Текст книги "Георгий Данелия"

Маргиналии. Данелия и СССР

Данелии всю жизнь приходилось отвечать на вопрос, почему он снял такой жизнерадостный фильм о Москве и в какой мере этот фильм соответствовал действительности. Режиссер обычно давал примерно такой ответ:

«Было такое время – оттепель, как теперь говорят. Я москвич, здесь ходил в детский сад, в школу, здесь встретил войну. Все светлое, хотя и не только, происходило в Москве. Я особенно любил прилетать в Москву рано утром, часов в шесть. Едешь по городу, дома залиты солнечным светом. Тихо. Прекрасный город, и вспоминаешь все хорошее. И у Гены Шпаликова, и у меня было тогда такое настроение. Это не значит, что была такая Москва, – но настроение было! А так, что Москва? Мы всё про нее знаем. Многое, что сейчас вошло в норму, было бы дико в ту пору: например, провожать ребенка в школу. Ничего опасного не было, и я ходил сам, и дети мои ходили. Мы жили сначала в бараке, потом в доме для метростроевцев. Все гордились нашим метро, потом война – все были патриотами. Уже потом я узнал про лагеря. А рядом жил Вася Аксенов, у которого родителей арестовали. Он жил в другом слое – и в принципе, если бы мы более тесно общались, наверное, должны были бы поссориться».

Но с годами ответы Данелии тому или иному интервьюеру по поводу «Я шагаю по Москве» все чаще превращались не в самооправдание (как хотелось бы корреспондентам), а практически в апологию советского строя и жизни в Советском Союзе. И за это Георгия Николаевича можно было только приветствовать – в отличие от многих других советских режиссеров, он никогда не очернял государство, в котором прожил основную часть жизни и где снял лучшие свои фильмы.

«Когда ликвидировали Советский Союз, я сказал: “Мне очень жалко, что покончили с утопической мечтой коммунизма”. Потому что была надежда, что люди все-таки заживут в справедливом мире. А сейчас что получается? Капитализм – очень негативное общество, построенное на отрицательных качествах человеческого сознания. Главное – деньги, и всё! “Человек человеку – волк” – не слова из советской пропаганды, а действительная сущность общества потребления».

«Я что вам скажу: Советский Союз можно вспоминать как угодно, так или иначе его критиковать. Но никто не может возразить, что интеллигенция в СССР была потрясающая. Я имею в виду инженеров, которые работали по всей стране. Они были самыми начитанными в мире. Собирали книжки, знали поэзию лучше любого столичного жителя. И поэтому, когда появлялись хорошие картины, у них было много зрителей. Одну только “Кин-дза-дзу!” посмотрели 16 миллионов! И потом вместе с Советским Союзом какая-то вера исчезла. Цель пути».

«Никто не скрывает, что ворует. И никто этого не стесняется. Раньше, при советской власти, все-таки стеснялись. И боялись. Тоже была коррупция в какой-то степени, были богатые люди, которые тщательно это скрывали… Вот Фурцеву сняли за то, что она построила дачу, а ее зарплаты не хватило бы на это. Значит, где-то она пользовалась административным ресурсом. И за это ее наказали. Сейчас кому-нибудь в голову придет такое? Я скажу так: я остался в Советском Союзе. Я в это новое государство не могу переехать. Когда СССР распался, у меня интервью брал Марк Захаров, и я ему сказал: сожалею, что коммунизм отменили… Потом много было возмущений в прессе по этому поводу».

Отношение Данелии к революционным советским вождям на протяжении всей жизни также оставалось постоянным:

«С Элемом Климовым мы были приятели еще со времен нашей юности. Но у нас было одно принципиальное расхождение. Элем считал, что Сталин злодей, который исказил учение Ленина. А я считал, что Сталин верный ученик Ленина и в точности выполнил все, что тот завещал. А кто из них больший злодей, не мне судить».

