Текст книги "На молитве. В тишине и в буре"

Христианское искусство

На первый взгляд покажется странным утверждать, что существует искусство длительной жизни, между тем оно отчасти и так.

Жизненные явления преходящи, а искусство устанавливает, запечатлевает, отливает их навсегда в непреходящие образы.

Давно утихла жизнь античного мира; голая страшная пустыня расстилается там, где когда-то кипели многолюдные города, имена которых, хотя они сами уже не существуют, звучны, громки и значительны. И эта смерть была бы бесследна, если бы дошедшие до нас сквозь сокрушенную и исчезнувшую жизнь явления искусства тех городов не говорили нам об их действительном бытии.

Благородная простота эллинской красоты смотрит на нас из дивных статуй, дошедших до нас из древней Эллады.

Полотна великих итальянских, фламандских, французских, немецких мастеров воскрешают пред нами старую жизнь, давно перешедшую в иные формы, столь отличные от старого быта.

Художество имело целью воплощать собой всю широту жизненных явлений, изображая все то, что волнует, пленяет, тешит, радует душу человеческую, все, что заставляет ее томиться, трепетать, замирать от блаженства или от горя, одним словом – чувствовать.

И как все в жизни,  – по тем предметам, к которым оно обращается, его произведения от самых низов жизни могут восходить до самых заоблачных высот и в зависимости от того, иметь то или другое значение, то или иное воздействие.

И высший род искусства – это тот, в котором люди отразили свои высочайшие мечты.

Душа человеческая так уже создана, что ей хочется видеть воспроизведенными образы тех людей, к которым она привязалась.

Человек сколько-нибудь развитой мечтает увековечить любимых им людей, иметь при себе их изображения и тогда, когда живет с ними, и тем более когда находится с ними во временной или вечной непоправимой разлуке.

И тем более велика должна была быть жажда людская видеть увековеченными те святейшие образы, которым душа с детства поклоняется, которых христианин никогда не забывает, которые видеть воочию он мечтает после своей смерти. И вот как бы упреждая переход из этого существования к Божественной бесконечной жизни, от той смерти, какой представляется земная жизнь, к торжеству нескончаемого бытия, художник мечтой своей создает влекущие его святейшие образы.

Кто видел воочию Христа и Богоматерь? И те немногие люди древности, которые их видели, оставили ли нам такое описание их ликов, по которым в точности могли бы быть эти лики воспроизведены?

А между тем сколько величайших художников стараются воплотить свою мечту о ликах Христа и Пречистой Богоматери!

Исполняя требование своей души, они находят в этом труде сладкую радость, а тяжестью и проклятием им не писать бы своих полотен с Мадоннами. И, кажется, нет ни одного момента библейской и евангельской истории, которые не послужили бы вдохновением для крупнейших мировых художников.

Как только начинаешь вспоминать все те картины, которые видел в русских и иностранных музеях, в иллюстрированных изданиях, на фотографических карточках, в рамах на стенах, в знакомых домах, в окнах магазинов,  – получается невообразимая, неисчислимая коллекция отраженных художниками на полотнах их священных мечтаний.

Как много говорят душе эти полотна, как воспитывают и укрепляют в душе веру, которая в нас так легко колеблется как от хладности души, так и от разных неблагоприятных влияний…

Ведь тайна искусства в том и выражается, что то настроение, которое переживает художник и запечатлевает на своей картине, передается тому, кто впоследствии будет эту картину созерцать. Вот этой святой заразой своего верующего настроения верующий художник и заражает наши души.

Художник может служить религии, так сказать, непосредственно, беря для картин своих чисто религиозные темы, или он может и в картинах своих из мирской жизни отражать настроение своей верующей христианской души.

Вот, например, из картин последнего разряда мне вспоминается полотно Перова, изображающее бедные крестьянские похороны. Непогода, метет, сумрачно. По глубокому снегу клячонка везет простой деревянный гроб. Около идет мужик, а у гроба пригорюнившись сидит мальчик-сирота, сопровождающий в последнее жилище гроб тятьки или мамки… Больше ровно ничего…

По каким гореванием пред горем этого несчастного сиротки, каким состраданием горькой доле весь век протрудившегося тяжким неблагодарным трудом и рано умершего от непосильного труда этого покойника, провожаемого в последнее жилище, дышет эта милая картина!

