Текст книги "Корень Мандрагоры"

– Это я! Яхта – это я! А ты – сердце урагана.

– Кто?!

– Океан бушует везде, но только не на твоем острове, глупенький. Почему? Потому что в центре урагана спокойнее всего. Моя яхта плывет к тебе, потому что ты – самый надежный участок планеты. Я поняла это еще вчера. В метро. И такой сон ты хотел смыть! Ну, теперь иди умывайся.

Я чистил зубы и думал, что в беззаботной болтовне Белки куда больше смысла, чем кажется на первый взгляд. Даже не смысла, а какой-то чисто женской проницательности и мудрости. Я был сердцем урагана, потому что носил в себе центр вселенского спокойствия, а мир – он всегда бурлил и бесновался. Ей хватило минуты, чтобы все это ощутить. Мне же потребовалось почти двадцать лет, чтобы это понять.

Я вернулся в комнату, Белка шагнула мне навстречу, я обнял ее, она приподнялась на носках, ее губы налились сиропом и раскрылись лепестками чайной розы, глаза-киви покрылись сладкой испариной, в черных дисках зрачков я увидел свое отражение – я приближался, и в моих зрачках отражался салатовый блеск Белкиных глаз. Мы стали зеркалами, мы обладали одним на двоих взглядом, и мы загнали его в ловушку вечного отражения. Белка пахла сосновой смолой. Ее губы коснулись моих, трепетный язычок, словно щупальце древнего моллюска, потыкался в мои губы, ласково их раздвинул и пополз дальше. Я прижал Белку к себе, я хотел завязать наши языки в узел, я слышал ее сердце – его ритм попадал с моим в резонанс, и казалось, что еще немного, частота колебаний дойдет до критической отметки и резонанс разорвет нас на молекулы…

Двери распахнулись, я оглянулся и увидел на пороге Белкину соседку. На ней был ситцевый халат в глупую синюю клетку, в руках – тарелка салата. Девушка смотрела на нас с раздражением. Белка выглянула на нее из-за моего плеча, улыбнулась, потом обвила руками мою шею, сказала:

– Знакомься. Это Гвоздь.

– Хорошо, хоть не болт, – любезно заметила девушка, добавила ехидно: – А прежний куда подевался?

– Я выбросила его на помойку, – совершенно невозмутимо ответила Белка, вернув взгляд на меня. – Как и всех балбесов до него.

– Понял, что тебя ожидает, Гвоздь? – холодно заметила девушка.

– Можешь сходить на помойку и поискать брошенных балбесов. Тебе они точно пригодятся.

Девушка с грохотом захлопнула дверь.

– Я же говорила, что она стерва, – сказала Белка, улыбаясь самой беззаботной улыбкой, потом снова посмотрела на закрытую дверь и вдруг закричала: – Эй! Не уходи далеко! А то тебя смоет штормом!

Потом снова заглянула мне в глаза, добавила тихо:

– Потому что вокруг ураган, а в его сердце… – ее ладонь легла мне на грудь, – вот тут… спокойнее всего.

Пока я спал, Белка успела не только купить мне зубную щетку и вскипятить чайник. Она еще забралась в мой телефон, снесла все контакты под женскими именами и забила свой номер. Выяснил я это уже в институте, сидя на лекции. Сотовый запиликал сигналом входящего сообщения, я достал его и увидел на дисплее: «отправитель: Белка». Она интересовалась, когда я вернусь домой. Мой телефон знал Белкин номер и соответствующее ему имя, а из этого следовало, что кто-то его туда внес. Я с трудом подавил смех – в тишине аудитории он прозвучал бы неуместно.

День, как назло, выдался суматошный. Не успели закончиться лекции, как позвонили из обеих контор и настоятельно попросили приехать как можно скорее. До восьми вечера я настраивал компьютеры и восстанавливал случайно грохнутые таблицы, тихонько проклиная безмозглую бухгалтерию и думая только о том, как зароюсь носом в пушистое золото, втяну полной грудью аромат сена и горячего молока, как прижму Белку к себе и сквозь тонкую ткань услышу стук набирающего обороты сердечка… Просто удивительно, что я-таки смог настроить компьютеры и восстановить потерянные данные.

