Текст книги "На молитве. В тишине и в буре"

В старом Киеве

I

Ветер бушует. Ветер гуляет.

Словно забавляясь, переносится он с невероятной быстротой над замерзшим Днепром до Вышегорода.

И сердится он на безлюдье. Сам же с морозом загнал жизнь внутрь теплых домов, а теперь сердит, что нет для него жертвы, которую бы мог сбить с ног, обледенить, обратить в мерзлый труп. Бедные, убогие, прикрытые рубищем – все от него попрятались. Богатые, зажиточные не так его боятся в непроницаемых меховых одеждах. И, раздраженный своим одиночеством, еще сердитее гудит ветер, в каком-то отчаянии треплет обнаженными ветвями разбросанно стоящих деревьев, бессильный против могучей щетины дремучих лесов…

Ветер бушует. Еще приютнее, еще теплее в недоступном буйному ветру людском жилище…

Тихо и в высоком терему великой княгини Ольги.

Всегда деятельная, сегодня Ольга как-то задумчива и сосредоточенна. Сегодня канун дня Рождества.

И вспоминаются ей те дни, которые провела она в Царьграде… Жадно впитывала тогда от учителей учение веры, наслаждалась торжественной красотой пышно, богато отправляемых церковных служб.

И тепло там, зеленеют лавры. С недальних теплых побережий привезли цветов для украшения алтарей. И незамерзающие воды Босфора синеют под лаской солнца… Счастливая страна!

А тут – вокруг веют буйные ветры, точно стремятся сорвать с горы ее терем. Все сковано морозом. Все засыпано густыми пластами тяжелого снега… Не слышно, не видно могучего Днепра.

А в душе людей – леденящее неверие.

И это – родной ее край, которому она отдала все свои силы, всякую свою мысль…

Ольге грустно.

Смятенная душа ее несется туда, ко всеразрешающему Богу, Которого она угадывала, еще не слышав Его. И чудным порывом отделясь от земли, душа Ольги поднялась выше неба и стала пред Престолом Господним.

Она просила родине своей света, просила ей веры. Просила, чтоб, как несется благоухание весенних цветов от лугов, так чтобы возносилась от Русской земли хвала ко христианскому Богу.

Ольга слышала в Царьграде слова: «Боже отцев наших». И чего бы она не дала, чтобы ее русский народ хоть во втором, в третьем поколении имел право воскликнуть этим святым кличем…

«Боже отцев наших!»…

Она молилась теперь так, как не часто молятся и праведники, вся трепеща телом от усердия, говоря с Богом лицом к лицу…

И в этой молитве она успокоилась…

Она вспомнила о тех первых иноках, которые тогда уже ютились в тайно изрытых пещерах вокруг Киева. Время от времени Ольга имела известия от них чрез приближенных к ней христиан, с нею принявших веру. Она стала думать, как весной, когда просохнут дороги, совершит незаметно поход к этим отшельникам. На днях, к празднику, она послала им съестных припасов – сушеных плодов, гороху, засушенного хлеба, елея…

Ольга взглянула в окно… Ветер стих, разогнав на небе тучи; сумерки сгущались на небе быстро, как всегда бывает на юге, и уже над землей горела первая светлая серебряная звезда.

Великая княгиня Ольга вздрогнула.

– Звезда Вифлеема!  – прошептала она, и что-то теплое согрело ее сердце.

Звезда Вифлеема, ведшая к яслям волхвов.

Как и ее, российскую княгиню Ольгу, сжигала этих людей жажда поклониться Кому-то еще Неведомому, Высочайшему,  – и, как ее душе, блеснула им звезда и потянула их к воплотившейся священной мечте.

И тихо-тихо горели, светились, сияли в глубокой душе равноапостольной Ольги серебристо-синие, чистые, непорочные, свято-радостные лучи звезды Вифлеемской, переплетаясь, сплетаясь, играя, звеня тихим чистейшим звоном.

II

Дверь растворилась.

В тихий терем вбежал любимый внучек великой княгини Ольги, Владимир.

Это был стремительный, бойкий, крикливый, смелый мальчик с блестящими живыми глазами, с постоянными вопросами на устах.

Один только человек в семье мог умерять его надоедливую непоседливость. Это была Ольга.