А вот находящаяся в Третьяковской галерее картина московского художника Матвеева. Падвигающиеся зимние сумерки, сквозь ледяные узоры окна проникает умирающий свет дня, топится печь, в комнате сидят дружно доживающие свой век старик и старушка. Как-то мирно соединяется свет, идущий от горящих поленьев в печи, со светом из замороженных стекол окна, и мирный отсвет на жизнь этих людей бросает стоящая в углу большая тяжелая божница с семейными старыми иконами и теплящаяся перед ней лампадка.

Вот в этой картине изображена жизнь людей, жизнь незначительная, а между тем от этого полотна так и дышит религиозным настроением.

Пли вот еще картина покойного художника Загорского. Сидит на диване старушка в чепце – старая няня или милая бабушка. Все в ее комнате дышит миром уравновешенного верующего существа, и опять, как и в той картине, лампада пред божницей освещает старые иконы. К плечу старушки припала и плачет молодая девушка, ее питомица или внучка,  – сердечное горе рассказывает ей девушка.

И, опять каким состраданием к этому горю, в котором, кроме своего терпения и времени, нет иной помощи, дышит это полотно, какой отрадой и лаской религии, в которой всякое людское страдание находит себе поддержку и решение…

Вот трогательный Плокгорст со своими трогательными картинами из детской жизни.

Вот ангел влетает через окно в комнатку, где приготовлена колыбель для имеющего родиться ребенка.

Вот двое детей, срывая цветы, стоят на краю пропасти, но ангел охраняет их и в нужную минуту отвернет их от пропасти.

Вот знаменитая картина, соответствующая тексту дивного лермонтовского стихотворения: «По небу полуночи ангел летел»… Звездное небо. Близко к самым звездам летит чудный ангел, держа в обеих своих руках юную душу человеческую. Движением рук он показывает туда, вниз, на мир печали и слез, где будет страдать душа, не забывающая   райских напевов и по ним тоскующая. Там, внизу, чуть заметные неясные очертания города, где будет жить вновь рождающийся человек и откуда в определенную минуту тот же ангел понесет обратно душу к Престолу Божию на вечное счастье.

Часто даже пейзаж русского вида, далеко убегающих полей с выставившейся где-нибудь там, за полями, сельской колокольней производит на верующую душу глубокое отрадное впечатление.

Но еще выше этих картин те картины, которые непосредственно относятся ко Христу, к Богоматери и к святым. Самого равнодушного, закаленного человека, кажется, растрогают полотна Мурильо, которого нельзя  не признать самым небесным из всех художников, когда-либо писавших на земле. Он дает нам словно не мечты о небе, а самые куски этого неба.

Кто не умилялся над дивными полотнами его, изображающими Иоанна Крестителя с маленьким барашком? Кто не смотрел с умилением на полотно с Младенцем Христом и Иоанном, где Иоанн с благоговением пьет из раковины, которую держит Младенец Христос? Кто не чувствовал трепета перед неизъяснимой святыней Приснодевы Марии, возносимой руками ангелов к тому небу, где Она будет коронована на чудное Царство Небесное.

Удачнейшее из полотен великого Рафаэля, дрезденская Мадонна, стоит тоже на той грани, где кончаются земные мечты и где начинается небесное видение. Вы испытываете какую-то необыкновенную тишину, охватывающую вас тишину духа, когда стоите в этой отдельной комнате, где помещена Мадонна, куда обозреватели громадной Дрезденской галереи входят с каким-то трепетом… Занавес, изображенный на картине, как бы разделяет мир видимый от невидимого и на грани этого мира стоит великомученица Екатерина, погруженная в созерцание Богоматери. А Она, Пресвятая, Пречистая, Преблагословенная, словно движется к вам навстречу, носимая невидимыми силами в торжестве Своего девства и материнства, в лилейности Своей непорочности, с ясными думами на челе, призывающая и в то же время созерцающая Своими очами. И Младенец пред вами – Младенец и Бог, Младенец и Творец, Младенец и Промыслитель, открытыми очами озирающий вселенную и пронзающий ваше сердце. А два херувима внизу, утопив свой взор в вечности, о чем-то мечтают, к чему-то прислушиваются, что-то чувствуют херувимской душой своей…

Вот Корреджо «Святая ночь», полная какой-то мистичности. Увлекает душу этот ангел, парящий над новорожденным Христом, и, Боже мой, какое созерцание радости и умиления написано на лицах молодых пастухов, сосредоточенно созерцающих родившегося в вертепе Младенца.