Покончив с работой, я заскочил в магазин, купил бутылку приличного коньяка (благо в одной из контор мне выдали аванс), фрукты и зубную щетку. Хотел купить конфет, но решил, что это слишком банально, минут десять бродил вдоль стеллажей и холодильников, пока на глаза мне не попались орехи. Я нагреб их в пакет с килограмм и, довольный оригинальностью мысли, отправился домой.

Добравшись до общежития Белки, я набрал ее номер.

– Привет, Бельчонок. Я стою на пороге твоей общаги.

– Поднимайся!

– Нет. Пошли ко мне. Я тоже купил тебе зубную щетку и еще бутылку отличного коньяка.

– И цветы, конечно?

«Вот черт!»

– Нет. Я без них.

Белка на секунду задумалась. Я поспешно добавил, стараясь придать голосу трагизм:

– К тому же я побаиваюсь твою соседку. Она может нам во сне глотки перерезать.

– Ладно, – согласилась наконец Белка. – Считай, что я отдаю должное твоей оригинальности. Меня еще никто не совращал подобным образом, к тому же без цветов. – Я улыбнулся, Белка добавила: – Мне надо собраться, подожди пару минут.

Ждать пришлось полчаса. Быстро стемнело, из-за крыши неторопливо выглянуло и уставилось на меня широкое монголоидное лицо Луны. Небесное тело смотрело пристально и равнодушно. Я сказал ему:

– Тебе все равно не понять людские страсти, ты просто огромный сгусток черной пыли. Твоя судьба определена законами физики, наши же… эх, знать бы, чем они определены. Ты, случайно, не в курсе?

Если Луна и владела такой информацией, то делиться со мной не торопилась.

Белка выпорхнула в распахнутые двери, сбежала по ступенькам, вцепилась мне в руку, чмокнула в щеку.

– Привет! Я недолго?

– Ничего страшного. Я занял время разговором с Луной.

– И что она тебе сказала?

– Молчит, зараза. Она же старая и мудрая.

– О чем ты ее спрашивал?

– О тебе.

– Ну и замечательно, что молчит. Нечего все секреты сразу выдавать. Я тебе сама расскажу. Может быть.

– Договорились. Пойдем, что ли?

– Пойдем.

На ней были голубые джинсы, идеально сидящие на подтянутой попочке, и белая майка с открытыми плечами. Волосы, перетянутые синей лентой, кобыльим хвостом елозили ей по лопаткам. От Белки пахло медом и букетом тонких, незнакомых мне ароматов – наверное, это было какое-то дорогое мыло.

– Скучал по мне?

– Еще как. Меня разрывало желание бросить работу и бежать к тебе со всех ног.

– Правда?

– Правда.

– Гвоздь.

– Тут я.

– Ты не думаешь, что все происходит как-то быстро?

– Ни капли. Сегодня утром я понял, что мы с тобой знакомы уже две тысячи лет.

– Это потому, что я тебя заколдовала.

– Точно. Ты профессиональная ведьмочка. И самая очаровательная из всех ведьм.

– Я понарошку колдую.

– А действует как всерьез.

– Гвоздик?

– Я тут.

– А у тебя были другие… ведьмочки?

– Да. Но все они были бездарны. Совершенно не умели колдовать.

– А всё остальное умели?

– Хочешь, чтобы я спросил тебя про твоих ведьмаков? Про всех упырей и вурдалаков, которые были твоими мужчинами?

– Нет.

– Или все-таки спросить?

– Я сейчас разозлюсь и вернусь к себе.

– У меня для тебя есть подарок. – Я помахал пакетом. – Я тоже помаленьку приколдовываю. Приходится учиться.

– Что там?

– Вот придем ко мне, и узнаешь.

– Вот же изверг!

– Совсем чуть-чуть осталось. Мы почти пришли.

– Нельзя давить на мое любопытство! Давить на мое любопытство – это просто бестактно! У тебя нет сердца!

Лифт, разумеется, не работал. Мы поднялись на шестой этаж, я, зная каждый замаскированный в темноте угол коридоров, провел Белку за руку. Наконец мы добрались до моей конуры, я открыл дверь и включил свет.