Вдосталь набегавшись за день, Владимир под вечер, перед ужином, любил укрыться в терем старой княгини и слушать ее рассказы.

Она говорила внуку о том, как призывали из-за моря князей и как начинался Киев, как убили мужа ее Игоря и как она, Ольга, молодая вдова с сыном-младенцем, стала править землей… Подчас говорила ему Ольга о Боге, о Христе Распятом, но эти речи ее были еще непонятны мальчику.

– Баба…  – громко позвал Владимир, ворвавшись в терем, и сейчас же как бы сам испугался так резко раздавшемуся в тихом покое звуку своего голоса.

Он прилетел сюда из другого мира.

Он только что вернулся со старыми воинами отца с тризны по одном их товарище. На кургане ходила круговая чаша, и, несмотря на холод, баян нараспев выхвалял его бранные дела… Владимир, ничего не видя вокруг, устремив взор пред собой, слушал эту песнь. Он чувствовал тогда, что будет такой же непобедимый, бесстрашный боец и заслужит себе такую же хвалебную песнь…

Потом, на возвратном пути, он все резвился на коне, а вернувшись, бросился в терем, «к бабе».

Ольга привлекла в свои объятия маленького орленка…

– Смотри, видишь звезду…

– Вижу, баба… Хорошая звезда.

– Это Бог на земле родился. Потому она так и горит…

Владимир поднял на бабку вопрошающие глаза.

– Бог стал человеком. Бог хотел вернуть людям счастье. Пришел к ним. Научил, как жить. Стал им другом. Потом за них умер.

– В сраженье, как умирают за славу земли наши богатыри?

– Нет, в позоре, на кресте. Тебе не понять пока. А только Он умер за нас в уничижении, в муках, чтобы нам стало лучше. А сегодня Он родился. Он родился в пещере, куда загоняли скот, потому что Его мать была бедна и не могла заплатить за приют в живом доме. И вол с осликом согревали Его, Царя и Бога вселенной, своим дыханием, лежащего на холмике из соломы. И пришли, созванные ангелами, пастухи, оставив свои стада, чтоб Ему поклониться. И пришли к Нему издалека из стран восточных, с дарами, цари-мудрецы. Их вела к Нему вот эта для них загоревшаяся и шедшая пред ними звезда. И они, сами цари, поклонились Ему, потому что и в бедной пещере Он был истинный Бог, и никогда не был так велик, как тогда, когда принял на Себя зрак человека.

Тихо раздались слова вещей Ольги о рождении Спасителя.

Держа в ее могучих руках свою беспокойную ручку, слушал ее внучек, а звезда Вифлеема на киевском небе тихонько дрожала, играя, звеня и о чем-то напевая великом, неизъяснимом в двух душах человеческих.

Мальчик чуял что-то, не все понимал. По какая-то светлая волна охватывала и уносила его.

III

Прошло много лет с того вечера под Рождество, когда великая княгиня Ольга в своем киевском терему рассказывала внуку Владимиру про родившегося в Вифлееме Христа.

Ольги давно уже не было на земле. Говоря словами церковной о ней песни, «возлетела превыше видимыя твари» и «нетленна во веки пребывала Ольга приснославная»…

Давно уже на Руси княжил внук ее Владимир…

Ни успехи над врагами, ни слава, ни богатая добыча из победоносных походов не могли заглушить в душе его жажды чего-то высшего.

Он предавался безудержно страстям, вел поход за походом. Но в упоении страстей, в шуме и разнообразии бранной жизни все звенели там, в недоступной глубине, какие-то святые, Ольгой пробужденные тогда, в непорочном детстве, ключи, звенели и звали к иному.

И он вышел на поиск – и нашел…

Опять был вечер под Рождество.

Опять мороз сковал Днепр, навсегда священную реку, ставшую купелью русского народа.

И опять было тихо в великокняжеском терему.

В той самой горнице, у того окна, где когда-то Ольга молила Христа просветить ее землю, стоял князь Владимир и с ним вместе его княгиня, принятая им вместе с верой из Царьграда.

Она тихо говорила мужу про день Рождества у них, там, в пышной Византии, куда ходила так давно за верой древняя Ольга.