К советской же пропаганде Данелия в свое время относился весьма скептически и недоверчиво. Но накапливавшийся жизненный опыт подчас заставлял его изменять некоторые свои взгляды:

«Мексика – первая капиталистическая страна, в которой я побывал. И, к моему великому удивлению, все негативное, что говорилось и писалось у нас про малоразвитые страны и капитализм, оказалось правдой. (Очень, очень мало очень богатых и очень, очень много очень бедных… Ну и остальной набор: трущобы, безработные, малолетние проститутки, официальная продажность чиновников и так далее.) Сейчас-то все это мы испытали на себе, а тогда я считал, что это полет больной фантазии советской пропаганды».

Разумеется, Данелия не отрицал, что советской системе были присущи известные пороки, однако неизменно отстаивал ту точку зрения, что с развалом Союза изъяны жизни в России лишь усугубились:

«Ничего ведь не изменилось, разве что к старым проблемам новые добавились. Например, национализм. У нас до сих пор делают вид, что не поняли очень простую вещь – столкнуть народы лбами ничего не стоит, а вот помирить их невероятно сложно. Мне больно наблюдать все то, что у нас происходит. Как ни хай Советский Союз, открытого национализма там не было. По крайней мере я как грузин никогда его не замечал. С другой стороны, я на себе и сейчас не замечаю, но нельзя же не обращать внимания на то, что вокруг. Своих детей кавказские семьи боятся отпускать одних в город. Да вы сами всё это знаете. И когда говорят, что это проблема в принципе труднорешаемая, я не верю. Нужно просто строго наказывать за любое проявление национализма. В СССР так и было. Если кто-то позволял себе идиотское высказывание в адрес другой нации, его тут же забирали в милицию…

Нужно и объяснять людям, что такое хорошо. В американских фильмах на протяжении многих лет культивировался образ хорошего негра. Когда я первый раз был в США, там негров еще не пускали в рестораны. А теперь у них президент черный. Значит, кино сыграло свою роль? А у нас что? Если вы включите какой-нибудь современный российский криминальный фильм, там все бандиты будут грузинами, которых играют армяне. Неправильно все это…»

Георгий Николаевич не слишком ополчался и против советской цензуры, хотя в свое время натерпелся от нее. То, что кинематографисты в СССР полностью зависели от государства, Данелию и вовсе вполне устраивало: «Я всю жизнь при таких условиях работал, и ничего, справлялся. Да и все справлялись – снимали ведь и Тарковский, и Муратова. Не было в Советском Союзе безработных режиссеров, как бы они к советской власти ни относились!

…Сейчас молодые режиссеры в такой ситуации, когда большинство из них не в состоянии запуститься со своей идеей. Да, у Муратовой те же “Короткие встречи” долго не выходили. Но как потом выяснилось, за исключением узкого круга зрителей кино Муратовой не оказалось сильно востребованным. С Тарковским история другая – он вообще ни в чем не нуждался, постоянно снимал картины, на которые выделялись значительные бюджеты. И когда говорят, что советская власть его недолюбливала, – это лишь половина правды. Да, недолюбливала, ну так и Тарковский при каждом удобном случае выступал с критикой. А потом обижался, что ему не дают звание заслуженного артиста. Но, помимо званий, он был обеспечен всем – государство выделило ему две квартиры в Москве, тогда как всем остальным режиссерам давали по одной.

…У каждой системы есть минусы и плюсы. Минусом советской было то, что не всегда режиссеры снимали то, что хотели. Но все были при деле».

Перемены начала 1990-х, переход к демократии Данелия с самого начала воспринял отрицательно, опять же не поддавшись влиянию большинства – той интеллигенции, которая составляла его окружение. Впадать в эйфорию по какому угодно поводу – вообще не в данелиевском характере; к тому же, будучи умнейшим человеком, Георгий Николаевич оценивал происходящее предельно трезво и прекрасно сознавал, чем чревата пресловутая «демократизация».