– Заходи.

Белка вошла, оглядела комнату, одобрительно кивнула, заключила:

– Восхитительный бардак!

– Не так все просто. Грязи и мусора, заметь, нигде нет. И белье я стираю своевременно. Так что это не бардак – это, чтоб ты знала, выработанная годами система максимальной целесообразности и практичности использования подручных средств.

– Вот же умник! Ладно, показывай, что ты мне принес.

Я протянул ей пакет, Белка запустила в него руку и извлекла несколько орехов.

– Орехи, – констатировала она.

– Точно. Фундук. Теперь у тебя нет надобности заготовлять их на зиму.

– Я люблю орехи. Только эти – в скорлупе!

– Само собой.

Белка вернула орехи в пакет, ткнула мне пальчиком в грудь, произнесла с нотками наставления:

– Я ленивая белка. Я не люблю разгрызать скорлупу, молодой человек.

– Не повезло тебе.

– Ты мне их будешь чистить.

– Ладно. – Я улыбнулся. – Давай лучше выпьем коньячку.

Я откупорил бутылку, разлил по рюмкам.

– Почему ты не купил вино? Вино – это же виноградная кровь, ты сам говорил.

– Но коньяк – это квинтэссенция виноградной души. Его же делают из виноградного спирта. Так что если вино – это кровь винограда, то коньяк – его душа.

– Это надо запомнить.

Я протянул ей яблоко. Белка поднесла рюмку к губам, поморщилась – плотный коньячный дух шибал в ноздри, сложила губки трубочкой и неторопливо всосала содержимое рюмки, задержала дыхание, проглотила, подняла на меня глаза – они блестели сильнее обычного. Я забрал у нее рюмку и вложил в ладонь яблоко.

– Как тебе виноградная душа?

– Она сумасшедшая.

– А вот здесь ты абсолютно права. Закуси.

– Нет, – сказала она и отвела руку с яблоком в сторону. – Я закушу вот этим…

Она приподнялась на носках и потянулась ко мне губами. В запах меда вплеталось послевкусие коньяка. Я прижал Белку к себе. От нее запахло сосновой смолой, и чем дольше я ее обнимал, тем сильнее она пахла хвоей. Я подхватил Белку на руки, уложил на кровать. Ее глаза, словно океанский прилив, медленно топили мое сознание. Они смотрели прямо мне в сердце и видели там желание и сумасшествие. Я взял себя в руки, выдавил:

– Пять минут. Я быстро.

И убежал в душ. Я уложился в заявленный интервал, ну, может быть, прихватил минуту-две, но за это время ко мне в комнату успел заявиться Кислый. Когда я вернулся, он торопливо опрокидывал в себя стакан коньяка. Я схватил его за шиворот и вытолкал в дверь. Вместе со стаканом.

– Гвоздь! Это!.. Подожди!..

– Проваливай отсюда, придурок.

– Подожди! Мне надо!..

– Если я тебя сегодня еще раз увижу, переломаю тебе колени, локти, а может быть, и позвоночник. Вали, я сказал.

До Кислого все-таки дошло, он виновато улыбнулся, протянул мне пустой стакан и послушно ретировался.

Я закрыл дверь на ключ, оглянулся на Белку. Она улыбалась, видно, эта ситуация ее позабавила.

– Надо было гнать его в шею, – сказал я.

– Он постучал, зашел, увидел меня, покраснел почему-то. Сказал, что он твой друг, а потом увидел на столе коньяк, схватил, спросил, можно ли, я ответила, чтобы он спросил у тебя, но он уже наливал его в стакан и тут же начал пить.

– Понятно. Это был Кислый. Хотя лучше не знать. Если там что-то осталось, то лучше допить сейчас. Пока Кислый ходит кругами, всегда есть опасность, что он умыкнет алкоголь из-под самого носа.

Коньяка оставалось, слава богу, половина. Я наполнил рюмки, вернулся к Белке.

– Это твой друг? – спросила она, принимая рюмку.

– Боже упаси. Он – мое наказание. Только вот знать бы еще, за какие грехи меня Господь так наказывает.

