Текст книги "Полвека с небом"

С появлением радиолокационных станций положение принципиально изменилось. С их помощью – а дальность действия у них достигала 120 – 150 километров – мы могли не только своевременно обнаружить противника, но и определить заранее, на какой высоте, сколько и каких самолетов следует ожидать в данное время и в данном месте. От истребителей метка на экране была менее яркой, так как у них меньше, чем у бомбардировщиков, отражающая поверхность. А количество самолетов локатор мог определить довольно точно, с погрешностью не более чем в 5 – 10 машин, причем ошибался обычно в сторону уменьшения, что мы научились учитывать. Локаторы таким образом давали возможность создавать необходимое численное преимущество, маневрировать имевшимися силами, подбирать выгодные направления и высоты, чтобы вывести истребители в район боевых действий с максимальной скоростью или, скажем, со стороны солнца. Планшетисты на командном пункте корпуса, пользуясь поступавшими с радиолокатора данными, наносили на карту воздушную обстановку, отражавшую не только учет сил противника, но и маршруты его перемещений. Для этого у них имелись специальные фишки – оловянные фигурки самолетов, помеченных цифрами: 2, 4, 8, 16. Если, к примеру, самолетов в группе оказывалось больше, число их указывалось с помощью комбинаций из этих фишек.

Локаторы, чтобы увеличить дальность их действия, мы стремились выдвигать как можно ближе к передовой, но с непременным учетом рельефа местности. Дело в том, что они были довольно громоздкими и замаскировать их оказывалось нелегко. Позже их стали устанавливать и на командных пунктах дивизий, но во время Крымской операции радиолокационная станция была одна, и размещалась она на командном пункте корпуса.

Воевать, словом, стало легче. Образно говоря, мы как бы вынесли глаза на территорию противника, и застать нас врасплох теперь стало практически невозможно.

И если раньше приходилось полагаться в основном на опыт, на интуицию, а то и порой действовать вслепую, теперь помимо опыта и интуиции в нашем распоряжении имелась точная и всесторонняя информация о силах противника. Причем локаторы не только оповещали о приближавшемся противнике, но и в значительной мере упрощали управление самим боем. И хотя в то время они еще не были оснащены системами типа «свой – чужой», но по местонахождению самолетов и другим данным позволяли с учетом некоторых погрешностей различать, где наши истребители, а где, скажем, бомбардировщики противника. А главное, давали возможность своевременно и в нужном месте наращивать собственные силы и умело вводить в бой резервы.

В качестве примера расскажу об одном из таких воздушных сражений, исход которого во многом определило использование бесперебойно поступавшей с радиолокационной станции информации. Прикрывая переправы на Сиваше, мы придвинули к ним на расстояние 10 – 15 километров аэродромы передового базирования, с которых действовали два истребительных полка. Остальные аэродромы находились значительно дальше.

Над переправами в то утро барражировала восьмерка «яков»: две пары – на высоте 4000 метров и две пары – на высоте 6000 метров. И вот с локатора на командный пункт корпуса поступили данные, что в сторону переправ движется большая группа самолетов противника. Насколько большая, точно определить из-за дальности пока не представлялось возможным. Я распорядился поднять с передовых аэродромов еще две восьмерки, а полки второго эшелона приказал привести в состояние минутной боевой готовности. И когда локатор выдал уточненные данные, из которых стало ясно, что в группе противника насчитывается примерно около 80 самолетов, я поднял с расположенных в глубине аэродромов еще три восьмерки истребителей и стал выводить их навстречу противнику. Восьмерка из полка Еремина осталась барражировать над переправами, а пять поднятых в воздух эскадрилий перехватили противника над его территорией и связали боем «мессершмитты», прикрывавшие колонны бомбардировщиков. Однако «юнкерсы» упорно продолжали идти к переправам, даже несмотря на то что остались, как мы говорили, голыми, без прикрытия.

