Текст книги "Почтовая станция Ратсхоф. Приют контрабандиста"

Глава седьмая
Глеб

После пляжа мы поужинали, и Настя вроде бы пошла гулять с Вихрой, а я завалилась в кровать и даже не поинтересовалась, куда они собрались, только попросила Настю не хлопать дверью, когда она вернётся. Мне бы уснуть, набраться сил перед повторным восхождением на вершину Моминой скалы, но сделанное на меандре открытие не давало покоя. Я закрывала глаза и видела две наползающие друг на друга картинки: чёрно-белый пляж на карточке «я таджика» и цветной пляж, заснятый с того же ракурса на мой смартфон. Затем мысли метнулись к горной библиотеке. Я блуждала по ней в полудрёме, разглядывала отверстия в полу. Поняла, что из них складывается рисунок то ли упитанной птицы, то ли крылатой овцы, и так этому обрадовалась, что от радости проснулась. Открыла глаза и уставилась в белые скаты едва подсвеченного луной потолка.

Поворочавшись, достала смартфон. Изучила фотографии меандра, сделанные с обоих берегов Арды. Долистала до вчерашних снимков из библиотеки. Они были смазаны, местами пересвечены из-за вспышки, да и я быстро отмахнулась от навеянной сном надежды сложить из просверленных отверстий рисунок. К тому же перфоратором там поработали после смерти Смирнова, а значит, из отверстий ну никак не могла сложиться дополнительная подсказка. Я ещё взглянула на кафельную карту мира и, не зная, чем заняться, открыла «Золотую цепь» – пробежалась по описаниям таинственного особняка.

Если бы Смирнов выбрал не Гринов с Хилтонами, а кого-нибудь из ОГЭшных авторов, его лабиринт подготовил бы меня к экзамену по литературе лучше любых репетиторов! А так… Новых деталей я не подметила. Перечитывая «Золотую цепь», наткнулась на упоминание Зурбагана. Шестнадцатилетний Санди «долго был известен на полуострове как мот и пьяница и был арестован в Зурбагане, но скоро выпущен за большие деньги». Чудненько. И никаких алых парусов.

Я вспомнила, как папа рассказывал о Зурбагане и целой стране, придуманной читателями для этого и других вымышленных городов Грина. И тут меня осенило.

– Гринландия!

Я подскочила в кровати, не веря, что вчера упустила столь очевидную подсказку.

– Ну конечно!

Смирнов нарочно исковеркал Гренландию. Вместо Greenland написал Grinland и намекнул на значимость карты мира, которая была не украшением библиотеки, а отсылкой к многоязычным томикам Грина, да и ко всем прочим томикам, стоявшим на стеллажах!

Я вновь открыла фотографии библиотечного пола. Отругала себя за качество снимков. Не разобрала ни единой надписи. Прочитала, конечно, Гринландию, но лишь потому, что помнила её без всяких снимков. Следом вспомнила эмблему производителя в нижнем углу. «Daniel Doom». Погуглила и узнала, что так звали малоизвестного велосипедиста из бельгийского Кортемарка. А ещё так звали одного барабанщика, одного учёного-химика, одного специалиста по образованию и ещё с десяток случайных людей из «Твиттера» и «Фейсбука»[1]1
  Facebook (так же, как упоминаемый на сс. 132, 143, 286 Instagram) – продукт компании Meta Platforms Inc., которая в 2022 г. по требованию Генпрокуратуры РФ была признана в России экстремистской организацией.


[Закрыть]. Добавила «floor tiles», то есть «напольная плитка». Бесполезно.

Предположив, что изготовитель плитки связан со Смирновым, я вбила в поисковик его имя по-русски. Попробовала разные варианты. Ни Даниэль Дум, ни Дэниел Дум мне не помогли и только вывели на Дэниела Рэдклиффа. Я перешла по ссылке и посмотрела на кадры, где уже взрослый «мальчик, который выжил» красуется «с модной причёской в стиле брит-инди-рока». Погуглила, что такое брит-инди-рок. Увидела кучу незнакомых мне людей. Перескакивая по ссылкам, поймала себя на том, что зачитываюсь рецептом блюда с ирландскими свиными колбасками, которые любил Ноэль Галлахер, солист группы «Оазис». Вздрогнув, закрыла ненужные странички. Вернулась к Daniel Doom. Закавычила название и ничего особенного не ждала, но «Гугл» выдал мне… рассказы Честертона!