«Везде царил какой-то абсурд, – вспоминал Данелия о столичной жизни при первом ельцинском сроке. – Какое-то отвратительное общество. Кругом огромное количество бугаев в малиновых пиджаках…

По улице пройти страшно. Центр забит проститутками всех возрастов: маленькие, старухи, несчастные, плохо одетые. Кругом рынки. На них стоят интеллигентные люди – видно, что из университетских преподавателей высокого ранга, – и продают какие-то чашечки. Все это производило на меня гнетущее впечатление. Самодовольные демократы вызывали у меня не восхищение, а раздражение. Тем, что они вот так поделили народ. Это чувствуется в картине “Настя”. Сейчас она смотрится как ретро. Хотя это пророческая картина. Я считаю, что сцена в метро – предсказание. Так и произошло: одни танцуют с шампанским, а другие едут куда-то в тесноте и в духоте, голодные».

Схожие мысли Данелия развивал и в других интервью.

2010 год: «Москва, конечно, отличалась и в советское время от провинции. Но сейчас в области контраста мы Индию перегнали. Был в Японии – не заметил, чтобы стояли такие шикарные дома с громадными участками. Есть люди и побогаче наших, но нет наглой демонстрации своего превосходства».

2013 год: «Мне кажется, что сейчас не самое лучшее время в истории страны. Хотя никогда Россия не была настолько богатой и народ не жил в таком достатке. Нищие и бедняки на Руси были всегда, а вот столько богатых еще не было. Но в то же время никогда на моей памяти, а мне 82 года, народ в своей массе не был настолько озлоблен и агрессивен, и в глазах – все какая-то безнадега. Не хватает чего-то… Доброй идеи. Сейчас часто слышишь: “Мы им, козлам…”, “Мы этих гадов…” То есть – вражда. Но это всегда разрушительно. А что же тогда? Хотя бы идея – чтобы самим жить хорошо. Давайте сделаем такую Россию, чтобы она была вся чистая, и детишки ходили бы ухоженные, и дома бы не рушились, – уже было бы хорошо. Я за то, чтобы, пока нам позволяет нефть, быть и сильным, и богатым государством, но не воссоздавать Союз по его грозности, а воссоздавать Россию, куда все хотели бы вернуться и никто б не хотел отсюда уехать».

«Самое обидное – что мы потеряли интеллигенцию. Ту, провинциальную, которая все читала, все смотрела, все знала лучше москвичей. Приезжаешь на какой-нибудь завод в Архангельск, начинаешь с людьми говорить, и выясняется, что ты не такой уж столичный. Та интеллигенция обладала моралью и честью – мы и это утеряли. Теперь пытаются возродить религию, но это будет трудно: деньги стали главнее всего, и мне это отвратительно. Как только стало можно показывать наворованное, общество раскололось. Был вчера нормальный человек – теперь ездит на какой-то навороченной машине, с охранниками, больше с ним говорить не о чем. Это главная проблема, и еще – теория врагов: она заводит в тупик».

«Такого количества мерзавцев и сволочей, сколько я увидел за последние годы по телевизору, я и за 70 лет не встречал. Когда потонула “Булгария”, показали капитана корабля, который не прошел мимо утопающих, а остановился и даже бросил спасательный круг. И вдруг его объявили героем. Казалось бы, что тут такого? Когда кто-то тонет, а другой бросает спасательный круг. Но, оказывается, все прошли мимо – и только один остановился. Тогда я и понял, что всё – нам конец».

2016 год: «Помните, у Ильфа и Петрова в “Золотом теленке” подпольный миллионер Корейко пошел гулять с Зосей? Она сказала, что “хорошо бы в кино сходить”. А билеты стоили по десять копеек. Корейко посчитал это дорогим удовольствием, а у самого в кармане в папиросной коробке лежало десять тысяч рублей. Но он боялся их доставать. У нас же сейчас никто ничего не боится. Какие свадьбы устраивают миллионеры, какие дома возводят! У помощника прокурора замок стоит огромный! Я бывал в Барвихе на Рублевском шоссе. Зрелище ужасное. Чем хорош загородный поселок? Ты приезжаешь на свободу. А там возникает ощущение, что приехал в какую-то тюрьму. С одной стороны высокий кирпичный забор, за которым ничего не видно, и с другой стороны такой же забор. Оттуда выглядывают аляповатые, совершенно безвкусно построенные дома. И настроение портится».