– Может быть, за те, которые ты только собрался совершить?

– Я знаю один, который собираюсь совершить. Давай за него выпьем, потому что это будет мой самый сладкий грех.

Белка хитро улыбнулась, легонько звякнула своей рюмкой о мою, молча и неторопливо выпила и точно так же потянулась к моим губам. Спустя секунду она оторвалась от поцелуя и прошептала мне в самое ухо:

– Выключи свет.

Я метнулся к выключателю, погасил, так же быстро вернулся обратно. Луна бессовестно заглядывала в окно. Я подумал:

«Ну и черт с тобой! Смотри сколько влезет».

И снял с Белки майку.

Белке было двенадцать, когда развелись ее родители. Каждый из них был слишком занят своим бизнесом и самим собой, чтобы дать дочери что-то большее, чем просто материальное благополучие. После семейного раскола Белка редко видела отца, а поступив в институт, и с матерью общалась не особенно часто. Мать стремилась не упустить последние годы увядающей молодости, которую у нее отобрал «этот негодяй и бабник», как она отзывалась о своем бывшем муже, и справедливо считала, что ее молодым любовникам вовсе не обязательно лицезреть юную и столь привлекательную конкурентку, коей являлась ее дочь. У отца и вовсе давным-давно была другая семья, а может, и не одна. Так что если в детстве Белка получала хоть какое-то внимание родителей, то в юности этого внимания не осталось вовсе – все члены семьи стремительно отдалялись друг от друга. Тем не менее наличность поступала к Белке регулярно с обеих сторон – эту часть заботы о своем чаде оба родителя выполняли неукоснительно.

Избалованной Белку назвать было трудно, скорее, в ее отношении к деньгам была этакая детская непосредственность. Белке было все равно, сколько денег у человека, с которым она общается, или каков его социальный статус, ее это просто не интересовало. Но такое не прощается в мире, где деньги диктуют нормы поведения. Когда человек знает, что назавтра денежных поступлений ждать не приходится, он крепко задумается, тратить ли последний червонец. Но если человек уверен, что завтра счет на пластиковой карте вырастет до положенной отметки, он легко расстанется с последней купюрой и тут же забудет об этом. Белка никогда не зарабатывала деньги самостоятельно, а потому не знала им счету. Она, например, покупала одежду, которая нравилась, а не ту, которую могла себе позволить. Она никогда не смотрела на цены в меню, сидя за столиком в баре. Или могла запросто отшить парня – такого себе крутого мачо, по которому чахло всё Белкино женское окружение. Это раздражало ее подруг, а порой доводило до бешенства. Подругами двигало чувство такое же древнее, как инстинкт продолжения рода, – зависть, только они рядили ее в одежду несправедливости и как следствие – персональной обиды. А у женского самолюбия точка кипения – как у азота: чуть поднялось давление, и вот оно уже бурлит и исходит паром. Но Белка, обладая энергией маленького торнадо, легко переносила агрессию сокурсниц, а то и давала им достойный отпор – это была не та опасность, которая могла нанести ей травму.

Находились в окружении Белки и более практичные девушки – эти понимали выгоду от общения со столь обеспеченной сокурсницей и охотно набивались в подруги. Но Белка была далеко не глупа, и если к завистливым особам была безразлична, то к подхалимкам относилась с презрением. Стоит ли говорить, что моя милая Белочка куда лучше ладила с мужчинами – от них она по крайней мере знала, чего ожидать, но поскольку мужские желания, как правило, не отличались разнообразием, то и мужчин Белка не пускала ближе определенной дистанции – где-то глубоко внутри ее детской пугливой души был обустроен темный чуланчик, в который она могла в любой момент улизнуть, и больше никто в целом мире не имел возможность туда пробраться. В сущности, Белка была очень одиноким человеком, а я, наивный, полагал, что в состоянии это исправить. Я был уверен, что достаточно дать ей любовь, заботу и верность, убедить ее в искренности и глубине намерений, и Белкино одиночество рассыплется прахом. Тогда еще я не догадывался, что одиночество – это как раковая опухоль. Если не начать лечить эту напасть своевременно, потом уже делать что-то бессмысленно, рано или поздно оно сожрет человека полностью. Одиночество же Белки еще в детстве стало хроническим и в юности только прогрессировало.