Смирнов снисходительно подталкивал охотников за сокровищами к верному пути. Мало Гринландии? Вот вам второй намёк! Хотя тут зачитай Честертона до дыр, а с ходу Daniel Doom не признаешь. Он упоминался лишь в «Небесной стреле», и, главное, в переводе Екатерины Коротковой его фамилия звучала как Рок, то есть была переведена буквально! И никаких Думов!

Я перечитала рассказ. Вспомнила, что Дэниел Рок охотился за некой коптской чашей. «В годы своей необузданной молодости он убил двух человек, чтобы завладеть этим сокровищем; но, должно быть, он не хотел их смерти, он хотел только ограбить их». Ещё один охотник за сокровищами…

Ничего важного в рассказе я не нашла, если не считать упоминания, что чаша хранилась в сейфе банка. Дэниел Рок убил её владельца, потом погиб сам, а чаша по наследству перешла к кузену владельца. Вот, собственно, и всё. Негусто. Ну хотя бы пропали последние сомнения в ценности кафельной карты мира.

Приехав в Маджарово, мы с Гаммером, Настей и Глебом договорились сосредоточиться на более простом пути, то есть на подсказках «я таджика», а головоломку по возможности не трогать, но так уж получилось, что изо дня в день прыгали с простого пути на сложный и обратно. В этом была своя логика, ведь они дублировали друг друга и вели в одном направлении – малейшая подвижка в решении головоломки могла навести на мысль о том, как применить очередную подсказку «я таджика». Наверное, разобравшись с картой мира, мы поймём, где закопан сундук, и, подобно героям «Охотников за сокровищами», увидим проявившийся на пляже жирненький крест: «Копать нужно здесь!»

– Было бы неплохо, – прошептала я.

Закрыв Честертона, пробежалась по прочим книгам Смирнова, но быстро сдулась. Только растревожила внутреннего ворчуна, перечитав, как Хилтон описывает воздух горного монастыря Шангри-ла: «Такой чистоты, будто прилетел с другой планеты, – радовал при каждом вдохе. Дышать следовало вдумчиво и размеренно, и это, хотя поначалу доставляло неудобства, постепенно привело их души в состояние почти восторженного спокойствия». И ладно с вдумчивым дыханием и восторженным спокойствием, но воздух, чистый, будто прилетел с другой планеты? Что?! Чистый, как на Марсе или на Венере? Почему Хилтон выбрал именно это сравнение? Разрушил всю идиллию монастырской жизни под заснеженным Каракалом!

Я не поленилась скачать оригинальный текст. Убедилась, что переводчик ничего не напутал. Хилтон так и написал: «The air, clean as from another planet». Возмущённая, я настрочила Насте о живительном воздухе марсианских пустынь, но поморщилась и стёрла сообщение. Затем накатала сообщение с просьбой скинуть мне фотографии из горной библиотеки – на айфоне снимки, надо полагать, вышли более удачные, – но стёрла и его.

– На сегодня хватит, – сказала я себе. – С библиотекой разберёмся завтра.

Сон пропал, и я выбралась из овчарни. Прогулявшись по ночному двору, увидела, что все собрались на веранде. Услышала монотонный голос деда Кирчо. Поднялась на второй этаж, скудно освещённый двумя потолочными светильниками, и тихонько продвинулась по скамейке к Гаммеру.

В чашах светильников бились мотыльки. Дед Кирчо, двумя руками опираясь на выставленную трость, сидел во главе стола на краешке единственного стула с высоченной резной спинкой. На столе лежали карты и фишки неизвестной мне игры. Рядом с Гаммером притулился сонный Богданчик. Он явно скучал, но по примеру Гаммера старался слушать деда Кирчо. На противоположной скамейке сидели Вихра и Настя. Навалившись на стол, они смотрели в смартфоны и подъедали оставшийся после ужина инжир. Их лица то и дело вспыхивали разноцветными отблесками экранов. Глеба я заметила не сразу. Скрытый в полумраке за кадками с геранью, он облокотился на деревянный парапет и смотрел в сторону Моминой скалы.