Как тут не вспомнить одного из любимых данелиевских героев – Мераба Папашвили из «Паспорта», в полной мере оценившего «прелести» заграничной жизни и пробудившего в себе патриотическое чувство к родному советскому обществу! Не к грузинскому, не к российскому, а именно к советскому, столь отчетливо – и часто в собственную пользу – контрастировавшему с социумом любой капстраны. Закончим же этот раздел памятным колоритным фрагментом сценария и фильма «Паспорт»:

«В одиночной камере, подперев голову руками, на нарах сидел Мераб. На лбу у него виднелась ссадина, губа распухла, под глазом чернел огромный синяк.

Мераб мрачно смотрел на стену, исписанную на разных языках.

Затем решительно встал, рукавом стер все надписи и черенком алюминиевой ложки нацарапал на стене большими буквами: “СЛАВА КПСС”. И поставил три восклицательных знака».

Глава пятая. «Я снял только одну комедию…»

Ежов, Леонов: «Тридцать три»

«Я в своей жизни снял только одну комедию – “Тридцать три”», – часто повторял Данелия. В самом деле, в любой из прочих данелиевских постановок обязательно наблюдается перевес то в сторону «лирики» («Сережа», «Я шагаю по Москве»), то в область трагикомизма («Не горюй!», «Афоня», «Мимино», да, пожалуй, и все остальные его фильмы).

«Тридцать три» выбивается из данелиевской фильмографии уже тем, что идея этой картины родилась почти случайно. Ибо вообще-то после «Я шагаю по Москве» Данелия вновь собирался написать с Конецким не слишком веселую историю о никому не нужном корабле и его никому не нужном капитане (много позже, но уже без участия Конецкого, из этого замысла родится фильм «Фортуна»).

Первое обсуждение будущего сценария состоялось в ресторане Дома литераторов – ошибочная идея. Визит туда Георгия Николаевича и Виктора Викторовича закончился принятием в команду сценаристов еще троих человек – чтоб было «как в итальянских фильмах», где кинодраматургией, как правило, занимались большие коллективы сочинителей. Словом, Данелия пришел в ресторан с одним соавтором, а ушел аж с четырьмя: к Конецкому прибавились прозаики Юрий Казаков и Василий Аксенов, а также сценарист Валентин Ежов.

Директор «Мосфильма» Владимир Сурин без лишних вопросов выписал этой «команде мечты» аванс на творческую командировку – и великолепная пятерка рванула в Одессу. После беспрерывных возлияний, продолжавшихся неделю, город-герой поочередно покинули Аксенов, Казаков и Конецкий. Данелия же с Ежовым отправились в Ялту, на пути в которую и было принято историческое решение отложить сюжет про корабль и начать разработку сюжета про человека с тридцатью тремя зубами.

Соскучившийся без Конецкого и посчитавший, что без его юмора будущая комедия много потеряет, Георгий вызвал друга Виктора в Ялту – и сценарий «Тридцать три» принялись писать втроем.

Сюжет вышел следующий. В городке Верхние Ямки случается чудо – местный стоматолог обнаруживает человека, у которого не 32 зуба, как у всех нормальных людей, но целых 33. Этим феноменом оказывается не кто иной, как скромный заводской технолог Иван Сергеевич Травкин. Заявлять об обнаружении сей уникальной личности обалдевший стоматолог отправляется к начальнику Облздравотдела Галине Петровне Пристяжнюк – крикливой партийной чинуше и женщине, мягко выражаясь, невыдающегося ума. Пристяжнюк поднимает вокруг Травкина неслыханную шумиху – и вот уже озадаченного технолога везут в Москву для исследований. Сопровождает Травкина местный амбициозный журналист, уже договорившийся о выступлении «зубастого» уникума по телевидению – в передаче «Голубой огонек».

