Текст книги "Корень Мандрагоры"

Белка сидела на коленях у парня, ко мне спиной и немного боком. Я не разглядел лицо парня, да и не стремился, я смотрел на Белкин палец – он рисовал на лбу молодого человека магический знак подчинения. На губах Белки блуждала задумчивая улыбка. Я почувствовал холод и сырость серо-зеленых волн. Маленькая красивая яхта с белым парусом исчезла, словно и не было ее никогда – вокруг бушевал, нет – бесновался шторм. И больше ничего.

Наверное, Белка почувствовала мое присутствие – она резко оглянулась и окаменела. На меня смотрели два озера салатового изумления и страха. Я развернулся и молча пошел назад. Мгновение спустя она догнала меня, схватила за руку. Ее маленькая ладонь была прохладной и… в ней не было больше электричества. Наверное, у меня появился иммунитет на магию.

– Гвоздь! – Она заглянула мне в глаза, я не понимал, что она хочет там увидеть.

– Меня нет, – ответил я, аккуратно высвободил руку и побрел дальше.

Домой я вернулся к вечеру. Белка сидела на полу под моей дверью. Она слышала мои шаги, но не подняла глаза.

– Зачем ты пришла? – спросил я.

– Как ты? – тихо спросила она.

– Как балбес, которого выкинули на помойку. Нормально то есть.

Она поднялась с пола, заглянула мне в глаза, отрицательно покачала головой, сказала:

– Ты никогда не был балбесом. Просто… это все я… Сама толком не знаю, чего мне надо… Мне было так одиноко, я ходила из угла в угол и твердила себе: «Он меня бросил, бросил… бросил…»

– Ты хочешь что-то сказать?

– Не знаю… Как съездил?

– Нормально.

– Заработал денег?

– Да.

– Кому они нужны, твои деньги…

– Кому-нибудь пригодятся. К чему этот разговор?

– У нас с ним ничего не было! Мы просто погуляли по парку пару раз…

– Ты нарисовала ему на лбу магический знак подчинения. А стало быть, это больше не мой знак – на меня он теперь не действует.

– Я… – Белка запнулась, я продолжил за нее:

– …думала, что это просто забавная игра. В это было весело играть, все эти маленькие безобидные ворожения, милая беспечная ерунда, которая на самом деле ничего не стоит, и, стало быть, ее можно раздавать всем подряд, да? Так вот, для меня этот твой магический знак, который год назад ты нарисовала мне на лбу, значил куда больше, чем то, что на следующий день мы с тобой трахнулись. Этот знак принадлежал мне, а ты отдала его другому. Отдала с улыбкой, а потому цена этому знаку – ржавая копейка. Всей твоей ворожбе цена – ломаный грош. Ты предала меня. Ты выбросила меня на помойку.

– Ты, наверное, меня ненавидишь…

– Нет. Просто тебя больше не существует.

– Ты злишься?

– Так вот зачем ты пришла. Успокойся, я никого не собираюсь бить.

– Я… Я пойду.

Она отвернулась, потом вдруг оглянулась, сказала:

– Я дура. Я отдалилась от сердца урагана, и меня тут же смыло штормом. Даже не знаю, что заставляет меня делать то, что мне сто лет не нужно. Прости.

Я промолчал. Открыл дверь, вошел, заперся на ключ, добрел до кровати и повалился на нее. Но даже сквозь запертую дверь я еще долго ощущал запах фиалок, который просачивался из коридора.

На этом все и закончилось. И не потому, что я не способен прощать, просто древняя сила притяжения к женщине, которая так отчаянно толкала меня к Белке, вдруг испарилась, исчезла бесследно. У меня было чувство, будто я, сгораемый от возбуждения, сжал в объятиях женщину, мгновение назад мне улыбавшуюся, впился ей в губы и вдруг понял, что под моими пальцами холодный мрамор, в грудной клетке не бьется сердце и каменные губы, конечно, не ответят взаимностью. Возбуждение перетекло в усталость, желание обладать – в безразличие. Я остыл до температуры океана, меня окружавшего. А маленькая красивая яхта с белоснежным парусом оказалась миражом – год назад она мне просто приснилась.