Он слушал, и потом вдруг – словно прорвалась пред ним завеса прошлого – увидел себя в этой горнице пред старой любимой «бабой» и услышал ее речи о Христе, рождающемся в пещере…

И он все рассказал своей княгине. И она, слушая, и он, рассказывая, сторожили в небе звезду.

Она загорелась.

И тогда в душах их зазвенела своими непорочными переливно-сребро-синими лучами.

О страдании за веру

Какое чудное свойство души – верность до страдания, до пыток, до всевозможных лишений, до смерти за избранный идеал! И как умели быть верными Христу те чудные мученики, память которых Церковь ублажает, на крови которых Церковь выросла. И как мы, с нашей немощной верой, далеки от этих великих людей и светильников! Как страшно звучит над нами осуждающее нас слово Христово!

Христос дал торжественное обещание: «Тот, кто будет исповедовать Меня пред людьми, того и Я исповедую пред ангелами Моими. И кто постыдится Меня в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыжусь и Я». Побивающими нас камнями, приговором, осуждающим нас на бесповоротную гибель, звучат над нами эти непреходящие в веках слова Христа.

Мы ведь стыдимся Его, нашего Создателя, нашего Бога, нашего Благодетеля и Спасителя. Мы стыдимся Того, Кто искупил нас от клятвы законной неимоверной мукой распятия на кресте… Пред «людьми прелюбодейными и грешными» мы стыдимся признать себя убежденными христианами, снять шапку пред местом Христова храма, тогда как не осмелимся оставить без внимания сколько-нибудь знакомого человека с видным положением.

И ведь воздавая славу Богу, мы ничем не рискуем: нас не влекут еще за это на пытки, нас не лишают за это жизни, смертью никто нам не угрожает. Мы изменяем Христу только потому, что боимся ничтожной насмешки ничтожных людей.

В этом мерзком предательстве Сына Человеческого, в этом отречении от Святейшего святых, в этой измене нашей Богу пусть обличает нас и обличит, пусть зовет нас к иной жизни и к иному отношению к Богу светлый образ тех многих безвестных страдальцев, которые остались верными Христу несмотря на тяжкие гонения.

Теперь, когда празднуется семидесятипятилетие со времени уничтожения унии, вспомним тех страдальцев православия, которые, не принимая унию, терпели тяжкие гонения за веру, но остались тверды.

Уния была внушена безграничной гордостью и властолюбием римских пап.

Римские папы давно старались накинуть свой крепкий аркан на шею православных. Еще в XIII веке они в лице воинствующих орденов устраивали набеги – крестовые походы – на Россию. Эти походы были отражены великой доблестью святого благоверного вождя русского, великого князя Александра Невского.

Этот богатырь тела и духа отстоял своими прогремевшими по миру победами независимость русского православия. Через несколько веков они стали хитростью и вкрадчивостью, не разбирая средств, действовать иначе.

На русском западе, разместившись по православным домам, монахи-иезуиты старались изучить силу православия, узнать о некоторых его недостатках и о некоторых злоупотреблениях в православном быту. Они понимали, что православие слилось с русской жизнью неразлучно и что переход из православия в латинство крайне труден, особенно в низших слоях народа. Потому они довольствовались влиянием на молодежь дворянских родов, и особенно на женщин, которые должны были действовать на своих мужей. И им удавалось обольстить многих: в среде православного дворянства оказались многие, которые поколебались в вере, попали в их сети и погибли для православия.

Принявшие латинство православные устраивали в своих комнатах часовни, в которых служили иезуиты, и все было устроено так изящно и привлекательно, что православная церковь со своим простым пением, с иконами, часто написанными слабо, и со своим убожеством казалась ниже латинской не только для вельмож и их семей, но точно так же и для их слуг.

Иезуиты в напыщенных, заученных фразах с театральной декламацией с великой будто бы жалостью относились к несчастным православным. Они крокодиловыми слезами оплакивали их души и говорили, что, не смотря на праведную жизнь, они будут гореть в неугасимом огне в аду, потому что они стоят вне Церкви и отвергли ее главу – папу.

Иезуитские проповедники обладали особенным умением описывать адские мучения, так что, слушаяих, многие женщины плакали навзрыд. И тогда, растрогав сердца слушателей, иезуит указывал путь спасения во имя своего папы, который держит в руках ключи к райским дверям и может закрывать их и открывать для людей.