После прямого эфира Травкин становится знаменитостью и оказывается в круговороте неимоверно повышенного внимания к своей застенчивой персоне. Хотя в Верхних Ямках у Травкина остались жена и дети, в столице он невольно делает предложение страстной дамочке Розочке Любашкиной, которая немедленно отвечает ему восторженным согласием. Параллельно с Розочкиными домогательствами поэт Родион Хомутов сочиняет о Травкине грандиозную поэму, а директор областного музея преследует технолога с целью выкупить его «уникальный» череп.

В довершение всего в Москву заявляется болезненно завистливый коллега Травкина Прохоров, обвиняющий новоявленную звезду в сумасшествии. Однако толпа травкинских поклонников вызволяет кумира из кабинета напористого психиатра и передает его в энергичные руки зарубежного профессора Брука. Обследовав Травкина, Брук решительно заявляет: обладатель тридцати трех зубов не может быть человеком – он марсианин. А вскоре Травкину открываются еще более удивительные истины: оказывается, советские ученые располагают «аппаратурой, которая в состоянии отправить биологическое вещество в любую точку Вселенной». И этим «веществом» опять-таки предлагается стать бедолаге Травкину…

В общем, уже из пересказа видно, что картина «Тридцать три» легко могла бы занять первое место в хит-параде самых безумных сюжетов доперестроечного советского кино. И уж точно до конца 1980-х в нашей стране не было более зубастой сатиры, чем эта, – зубастой во всех смыслах слова.

Поначалу все еще выглядит сравнительно невинно – может показаться, что авторы всего лишь задались целью в гротескной форме продемонстрировать, как работает механизм возникновения слухов:

«– Хуже нет, когда зуб болит, – сказал таксист, шипя и шепелявя. – Рожать и то легче.

– А ты что – рожал? – спросил Миша.

– Рожать-то я не рожал, – прошепелявил таксист. – А зубов всего пять штук осталось… Теперь берегу, а раньше, по глупости, чуть заболит, сразу – дерг!.. Говорят, в каких-то Ямках снежного человека поймали, и у него тридцать три зуба… Житуха: рви – не хочу!

– А как его поймали? – поинтересовался Миша, толкнув локтем Ивана Сергеевича.

– А он, говорят, водопроводные трубы перегрызал… Весь город без воды оставил… Вчера по телевизору показывали… Сам не видел, а ребята толкуют, что дикий он совсем… Конечно, приодели его для выступления, а порядков он не знает, зубы скалит… Дикторша ему: пой! А он не понимает. Так и не раскололся…»

Однако дичи про снежного человека почти сразу приходит на смену аналогичная «утка» насчет марсианского происхождения Травкина – тут-то все и начинается: вокруг скромняги Иван Сергеича моментально возникает культ, апофеозом коего становится сцена в кабинете московского стоматолога Баранова:

«– Иван Сергеич, мне надо с вами поговорить, – сказал профессор Баранов Травкину, когда они остались одни. – Обстоятельства складываются так, что вам, возможно, придется взять на себя очень почетную, но в то же время, к сожалению, чрезвычайно опасную миссию. – Голос Баранова звучал задушевно и в то же время торжественно. – Опыт профессора Унгаретти подтвердил ваше марсианское происхождение. Следовательно, асимметричность структуры вашего организма, очевидно, должна быть близка к асимметричности структуры существ, населяющих Марс. То, что я вам сейчас скажу, является строжайшей тайной… Вот уже восемь месяцев ученые нашей планеты располагают данными о том, что в ближайшем будущем с Марса на Землю будет направлен контейнер с веществами, назначение которых – привезти биологическую сферу Земли на уровень биологической сферы планеты Марс. Это означает гибель всего живого. Человечество не должно об этом знать, ибо неизбежна паника… Хотите воды?

– Нет, – сказал Иван Сергеевич.

– На международном ракетодроме готова к старту ракета. Вам предлагается войти в контакт с марсианами и попытаться остановить намеченное мероприятие, – продолжал профессор. – Не буду скрывать от вас, что шансы вашего возвращения на Землю так ничтожно малы, что можно вообще не принимать их в расчет. – Баранов замолчал.