Но вот отношения Белки с моей мамой на этом вовсе не прекратились. Они по-прежнему созванивались, и Белка продолжала маму навещать.

– Сынок, может, все наладится? Может, ты ее простишь? – как-то осторожно спросила мама, и я понял, что она в курсе наших отношений, вернее, их отсутствия. – В наше время так трудно найти хорошего человека…

– Я на нее не злюсь. Прощать нечего и некого. К сожалению…

Мама больше не приставала ко мне с подобными вопросами. В конце концов это же я потерял Белку – не она. Я был вовсе не против того, чтобы они продолжали общаться, я понимал, что Белка давала матери то, чего я дать не мог. Маме нужна была именно такая дочь, а Белке нужна была как раз такая мать. В этой простой связи я был лишним, и я был благодарен Белке за это – фактически она освободила меня от сыновних обязанностей.

Позже я часто вспоминал Белку и по прошествии времени пытался понять, почему развязался узел, когда-то связывавший наши судьбы. Может быть, она меня никогда не любила, а то, что заставляло ее быть со мной, не что иное, как страх? Может, мне только казалось, что тем июльским вечером мы владели одним на двоих взглядом, что мы загнали его в ловушку вечного отражения, что колебательные контуры наших сердец настроились на резонанс, который с каждым мгновением рос в частоте и амплитуде и готов был разорвать нас на молекулы?… Может, мне просто приснилось, что мы прожили за одну ночь целую жизнь, – тогда я был в этом уверен, но не принимал ли я желаемое за действительное? А может быть, никакого предательства не было, но была жертва? Может быть, Белка чувствовала, что мне уготовано гораздо больше, чем жизнь и семейное счастье обычного человека, как когда-то почувствовала, что я – сердце урагана, и не посмела помешать этому предназначению сбыться? Женщины ведь всегда чувствуют больше, чем способны осознать, это ими и двигает… Или это чувствовал я, а потому сам неосознанно отдалял Белку от себя или создавал условия, заставлявшие ее отдаляться. Чего я на самом деле хотел? Наверное, все-таки не семейного благополучия и Белкиной любви. Потому что в конечном счете все желания исполняются, просто мы далеко не всегда знаем, в чем суть этих наших желаний…

Столько вопросов, на которые невозможно ответить однозначно, да и существуют ли на них ответы? Человеческая любовь слаба, и она проходит, и причин этому можно найти или придумать великое множество, но эти ответы так и останутся высосанными из пальца. Белка исчезла из моей жизни, а я… я тогда уже знал Мару.

Небесные горы

В Актюбинск, или Актобе, как его называют сами жители города, мы прибыли ночью. Взять билеты на прямой рейс до Шымкента не удалось, пришлось довольствоваться промежуточным пунктом под названием Кызылорда. Это еще около тысячи километров железной дороги и сутки пути. Отчалили мы утром, часов в шесть.

Проводница – казашка лет тридцати, невысокая и тихая, не в пример ее коллегам российского железнодорожного сектора, в купе к пассажирам не врывалась, а если сталкивалась с кем-то из нас в проходе, дружелюбно улыбалась и скромно опускала глаза. Кислый даже разволновался из-за столь уважительного обращения:

– Я что… это… понравился ей?

– Кому?

– Проводнице.

– С чего ты взял?

– Она всегда глаза… это… отводит, как я иду.

– Какой ты наблюдательный стал! Кислый, это другая страна, другое мировоззрение. Здесь женщина уважает мужчину, даже если этот мужчина – Кислый.

На станциях мы покупали самсу, колбасу из конины, которая зовется казы, лепешки, помидоры, по форме напоминающие куриное яйцо, и айран. Самса и лепешки еще пахли жаром раскаленной глины тандыра – так казахи называют печь для выпечки всего, чего они там пекут.

– Тандыра только, только из тандыра достала! – привлекали продавщицы покупателей к своей стряпне.

И не врали, все было свежее и вкусное. Айран, холодный, кисловатый и резкий, был непривычен, но отлично утолял жажду. Кислый не пил айран, хлебал теплую воду и упорно потел.