В литературе, особенно в художественной, нередко попадаются описания того, как немецкие бомбардировщики после первых же атак наших истребителей сбрасывали бомбы на собственные позиции или спешно разворачивались и уходили к себе на аэродромы, Авторы в таких случаях чаще всего выдают желаемое за действительное. Немцы обычно дрались упорно. И экипажи вражеских бомбардировщиков, отлично понимая, что невыполнение боевой задачи может обернуться для них крупными неприятностями, вплоть до расстрела, всегда стремились выполнить свою задачу. Поле боя они оставляли только в тех случаях, когда начинали нести неоправданно большие потери. А если и сбрасывали бомбы, не дойдя до цели, то, конечно, не на головы собственной пехоты, а где-нибудь в стороне или ставя их на невзрыв, после чего бомбы превращались в простые, не способные принести вреда металлические болванки.

Вот и теперь «юнкерсы», невзирая ни на что, рвались к переправам. Поднимать с дальних аэродромов резервы было уже бесполезно: истребители вовремя подойти не успеют. Но то, что я успел заблаговременно ввести в бой три восьмерки резерва, позволило мне сохранить часть сил на передовых аэродромах – их-то я и поднял теперь навстречу подходящим к переправам Ю-87. «Якам» удалось перехватить основную их часть на ближних подступах, но десятка полтора бомбардировщиков все же прорвались к переправам. Там их встретила барражировавшая над переправами восьмерка из полка Еремина. Из-за атак наших истребителей немцы прицельно отбомбиться уже не могли, бомбы ложились хоть и на нашей территории, но где попало – в основном в воду залива. В нее же падали и сбитые «юнкерсы»…

А с локатора тем временем поступили новые данные: на дальних подступах к переправам появилась еще одна группа вражеских самолетов. По меткам на экране удалось определить, что это истребители. Их подлетное время, по расчетам, позволяло нам поднять в воздух свои резервы – «яки» успевали встретить их, даже взлетая с дальних аэродромов. Так оно в действительности и получилось.

Присутствовавший в блиндаже командного пункта корпуса генерал-полковник Бирюзов, начальник штаба 4-го Украинского фронта, высоко оценил в тот раз эффективность управления боевыми действиями корпуса. В результате четкого и своевременного анализа непрерывно поступавших с радиолокационной станции данных удалось наращивать силы и вводить в бой резервы в нужных местах и в наиболее выгодное время. Потери противника в соотношении с нашими составили четыре к одному. Переправы врагу разрушить не удалось, а поверхность мелководного Сивашского залива оказалась столь густо утыкана хвостами немецких бомбардировщиков, что буквально рябило в глазах. Дело в том, что у Ю-87 передняя часть значительно тяжелее хвостовой, да вдобавок сбивали их в основном на пикировании – вот и остались торчать из сивашской воды хвостами вверх.

8 апреля войска 51-й армии начали наступление с плацдарма южнее Сиваша. Одновременно с этим части 2-й гвардейской армии при поддержке авиации морского флота приступили к прорыву обороны противника на Перекопском перешейке. В ночь на 11 апреля перешли в наступление и войска Отдельной Приморской армии на Керченском полуострове. В тот же день силами 4-го Украинского фронта были освобождены города Армянск и Джанкой; противник, опасаясь окружения, оставил сильно укрепленные Ишуньские позиции и начал отход в глубь Крымского полуострова.

Отступавшие в направлении Симферополя и Севастополя части 17-й немецкой армии преследовала подвижная группа в составе 19-го танкового корпуса. 3 иак совместно с 1-й гвардейской штурмовой дивизией обеспечивал танкам генерала Васильева поддержку с воздуха. Немцы откатывались столь стремительно, что в котлах брошенных ими полевых кухонь оставалась порой не успевшая остыть пища – драпали на юг на пустые желудки, не тратя время ни на завтраки, ни на обеды. Авиация их практически бездействовала. С 12 по 18 апреля в полосе 4-го Украинского фронта немцами было совершено всего 530 самолето-пролетов, что, конечно, не могло существенно повлиять на темпы наступления советских войск[8]8
  См.: Советские Военно-воздушные силы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг. С. 267.