Иезуиты ввели название западно-русским крестьянам – «быдло». Иезуиты вообще всегда презирали простой народ и обращали внимание только на высшие сословия. Иезуиты считали, что народ должен быть темный, чтобы всему верил и безусловно слушался панов; для народа не нужно учение, а только палка. Из иезуитских воспитанников выходили жесточайшие мучители крестьян, бессовестные и бессердечные.

В конце XVI века была на Брестском Соборе введена уния руками иезуитов с признанием главенства папы и с оставлением православным их обрядов. Католики стали преследовать население, не соглашавшееся на унию. И начался ряд восстаний народных. Потекла славянская братская кровь. Наконец явился Богдан Хмельницкий и положил начало распадению Польского царства, а с ним – и падению самой унии.

Положение православных, не принявших унию, было ужасно: они были гонимы до крови.

Мало того, что они должны были слушать невероятные у христиан ругательства и насмешки над их верой,  – им не позволяли в их тяжких страданиях и Богу помолиться. Православные церкви или насильственно запечатывали, или их отдавала польская шляхта, как и корчмы, арендаторам-евреям, как это поется в народных песнях.

Родился у православного ребенок – он должен был уплатить деньги еврею, у которого были церковные ключи и веревки от колоколов. Умер кто – еврей разрешал за деньги внести тело в церковь. На Пасху православному нельзя было печь себе пасхальный хлеб, а он должен был покупать его у еврея с его клеймом. Священник не смел при церкви освящать пасхальных хлебов, пока не придет еврей и не осмотрит, все ли хлеба с его клеймами. Еврей медлил. Народ ждал иногда до позднего часа, пока еврей не являлся, и не мог без него разговеться.

Когда народ, доведенный до крайности, в отчаянии бросился в Полоцке на одного из главных виновников таких гонений, униатского архиепископа Иосафата, любимца иезуитов, и убил его, тогда написал папа Урбан VIII королю письмо, «чтобы не щадил огня и меча».

И не щадили. Православных избивали, жарили на огне, разрывали на куски, сажали на колы, снимали с них живых кожу, отнимали имущества, грабили,  – и текла братская славянская кровь, и русские православные девицы должны были вместо лошадей запрягаться в телеги и возить из деревни в деревню жирных иезуитов, ругающих святыни их отцов и вводящих новое богохульное учение.

С прискорбием и удивлением смотрел народ на такие безобразия. Более слабые духом сдавались, избегая гонений. Лучшие люди все терпели, не отступая от веры отцов своих. Ужасно трудное было положение священников. За малейшее подозрение в преданности православию их хватали, били и ввергали в тюрьмы, в которых многие померли в жестоких муках. Таких ужасов не испытали наши предки даже от татар, не преследовавших русских за веру.

Но ненамного лучше жилось и униатам. Их ненавидели все: ксендзы и поляки за то, что они имеют еще свои обряды, хотя искаженные, но все-таки восточные, а не сделались чистыми католиками. Православные их ненавидели как отступников от истинной соборной Церкви. О них говорили с презрением, что они бежали из Константинополя и не добежали до Рима. И все их оставили; польские паны, так называемые патроны, не заботились об их церквах и духовенстве, и церкви униатские пришли в разрушение.

Они вызывали презрение, особенно по сравнению с костелами, великолепно построенными, иногда с высокими башнями и внутри богато украшенными на средства, добытые трудом русского, католиками порабощенного народа.

Все обещания пап о почтении русской обрядности и сравнении в правах униатского духовенства с латинским оказались совершенно ложными. Все грамоты пап, которыми униатам воспрещается принимать латинство, были только ловушкой, а на деле латинские ксендзы перетягивали в латинство целые селения…

Посмотрите даже теперь на окрестности Вильны, Полоцка, Холма, и вы увидите, какую цену имели такие папские грамоты. Все почти деревни вокруг этих городов совершенно олатинены и ополячены, и такое олатинение долго не прекращалось даже под русским правительством, пока оно не обратило на это внимания и не стало защищать униатов от латинян-поляков.

Таковы были плоды унии. Она основана была на лжи, ложью заведена, и потом ее постигла такая судьба, какая обыкновенно постигает ложь; то есть ложь продолжается только до тех пор, пока не обнаружится, что она действительно ложь.