В районе Байконыра нам открылись широкие воды Сыр-дарьи. Противоположный берег терялся за горизонтом. Мы стояли у окна и молча смотрели. Вода имела странный оттенок, что-то среднее между голубым и салатовым, это больше напоминало прибрежные воды моря или океана в штиль, наступивший сразу же после шторма, когда вода еще не успела вернуть себе прозрачность. Вода Сырдарьи казалась густой, как кисель. Среди сочной береговой растительности иногда появлялись проплешины рыжего, почти бурого песка и выступы бледно-желтой породы, напоминающей известняк. При солнечном свете эта порода резала глаз белизной. И еще там был верблюд. Один двугорбый верблюд. Он был почти молочно-бел, только темный ежик щетины шел по хребту, огибал горбы и взбирался по холке к ушам. Черные глаза верблюда задумчиво провожали наш поезд… Сырдарья, берущая начало в небе – в Небесных Горах и несущая свои жирные воды в пески двух пустынь, внушала уважение и даже трепет.

В Кызылорду мы прибыли в пять утра. Билеты до Шымкента пришлось покупать у перекупщиков. Девушка-кассирша с невинным раскосым взором и скромной улыбкой, не заглядывая в монитор, всем подряд покупателям отвечала неизменно: билетов нет. Я подумал, что, давая высокую оценку казахстанскому железнодорожному сервису, погорячился.

– Наверняка билеты до Шымкента можно было взять еще в Актобе у перекупщиков, – поделился я с Марой соображением.

– Точно, – согласился он. – Я об этом не подумал. Ну, теперь ничего не поделаешь.

Заплатив на треть больше, мы приобрели билеты на послеобеденный поезд. Почти семь часов до его отправления нужно было как-то провести. Мы оставили вещи в камере хранения и отправились шататься по городу, который еще нежился в дымке утреннего сна. Было тихо и спокойно. В центре города мы обнаружили «сад травы» – как назвал его Мара.

Довольно большое пространство, огражденное по периметру редкими административными зданиями, сплошь занимали клумбы и газоны с травой, расчерченные пешеходными дорожками. Массивные здания, расположившиеся вокруг парка, навевали мысли о мавзолеях и храмах индейцев майя – что-то в них было угрюмое, подавляющее.

– Японцы делают себе сады камней, а казахи придумали устроить сад травы, – сказал Мара, осматривая окрестности.

И в самом деле, деревьев практически не было. Наверное, казахи, привыкшие к степям и ветру, не выносят замкнутых пространств.

В центре парка находилась стела в виде узкого длинного цилиндра с шарообразным навершием. Цилиндр был сработан из желтого сияющего металла, должно быть, из бронзы, а навершие было выкрашено синей краской и покрыто белым орнаментом. От цилиндра к земле под углом уходили распорки.

– Это Байтерек, – догадался Мара. – Символ свободного Казахстана. Я видел фотографии аналогичной стелы, которую казахи построили в Астане, когда перенесли туда столицу. Только там основание белое, а шар желтый – это связано с какой-то легендой о солнце и гнезде… не помню точно.

– Жители Кызылорды считают, что солнце на самом деле синее, – заметил я. – По крайней мере это оригинально.

Расположившись на одной из лавочек неподалеку от стелы, я спросил Мару, как называется конечная точка нашего путешествия. До этого я не задумывался, как долго нам предстоит колесить по Казахстану. Я был уверен, что Мара досконально изучил карты и проанализировал все возможные маршруты, просто я не предполагал, что это займет столько времени. Мне хотелось наконец остановиться – приехать, вдохнуть полной грудью воздух, сошедший с Небесных Гор, и знать, что мне уже некуда торопиться и можно стоять так целую вечность. А лучше упасть в душистую траву, ощутить спиной тепло прогретой земли и смотреть в бездну тянь-шаньско-го неба, в котором неспешно нарезает круги орел, или беркут, или кто там у них летает…

– От Шымкента мы направимся в Казыгурт, – ответил Мара. – Там уже предгорье Тянь-Шаня. Где-то в его окрестностях и остановимся. Возможно, отойдем на восток или юго-восток от города. Там есть несколько маленьких поселков, мне ничего не удалось о них узнать. А может быть, разобьем лагерь прямо у подножия горы. На месте посмотрим.