Эти изображения Богоматери – то скорбящей, с глазами, устремленными к небу в невыразимой муке, то обхватившей крест, орудие страданий Своего Сына, то безмолвно созерцающей лежащие перед Нею на столе святейшие терны, венчавшие главу Ее Сына с запекшимися на них каплями крови Христовой, то нежно следящей за игрой Христа и младенца Иоанна, будущего Крестителя, то падающей навзничь на руки сопровождающих Ее женщин, когда Она завидела страшный крестный ход, в котором Христос изнемогает под тяжестью крестного древа, погоняемый римскими легионерами…

Как все это свято, дорого душе, как все это невыразимо высоко!

Вот знаменитый терноносный Христос Карло Дольчи, одно из лучших изображений, до которого возвысился мировой художник, чудный в простоте и силе своей: волосы рассыпались по шее, терн обвил голову, и лицо Богочеловека с глазами, устремленными к небу, полно безысходной муки, терпения и покорности воле Божией, и хочется воскликнуть перед этой картиной: «Господи, Господи! это за меня, и ради меня, и для меня!»

Вот на полотне Поля Делароша Богоматерь с Младенцем Христом, во время бегства в Египет, покоится ночью в объятиях каменного сфинкса, своими раскрытыми глазами созерцающего равнодушно ход веков и льющего, быть может от умиления, невидимые каменные слезы.

Вот на полотне того же художника христианская мученица, принявшая утопление за Христа, со связанными руками колышется на поверхности воды, и по лицу утопленницы разлито тихое блаженство, и вся она сияет в каком-то ореоле.

Вот на полотне Ари Шеффера блаженная Моника, отвратившая от пути порока и ереси сына своего Августина многолетними своими молитвами, для того чтобы, исполнив этот долг материнства, выйдя из мук второго рождения своего сына, отойти ко Христу, исповедуя Богу свою благодарность. И мать, и сын, взявшись за руки, смотрят на небо и оба полны великого счастья; он – чувством, что раскаяние принято; она – чувством победы духовной, что освобожден ее сын из уст греха и ереси. Она – одно дыхание. Вот, кажется, отлетит чудная страница христианского материнства.

Вот великомученица Юлия, рабыня, которой поклонялся духом ее господин, в отсутствие его распятая на кресте и находящаяся при последнем издыхании. Он припал, этот гордый, богатый римлянин, к подножию ее креста и, с тоской и мукой смотря на дорогое лицо, кладет цветы к ее ногам, а лик мученицы спокоен и полон торжества близкого соединения с единственным возлюбленным ее Женихом – Небесным Женихом, Христом.

Великий Микеланджело посвятил силы своего чарующего гигантского гения прославлению Христа, воссозданию для людей мира духовного. Вот его дивный Моисей, принесший закон; Моисей, лицо которого отражает славу Божества, так что не могли люди смотреть на лицо его; Моисей, принявший из рук в руки от Господа скрижали завета. Как он величествен, как он недоступен, как он гневен святым исступлением, этот великий пророк и основание пророков, как видна в нем непреклонность завета, строгость законодателя, твердая непоколебимость вождя.

А вот и другое его совершенно противоположное произведение, полное христианской мягкости и скорби, изображающее замученного Христа, на коленях Богоматери. Тут сколько скорби,

 
Такое горе, такая муки глубина,
 

что пред этим изображением падает всякая земная радость, словно вы стоите пред Самим Христом в час снятия Его с этого креста.

Великий человек! Библейские чудные образы осеняли его душу, его волновали призраки грядущего Суда Божия, и свои страшные мечты и пророчества он отразил на стенах и потолке Сикстинской капеллы, которую покрыл этими своими фресками.

Крестоносцы

Когда Церковь совершает воспоминание явления миру Креста Господня, невольно тогда вспоминается тот день, когда Христос шел по улицам Иерусалима, сгибаясь под тяжестью возложенного на Него крестного древа.

Подвиг Богочеловека приближался к концу. Совершилось все, что было предусмотрено раньше сложения мира: предание Иуды с его лобзанием, взятие под стражу, бегство учеников, суд неправедный, оплевание, жестокое бичевание, заушение, осуждение на казнь.

Казалось, на площади пред лифостротоном[1]1
  Помост, на который Пилат вывел Иисуса Христа пред Его осуждением.