Гаммер шепнул мне, что дед Кирчо застиг их за настолкой, которую принесла Вихра.

– Сочувствую, – прошептала я в ответ.

– Да нет… Игра скучная. И на болгарском. Лучше бы «Гномов» достали.

– Завтра достанем, – улыбнулась я.

По словам Гаммера, дед Кирчо больше часа привычно рассказывал о знакомых из Советского Союза, о советских строителях и вообще перечислял всё советское, что было хоть как-то связано с Маджаровом, и, кажется, наконец перечислил всё без остатка. Даже Гаммер, слушавший с интересом, испугался, что дед Кирчо, не отыскав в памяти ничего новенького, пойдёт по второму кругу, а тот вдруг завёл речь о своём детстве. Значит, я пришла вовремя.

Говорил дед Кирчо путано, сбивался на непонятные мне болгарские словечки, иногда вовсе затихал, будто увязая в воспоминаниях, но потом отступил поглубже в историю Костадиновых – прапрадедов Вихры – и заговорил хорошо.

Свой род они вели от болгарина, родившегося ещё в ту пору, когда роженицу в Родопах после захода солнца не выпускали на улицу, опасаясь, что дикий зверь отнимет у неё грудное молоко. Главой семьи тогда называли дедушку. Он владел домом, благословлял еду. Никто не смел сидеть, когда он входит, и просьбами его напрямую никто не беспокоил. С просьбами ходили к бабушке, а уж она передавала их дедушке, который через бабушку на них отвечал.

– В общем, давно это было, – заключил дед Кирчо.

О том Костадинове он только и знал, что его семья жила в Родопских горах и, укрываясь от турок, отказывалась покидать родные места вслед за теми, кто искал спасения в Малой Азии. Если я правильно поняла, Малой Азией называли полуостров между Чёрным и Средиземным морями, где теперь расположилась почти вся современная Турция. Болгары, армяне, греки и прочие беженцы нарочно селились там в неприветливых и малообжитых уголках, чтобы держаться подальше от главных дорог Османской империи. Между тем турки разрушали последние монастыри и крепости Родоп, вынуждали горцев принять ислам, а в наказание за упрямство убивали.

Настал день, когда и внук Костадинова бросил свой опожаренный дом. Спрятался среди порубленных тел, чтобы самому не попасть под ятаган, – а турки рубили и детей, и стариков. Потом добрался до Малой Азии, где поселился неподалёку от Мраморного моря, в селе Коджабунар. Там родился дед Васил – первый из Костадиновых, кого дед Кирчо знал по имени. И вроде бы жили неплохо, но обрадовались, когда в тысяча девятьсот двенадцатом году началась Балканская война, потому что мечтали вернуться в Родопы и на пожарищах построить новые дома.

С войной не заладилось. Сербия с Грецией вышли из Балканского союза и ополчились против Болгарии. Окружённая врагами, она едва продержалась сорок два дня. Продержалась бы дольше, но помочь ей отказалась даже Россия, и мечты Костадиновых вернуться в родные места поблекли. Вот только с ними поблекла и вера в спокойную жизнь на чужбине.

На сёла малоазийских болгар повадились нападать черкесы, перебравшиеся в Малую Азию после русско-турецкой войны. Да и турки, бежавшие из частично освобождённой Болгарии, придумали селиться рядышком, то есть по соседству с теми, кого сами в своё время превратили в беженцев. Их соседство приносило лишь смерть и разорение. К тому же назревала Первая мировая, и турки добрались до уединённых малоазийских сёл: отняли скот, продовольствие и насильно забрали болгарских мужчин, чтобы их первых отправить на гибель под флагами Османской империи.

Честно говоря, я немножко запуталась во всех этих войнах, но из рассказа деда Кирчо поняла главное: в тринадцатом году сотни тысяч малоазийских болгар пересекли пролив Дарданеллы и хлынули на полосу греческой земли, которая отделяет Родопы от Эгейского моря. Турецкие башибузуки бросились за ними в погоню и порубили до шестидесяти тысяч беженцев прежде, чем те достигли границ Болгарии, а дед Васил, прапрадед Вихры, поостерёгся сразу вести семью через Родопы и с тридцатью тысячами беженцев ненадолго обосновался в Дедеагаче, современном Александруполисе, а это, если смотреть по карте, примерно на середине пути от пролива Дарданеллы до Маджарова, тогда ещё названного Ятаджиком.