– Почему именно Казыгурт? – спросил я.

– Хороший вопрос, – сказал Мара и, немного помолчав, продолжил: – Прежде чем прокладывать маршрут, я ознакомился с казахскими легендами. Так вот, Казыгурт означает Священный курган, или Святая гора. Легенда гласит, что один праведный человек по имени Нукхепайгамбар…

Кислый хихикнул.

– Обалдеть. Ты долго учил это имя? – спросил я.

– А имя Ной для тебя более благозвучно?

– Ничего себе! – удивился я.

– Вот именно. Нукхепайгамбар у казахов, Нух у мусульман, он же Ной для христиан и евреев. Так вот, этот праведный человек, собрав до наводнения по паре божьих тварей и всяких семян со всего света, где-то причалил, когда вода начала спадать. Есть четыре горы, претендующие на звание пристани Ноева ковчега: Аль-Жуди в Аравии, Синай в Палестине, Арарат на Кавказе и… казахстанский Казыгурт. Местные казахи это место так и называют: Керне Калган – место Ноева ковчега. По их поверью, ковчег до сих пор там, только окаменел за тысячелетия, превратился в скалу.

– Круто, – прокомментировал я. – И когда ты собирался мне об этом поведать?

– Как только спросишь, – Мара улыбнулся.

– Я понял. Там, где остановился Ной, оттуда и пошел новый виток жизни. Это значит, что в том месте огромное число видов флоры и фауны. А из этого следует, что на горе Казыгурт мы вполне можем найти мандрагору, да?

– Точно. Легенде можно верить, а можно не принимать ее всерьез. Но в одном она не врет: на горе и в ее окрестностях обилие животного и растительного мира. Но это еще не все.

– Внимательно тебя слушаю.

– На одном из склонов горы обнаружен круг диаметром в сто двадцать метров, выложенный из камней. В центре круга из таких же камней выложен равносторонний крест длиной в тридцать шесть метров. Кто и когда его сделал – неизвестно, но есть предположение, что это дело рук зороастрийцев.

– Старику Ницше это бы понравилось, – заметил я. – Впрочем, когда Заратустра спустился с горы, чтобы нести людям мудрость… уж не с Казыгурта ли начался его путь?

Мара улыбнулся, заметил:

– В любом случае, это символично, согласен?

– Как тут не согласиться.

– Казыгурт вообще полон легенд и загадок. Вот, к примеру… у подножия горы есть три ручья, которые стекают в единый водоем. Один из них горький, второй соленый, третий с обычной водой. Вода горького источника, согласно поверьям, лечит глаза, соленого – желудок, а пресного дает путнику необычную силу.

– Какую… это… силу? – встрял Кислый.

– Понятия не имею, – сознался Мара и, пожав плечами, продолжил: – Или рассказывают про две скалы, расположенные совсем близко друг к другу. Эти скалы где-то на вершине Казыгурта. Говорится, что в щель между ними может пройти только праведный человек. Я уже не говорю о том, что через перевал Казыгурта когда-то пролегал Великий Шелковый путь, а сама гора имеет магнитную аномалию, которая влияет на электронные приборы.

– Не гора – а кладезь тайн и загадок истории, – заметил я. – Да, неплохое место ты подобрал для эксперимента. И что, мы полезем на гору? Она высокая? Мы же не альпинисты.

– Тысяча семьсот шестьдесят восемь метров над уровнем моря. Это не скала – гора, так что, если найти проводника, думаю, восхождение вполне возможно. Но для нашей цели вовсе не обязательно разбивать лагерь возле Ноева ковчега. Да и вообще не вижу смысла лезть на гору. Нам нужно спокойное безлюдное место, обязательно с источником воды поблизости. У подножия горы, я думаю, мы такое найдем.

– Убедил, – согласился я. Мара знал, чего ему нужно, а стало быть, это устраивало и меня.

Около часу дня мы зашли в какое-то кафе и пообедали пловом, приготовленным с абрикосом, изюмом и черносливом. Плов был жирный и сладкий. Сытые и разморенные, мы вернулись на вокзал и спустя час сели в поезд.