– Ясно, – без особой радости сказал Травкин, слезая со стола. – Только я не умею управлять ракетами…

– Ракета автоматическая. Управляется с Земли.

– Ясно, – снова сказал Травкин. – А по радио с ними никак нельзя? Чтобы они эту муру не кидали?

– Нет, – вздохнул Баранов».

Дальше в сценарии идет продолжительный «марсианский» эпизод, в фильм не попавший:

«…Марсиане с рогатками достали из мешочков маленькие блестящие бомбочки, заложили их в кожу и опять выпалили над собой.

Бомбочки, упав обратно на марсиан, взорвались. Половина почетного караула рухнула, скошенная взрывами. Остальные радостно смеялись и почесывались.

Травкин обалдел.

– Что это вы делаете? – тихо спросил он.

– “Пли!” – снова свистнул седой.

После второго залпа марсиан осталось еще меньше.

– Что же вы делаете, чайники!.. Вы же самих себя гробите!.. – крикнул Иван Сергеевич и сбежал с трибуны. – А ну… дай сюда!.. – выхватил бомбочку у одного из марсиан, отбежал в сторонку и осторожно положил ее на землю. – Разоружайся!! – приказал он марсианам и указал на лежащую бомбочку.

Марсиане подошли и осторожно опростали мешочки. На поверхности Марса выросла горка бомб.

– И дубины, и топоры, и рогатки, – потребовал Иван Сергеевич.

Марсиане покорно сложили всё.

Седой начальник подошел к Ивану Сергеевичу и вдруг трижды расцеловал его. Потом он взял Травкина за руку, отвел его на трибуну, а сам, обратившись к своим подчиненным, засвистал что-то бесконечно нежное и трогательное, заливаясь, как соловей.

Рожи марсиан прояснились, засверкали улыбками. У некоторых даже выступили слезы.

…Тем временем из батальонного сортира осторожно выглянул задержавшийся по своим надобностям марсианин. Он поддернул шкуру на бедрах и виновато подбежал к строю почетного караула, пристроился в последнем ряду, торопливо заложил в рогатку бомбочку и замер. Сосед выразительно поглядел на него и показал на груду бомбочек, дубин и топоров: мол, иди скорее, положи туда свою рогатку. Но опоздавший не понял, вскинул рогатку и выпалил в небо.

Седой начальник с ужасом свистнул.

Марсиане – все как один – шлепнулись на животы.

И только Иван Сергеевич стоял один на трибуне и остолбенело следил за бомбочкой. Она падала прямо на горку других. Иван Сергеевич в ужасе зажмурился и закричал, схватившись за щеку:

– А-а-а!!!

…Он открыл глаза и увидел… зуб. Огромный, занимающий весь экран, зажатый клещами – зуб.

– Вот и всё! – сказал профессор Баранов и вышвырнул зуб в плевательницу. – Невежды, – пробурчал он, отходя к умывальнику».

В картине сатирический накал куда острее: на месте «марсианской» сцены там – сцена открытия памятника погибшему герою Травкину. Ночью к монументу прокрадывается завистник Прохоров, вооруженный чугунным утюгом, которым он замахивается на каменное изваяние – и… итог тот же: живой и невредимый Травкин приходит в себя после наркоза и узнает, что его выдернутый тридцать третий зуб на самом деле не был никаким тридцать третьим: «Знаешь – грыбы бывають – корень один, а головки две… Так и этого зубик – корень один, а головки две», – популярно объясняет старушка уборщица, явно символизирующая мудрость простого человека, далекого от невежества городских пижонов.