Турки добрались до них и там. Часть истребили, остальных повели обратно в Малую Азию. Колонна пленных растянулась на семь километров, и неизвестно, чем бы всё закончилось, но отрядам воеводы Димитара Маджарова удалось их отбить. Теперь уж дед Васил и другие уцелевшие согласились немедленно отправиться в Родопы. До границ свободной Болгарии им предстояло одолеть не меньше ста километров горного пути. Турки, разумеется, не успокоились и нагнали беглецов на подступах к Ятаджику, однако напасть открыто побоялись и устроили засаду на берегу Арды, то есть на тогдашней границе с Болгарией.

Башибузуки ударили, и Арда наполнилась «морями крови», о которых благодаря головоломке Смирнова я узнала задолго до приезда в Маджарово. Дед Васил спасся и после всех войн, когда турецкая граница отошла в сторону, а Ятаджик временно сменил название на Дупницу, возвратился сюда – занял этот пустовавший дом. И я, конечно, вспомнила, что и мой прадедушка, Пётр Иванович, подобным образом занял пустовавшую немецкую виллу в Кёнигсберге. А ведь во́йны где-то продолжались и сейчас. Оплаканные дома по-прежнему меняли хозяев, и думать об этом было грустно.

Дед Кирчо сказал, что семья его дедушки поначалу жила бедно, чуть ли не беднее тех лет, когда они томились в малоазийском Коджабунаре. Получив по земельной реформе тридцать соток земли, они завели кое-каких овец, попробовали выращивать виноград и зажили получше. Дед Васил умер на кровати, со временем доставшейся деду Кирчо, а тогда перешедшей деду Ивану.

Виноградники толком не укрепились, и дед Иван после смерти отца забросил их. Овец, правда, не отдал, но сам пошёл работать строителем. Прокладывал первые штольни, когда здесь только началась пробная добыча свинцово-цинковой руды. Возводил рудные бункеры в лесу на меандре где-то между нынешним природоохранным центром и пляжем «я таджика». Мост через Арду ещё не навели, и руду из штольни – той самой, куда я заглянула одним глазком, – переправляли в вагонетках по канатной дороге.

Своего сына, то есть деда Кирчо, дед Иван отправил учиться в первую мужскую гимназию в Сандански, а следом уговорил поехать в Станке Димитров и поступить в горное училище. После учёбы дед Кирчо, поработав в угольных шахтах Димитровграда, вернулся к отцу и не узнал родной город. В шестидесятые здесь всё изменилось, и шахтёры, прежде ютившиеся в палатках на левом берегу Арды, переселились в пятиэтажные панельки. С каждым годом людей в Маджарове становилось больше. Повсюду сновали обслуживающие рудник автобусы, строились магазины, насосные станции, казармы, выкапывались водохранилища, а к отдалённым уголкам бывшей кальдеры протягивались электрические провода. Через Арду перекинулся бетонный мост, и гружённые рудой австрийские самосвалы выехали из Маджарова прямиком в Кырджали.

В Маджарове дед Кирчо познакомился с будущей женой, Стефкой, теперь уж двадцать лет как погибшей в лесном пожаре за Бориславцами. Она приехала сюда из Софии геоморфологом, работала в диспетчерской шахты, затем устроилась в маджаровский культурный центр, и люди сходились послушать, как Стефка поёт «Субботний, субботний вечер – праздник для моей любви». Дед Кирчо напел нам по-болгарски эту песню, и получилось у него плохо, но мне понравилось, потому что из всего, что он вспомнил о своей жизни, лишь этот едва различимый напев, кажется, действительно заставил его расчувствоваться.