Три месяца спустя я познакомил Белку с матерью. К тому времени мы практически жили вместе. Четыре-пять дней в неделю она оставалась у меня. Я уже готов был снять квартиру, но Белка не соглашалась. Она говорила, что я очень занят, ведь после учебы мне надо ехать на работу, и ей было бы скучно сидеть одной в пустой квартире, дожидаясь моего возвращения. Я находил ее довод не лишенным смысла, но все же ощущал смутную тревогу, потому что видел: Белка не привязывалась ко мне так сильно, как бы мне хотелось. И вроде бы все было складно, никаких ссор или даже банальных недопониманий, и все-таки что-то не состыковывалось, какой-то пазл не находил себе места в картине наших отношений. Шестым чувством я ощущал некую дисгармонию, какую-то тень напряжения, но во мне бурлила древняя сила притяжения к женщине, и я думал, что эта сила способна зажечь в объекте моей страсти такой же огонь. Я чувствовал и понимал, что нужен ей, но потребность в человеке – это еще не любовь. Что именно толкало Белку ко мне, оставалось для меня загадкой.

– Конечно, я тебя люблю, дурачок, – говорила она и пахла малиной – ароматом беспечности, и я знал, что этим словам не стоит доверять.

Белка не относилась к слову «любовь» серьезно. Наверное, именно поэтому я и решил познакомить ее с матерью – связать нас еще одной тоненькой ниткой чего-то общего. Я думал, что если нитей будет достаточно, они сплетутся в канат, который будет непросто порвать.

Я позвонил маме и переполошил ее сообщением, что собираюсь познакомить ее с «девушкой моей мечты».

– О, господи!.. Мальчик мой!.. – воскликнула мама на другом конце провода.

До намеченной встречи оставалось три дня, и я был уверен, что за это время мама превратит квартиру в декорации к постановке «Ужин в средневековом замке». О нашем визите я предупредил ее заранее, иначе она бы мне не простила, что я не оставил ей время на подготовку.

Белка немного нервничала и делала вялые попытки отказаться, но я ободрял ее шутками, так что в конце концов она успокоилась. В субботу во второй половине дня мы отправились в мой отчий дом.

Двери открылись, я сделал шаг в сторону, дабы не загораживать собой всполохи медного солнца, мамин взор едва по мне скользнул и в восхищении замер на гостье. Белка смущенно улыбалась и трогательно так, словно младенца, прижимала к груди бутылку мартини.

– Ах, какая милая девочка!.. – выдохнула мама и сложила ладони вместе, будто собиралась молиться, но при всей театральности жеста в нем не чувствовалось фальши.

Смущения в улыбке Белки как не бывало, она шагнула вперед и протянула маме бутылку.

– Здравствуйте. Это вам.

– Ой, спасибо! Входите, входите же! Сынок, чего же на пороге-то!

В тот момент я понял, что никаких недоразумений не предвидится. Не было напряжения, не было даже намека на скованность. Словно женщины познакомились не минуту назад, но знали друг друга много лет и теперь встретились после долгой разлуки.

Мама водила Белку по квартире, держа ее под руку, показывала комнату за комнатой, демонстрировала наиважнейший реквизит: фотоальбомы, мои детские карандашные рисунки, грамоты за успеваемость etc; усаживала Белку рядом с собой, много и увлеченно говорила, вкладывая в речь всю гамму переживаний, на которую только была способна, и сопровождая слова выразительными жестами. Белка живо на все реагировала, смотрела на маму распахнутыми глазами, в которых искрилось салатовое удивление; чего-то уточняла, переспрашивала, изображая неподдельный интерес, понимающе улыбалась или складывала губки в восхищенную букву «о», а то и вовсе заливаясь звонким беззаботным смехом, который я так обожал. Я смотрел на них и понимал, что мама наконец обрела своего идеального зрителя. Причем ей больше не надо было играть что-то посредственное и банальное, вроде сцен надуманной ревности или непослушания сына, достаточно было вытащить на помост собственную жизнь. Мама играла саму себя и получала стопроцентный зрительский отклик – признательность Белки. С момента смерти отца и даже раньше, когда его положили в больницу, я не помнил случая, чтобы мама была настолько воодушевлена.