В Шымкент мы прибыли поздним вечером. Я думал, что мы доберемся засветло, но поезд еле тащился, то и дело останавливаясь. До Казыгурта следовало добираться автобусом, железная дорога туда не шла. Искать ночью в незнакомом городе автовокзал было бессмысленно, к тому же вряд ли были рейсы с отправлением после полуночи. Мара предвидел такой поворот событий и еще до начала путешествия приготовил список гостиниц всех городов, через которые проходил наш маршрут. Узнавая у местного населения дорогу, Мара привел нас к одной из них. Покончив с формальностями заселения, мы наскоро приняли душ и завалились спать. Дорога, даже столь увлекательная и полная новизны, все равно вымотала нас основательно.

Выспаться Мара нам не дал. Вскочил с первыми лучами солнца и принялся нас расталкивать. Я открыл один глаз и уставился им на мучителя.

– Мара, – сказал я. – С таким извергом, как ты, последний раз мне доводилось встречаться в армии. Это был ефрейтор Дыров. К твоему сведению, я сломал ему лицо.

Но Мару было не запугать. В его глазах плясали озорные бесенята, а по губам блуждала улыбка. Левой рукой он указал на окно, произнес тихо:

– Посмотри туда.

Я повернул голову в указанном направлении. В окно неторопливо втекало солнечное сентябрьское утро. Я разлепил второе веко, потом встал, подошел и прижался лбом к стеклу. Шымкент, Глиняный город, выглядел вполне современно: пластик, стекло, цветная тротуарная плитка, не в пример Кызылорде много деревьев и никаких глинобитных халуп. На асфальтированных улицах разноцветные сверкающие авто и ни одного ишака или погонщика с верблюдом. Я посмотрел поверх крыш жилых многоэтажек, бирюзовых куполов мечетей, поверх крон тополей и берез в парковых зонах. Мой взгляд пересек черту города и медленно таял в утренней дымке предгорной долины. Но там, на горизонте, все же просматривался едва различимый рваный контур. Горы…

– Мы почти на месте, парень! – ликовал Мара.

– Тряси Кислого, я пошел умываться.

Полчаса спустя мы уже были на автовокзале. Кислый ныл, что ему необходимо позавтракать или хотя бы выпить чашку чая, но Мара был непреклонен.

– В Казыгурте позавтракаем. А заодно и пообедаем.

Все сорок минут, пока мы ждали отправления, Мара ходил вокруг нас кругами. Его волнение отчасти передалось и мне. Наше путешествие подходило к финалу, и нам всем не терпелось увидеть, куда же мы в конце концов стремились. И потом, когда громыхающий пыльный «ЛАЗ» тащил нас по городу, я неотрывно смотрел в окно, ожидая, когда пейзаж избавится от кирпично-бетонных построек и зеленых стен искусственных насаждений, от суеты пешеходов, спешащих на работу, и мельтешения автомобилей, когда откроется величественный ландшафт западного хребта Тянь-Шаня, хребта с гремящим названием Каратау и его жемчужиной – горой Казыгурт. Город хотелось сдвинуть в сторону, как надоевшую и раздражающую декорацию, и… заглянуть в глаза Небесных Гор.

Наконец мы оставили позади последний квартал, и автобус, клюнув носом, устремился с холма вниз. Везде, насколько хватало глаз, растекалась волнистая долина предгорья. Казалось, что холмы покрыты не травой, а мягкой лоснящейся шерстью, причем каждый первый волосок был зеленым, а второй желтым. Эти холмы хотелось потрогать пальцами, погладить, почесать за ухом… Да, они напоминали мне спину лошади или, быть может… верблюда?…

Я почувствовал на себе взгляд и оглянулся. Позади меня в левом ряду сидел мужчина лет тридцати пяти и пристально за мной наблюдал. Шорты, ботинки на толстой подошве, рубашка с коротким рукавом цвета хаки, на голове брезентовая панама, на шее недорогой цифровой фотоаппарат и солнцезащитные очки на шнурке – европеец.