[Закрыть]. Наши истребители занимались в эти дни штурмовкой наземных целей противника, осуществляя налеты на колонны вражеской техники совместно с «илами» 1-й гвардейской штурмовой дивизии.

На аэродроме Веселое, куда мы прилетели после его освобождения танкистами, нас ожидали не только горячие котлы в летных столовых, но и три брошенных немцами при отступлении «мессершмитта» – не оказалось, видно, под рукой горючего.

– Совсем новехонькие, товарищ генерал! – доложил механик моего самолета младший лейтенант Гладков. – И не просто «мессеры», а модифицированные Ме-109Е. Какие будут приказания?

Володя Гладков, конечно, догадывался, что я не упущу возможности каким-либо образом использовать трофейные боевые машины, и потому ожидал на этот счет соответствующих распоряжений. Да и самому, видно, не терпелось познакомиться покороче с новой вражеской техникой.

– Разыщи для начала формуляры всех трех машин, ознакомься с особенностями каждой, а там поглядим, что с ними дальше делать.

Гладков, довольный, ушел. Его, как говорится, хлебом не корми, только бы без дела не сидеть. А уж трофейные Ме-109Е – отличная возможность пустить в ход свои профессиональные способности. Мастер на все руки и умелец, каких редко встретишь.

А меня тем временем ожидал еще один сюрприз.

– Ну чем не наглядная агитация, как надо воевать! – сказал полковник Ананьев, когда я вслед за ним вошел в помещение, приспособленное под общежитие немецких летчиков. – Думаю, как раз именно тот случай, когда пропаганда противника действует нам на руку. Да вот, товарищ генерал, сами полюбуйтесь!

Полюбоваться и в самом деле было на что. Стены общежития смахивали на картинную галерею. Только выставлены там были не полотна мастеров живописи, а портреты наших летчиков, тщательно скопированные со страниц фронтовых газет каким-то доморощенным немецким рисовальщиком.

– Покрышкин, Амет-хан Султан, оба брата Глинки, Маковский… – с чувством нескрываемого удовлетворения называл знакомые имена Ананьев, пока мы шли с ним вдоль самодеятельной «художественной галереи». – А вот и ваш портрет, товарищ генерал! С большим, надо сказать, уважением к оригиналу выполнен…

– Да, нагнали, видно, наши летчики на немцев страху, – согласился я. – Действительно, наглядная агитация!

Под каждым портретом советских асов был пририсован какой-нибудь хищный, кровожадный зверь. Покрышкин выступал в роли льва, в когтях у которого зажат остов обгорелого «мессершмитта». Маковский – с пририсованной вместо туловища оскалившей клыкастую пасть пантерой. Меня изобразили тигром, Речкалова – огнедышащей коброй…

Ананьев с Полухиным не упустили возможности и при первом же удобном случае с успехом использовали выигрышный «материал»: знать, с каким почтением враг относится к нашей боевой работе, летчикам и впрямь было не только интересно, но и полезно. В советской авиации издавна существовала традиция – равняться на лучших. Особенно если имена этих лучших называет не кто иной, как враг.

Сыграли вскоре добрую службу и трофейные «мессершмитты».

Когда наши войска, прижав немцев к морю, начали подготовку к штурму Севастопольского укрепленного района, куда противник стянул остатки своей 17-й армии, наш корпус наряду с прикрытием наземных частей получил задачу вести воздушную разведку. Нужда в ней была большая. Гитлеровское командование стремилось любой ценой удержать Севастополь. Сюда спешно перебрасывались морем и по воздуху подкрепления, стягивалась техника. Глубокоэшелонированная оборона, включавшая в себя три полосы укреплений, была буквально нашпигована дотами и дзотами, минными полями и рядами проволочных заграждений. Особенно сильно были укреплены господствовавшие над местностью высоты, такие, как Сапун-гора, Инкерман, Сахарная Головка, Мекензиевы горы.