«Тридцать три» – удивительно смешной фильм: в этом качестве он достоин сравнения с комедиями Гайдая того же периода. И так же, как гайдаевские «Приключения Шурика» с «Бриллиантовой рукой», картина являет собой еще и своеобразную энциклопедию советских 1960-х: как тогда жили, о чем говорили, какие мемы были в ходу и пр. Данелия – Ежов – Конецкий мастерски стилизуются под расхожие дискурсы тех лет, на протяжении фильма выстреливая искрометными пародиями на:

телевизионное умничанье зазнайки-писателя (кстати, самоиронично названного Виктором Викторовичем в честь Конецкого);

сумасбродное версификаторство модного поэта (Савелий Крамаров в роли Родиона Хомутова, конечно, пародирует Андрея Вознесенского);

политически-наукообразную демагогию (зачитываемую по бумажке дремучим товарищем Пристяжнюк):

а) «Известно, что новое содержание требует для себя новой формы. Но, с другой стороны, и новая форма требует для себя нового содержания. Ибо нельзя новое содержание втиснуть в прокрустово ложе старой формы, так же как и старое содержание нельзя втиснуть в рамки новой формы. Поэтому, как я говорил уже выше, форма не должна быть в отрыве от содержания, то есть она должна соответствовать ему.

– Виктор Викторович, скажите, пожалуйста, над чем вы сейчас работаете и чем вы порадуете наших читателей?

– Да ведь как вам сказать… В своем новом романе я, как и всегда, стремлюсь добиться монолитности формы и содержания, то есть я нахожусь в стадии поиска. Но поиск нового не должен зачеркивать старого, так же как старое не должно зачеркивать нового».

б) «К больному зубу, к зубу твоему / Сегодня взор горящий обращаю. / И этот стих взволнованный ему, / Ему, товарищ Травкин, посвящаю. / Пою твой зуб, пою за то, что высоко / Он светит над родимыми полями, / За то, что в эту почву глубоко / Уходит он могучими корнями».

в) «Итак, товарищи, зубы – это жернова нашего организма. Человек, обладающий большим количеством зубов, хорошо усваивает пищу, и поэтому он здоров, весел и счастлив в общественной и личной жизни. И, наоборот, человек, страдающий отсутствием оных, предрасположен к болезням, раздражителен и морально неустойчив. В связи с вышесказанным значение тридцать третьего зуба трудно переоценить, товарищи. Группа молодых ученых, которую возглавляю я, сейчас вплотную работает над этой проблемой. По нашим предварительным подсчетам, мы, досконально изучив это явление, сможем в самом ближайшем будущем увеличить количество зубов у каждой общественно полезной единицы до сорока – сорока пяти штук, товарищи. Следовательно, мы на пороге величайшего открытия, товарищи. Уникальный зуб Травкина Ивана Сергеевича может явиться ключом к воротам в новый золотой век, где навсегда сгинет в прошлое извечная ахиллесова пята человечества – проклятая беззубая старость».

Примерно два десятка великолепных – и в основном, что важно, вовсе не комедийных – артистов, предусмотрительно приглашенных Данелией даже на самые маленькие роли, окончательно и бесповоротно превратили «Тридцать три» в нетленное произведение сатирически-юмористического жанра.

Изначально планировалось, что недотепу Травкина сыграет находившийся тогда на пике популярности Юрий Никулин (Рязанов в «Берегись автомобиля» тоже хотел снимать именно его). Но Никулин, постоянно гастролирующий с цирком, в числе множества других был вынужден отвергнуть и это киношное предложение.

Тогда-то Виктор Конецкий предложил Данелии попробовать Евгения Леонова. Последний был тогда известен прежде всего по роли в «Полосатом рейсе», снятом опять-таки по сценарию Конецкого. Данелия усомнился в таком выборе – Леонов казался ему актером чересчур шутовского склада, а «Тридцать три» режиссер намеревался снимать с самой серьезной миной и использовать здесь серьезных драматических артистов.

В итоге явившийся на кинопробы Евгений Леонов произвел отменное впечатление на всю съемочную группу, и «Тридцать три» стала для артиста одной из первых картин, богатых интересными возможностями. На протяжении еще многих лет после этой работы Леонов утверждал, что Травкин – «самая искренняя и самая правдивая» его роль в кино.