Дед Кирчо замолчал, и Гаммер спросил о жизни в Малой Азии. Старый дед Васил неохотно говорил о том времени, но, когда говорил, юный дед Кирчо слушал, а теперь пересказывал нам, и мне стало немного не по себе, когда я ощутила нерушимую связь между Вихрой, её папой Страхилом, дедушкой Кирчо, прадедушкой Иваном, прапрадедушкой Василом и тем далёким основателем рода Костадиновых, чья мать боялась, что дикий зверь отнимет её грудное молоко. Эта связь завораживала и пугала одновременно. Я посмотрела на Вихру, и мой взгляд прошёл сквозь неё в глубь веков. На коротенькое мгновение мне показалось, что лицо Вихры высвечено не экраном смартфона, а сосновой лучиной, чей огонёк преображает Вихру, делает похожей на всех прабабок разом: и тех, кто возвращался в Родопы из Малой Азии, и тех, кто впервые поднялся сюда на смену угасшим фракийским племенам.

Во мне подобной глубины не было, и я загрустила. Папа искал в архивах и читал всякое, а дальше неродных дедушки и бабушки заглянуть не сумел – история их родителей безвозвратно стёрлась в Гражданскую войну. История родителей бабушки Нины стёрлась в тридцатые годы. И я решила, что обязательно проведаю рязанских родных. Поеду одна, если мама не захочет со мной. И родного дедушку на Украине найду. Узнаю как можно больше о семье, сколько бы у меня ни набралось дедушек и бабушек, кровных или приобретённых, чтобы в своё время рассказывать о них своим внукам, как это делал дед Кирчо. Подумав так, я улыбнулась, а дед Кирчо вскоре ушёл к себе в комнату, и мы разбрелись по кроватям.

Утром из овчарни выскользнули бодрые и возбуждённые. Прокрались к хозяйскому дому, похватали из холодильника закупленные с вечера припасы и возле раковины положили записку с легендой про Окопу. Прошмыгнули в калитку и под приветственный лай собак припустили по дороге. Даже Глеб поддался общему веселью – вновь показался обычным десятиклассником, ничуть не отягощённым собственной важностью.

У отделения почты мы остановились отдышаться и дальше могли бы идти спокойно, но, подгоняемые желанием скорее разгадать тайну кафельной карты мира, всё равно торопились. Правда, на подъёме я запыхалась и потребовала сбавить обороты.

Повторив позавчерашний путь, мы выбрались на грунтовую дорогу и принялись вслух рассуждать о галечном пляже, о железном порошке и банке из-под птичьего корма. Переговорили об всём по десятку раз, но сейчас наслаждались тем, что можем говорить открыто, не таясь от Вихры и Богданчика. Настя подшучивала над паранойей Гаммера, мешавшей нам спокойно жить. Он отвечал серьёзно, и Настя, испугавшись его поучений, быстренько сменила тему, а я вспомнила, что советские переселенцы находили на берегу Балтийского моря огромные куски янтаря. Не догадываясь о его стоимости, они топили им печь. Я представила, как цыгане вскрывают сундук Смирнова. Завладев ценными бумагами на предъявителя, пускают их на растопку, уверенные, что сжигают обычную макулатуру, а какую-нибудь золотую фитюльку, скреплявшую бумажные листы, нарекают собственно сокровищем, ради которого и затеялась эпопея с головоломкой. Получилось неправдоподобно, но я рассказала всем про янтарь и золотую фитюльку. Гаммер ответил, что по части сокровищ цыгане поумнее любого из нас.

– И кто теперь зануда? – покривилась я.

Из вредности заспорила с Гаммером. Потом у дуба с указателями мы свернули направо, углубились в заросли дикого шиповника, и разговоры прекратились.

Без особых приключений и почти не расцарапав руки, мы хоббичьей группкой вышли на обзорную скалу. Миновали бельмо выцветшего плаката и вскарабкались на базальтовые глыбы. Гаммер оборачивался и взглядом спрашивал, не нужна ли мне помощь, а я на удивление хорошо справлялась и сама. Шла в горную библиотеку, как на работу. Ноги не болели, колени не тряслись, да и взбираться на горные кручи было не так страшно, как в первый раз.

Тёмная темница сияла лишь в головоломке Смирнова, и мы умудрились немножко заблудиться, но в конце концов очутились в библиотеке. Сразу взялись бы за карту мира, но Гаммер убедил нас для начала навести в пещерке порядок. Мы с Настей заметили, что уборка помещений не входит в обязанности охотников за сокровищами, и с ужасом увидели, как Гаммер достаёт из рюкзачка самые настоящие веник и совок! Деваться было некуда. В итоге Гаммер размахивал веником, я в совке выносила мелкий мусор, Глеб в руках выносил крупные осколки обычной плитки, а Настя заботливо перебирала плитку с кусочками карты.