Разведку приходилось вести визуально, с малой высоты. Немцы же стянули сюда большое количество зенитной артиллерии, и наши потери день ото дня росли.

Однажды вечером, когда после очередных вылетов на воздушную разведку не вернулись сразу два экипажа, я высказал давно зревшую у меня мысль воспользоваться трофейными истребителями.

– По «мессеру» вражеские зенитчики огонь вряд ли откроют. Скорее всего, решат, что свой.

– Но ведь, кроме вас, на «мессершмитте» никто из наших летчиков не летал, – возразил начальник политотдела Ананьев, догадавшись, к чему я веду разговор. – Нельзя же командиру корпуса, генералу, рисковать жизнью, выполняя функции рядового летчика.

– На фронте жизнью рискуют все, – настаивал я. – Война о званиях да должностях никого не спрашивает. А вот разведданные от нас требуют.

– Я тоже считаю, вам лететь нельзя, – поддержал Ананьева начальник штаба Баранов. – Случись что, никто нас не поймет. Да и шансы обмануть немцев чисто гипотетические. Мы у себя в блиндаже на один манер рассуждаем, а у противника могут совсем другие резоны найтись. А вдруг там не забыли, что три самолета на аэродроме Веселое нам в подарок оставили!

Не найдя поддержки у подчиненных, я решил выяснить, что думает на сей счет начальство. Мысленно взвесив еще раз все детали, я отправился к командующему 8-й воздушной армией Хрюкину.

К идее использовать для разведки трофейный самолет командарм отнесся с большим интересом. Он, естественно, сразу понял, какие богатые возможности тут открываются.

– Самолет-то надежный? Проверили? – спросил он. – А то, может, немцы барахло отслужившее на аэродроме бросили?

– По формуляру налетал всего 60 часов. Убежден, что полеты будут и результативными и безопасными.

– Безопасно будет над территорией противника и крайне опасно над нашей, – уточнил Хрюкин. – Впрочем, игра явно стоит свеч. Летчика подобрали?

– Так точно, товарищ командующий! – нарочито бодро отчеканил я, сознавая, что наступил критический момент разговора.

Командарм с некоторым удивлением взглянул на меня: откуда, мол, такая бравая официальность! Затем спросил:

– Кто же он?

– Кроме меня, лететь на Ме-109Е некому.

– Выходит, перевелись толковые летчики в корпусе? Один только генерал Савицкий летать не разучился?

– Хороших летчиков много, товарищ командующий. Не хуже меня знаете. Но беда в том, что никто из них прежде на немецких истребителях не летал. А переучивать – минимум неделя понадобится.

Командарм надолго замолчал, о чем-то задумавшись. Наконец встал из-за стола, подошел ко мне вплотную и, глядя прямо в глаза, произнес:

– Неугомонный вы человек, Евгений Яковлевич! Право слово, неугомонный.

Я молчал, не зная, что сказать в ответ. Не скажешь же на такое: «Так точно, товарищ командующий!»

Но Хрюкин и не ждал от меня никаких слов. Думая о чем-то, он обошел вокруг стола, постоял немного, затем сел и, барабаня пальцами по столешнице, сказал:

– Возвращайтесь к себе в штаб и разработайте подробный план полета. Не полетов, как вы недавно выразились, а именно полета! У меня пока все. Окончательный ответ получите сегодня вечером.

«Ну, кажется, пронесло! – с чувством облегчения решил про себя я. – Раз план потребовался, значит, и разрешение будет».

План мы с полковником Барановым подготовили быстро: у меня и без того все уже было продумано. Взлетаю вместе с четверкой наших истребителей, иду в их сопровождении до города Саки – это первые, выходные ворота. Отсюда уже один ухожу на высоте пятьдесят метров в море – на шестьдесят километров от береговой линии. Там – разворот в сторону вражеского аэродрома на мысе Херсонес. После выполнения боевого задания– опять в море, а затем ложусь на курс, который выведет меня в строго определенную точку – входные ворота, где меня будут поджидать наши истребители, чтобы сопровождать до аэродрома посадки.