– Do you like this place? – спросил я его и улыбнулся.

– Yes.

– Me too.

– Good, – ответил он и едва заметно кивнул. В этом его ответе и в том, как он продолжал меня рассматривать, было что-то отстраненное и даже равнодушное. Мне подумалось, что этот турист – немец. Я отвернулся. Через мгновение я выкинул его из головы.

Автобус, пройдя нижнюю точку спуска, натужно гудя, пошел на подъем. Я оглянулся и долго смотрел на уходящую к северу долину. Местами солнце пробивалось сквозь облака и, пронизывая толщу густого синего неба, высвечивало на мятом покрывале долины яркую рябь. Эти пятна желтого света казались пеной на гребнях зелено-коричневых волн, а вся долина – застывшим океаном. Что-то в этом было от океаномании Айвазовского, от мгновенного снимка, статика которого сиюминутна, а значит, в следующее мгновение долина может ожить и потечь… Я подумал: может быть, это памятник Великому потопу? Монумент, занимающий тысячи квадратных километров, в память о тех временах, когда океан начал отступать, и над его поверхностью все выше и величественнее вздымался Казыгурт, а лоцман Ной уже вел свой корабль к этой пристани… Мне вспомнилось, как я стоял у черного окна своей комнаты, за которой хлестал холодный дождь и выл ветер, и думал, что Казахстан – это страна, где много неба, много простора и много меня самого. Информационная структура моего воображения не лгала мне – все именно так и оказалось. Я был рад, что согласился на путешествие.

– У-у-у-х… – тихо выдохнул Кислый.

Мара положил руку мне на плечо, привлекая внимание. Я посмотрел на него, потом проследил за его взглядом. Автобус выполз на вершину холма, вой двигателя немного утих, и нам открылся пейзаж, до этого скрытый холмами. Темно-серая лента асфальта уносилась вперед, то обрываясь, то выскакивая из-под земли уже на следующем холме. И прямо по курсу синусоиды дороги, занимая треть горизонта, лежала гора.

Пожилой казах оглянулся на нас с улыбкой.

– Казыгурт, да, – прокомментировал он с гордостью.

Я кивнул ему и снова вернулся к горе. Она ничего мне не напоминала. В базе данных моей памяти, как сказал бы Мара, не было ни одного образа, который хоть отдаленно можно было бы ассоциировать с этой громадиной. Казалось, какой-нибудь гекатонхейр – сторукий исполин Аида – ударил изнутри кулаком, и земная твердь вспучилась, выдавив в космос небесную синеву. Наверное, поэтому небо над Казыгуртом такое прозрачное… И еще на вершине горы, словно шапка белоснежного меха, сидело облако… Я смотрел и чувствовал, что мне не хватает сердца, чтобы увиденное вобрать в себя целиком.

Чуть позже я вдруг вспомнил про иностранца и оглянулся: немец щелкал гору на свой фотоаппарат и не обращал на нас никакого внимания.

В поселке мы разделились. Мара отправился на поиски информации, мы с Кислым – продуктов. Через три часа мы собрались снова, в кафе плотно заправились лагманом с лепешками и, навьюченные как верблюды, прямо через холмы пошли на юго-восток. Мара выяснил у местных следопытов, в каких местах есть ручьи с питьевой водой, и это стало определяющим фактором в выборе маршрута. Туда, куда вел нас Мара, нечего было и думать добраться на автотранспорте. На лошадях и тем более на верблюдах никто из нас никогда верхом не сидел, к тому же в этом случае нам пришлось бы брать с собой проводника, который отвел бы назад животных, а Мара не хотел, чтобы кто-нибудь знал, где именно мы остановимся. Так что мы закинули на плечи рюкзаки и, провожаемые внимательными взглядами стариков с коричневыми морщинистыми лицами, потопали пешком.