Закашлявшись, Настя поинтересовалась, не догадался ли Гаммер заодно прихватить швабру и пару вёдер с водой.

После уборки мы подождали, пока уляжется пыль, и при свете фонариков осмотрели библиотеку. Простучали настенную плитку, поискали скрытые углубления, рычажки, надписи – что угодно. Гаммер разжился палкой и простучал потолок. Не поленился выйти наружу и вскарабкаться на верхушку гребня. Я не хотела его отпускать, говорила, что это совершенно бессмысленная затея, а потом отпустила и с ужасом увидела, как он покачнулся на гребне, когда по нему ударил ничем не сдерживаемый горный ветер. Гаммер обнаружил, что прежде в потолке библиотеки была широкая брешь. Заметив, с каким страхом я слежу за каждым его движением, напоследок, потрясая над головой палкой, изобразил ликование дикаря и остался собой очень доволен. Спустившись, объяснил мне, что тут скорее ликование таскенских рейдеров из «Звёздных войн», а я не захотела разбираться и высказала Гаммеру всё, что о нём думаю, – сделала это до того проникновенно, что Настя показала мне большой палец.

Вернувшись в библиотеку, мы обсудили залитую бетоном брешь в потолке, отыскали на внешнем кафельном овале следы от унесённых цыганами стеллажей, поспорили о том, как именно стеллажи стояли, прощупали высверленные отверстия в полу и… ничего не добились. И да, в узор из моего сна отверстия не сложились. Опасаясь насмешек, я даже не призналась, что вообще попыталась его угадать.

– В индюшке, – сказал Гаммер, – мы бы просто заменили предохранитель, и всё бы заработало.

– Индюшке? – переспросила Настя.

– В инди-хорроре.

Богданчик, наверное, оценил бы геймерскую шутку, но Богданчика с нами не было, а отсылки к хрюшкам-индюшкам мешали сосредоточиться на поиске подсказок. Я так и заявила Гаммеру.

– Я только говорю, что здесь нет скрытого механизма, – оправдался он. – А если есть, то спрятан слишком хорошо.

Глебу надоело нас слушать. Он переметнулся к внутреннему кафельному прямоугольнику, и мы молча последовали его примеру. Вчетвером опустились на колени, принялись ползать по схематично изображённым континентам и океанам. Без затирки кафель смещался, общий рисунок нарушался, но мы убедились, что дополнительных значков, эмблем, посторонних надписей вроде Дэниела Рока на карте нет, и переключились на топонимы.

Я заранее выписала все географические названия Гринландии. Ну, может, не все, но тут доверилась «Википедии». Самостоятельно выуживать вымышленные топонимы из рассказов и романов Грина как-то не хотелось. Набралось с полсотни всяких Ахуан-Скапов и Кордон-Брюнов. Шесть из них встречались непосредственно в «Золотой цепи», и главным оставался Зурбаган, упомянутый чуть ли не в двадцати произведениях Грина, причём «Золотая цепь» – не самое известное, и я опять же задалась вопросом: почему Смирнов выбрал именно его?

Гаммера в моём списке заинтересовал лишь город Дагон из «Бегущей по волнам», потому что так звали злющее божество у Лавкрафта, которого Гаммер не читал, но знал из компьютерных игр, созданных по мотивам его книг. Когда мы вчера готовились к возвращению в горную библиотеку, Гаммер засел в «Гугле», пытаясь понять, как связаны и связаны ли вообще эти два Дагона, и сейчас первым делом постарался найти их на карте.

– Нашла! – вскрикнула я.

– Дагон? – поинтересовался Гаммер.

– Да какой… Зурбаган! Вот! Смотрите, он в Крыму.

– И что это даёт? – спросила Настя.

– Пока не знаю.

Каждый открыл у себя на смартфоне список с топонимами Гринландии, но сверяться с ним было неудобно, ведь ещё приходилось подсвечивать смартфоном карту.

– Никого не смущает город Мизоген? – спросила Настя. – У Грина там что, колония женоненавистников?