Уния была и главной причиной падения Польши. Глубоко оскорбленный в своих религиозных чувствах, православный народ восстал против угнетателей и гонителей его древней церкви. Явились герои, мстители за вопиющие обиды, смуты продолжались, кровь текла, горели города и села, резались христиане и свирепствовали друг против друга хуже диких зверей, пока не явился Богдан Зиновий Хмельницкий и не убедилась вся западнаяи южная Русь, что в Польше для нее нет ни мира, ни спасенияи что единственное средство осталось – идти «под власть восточного царя православного».

И над возвращенными из рук иезуитов православными храмами, над народом, с которого пали цепи западного духовного насилия, стоят светлые тени тех людей, которые ценой великого страдания остались верными благочестию своих отцов.

Преображение жизни

В событии Преображения Господня пред учениками Христовыми в торжественном, сияющем образе явилось скрытое для них дотоле Божество Сына Человеческого…

И в тихом сиянии Божества было для них что-то столь сладкое, отрадное, что им хотелось продлить надолго эти минуты, остановить, закрепить это охватившее их счастье.

И вот слова: «Хорошо нам здесь быть, Учитель!  – Хочешь, мы сделаем три кущи – одну Тебе, одну Моисею и одну Плие?»

Глядите: в такие высокие минуты душа не изумляется уже ничему чудесному, но принимает его как что-то обычное, должное, понятное; ученики не изумлены столь сверхъестественным, столь непостижимым явлением пред Христом величайших пророков древности, а говорят о них, как бы говорили о только что оставленных ими там, у подошвы горы, других учениках.

Души учеников, созданные для неба, теперь в этом небесном явлении почувствовали что-то до такой степени родное, нужное им, что душа их не хотела уже расстаться с этим настроением.

И тут как бы в ответ на это их стремление раздался голос свыше:

– Сей есть Сын Мой возлюбленный, о Нем же благоволих. Того послушайте…

И Христос заблистал тогда пред ними столь великим сиянием, что их человеческое зрение не вынесло этого сияния, и они пали как мертвые.

«Сей есть Сын Мой… Того послушайте».

Эти слова, упавшие с неба на землю, должны быть подобраны человечеством и усвоены им себе в руководство всей жизни, приняты как Божественная путеводная нить.

Эти слова были ответом на восклицание учеников, переполненных тогда духовным счастьем и мечтавших о продлении на всю жизнь этого счастья. Эти слова указали на тот путь, которым можно обеспечить себе это счастье. И путь этот только один – покорность Христу: «Того послушайте».

Около девятнадцати веков назад прозвучало над таинственным Фавором это слово Божественного откровения. И сколько людей с тех пор доводило себя до обладания этим вот духовным счастьем, которое охватило тогда, в час Преображения, трех избранных учеников. И счастьем этим люди овладевали, проводя в жизнь те вещие, священные слова: «Христа послушайте».

И духовное счастье, этим путем достигаемое, столь велико, что в нем, как капля грязи в чистейших водах океана, тает-растворяется бесследно всякое земное горе, все недочеты. На все несовершенства земли – испытания, разочарования, болезни, людские грехи и пороки,  – на все набрасывает светлый примирительный покров дух человеческий, еще в теле земном достигший неба и небом веселящийся.

Даже среди гонений и лишений, терпя муки, на деле познав все отравы жизни, человек, приблизившийся ко Христу и в Нем преобразившийся, переживает еще на земле и в земном теле такую высокую радость, что, подобно ученику Христову на Фаворе, мог бы о себе воскликнуть:

– Добро мне здесь быти!

И таким образом, место казни, изгнания и проклятия – земля – для него превращается в место покоя, радости, предначинающегося блаженства.

Да, не чем иным, как той радостью, которую подает обладание Христом, можно объяснить то непрестанное, неизменное радование духовное, которое здесь наполняет души праведников.

Самого бодрого, самого радостного человека пришлось мне встретить в одном, по внешним обстоятельствам его жизни, из несчастнейших и обремененнейших людей, каких мне довелось видеть,  – в старце Амвросии Оптинском.

