людей к нам и поступала музыка. Немножко приходило с судами. Суда были в заграничном плавании, и немножко приходило пластинок. Где-то кто-то что-то… иногда дарили. Купил проигрыватель хороший у дипломата, который сошел на берег и тут же продал мне этот проигрыватель и улетел в Москву. А такой проигрыватель с динамиками, красивый. Я обычно пользовался: десять пластинок, которые падали… Ну и помощь Владимира Семеновича.

Был у меня такой случай в Питере, там девушка была, мы были одиноки. Она, может быть, нет, но я был одинокий. Она была у меня в гостях на пятом этаже на улице Стойкости. И она:

– А что, вы с Высоцким знакомы?

– Знакомы.

– А можете ему позвонить?

– Сейчас? Конечно могу.

Ну я набрал, сколько у нас было? Не так много. Я позвонил Володе. Он меня спросил: «А ты ставил ей «Кони привередливые?» Я говорю: «Ставил, да». – «Давай ее к телефону». Она говорит: «Это кто, Высоцкий?» – «Да, Высоцкий, сам Высоцкий». Она, значит, приникла к телефону и слышу: «Ага, все, обязательно-обязательно». Слово она сдержала.

– Пройдемся по джазу?

М. Ж.: Давайте пройдемся по джазу.

(Песня Respect.)

– Браво! Михаил Михайлович, с удивлением узнал две вещи, которые не знал никогда. Что вы в молодости были спортсменом и гимнастом – вранье?

М. Ж.: Было, было.

– И? Как закончилось?

М. Ж.: Максимум второй разряд в спортивной гимнастике и девять баллов за вольные упражнения.

– И вторая история, про которую я тоже никогда не знал, – то, что вы работали целых два года режиссером-постановщиком в Росконцерте. Было?

М. Ж.: В Мюзик-холле.

– А, слава богу!

М. Ж.: Это совсем другое дело. Там был Ролан Быков. Художественным руководителем была Сусанна Звягина, народная артистка РСФСР, или СССР. Честно говоря, они меня просто спасали. Потому что пошла уже такая реакция советская какая-то тяжелая, и Ролан Быков тоже сюда попал, в Мюзик-холл, мы там спасались. Ролан Быков был режиссером, и я был режиссером. Представление называлось «Красная стрела прибывает в Москву. Поезд». Однажды, когда Мюзик-холл приехал в Питер, я вышел и прочел монолог «Когда нужны герои стране». Содержание его было, что герои нужны, когда падает что-то, горит что-то, разваливается что-то, рушится. И поэтому этот героизм, который воспевает всех этих героев, ну как они могли бы обойтись без поломок и без всех аварий? Это ж никак не обойтись, чтоб стать героем в нашей стране. Но вот услышал монолог Зазерский, секретарь обкома Ленинграда, и уже после того, как прочел этот монолог, я стою за кулисами и вдруг слышу крик: «Где он?» Честное слово, я понял, что это я. Вот этот крик: «Где он?» Сейчас без мата не могу. «Куда? Что?» Там, оказывается, мне говорят, что да, в правительственной ложе был Зазерский, секретарь обкома, и этот крик: «Где он? Найдите его немедленно!» Все. Я понял.

Ну хорошо, что у меня стояли «Жигули» мои собственные. Я выскочил, пальто оставил им, рванул! Ой, ребятки. Столкнулся с такси, помчался дальше, потому что понимал, чем это все грозит и, в общем, вот кое-как. Ну хорошо, по-моему, я бы уже не жил в Ленинграде. В общем, сбежал. Найти меня не смогли. С Юрием Ростом мы сели за руль этой машины и поехали в Москву из Питера, потому что в Питере невозможно было находиться. Меня уже вызвали в Союз писателей и сказали: «Перестаньте…», – то ли рисковать, то ли… Не могу сказать. Перестаньте, в общем. Прекратите. Все, я прекратил и свалил на «Жигулях» на скорости, если я преодолел это расстояние за шесть часов от Ленинграда в Москву. Вот уж я дал такой рекорд скорости. Правда, были люди, которые еще и за четыре часа доезжали. Но это о них говорили «гонщики». Самый главный гонщик Рабинович, между прочим. Фамилия такая. Настоящий Рабинович. Он даже снимался в фильмах, когда проходят на хорошей скорости ленинградские дворы. И вот он говорил: «Мы кирпич на акселератор и в Москву, играем в карты». Трудно в это поверить.