– Тут есть гора Каракал, – промолвил Гаммер.

– Такой нет. – Настя сверилась со списком.

– Это не из Грина, – пояснила я и придвинулась к Гаммеру. – Точно. Каракал! Где-то в Тибете.

– Если не из Грина…

– Это из Хилтона! Заснеженный восьмитысячник, под вершиной которого спрятан монастырь Шангри-ла. Я же рассказывала! «Каракал» переводится как «Голубая луна». Гора похожа на пирамиду, а при свете звёзд на неё ложится бледная голубая вуаль.

– Не помню, чтобы ты говорила про вуаль… – поморщилась Настя. – Но дальше-то что? Я думала, мы ищем названия из Грина.

– Гора Каракал тоже вымышленная. Её не существует, как не существует Зурбагана.

– Я понял! – прошептал Гаммер, словно нас под вершиной Моминой скалы могли подслушать.

– И я!

– Ну давай говори ты́, – улыбнулся Гаммер.

– Да все уже поняли, – без злобы, но порывисто, выдавая нетерпение, отозвался Глеб.

– Так. – Настя тряхнула головой. – Вы тут все что-то поняли. И я вот не передать как сильно за вас рада. А теперь давайте для особо одарённых. Медленно и по слогам.

– Она расскажет о сокровищах, когда вымысел покинет правду! – процитировал головоломку Гаммер.

– И… – Настя, грозясь задушить его, выставила руки и растопырила пальцы.

– На карте, – объяснила я, – вперемешку с реальными местами указаны вымышленные, только они собраны со всех книг Смирнова! Зурбаган – из «Золотой цепи», Каракал – из «Потерянного горизонта».

– Патюзан – из «Лорда Джима», – Гаммер ткнул в плитку с островом в Тихом океане.

– Точно! – обрадовалась я очередной находке. – Книги на стеллаже были подсказкой. Они намекали, как воспользоваться картой. Нужно найти вымышленные названия!

– С этим можно справиться и без книг, – заметил Гаммер. – Просто ищи названия в интернете – и поймёшь, какие настоящие, а какие нет.

– Можно, – согласилась я. – Но мы и с книгами кое-как справились.

– Пока не справились, – промолвил Глеб.

Я кивнула. Не стоило забегать вперёд. Нам ещё предстояло понять, что с этими Зурбаганами и Патюзанами делать.

Мы ползали по карте, обсуждая подозрительные топонимы вроде Мбужи-Майи и отметая известные вроде Йоханнесбурга. Обратили внимание, что каждое из них заключено в свою отдельную плитку, поймали обозначенный неподалёку от Калининграда Хейлигвальденштейн из «Рассказов» Честертона, но в целом ничего не добились и переписали все топонимы без разбора. Получили список из шестидесяти трёх названий. Выбравшись из библиотеки, зажмурились от яркого солнца и поняли, до чего утомительно сидеть в затхлой тёмной пещерке.

Я достала смартфон, чтобы проверить, какие названия встречаются в книгах Смирнова. Сделать это было непросто, потому что на карту их нанесли латиницей. У меня не было только «Таинственного похищения». Я не нашла его ни в одной электронной библиотеке, но, в общем-то, не расстраивалась. Руж и Майн Рид обошлись без географической фантастики, и я вообще не понимала, зачем «Таинственное похищение» и «Оцеола, вождь семинолов» понадобились Смирнову на Моминой скале. Да, они помогли нам разобраться с открыткой «я таджика», но к головоломке отношения не имели! Кроме того, Руж с Майн Ридом единственные попали в горную библиотеку лишь на двух языках: оригинальном и русском. Я подозревала, что нет смысла брать их в расчёт.

Настя, Гаммер и Глеб в свою очередь поискали топонимы в интернете, и прошёл час, прежде чем мы составили отдельный список из десяти вымышленных названий: Зурбаган, Баскул, Каракал, Дацьенфа, Хейлигвальденштейн, Патюзан, Бату-Кринг, Чандапур, Синьян и Гринландия. Последние три пришлось обсудить отдельно.