Афиша кинокомедии Георгия Данелии «Тридцать три» (1966)

На большинство второстепенных персонажей Данелия действительно ангажировал ряд импозантных звезд советского кино, которым до этого никто не осмеливался предлагать сколько-нибудь легкомысленные роли. Так, невежественную речистую дуру Пристяжнюк красочно изобразила Нонна Мордюкова, прежде игравшая почти исключительно лирических героинь. Роль простого, как два рубля, водолаза Миши исполнил Виктор Авдюшко, до этого воплощавшийся преимущественно в образы пламенных коммунистов.

Нельзя вновь не вспомнить и Ирину Скобцеву, до знакомства с Данелией снимавшуюся в основном в экранизациях классики. Однако в «Сереже» Скобцева сыграла не слишком радивую молодую мать, в «Я шагаю по Москве» – ночную телефонную врунью, а в «Тридцать три» и вовсе с максимальной некорректностью изобразила женщину-психиатра, которая выводит на чистую воду латентных шизофреников, но, судя по всему, и сама находится в шаге от сумасшествия.

Прочие актеры были уже более привычными для комедии. Инна Чурикова по состоянию на 1965 год считалась не более чем забавной особой, здорово подходящей на роли всяческих эпизодических чудачек. Николай Парфенов тоже сыграл в «Тридцать три» типичнейшую для себя роль неприятного въедливого скандалиста.

Особо отметим еще двух артистов, ставших «фирменными» для данелиевского кино. Первый из них – энергичный Фрунзик Мкртчян, главный армянский комик советского экрана, которого Данелии «сосватал» Ролан Быков (Мкртчян удачно дебютировал в его «Айболите-66» в роли пирата).

Второй – уже знакомый нам блистательный эпизодник Владимир Басов. Его образ в «Тридцать три» столь же незабываем, как в «Я шагаю по Москве»: макабрический музейный охотник за уникальным черепом произносит здесь как минимум две фразы, которые легко могли бы стать крылатыми выражениями – элегический вздох: «Все мы – гости на этой планете» и фамильярная отповедь: «Таких черепов, как у нас с вами, молодой человек, на любом кладбище навалом».

Почему же эдакая заведомая «бомба», как «Тридцать три», не стала культовой кинокомедией и не разошлась-таки на цитаты, подобно более позднему данелиевскому проекту «Джентльмены удачи»? Ответ очевиден: вскоре после премьеры «зубастый» фильм был запрещен к показу.

Первопричиной, послужившей запрету, чаще всего называют возмущение комедией космонавтов – одной из самых немногочисленных, но самых влиятельных на тот момент общественных прослоек. 2 февраля 1966 года генерал Николай Каманин, возглавлявший руководство подготовкой советских космонавтов в первое десятилетие пилотируемых полетов в космос, сделал в личном дневнике следующую запись:

«Леонов, Гагарин и другие космонавты просили меня принять меры по запрещению выпуска на широкий экран кинокомедии “Тридцать три”: они считают, что данный фильм принижает заслуги космонавтов. Вчера Вершинин, Рытов, я и группа офицеров центрального аппарата ВВС просмотрели эту кинокомедию. Картина всем понравилась, мы не обнаружили в ней ничего предосудительного. Лично я более часа смеялся и с удовольствием следил за развитием “успехов” Травкина».

Ответ на вопрос, чем так задела картина Данелии героев космоса, можно обнаружить, например, в детском фильме того же 1966 года «Всадник над городом» (режиссер Игорь Шатров). Там у главного героя – положительного пытливого школьника – происходит диалог о героизме с соседом-мещанином в сочном, как всегда, исполнении Евгения Евстигнеева. «О, “В Норвегии разбился реактивный самолет. Летчик погиб”, – читает Евстигнеев заметку в газете, после чего откладывает ее и едко комментирует: – Герой. У нас не разбиваются. Это правильно. Это необходимо. Чтоб цинизма не было, сомнений. А живым-то не очень станешь героем». «А космонавты?» – немедленно подскакивает к обывателю мальчик. «Что космонавты? – усмехается Евстигнеев. – Засунь меня в ракету – и я полечу, куда пошлют. На Луну – и гуляй там с лунатиками. Вот те и герой». «Это неправда все!» – обиженно восклицает школьник, пораженный столь откровенным кухонным цинизмом.