Времени до вечера оставалось более чем достаточно, и я подумал, что вполне успею сделать один-два тренировочных вылета. Как-никак на «мессершмиттах» летать приходилось не каждый день, лишний опыт не помешает… Но прогулка моя чуть не вышла боком. В полете меня, разумеется, сопровождали «яки» – без их плотной дружеской опеки над батареями наших зенитчиков очень-то не разгуляешься. «Мессер» вел себя в воздухе нормально, настроение у меня было приподнятое: пилотировать немецкие истребители не разучился… Довели меня «яки» до аэродрома. Зашел на посадку. Сел. Но едва зарулил на стоянку и открыл фонарь – к самолету подбежали два автоматчика.

– Хенде хох!

Пришлось поднимать руки. Автоматчики, вижу, настроены решительно.

– Да вы что, ребята! – говорю. – Я же свой. Неужто не видите?

– Ишь как по-нашему говорить насобачился! – отозвался в ответ на мой чистейший русский язык один из охранников. – Сиди, фриц! Там разберутся.

На мое счастье, к самолету уже шел заместитель командующего 52-й армией генерал Разуваев, которому успели доложить, что четверка «яков» зажала и посадила на аэродром немецкий истребитель, и он решил взглянуть на пленного летчика. Недоразумение разъяснилось.

– Получается, своего в плен взяли! – посмеялся Разуваев. – Уж не взыщите! Я-то и то не сразу вас признал…

Не узнать меня было немудрено. Летал я в черной, без погон и знаков различия, кожаной куртке с черным же бархатным воротником. Немец не немец, но и на русского летчика мало похож. Да вдобавок «мессершмитт» этот… Прав командарм, говоря, что на нашей территории будет опасно. Хорошо хоть только автоматчиков с толку сбил, а не зенитчиков…

А от командарма между тем никаких сообщений.

Прошли сутки. Из очередного разведывательного полета не вернулся капитан Абдашитов, сильный и очень опытный летчик. Я его хорошо знал; именно он научил поваров, как лучше использовать в пищу конину. Родом он был из здешних мест и отлично знал тот район, куда утром вылетел на разведку.

Надо было что-то предпринимать. И я решил еще раз связаться с Хрюкиным.

Но командарм опередил меня:

– Только что получил разрешение. Санкционировали под мою личную ответственность. Жду вас у себя в штабе с подробным планом разведывательного полета.

Не теряя ни минуты, я вылетел на У-2 в штаб армии. План наш командарм одобрил, внеся некоторые уточнения, касавшиеся секретности и связанной с ней безопасности полета.

– Помните, Евгений Яковлевич, задание ваше особое и крайне ответственное. Никакой самодеятельности! Действуйте строго по плану. Сразу после возвращения свяжитесь со мной. Удачи вам!

Я уже шел к дверям, когда Хрюкни негромко меня окликнул:

– Странно все же получается: комкор в роли разведчика. Нe находите? – И сам же, помолчав секунду-другую, ответил на свой вопрос: – Впрочем, война.

«Да, война… – думал я, спеша к У-2, чтобы быстрее вернуться к себе в корпус. – У нее собственная логика, которая порой ставит людей в тупик, переворачивает привычные понятия с ног на голову. Но как к этому ни относись, а считаться с ней приходится. И не только считаться! Ее, эту логику войны, необходимо научиться использовать, предугадывать с ее помощью ход событий.

Баранову, например, кажется, что идти в логово немцев на трофейном истребителе – слишком рискованная дерзость. У них, дескать, свои порядки, свои привычки, о которых мы мало что знаем, и противнику при желании легко раскусить нашу затею, разоблачить меня в воздухе. А Хрюкин, наоборот, как и я, считает, что все обойдется. Именно благодаря дерзости задуманного немцам просто не придет в голову заподозрить какой-то подвох, предположить, что один из «мессершмиттов» пилотирует над их головами русский летчик. Баранов, конечно, прав: при желании разоблачить меня ничего не стоит. Но как раз желания-то такого у противника и не возникнет… Если, конечно, я не допущу какого-нибудь грубого просчета».