Гринландия нас смутила тем, что её придумали читатели – сам Грин никогда не использовал этот топоним, – а вот с Синьяном и Чандапуром вышла настоящая морока. Они были реальными местами и легко гуглились. Первый – крупный город в Китае, второй – крохотная деревушка в Индии. Однако в «Потерянном горизонте» Чандапуром называлась не деревушка, а полноценное княжество со своим махараджей. Хилтон хотел придумать топоним с выраженным индийским звучанием и сделал это настолько удачно, что в жизни нашёлся его точный эквивалент. «Гуглом» в те годы не пользовались, и Хилтон не заподозрил собственного промаха, если тогда деревушка Чандапур вообще существовала. Та же история с Синьяном. Хилтон расположил его неподалёку от границы с Тибетом, то есть за добрую тысячу километров от реального Синьяна, а значит, опять же ошибся, на сей раз сочиняя название с выраженным азиатским звучанием.

– Без книг всё-таки не обойтись, – заключил Гаммер. – Без «Потерянного горизонта» мы бы пропустили оба названия.

– Надеюсь, больше тут пропускать нечего.

Мы быстренько перекусили. Каждому досталось по банке «кисело мляко», полпачки «хрупкава вафла» и одному пирожному «медена питка». Затем мы вернулись в библиотеку. С молчаливым благоговением замерли у карты мира и уставились на неё так, словно ждали, что она сама раскроет нам свои секреты.

– Что теперь? – спросила Настя.

– Отделяем вымысел от правды, – пожал плечами Гаммер.

Мы изъяли из кафельного прямоугольника десять плиток с вымышленными названиями. Те, что ещё держались на нетронутой затирке, пришлось бережно отодрать. Я убрала и плитку с Дэниелом Роком, ведь он тоже был вполне себе вымышленным.

– И что у нас получилось? – с сомнением уточнила Настя.

– Получилась ерунда, – признал Гаммер. – Карта с дырками.

– Может, надо наоборот? – предположил Глеб.

Мы восстановили карту и на сей раз изъяли из неё плитки с реальными названиями. Посовещавшись, изъяли вообще все плитки, кроме тех, где красовались выдуманные города, горы и реки. Без толку.

Вновь и вновь разбирали и собирали один и тот же пазл. Не самый сложный – уж попроще того огроменного пазла с Кафедральным собором, который мне в пятом классе подарил папа, – но всё же выматывающий. Необходимость ползать на коленях не облегчала нашу задачу.

Мы устали вроде бы продвигаться по головоломке Смирнова и в то же время бесконечно, до потери пульса топтаться на месте. Возились с картой мира, пока не взвыли от бессилия. Не добились ровным счётом ничего.

Ни-че-го!

– Всё, бобик сдох, – я села в углу и обхватила голову руками. – Я жук-невывожук, и у меня лапки. Где тут обнимательная группа, я буду плакаться. И заварите мне пустырник.

– И мне. – Настя бухнулась рядом.

Гаммер, подбоченившись, стоял где-то на экваторе, неподалёку от реки Бату-Кринг, а Глеб ползал по Австралии, не слишком заботясь о чистоте брюк, и упрямо передвигал плитки, будто играл в «пятнашки». Простонав, мы с Настей отправились в Северную Америку. Отказывались сдаваться, но часто выходили из пещерки подышать свежим воздухом, долго сидели на поваленной сушине, болтали о том о сём и жалобно трясли опустевшие бутылочки. Жажда и голод заставили нас спуститься с горы прежде, чем это сделали сумерки.

Мы провели в библиотеке весь день! Напоследок сфотографировали каждую плитку в отдельности, убедились, что на снимках видны мельчайшие детали карты, и прихватили с собой десять плиток с вымышленными топонимами и одну плитку с вымышленным именем. Не понимали, как с ними поступить, но хотя бы почувствовали в рюкзаке тяжесть добычи. Точнее, её почувствовал Гаммер. Мы с Настей и Глебом спустились в Маджарово налегке.

Решили помыться, отдохнуть, ну и малость повозиться с вынесенным из библиотеки кафелем. Повторное обследование меандра отложили на завтра. Коротенько рассказали Вихре о прогулке до Окопы. За нас четверых говорила Настя, и мне врать не пришлось, но всё равно было неприятно. К счастью, Вихра вопросов не задавала и, в отличие от Богданчика, не выглядела обиженной из-за того, что мы ушли одни.