В глубокой и дряхлой старости, почти недвижимый, не сходивший часа по двадцать два в сутки с жесткой и узкой койки, старец страдал неизлечимыми и мучительными болезнями – несварением желудка, жегшим его нестерпимо внутренним жаром, сменявшимся ознобом, так что приходилось с него по нескольку раз в час сменять белье, тогда как он еле мог повернуться. И к этому болезненнейшему, изнуреннейшему человеку шли безостановочно целые вереницы никогда не переводившегося народа. И с чем шли? С какими признаниями, с какими душевными ранами и житейскими осложнениями!

Шли как к последнему прибежищу, когда во все уже изверились и нигде помощи не нашли. Шли с такими страшными тайнами, которые язык отказывается выговорить, которые хотелось пересказать раньше обыкновенному духовнику, но слова которых замирали, не будучи в состоянии сорваться с языка. Шли в таких осложнениях, в которых бы не смог разобраться и сам хитроумный царь Соломон.

И вся страшная накипь жизни была постоянно тут пред ним, этим слабым, изнемогавшим, чуть живым человеком.

Было от чего потерять голову, зажать себе уши пальцами, крепко закрыть глаза пред этим грозным натиском вылезавших отовсюду поразительных ужасов жизни.

И что же?

Боже, какая чуднаятишина была неизменно в душе этого человека и каким умиротворением мощно веяло от него на вас, как только вы к нему подходили! Еще не сказав ему ничего, еще не произнеся пред ним тех горьких жалоб на жизнь, которые в вас кипели и которые вы к нему принесли, вы вдруг ощущали, что все волнующее, тревожащее, раздражающее вас, устрашающее – все куда-то вдруг пропало, нет больше ни тревоги, ни страха, ни злых предчувствий.

Ясно, радостно, спокойно.

И ясные, безмятежные, сияющие тихим огнем любви, греющей и светящей, глаза старца смотрят на вас, и как вам под этим взором отрадно, точно кто-то с самого неба глядит вам в душу.

И было так потому, что этот изможденный, страдающий телесно, несчастный по земным условиям старик, постоянно осаждаемый морем открывавшихся ему людских несчастий, он поверх земли, со всем, что делается на ней ужасного, несправедливого, удручающего и смрадного, схватился крепко за небо и, как бы стояв нем одной ногой, потому так спокойно смотрел и на свое земное убожество, и на еще горшие убожества шедших к нему людей, что все это было для него покрыто, изглажено, исправлено одной великой несомненностью, которая одна только и была для него действительна, правдива, неопровержима,  – блистающим ликованием вечности, а прочее все – эти земные стоны, вопли, грехи, измены, болезни, немощи – было так временно, преходяще и так ничтожно пред той непреходящей действительностью вечности!..

Да! схватиться за небо и удержать его при себе – и все тогда преобразится в жизни!

А путь для этого один: приближение ко Христу, воплощение в своей жизни Его слов.

И как действительно преобразится все вокруг нас даже, а не только что лишь внутри нас, если мы станем жить по Христу.

Нам вот кажется, что люди так плохи и так враждебно к нам относятся. Но ведь это потому только так, что сами мы не открываем для них лучших сторон нашего внутреннего существа и норовим за все, чем они против нас погрешили, отплатить им вдвое или втрое…

А вот сумели же самоотверженные деятели между тюремными заключенными пробуждать лучшие чувства, даже в самых закоренелых злодеях. И когда в душе живет Христос, к этой душе как железо к магниту тянется все, что есть лучшего в других людях, и встает с неведомых глубин души пропавших, кажется, без возврата людей яркое, лучезарное добро.

Преобразись, человек, по Христу – и вокруг тебя преобразится мир!

Вспомните святых, которым львы лизали ноги, за которыми медведи ходили как овечки. Они отблеском умирившейся в Боге души своей творили эти чудеса, доступные всякой душе человеческой.

Ах, если б можно было в жизни своей воплотить эту сверкнувшую тогда, на Фаворе, ученикам Христовым мечту: «Добро нам зде быти!»

Если бы можно было настолько воплотить в себязаветы Христовы, чтобы широкий мир обратился для нас в Фавор, чтобы все темное в нас исчезло в лучах благодати и мы засияли тем светом, который всякому видящему нас давал бы ощущение нашей близости к небу, и в этом сиянии благодати мы радостно ожидали бы призыва Христова.