[Закрыть] еще дрожал угрожающий крик: «Распни, распни Его!», так странно сменивший приветственные вопли, звучавшие в том же Иерусалиме тому же Богочеловеку всего за несколько дней до того – «Осанна Сыну Давидову, благословен Грядый во имя Господне, Осанна в Вышних!»

А по улицам Иерусалима направлялось к Голгофе страшное шествие.

Улицы были так узки, что в густой толпе народа легионеры взмахами мечей с трудом пролагали дорогу. И руки враждебных людей могли бы наносить Ведомому на казнь новые и новые оскорбления. Однако что-то таинственное сдерживало сейчас этих людей.

Жестокость предстоящей казни и вид этого измученного, истерзанного человека сдерживал их. И шествие шло в жутком молчании.

Только порой слышались рыдания бесстрашно шедших за Христом женщин.

Вот за крутым поворотом стоят еще несколько жен, и впереди, поддерживаемая под руки другими, Жена необычайной красоты и величия, с морем несказанной скорби во взоре…

Крепко прижимая к груди руки, точно желая удержать там рвущееся сердце, замерев как камень, Она стоит… Вот в ушах уже раздаются оклики легионеров и щелкание бичей, их тяжелые шаги и бряцание на ходу медных доспехов. И свершилось…

Вот Он, «Сладчайший всех сынов человеческих», униженный, избичеванный, окровавленный, идущий на позорную смерть…

Лик почти неузнаваем… Запекшиеся губы, из которых излетело на мир столько словес благодати; из них вылетает прерывистое дыхание человека, которому не хватает воздуха… На разбросанных, слипшихся с кровью власах – венок из терний, спускающийся к челу. Он впивается в кожу и раздирает ее при всяком движении головы. По обострившимся чертам лица медленно-медленно стекают, застывая, капли крови. И вся сосредоточенная, невозможная, покорная, неисходная мука сосредоточена в этом взоре.

Она смотрела, и взор Жены упал во взор Иисуса, как две встретившиеся и обрушившиеся одна в другую бездны.

И со стоном птицы, у которой заклевали птенца, Жена бессильно упала на руки поддерживавших Ее нескольких женщин.

Вокруг раздались слова:

– Мария из Назарета, Его Мать…

И все это произошло на ходу, без остановок, в мгновениях утекающей вечности.

И Иисус шел дальше, почти склоняясь до земли под тяжестью высокого креста, зацеплявшего своими углами за неровности дороги.

И вот в одном месте, где Он изнемог и остановился, некая Вероника, в чувстве жгучей жалости, протянула Ему полотенце, чтобы отереть с лица пот, кровь и пыль.

Тогда кто-то из римских солдат сжалился над Ним и, мигнув товарищу, поддержал с ним руками перекладину креста, чтобы на время высвободить руки Иисуса. Иисус приложил плат к лицу, точно прильнул к нему, и потом без слов, с благостью во взоре, протянул его обратно сострадательной Веронике.

Вдруг безмолвие этого события было нарушено громкими криками Вероники и стоявших близко к ней: на плате обозначилось лицо Иисуса – в терновом венке, с каплями крови.

А шествие шло дальше… Путь подымался в гору – Христос изнемог и часто падал.

Тогда воины схватили некоего Симона Киринейского и взвалили крест на него.

Оставался последний переход до Голгофы….

....................................................................

Прошли многие века.

Равноапостольная царица Елена в Палестине, в городе Иерусалиме.

Производятся раскопки около Голгофы, чтобы найти крестное древо, и вот откопаны три креста: из них один должен быть тем крестом, на котором совершено дело нашего спасения, а два другие – кресты разбойников.

Патриарх взывает к Распятому и Воскресшему Христу, чтоб Он явил знамением, какой из крестов истинный крест Христов. Мимо несут покойника. При возложении на него истинного древа, крестного, мертвец восстает.

Тогда с высоты помоста патриарх осеняет народ на все стороны этой обретенной величайшей из святынь мира.

С тех пор как Христос нес Свой крест по узким стогнам Иерусалима, с тех пор лучшие из христиан покорно несли в своей жизни налагаемые на них Богом кресты.

Мало того: жажда потерпеть на земле ту муку, какую познал на земле Христос, заставила самых горячих и убежденных христиан принимать на себя вольную муку, возлагать на плечи вольные кресты.

Распяться со Христом стало казаться христианам лучшим и высшим уделом: распяться с Ним, чтобы с Ним же царствовать в небе.