Мы шли целый день, изредка делая привалы. Кислый держался молодцом. Будучи в нашей экспедиции самым худым, он тем не менее тащил свой рюкзак с безразличием и спокойствием мула. А поскольку в провизию Кислый вложился на треть меньше нас с Марой, объясняя это перманентной бедностью, то и рюкзак у него был в полтора раза тяжелее, – он сам предложил такой вариант, на что я охотно согласился. Выбить из него, чертового скупердяя, лишний червонец все равно было невозможно. Мара же свою ношу попросту не замечал. Его глаза горели, и только здравый смысл не позволял ему перейти с ходьбы на бег. Но ему все равно приходилось останавливаться, чтобы мы не отстали и не потерялись. Пожалуй, из всей экспедиции только я обращал внимание на тяжесть своей ноши.

Всю дорогу Казыгурт оставался по правую руку. После обеда облако, обнимавшее вершину горы, рассеялось, открыв для обозрения две кривые белые полосы, спускающиеся с вершины на четверть горы. Это был снег. Там, у самого неба, царствовала вечная зима… Склоны приобрели бледно-кофейный цвет и покрылись тонкими росчерками черно-зеленых штрихов, обозначивших линии хребтов или выступы скальной породы… Гора менялась каждую минуту, и я не уставал наблюдать за этой трансформацией и любоваться ею.

За день мы прошли километров тридцать пять. Мара каким-то образом вычислил это с помощью компаса и карты. Судя по страшной усталости, которую я испытывал, так оно и было. В уступе между холмами наш уважаемый следопыт нашел ручей, и это означало, что путешествие завершилось. Вдобавок ко всему на вершине соседнего холма торчала высокая сосна с кривым стволом и костлявыми ветвями, а стало быть, отпадала потребность в поисках топлива для костра. Когда мы, вымотанные переходом, разбили лагерь, вечер уже укрывал долину и горы одеялом сумерек. Я поднялся на соседний холм и отломил от сосны пару сухих веток. Подняв к небу глаза, я увидел беркута – там, в вышине, солнце еще играло густо-оранжевым и малиновым, и в этом пласте сюрреалистичного света беркут неторопливо выписывал дугу. Я помахал ему, в ответ он взмахнул крыльями и заложил вираж в другую сторону. Должно быть, он тоже был рад нашей встрече.

Я вернулся в лагерь и развел костер.

– Ну что ж, друзья мои, – сказал Мара, раскладывая на чехле от палатки лепешки, помидоры и козий сыр. – Добро пожаловать к нашему дастархану.

– Куда? – не понял Кислый.

– Так казахи называют свой приземистый стол и сам процесс застолья, – пояснил я, потом достал бутылку восьмилетнего армянского коньяка, который припрятал еще дома, задумав распить его в конечной точке нашего путешествия, добавил: – Ну, а что за дастархан без глотка хорошего алкоголя?

Быстро расправившись с ужином и коньяком, мы расстелили спальные мешки вокруг угасающего костра, забрались в них и отдались чувству усталости и удовлетворения.

– Поаккуратнее, ребята. Смотрите, чтобы ночью к вам в спальный мешок не заползла змея, – пожелал нам спокойной ночи Мара.

Я засмеялся. Кислый фыркнул, потом вылез из своего мешка и перебрался в палатку.

На небе, уже совсем черном, то и дело загорались огромные звезды. Казалось, какой-то вселенский алхимик ходит по стеклянному куполу мира и разбрызгивает ртуть – звезды неторопливо растекались по небу серебряными кляксами. Было невероятно тихо. Только едва различимое потрескивание остывающих углей нарушало тишину. Мне казалось, что природа, боясь потревожить сон Небесных Гор, заперла рот на замок и спрятала ключ. И еще мне казалось, что в этой тишине я слышу движение собственных мыслей… Я смотрел на черные угли с пепельным налетом по краям и бледно-алыми сердцевинами жара и думал о том, что этот костер – ребенок, нет – зародыш звезды. Их различает только масштаб выплеска энергии. Костер способен обогреть нас и дать возможность приготовить пищу, звезда же способна зачать и вскормить новую жизнь. Впрочем, как и убить ее… Да, я слышал свои мысли, их звук был похож на движение ртути по стеклянной трубке, они были неторопливы и бесстрастны. Я думал, что люди разнятся между собой точно так же, как костры и звезды. Кто-то может согреть ближнего, но и только. А кто-то способен стать новой вселенной. Уничтожив при этом старую.