Все. Я бы мог незаметно улизнуть, и никто бы на это не обратил внимания. В данный момент времени во мне не было потребности, и меня это радовало и умиляло. Я так и сделал – тихонько смылся на кухню. В холодильнике обнаружил бутылку коньяка, которую мама, скорее всего, приготовила для этого ужина, откупорил ее и принялся ждать, когда хозяйка позовет всех к столу. Это случилось двадцать минут спустя. Мама вдруг вспомнила, что еще немного, и горячее остынет полностью, и увлекла Белку в гостиную.

– Сынок, где же ты?! – услышал я, как будто последние полчаса они меня отчаянно искали и не могли найти.

Стол был сервирован белоснежным японским фарфором и столовым серебром. Изящные стеклянные бокалы с серебряной каемкой стреляли бликами, и было понятно, что отполированы они со знанием дела. Разноцветные салаты, коих было четыре наименования, добавляли натюрморту колорит. Завершал композицию подсвечник о трех свечах, занявший центр стола. Оставалось только догадываться, где мама раздобыла посуду, цена которой – пара моих зарплат, но стоило отдать ей должное – выглядело это потрясающе. Мама готовилась к встрече с принцессой, и принцесса явилась.

Я откупорил бутылку, разлил мартини по бокалам, мама принесла блюдо с запеченной уткой, запах которой еще на кухне сводил меня с ума, мы звякнули бокалами за встречу и знакомство и принялись ужинать. Вернее, принялся я, а женщины по-прежнему были заняты оживленной беседой, изредка отвлекаясь, чтобы сделать глоток мартини или отправить в рот кусочек мяса.

В конце концов с основными блюдами было покончено, потом было покончено с десертом и кофе, я поднялся помочь матери убрать посуду, но Белка сказала мне «сиди», забрала тарелки и убежала на кухню изображать идеальную хозяйку. Белке хотелось произвести на маму впечатление, и это был хороший знак. Через секунду из кухни донесся шум льющейся воды.

– Сынок, – сказала мне мама, сев рядом и взяв меня за руку, выдержала паузу и продолжила очень серьезно, вкладывая в слова нотку наставления. – Твоя Белочка просто чудо! Такая милая замечательная девочка! Береги ее!

– Конечно, мам.

– Ты женишься на ней?

– О!

– Почему ты не хочешь на ней жениться? Неужели ты думаешь, что найдешь кого-то лучше?! В этом мире так трудно найти хорошего, достойного человека!..

В голосе мамы появилось негодование, в глазах укор. Я понимал ее. После смерти отца мамина жизнь поблекла, в обыденной тягомотине повседневности друзья проявлялись все реже, ссылаясь на занятость или болезни, знакомые и вовсе исчезли, и Белка со своей огненной гривой, удивленными салатовыми глазами, со своей детской беспечностью и энергией ворвалась в материну душу маленьким ураганчиком и всколыхнула медленно засыпающее чувство – желание радоваться. Мама не отдавала себе в том отчета, но говоря о моем будущем семейном счастье, ее подсознание всего лишь пыталось как можно дольше удержать возле себя этот клокочущий гейзер. Я не корил ее за это. В конце концов, люди, заботясь о других, всегда в первую очередь заботятся о себе.

– Я подумаю об этом, – пообещал я, понимая, что решение этого вопроса скорее всего будет зависеть не от меня. Потому что сам я к подобному развитию отношений был готов полностью.

Но, как оказалось позже, для того чтобы Белка осталась в поле материной досягаемости, наша свадьба и не требовалась. Очень скоро они сблизились настолько, что могли часами трещать по телефону, а иногда Белка и вовсе навещала мать по собственному почину. Наверное, недостаток внимания родителей в детстве и его полное отсутствие в юности давали о себе знать, и сейчас пугливое подсознание Белки стремилось наверстать упущенное.

– Твоя мама – она хорошая, – как-то сказала мне Белка. – Мне с ней так спокойно, будто она мне тоже мать…

– Рад это слышать, сестренка. Ничего, что мы с тобой спим? Это же инцест.