М. П.: Мы сейчас исполним «Серенаду лунного света» Глена Миллера, тот самый кристалл. Только в роли кларнета Елена Цой. А вместо четырех саксофонов – четыре тромбона.

(«Серенада лунного света».)

– Не знаю почему, но музыка навеяла весьма странную историю. История про Бульвар искусств, который переименовали в Бульвар Жванецкого. Михаил Михайлович, а расскажите про этот бульвар и вообще про это.

М. Ж.: Не могу ничего сказать. Я когда приехал в Одессу, увидел уже у себя дома в квартире такую металлическую табличку: «Бульвар Жванецкого», к 75-летию.

– И все, просто так, раз?..

М. Ж.: Да. Ну, во всяком случае, это без меня. Нельзя сказать, что я бегал и просил.

– Да нет, это понятно. Я имею в виду, что я что-то раззавидовался.

М. Ж.: Да я сам понимаю.

– Даже…

М. Ж.: Поэтому я молчал весь вечер, ничего не сказал про бульвар. Потому что понимаю, что надо быть скромным, и старался изо всех сил.

– Даже на песочницу Маргулиса не потяну.

М. Ж.: Ладно.

– Потяну?

М. Ж: Я ж не говорю про разницу в возрасте.

– О, хотя, да!

М. Ж.: У тебя много времени.

В Одессе же! Любой родил джаз! В музыке, в дизеле, в паровой машине, в сексе, шагах. Спаренные паровозы, напряженные в огромный состав, говорили друг другу «давай-давай», потом еще раз «давай-давай». Потом с разгона «давай-давай-давай-давай-давай, эх, давай-давай-давай-давай, эх пошел-пошел, эх, эх». Самые поющие и работающие из всех машин. Все знали, помчался поезд до Донбасса, он кричал и замедлялся с трудом. Кричал, разгонялся, таскал. Там спали, ели, умывались, играли в карты, как обычно. Кто-то тащит, а кто-то едет.

– Михаил Михайлович, еще!

М. Ж.: Ну все, ребятки, уже заканчивается совершенно.

Хорошенькая тетка из воды торчит. Скажите, «хорошенькая» достаточно для характеристики женщины? Достаточно. «Хорошенький мужчина» – нет. Чего-то не хватает, как «красивый револьвер», а какого калибра, сколько патронов, дальность боя, кучность стрельбы, масса вопросов. А к мишени вопрос один: «Где она?»

Давайте музыку какую-нибудь!

(Играет «Тромбон-шоу».)

– Все! Хотя, конечно, давайте попросим Михаила Михайловича зачитать еще.

М. Ж.: Ребятки, ребятки.

Почему же так льется в сердце музыка Дунаевского, что такого кроется в этих нотах? Стоишь, развернувшись, чтоб мама не заметила, как ты плачешь. Стоишь, уткнувшись в стену, чтоб никто не тронул тебя, чтоб никто сзади не положил руку на плечо твое. Что с тобой, что? Ничего, это нервы, мама, это нервы. Все хорошо, все хорошо.

В чем разница между мужчиной и женщиной? В жизни и в музыке. Вы танцуете, чтоб быть к ней ближе, а она танцует, чтобы танцевать. Так вы и будете ухаживать, пока не разберетесь. Вначале совпадут желания, а потом и движения.

Когда мужчина говорит: «Я люблю женщин», – он любит себя. Когда он говорит: «Я люблю женщину», – он любит ее. И то, что они целуют вас, ничего не значит, и то, что не выходят за вас, ничего не значит. Всю жизнь будете думать, что она вас любит, она вам будет это говорить. Вы не узнаете правды, проживаете счастливым.

Как я ни старался видеть в женщине человека, не могу.

Хочу сказать. Я просил Женю: «Давай мне, давай мне Голливуд вот тот, тот старый Голливуд давай, я хочу испытывать это счастье, я хочу». И вот сегодня я все-таки услышал куски этого Голливуда, который я хотел. Спасибо вам!

Я никогда не знал, где в Москве собирается хорошая публика, очень хорошая. Когда я выступаю там в зале Чайковского или что, там публика хорошая, но вот так вот, чтоб можно было разговаривать с ней, там надо только выступать. Только ей что-то сообщать. А здесь у нас получается полностью разговор. Вот как будто бы я с вами разговариваю. Большое спасибо.