Перед самым вылетом обстановку в воздухе проверил мой ведомый капитан Самойлов. Я уже сидел в кабине Ме-109Е, когда поступило его сообщение по радио: «Вижу самолеты противника. Есть среди них и „мессеры“. Можно было взлетать. Одним из „мессершмиттов“, поднявшихся с аэродромов противника, вполне мог быть и тот, пилотировать который предстояло мне.

До Сак дошел в обществе четверки «яков». Ручку от себя – и теперь в море на бреющем. Или почти на бреющем: пятьдесят метров высота невелика. Скорость при таком полете ощущается по-особенному: несешься над гребнями волн, а ориентиров никаких – под крылом только вода. Иду по приборам. Через несколько минут – точка разворота… Ловлю себя на мысли, что чувствую себя как бы не в своей тарелке. Не то чтобы тревожно, а как-то необычно, что ли… В бою порой рискуешь куда больше. Но там все происходит быстро, динамично, нет лишней секунды, чтобы взглянуть на себя со стороны. Да вдобавок боевые товарищи рядом. И азарт боя… Его тоже со счетов не сбросишь. А тут – один на один с собой, и мысли всякие в голову лезут.

Но когда вышел со стороны моря на территорию противника, душевное равновесие тотчас вернулось ко мне. Все внимание сосредоточилось на выполнении боевой задачи. Теперь надо смотреть во все глаза, смотреть и запоминать. Немцы, судя по всему, не обращают на меня никакого внимания. Спокойно прошел над их аэродромом, что на мысе Херсонес. Кроме него у противника есть еще один – почти в черте города, да и называется по-городскому: Трамвайная остановка. Надо будет и на него заглянуть. А пока посмотрим, что делается в Севастополе… Кружил я низко – на высоте сто – сто пятьдесят метров. В глаза бросалось огромное количество артиллерии. Куда ни глянешь, всюду пушки, минометы, зенитные батареи – свезли со всего Крымского полуострова. На втором аэродроме обнаружил много транспортных трехмоторных «юнкерсов» и с десяток истребителей… Иногда делал пометки в наколенном планшете, но в основном рассчитывал на память. Чувствуя, что она начинает перегружаться, понял: пора домой. Да и горючего почти не оставалось.

На обратном пути за мной увязались ненадолго два «мессера». Что им от меня понадобилось, я так и не понял. Когда взял курс к морю, отстали.

К входным воротам вышел точно и в срок. Там меня уже поджидали две пары «яков», довели до самого аэродрома.

Гладков, конечно, оказался на летном поле.

– Как аппарат, товарищ генерал?

– В порядке, Володя! – успокоил я его. – Немцы в авиации тоже толк понимают.

Через полчаса связался по СТ с Хрюкиным.

Командарм слушал не перебивая. Докладывал долго – было о чем.

Когда закончил, Хрюкин сказал:

– Рад, что все обошлось. Данные разведки, на мой взгляд, чрезвычайно ценные.

Весь следующий день провел на КП корпуса. Занимаюсь текущими делами, а сам жду. Дел хватало, боевая работа не прекращалась ни на час. Незадолго до захода солнца не выдержал, приказал готовить трофейный истребитель к вылету.

Почетный эскорт на сей раз возглавлял командир эскадрильи капитан В. И. Сувиров, ему несколько дней назад присвоили звание Героя Советского Союза. И хотя только до Сак вместе летим, а все равно приятно: рад за Сувирова – и летчик прекрасный, и боец отважный. Заслуженно высокое звание получил…

А вот и расчетная точка над морем. Делаю разворот и, как в прошлый раз, беру курс на мыс Херсонес. Над вражеским аэродромом сегодня что-то слишком оживленно. Один за другим идут на посадку Ю-87 и Ме-109. Чтобы не привлекать зря внимания, тоже становлюсь в круг. Внимательно разглядываю летное поле. Аэродром буквально забит самолетами – не меньше восьмидесяти машин.