– Ничего, братик-мой-Гвоздик, главное, чтобы мама не возражала.

– Спросить у нее?

– Вот же умник!

– Если честно, я уже спросил.

– И что, разрешила?

– Само собой. Она современная женщина.

– Врешь, конечно?

– Ну и что?

– Твоя мама – она хорошая. И так замечательно рассказывает!

– Скажу ей, чтобы она тебя удочерила.

– Ладно.

Так и вышло, что нить, которой я хотел связать себя с Белкой, стальным тросом связала Белку с мамой, минуя меня. Я был только за. Мне казалось, что это сблизит всех нас. Но я ошибался.

Белка боялась оставаться одна. Ей было куда комфортнее в окружении девчонок, с которыми она могла поссориться в любую минуту, чем в тишине пустой комнаты. Если меня вызывали на выходные работать, Белка живо организовывала массовое культурное мероприятие со своими сокурсницами или ехала навестить мою мать. А могла и просто целый день шататься по магазинам в поисках какой-нибудь ультрамодной юбочки или блузки, а то и гулять по городу, восхищая прохожих своей гривой и сумасшедшинкой в салатовых глазах. Но случалось и так, что она просыпалась, укутанная пледом меланхолии, и оставалась дома, даже если я уходил на весь день. Я целовал ее в щеку, выходил в коридор и меня догоняли ее «Ты надолго?» и легкий запах фиалок.

Поначалу я пытался пробиться сквозь эти завесы дурного настроения, старался быть чутким и заботливым, но это ни на йоту не приближало меня к причинам Белкиной грусти. Даже меня она не пускала в свой потайной чуланчик. Если я пытался об этом поговорить, диалог сводился к повторению заученного назубок материала:

– Почему ты должен работать по выходным?

– Работа такая, Бельчонок. Что тут поделаешь? Кто меня возьмет на нормальную работу, с неоконченным высшим?

– Ты же можешь вообще не работать. У меня есть деньги, нам хватит!

– Мы об этом уже говорили не раз. Мне надо идти. Увидимся вечером.

Я бы и в самом деле мог уйти с работы и жить с Белкой на ее деньги, никаких предрассудков по этому поводу у меня не было. Просто я не хотел себя расслаблять. К сладкой беззаботной жизни привыкаешь быстро, и если она вдруг заканчивается, непросто вернуть себе самодисциплину и вспомнить, что в этой жизни ты зависишь только от себя. К тому же моя специальность требовала постоянного приращения опыта, потому что технологии развиваются быстро, и, если за ними не следить, легко потерять квалификацию. Я уходил на работу, вечером возвращался, Белка делала шаг мне навстречу, прижималась всем телом, и я чувствовал, что размолвка сходит на нет. На следующее утро она просыпалась в хорошем настроении, смеялась, чудила, за окном блестело зимнее солнце, мы выбирались бродить по улицам, укутанным хрустящим снегом, или ехали на электричке за город шататься по узким тропинкам, вьющимся среди сугробов и старых сосен, фотографировали друг друга, смеялись, по обыкновению рассказывали друг другу всякую ерунду, чтобы вернуться под вечер уставшими, раскрасневшимися, голодными и счастливыми, ворваться в первое попавшееся кафе, наброситься на ужасный, но горячий кофе и позавчерашние сэндвичи и быть от этого еще радостнее и счастливее… После такого дня я выкидывал из головы Белкину меланхолию. Все равно я не мог ее постигнуть.

Закончился лютый февраль, грузной поступью прошлепал рыхлый март. Апрель дал знать о себе звонкой капелью, лужами талого снега и слепящим солнцем. Учеба требовала к себе все больше внимания, так что и я и Белка были по уши в делах и заботах. Белка все чаще оставалась в своем общежитии, случалось, что мы не виделись несколько дней – только созванивались. Одна из моих контор приказала долго жить, да и вторая дышала на ладан. По окончании сессии надо было решать проблему трудоустройства. Короче, дорогу моей жизни заваливало камнями, и я едва успевал их разгребать. А в короткие затишья я с обреченностью понимал, что Белка отдаляется от меня, и не имел ни малейшего понятия, почему это происходит и как этому помешать.