Эта робкая мечта души, это стремление сердца, охваченного, окрыленного любовью к Распятому, так прекрасно выражены в церковной песне, сложенной в честь святых мучениц Христовых.

Кто не помнит этих чудных дев христианских, которые к подножию креста слагали все, чем осыпала их жизнь: славу знатного рождения, блеск неисчислимого богатства, мудрость мирскую, сияние непорочной красоты своей,  – и как неоценимое сокровище принимали от того же креста вольное страдание.

Тихим воркованием этих голубиц Христовых звучит в песне их кровавая и хрустальная меч-та: «Агница Твоя, Иисусе, зовет Тебе велиим гласом: “Тебе, Женише мой, люблю, и, Тебе ищущи, страдальчествую, и стражду Тебе ради, я ю да и царствую в Тебе, и умираю за Тя, да и живу с Тобою. Но яко жертву непорочную приими мя, с любовию пожершуюся Тебе”»…

И на всем пространстве христианства видим мы непрерывную цепь этих «пожершихся жертв», жертв, которые то кровью запечатлевали свое слияние со Христом в Его муке, то еще более высоким и трудным путем ежедневного понуждения себя сораспинались Христу.

«Аз язвы Господа Моего ношу на теле». Эти полные смысла слова начертаны на монашеском парамане-плате, который носится иноками на спине и связан с деревянным крестом, носимым ими на груди.

И всякий раз, как инок усмиряет в себе движение искушающего помысла, подавляет жестокое слово, лишает себя в память обнищавшего для нас Христа куска и без того скудной пищи своей,  – все это является добровольно наносимыми себе язвами, в память тех язв, которые причиняли Христу и терния Его венца, и пробождавшие пречистые руки и ноги гвозди, пригвоздившие Его ко кресту.

И проходят пред нами они, эти христианские крестоносцы, с тем смешанным чувством земной скорби и небесной радости, которые они переживали одновременно.

И потрясающее зрелище, возвышающее душу, было в этих людях, которые своими руками, глядя на крест Христов, душили свое мирское счастье, чтобы взойти вслед за Христом на крест.

Вот они, блестящие воины, покрытые славой, отмечаемые цезарями и сменяющие праздник своей жизни цепями, мраком и смрадом темницы, подвергающие себя страшным пыткам за одно только право сказать всенародно:

– Я христианин!

И в облегчение креста их внезапно, в тишине ночи, приходил в темницы их Христос, исцеляя их раны и обещая им скорое вступление в вечные обители.

Или в миг ожесточения пытки лилось с неба на них сияние, и во всеуслышание всего народа доносился небесный, укрепляющий их голос.

– Не бойся: Я с тобой!

Вот чудный в преподобных Арсений Великий, первый после императора человек Византии, роскошью быта своего затемнявший блеск двора. Все бросает, бежит в пустыню, скрывая свое звание, питается корками хлеба, пьет загнившую воду.

Вот изумительный епископ Ноланский Павлин, решившийся на невероятный подвиг. У него в доме не оказалось ни одной монеты, когда, лежа у ног его, бедная женщина умоляла его выкупить ее сына, уведенного в плен сарацинами. И он, чтобы добыть свободу молодому пленнику, сам пошел за него в рабство.

Эти люди стоят пред нами и учат нас крестоношению.

Пойдем за ними.

Мы слишком слабы и ничтожны, чтобы принимать на себя вольные кресты. Будем же просить у Бога сил, чтобы Он помог нам нести те кресты, которые Он на нас Сам налагает.

И когда, по человеческой нашей природе, нам станет невыносимо тяжело, подымем тогда измученный взор к Нему, Божественному крестоносцу. Вспомним, Кто Он был и как при лучезарной святыне Его приняла и терзала Его земля.

Скажем себе, что, какие бы ужасы ни обрушились на нас, исход ведь один: закат нашей земной жизни в Нем и счастливое рождение в вечности.

Будем думать, что Он тут, близ нас, пришедший посетить нас в нашем страдании, как, бывало, приходил Он к мученикам.

И если в изнеможении от креста, который Он Своей рукой благоволил возложить на нас, мы в безропотно-покорном страдании станем прислушиваться к тому, что творится в сердце нашем, быть может, мы услышим слова Божественного ободрения.

Тогда в молниях неба падали на толпу зрителей, на мучителей и мучеников эти слова.

Теперь они прозвучат, неслышные миру, внятные только нашей душе и в тисках муки дающие отраду: «Не бойся: Я с тобою!»