Вдруг вижу: ко мне пристраивается Ме-109. Да так близко подошел, что хоть беседу заводи, если бы не гул моторов. Немец чему-то улыбается и настойчиво тычет оттопыренным большим пальцем куда-то вниз. Все ясно: на фюзеляже у него намалевана краской голая дама с бокалом шампанского в руке. Мне похвастать нечем. Разве лишь отрекомендоваться по радио: рад, дескать, встрече; будем знакомы – русский генерал Савицкий! И заодно – палец на гашетку…

Но немец, к счастью, чужих мыслей читать не научился: поулыбавшись еще немного и помахав рукой, уходит горкой. Ничего особенного: обменялись улыбками и разошлись – каждый в свою сторону. А ведь я чуть было не влепил ему из всех стволов! Думал, разгадал меня немец. А он, оказывается, лишь голую девицу свою мечтал мне показать. Вот и попробуй угадай наперед, от какой случайности, от какой чепухи судьба человека может зависеть. Не зря, видно, говорят: для разведчика главное – крепкие нервы.

Иду то на бреющем, то набирая высоту. На Сапун-горе тоже оживленно – ведутся интенсивные инженерно-саперные работы по созданию второй линии обороны. Из района Северной бухты – опять же в сторону Сапун-горы – активно перемещается артиллерия. Готовятся немцы, спешат… Однако пора и мне. В гостях, конечно, разведчику интересно, да дома с расспросами ждут!

За входными воротами встречаюсь с нашими истребителями. Как все-таки приятно видеть звезды на крыльях вместо красоток на фюзеляжах!

После этого я еще несколько раз летал на разведку в тыл противника. А позже, когда надобность отпала, послуживший нам верой и правдой «мессершмитт» вместе с двумя другими немецкими истребителями отправили в разобранном виде в Москву.

Подготовка к штурму Севастопольского укрепрайона велась с 19 апреля. 5 мая начали наступление части 2-й гвардейской армии. А 7 мая войска перешли в наступление по всему фронту. К вечеру части 51-й армии выбили немцев с Сапун-горы. 8 мая была прорвана первая полоса вражеской обороны; на следующий день войска 51-й и Приморской армий взломали внутренний оборонительный обвод и вошли в Севастополь. У немцев от всего Крымского полуострова остался лишь крохотный клочок земли – мыс Херсонес, откуда они рассчитывали эвакуировать остатки своей 17-й армии в Румынию.

Предугадывая ход событий, маршал А. М. Василевский поставил незадолго до этого передо мной задачу не допустить эвакуацию немецких войск в Румынию морским путем. Мне надлежало связаться с командующим ВВС Черноморского флота генералом Ермаченко, чтобы разработать совместный план действий. Эвакуация остатков двухсоттысячной группировки противника была сорвана. Тринадцать транспортов, стоявших на рейде у мыса Херсонес, пошли ко дну. А в ночь на 12 мая начался штурм последнего оборонительного рубежа противника на крымской земле. До полного освобождения Крыма оставались считанные часы.

Вечером 11 мая я находился на командном пункте корпуса. Шла обычная работа по прикрытию наземных войск и блокировке последнего оставшегося в распоряжении противника аэродрома. Потерь у нас не было, день подходил к концу, и я решил, что вполне могу себе позволить принять участие в боевом вылете.