По окончании сессии ко мне подошел сокурсник и предложил скататься с ним на месяц в один городок, затерянный в тайге где-то за Северным Уралом. У товарища там жили родственники, они обещали устроить его на работу. Речь шла о временном трудоустройстве, что-то вроде шабашки. Что конкретно надо было делать, оставалось неясным («На месте разберемся», – пояснил приятель), но перспектива заработать быстро и довольно много (примерно в два раза больше, чем я получал в обеих конторах) мне нравилась. К тому же я думал, что разлука в четыре недели даст нам с Белкой возможность объективно оценить наши отношения и решить, в какую сторону двигаться дальше. Вернее, я надеялся, что мой отъезд ее напугает, – в смысле, со мной было хорошо, а без меня стало плохо, ну или что-то в этом роде. Это были не самые умные размышления, но к тому времени я устал от попыток постигнуть причины Белкиного отчуждения, а потому был готов на любой шаг, который мог хоть немного сдвинуть наши отношения с мертвой точки. Я согласился ехать в тайгу.

Белка сидела на моей кровати, сжавшись в комок, и не мигая смотрела мне в лицо. Ее глаза были огромны и мокры, но сейчас их покрывал не сладкий сок – жидкая соль. Она пахла фиалками. Запах был сильный.

– Гвоздик, – тихо произнесла она дрожащим голосом. – Почему ты уезжаешь?

– Ну чего ты, Бельчонок. Это всего на месяц. Мы с тобой, бывает, днями не видимся.

– Это другое. Я же знаю, что ты рядом.

– Зато я иногда чувствую, что тебя нет.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что это правда. Меня не будет четыре недели. Я приеду, и все у нас будет как прежде… Я надеюсь.

– Я… я не знаю… Ты не должен уезжать!..

– Как ты не понимаешь? Я уезжаю, чтобы хоть немного разобраться. Я даже не знаю, будешь ли ты меня ждать. Я устал от неопределенности. Я зову тебя замуж, ты молчишь. Я спрашиваю, в чем дело, ты молчишь. Я хочу знать, что я для тебя значу, ты молчишь!

– Я люблю тебя…

– Вот-вот. Белка, в тебе столько энергии – хватит на небольшую электростанцию. А вот когда ты мне говоришь это «люблю», меня тоска пробирает. Потому что это мертвые слова, в них нет силы, энергии и желания быть со мной до конца жизни. Я не верю этим словам! А верить очень-очень хочу. Да и говорила ты мне это раза три за весь год – не больно-то и много, если разобраться.

– Гвоздик…

– Мне пора.

Закрывая за собой дверь, я слышал ее всхлипы. По кому или чему она горевала? По тому, что за год наших отношений так и не смогла меня полюбить? Или по тому, что при всей своей кипучей натуре так и не нашла в себе силы открыться мне полностью и, стало быть, прогнать одиночество? А может, все из-за страха? Что двигало ею, если не любовь? Надежность и защищенность, которые она во мне видела? Кем я был для нее? Бронежилетом? Персональным телохранителем? Сердцем урагана, потому что в его центре спокойнее всего?… Весь месяц, пока мы с товарищем разгружали контейнеры с алкоголем и развозили его по магазинам и складам (такая у нас оказалась работа), а потом, уставшие, валились с ног, я пытался найти ответы на эти вопросы, но так ни до чего и не додумался. Несколько раз я пытался позвонить Белке, но на том конце провода меня неизменно ждали короткие гудки. От нее же не было ни звонков, ни эсэмэсок. Я думал, что возможно, с ее стороны это такой акт мести… А потом четыре недели закончились, и скорый поезд вез меня домой, и я понятия не имел, что меня там ожидает.

Белки в общаге не было, но заботливые подруги, пряча ехидные улыбки, тут же подсказали, где ее можно найти. Поиски не заняли много времени – Белкина грива, ловя лучи заходящего июльского солнца, горела факелом среди зелени парка. Она была не одна. Я неторопливо приблизился и остановился метрах в пяти от лавочки, на которой пара расположилась.