Оставив на КП начальника штаба Баранова, я поднял в воздух четверку истребителей. Выйдя в тыл оборонявшихся войск противника, мы сбросили на его позиции по четыре бомбы ОФАБ-25, а заодно прошлись по траншеям пушечно-пулеметным огнем. На выходе из атаки немцы открыли по «якам» зенитный огонь. Вдобавок подоспела группа вражеских истребителей. Завязался бой. В воздухе, как я не раз говорил, обстановка меняется стремительно. Выбрав для атаки одного из «мессеров», я приказал ведомому капитану Самойлову прикрыть меня. Но в тот момент, когда я уже почти вышел на дистанцию, с которой можно было открывать по немцу огонь, самолет внезапно тряхнуло и кабину заволокло паром. «Зенитчики, – мелькнуло в голове. – Прямое попадание!»

Мотор отказал практически сразу же. С парашютом не выпрыгнешь, внизу немцы. Под крылом – немного правее и впереди – не то перелесок, не то густой кустарник. Решил садиться на вынужденную. Дотянул кое-как до опушки и, не выпуская шасси, приземлился на фюзеляж. С трудом выбрался наружу, ноги плохо слушаются. Врачи позже поставили диагноз: компрессионный перелом трех позвонков.

В общем, добрался кое-как до штаба нашего 3 иак.

В штабе выяснилось, что полковник Баранов успел сообщить в штаб 8-й воздушной армии о том, что мой «як» подбили вражеские зенитчики. Выложил Баранов мне и свою главную новость: вам присвоено звание Героя Советского Союза, а вместе с тем и очередное воинское звание – генерал-лейтенант!

Что и говорить, день выдался такой, что остался в памяти на всю жизнь. И бой, и подбитый зенитчиками «як», и вынужденная, и ошеломляющая новость Баранова – и все за каких-то несколько часов! Тут и у здорового человека впору голове закружиться…

Начальник медицинской службы корпуса полковник Медведев в конце концов счел необходимым вмешаться в наш разговор и беспрекословным тоном объявил, что, по его мнению, с меня на сегодня вполне достаточно.

На другой день в госпитале я узнал, что остатки войск противника на мысе Херсонес окончательно разгромлены и Крымский полуостров, таким образом, полностью освобожден от фашистских оккупантов. Если в начале войны немцам понадобилось двести пятьдесят дней, чтобы овладеть Севастополем, то весной сорок четвертого нашим войскам хватило тридцати пяти, чтобы очистить от гитлеровских захватчиков весь Крым.

После непродолжительного отдыха, который помимо усиленного питания и целительного воздействия щедрой солнцем и зеленью крымской весны скрашивался благодаря стараниям Ананьева и Полухина ежевечерними концертами самодеятельности, корпус получил приказ перебазироваться в Белоруссию, где ему предстояло принять участие в одной из крупнейших стратегических операций Великой Отечественной войны, получившей кодовое название – операция «Багратион».

Именно в эти дни произошла одна из нелепых, но оттого не менее трагичных случайностей. В результате пустяковой технической неполадки погиб начальник штаба корпуса полковник Баранов. Случилось это на одном из аэродромов в районе города Рудня, железнодорожного узла между Смоленском и Витебском. Переброска полков корпуса происходила скрытно, на малой высоте. Баранов принимал самолеты, стоя неподалеку от посадочного знака. У одного из истребителей оказалось неисправным левое колесо, самолет при посадке резко развернуло, Баранов не успел отскочить в сторону, и его зарубило лопастью винта.

Друзей терять всегда тяжело. Но смерть в бою психологически как бы оправдана, хотя и она влечет за собой острую душевную боль. Вдвойне тяжелее переживается утрата, когда ее нельзя ни предвидеть, ни объяснить. Случайность – не объяснение; случайность – лишь координаты точки пересечения тех цепочек фактов, которые складываются по стечению обстоятельств. А в военное время обстоятельства нередко складываются так, что их невозможно предусмотреть. Невозможно или некогда, что, в сущности, одно и то же. Колесо отказало в том месте, где стоял полковник Баранов. Но поставила его на это место война. И потому полковник Баранов, хотя смерть настигла его не в момент боевых действий, все равно погиб как солдат. Так мы и похоронили его – с теми же почестями, как хоронили тех, кто погиб в бою.