Текст книги "Чекист. Южное направление"

Глава шестая. Нищенка из Львова

Я смотрел в окно, разглядывая, как куча народа пытается поставить на рельсы железнодорожный состав. Зрелище, надо сказать, не самое радужное. Надеюсь, жертв нет.

– Не скучаешь, Владимир Иванович?

О, Татьяна Михайловна появилась. Заметно, что осталась довольна подарком.

– Таня, ты личико испачкала, – сообщил я девушке.

– Где? – всполошилась она, достала зеркальце, пробурчала что-то под нос и принялась оттирать уголки рта, носившее следы поедания шоколадки. Покончив с этим трудным делом, спросила: – Товарищ начальник, а ты есть не хочешь?

– А у нас что-нибудь есть? – встрепенулся я в надежде заполучить хотя бы сухарик и чай. Позавтракал наспех, не пообедал, а про ужин и вспоминать не хочу, за неимением оного.

Татьяна шмыгнула носом, ушла в свое купе и вернулась с котелком.

– Гречневая каша с мясом, – гордо сообщила девушка, ставя передо мной посудину и вручая ложку. Вздохнула. – Правда, уже остывшая. Подогреть?

Я только отмахнулся. Чего там греть, ее есть надо.

Посмотрев на меня, боевая подруга хмыкнула:

– Я-то надеялась, что начальника в гостях покормят, сама бы кашку за милую душу срубала.

Хотел сказать, что в устах выпускницы гимназии «срубала» звучит грубо, но рот уже наполнился слюной, и замечание где-то затерялось. Я подтянул к себе котелок, но из вежливости кивнул Таньке – мол, присоединяйся. Жеманиться та не стала, быстренько метнулась за второй ложкой, и мы принялись наперегонки уничтожать пусть и остывшую, но такую вкусную кашу.

К моему удивлению, прожорливая Татьяна Михайловна сдалась первой. Отложив ложку, грустно сказала:

– Аппетит я вашим шоколадом перебила, товарищ начальник. Ладно, пойду чайник кипятить.

Наевшись, я подобрел и уже мог поговорить и порассуждать. Например, откуда взялся такой дефицитный продукт, как гречневая каша да еще и с мясом, но Таня не дожидаясь вопроса пояснила:

– Карбунка сегодня расстарался – у армейцев паек на нас выбил. Они поначалу кочевряжились, но узнали, что мы из особого отдела, на целую неделю выдали. И крупы дали, и две бараньи туши.

Вот ведь, какой злодей, мой начпоезда. Пользуется служебным положением и правильно делает. Не начнешь пользоваться, будешь голодным сидеть.

– Чем занимались сегодня? – поинтересовался я. – В город ходили? Народ о чем болтает?

– Ходили, – кивнула Таня. – Но того, о чем болтают, половины не поняла. На базаре по-польски говорят, по-малоросски, да по-немецки. Немецкий-то еще ладно, с грехом пополам, а на остальных – полный алез, как говорит мой начальник.

Я уже перестал смущаться, оттого что мое окружение «наловило» слов-паразитов из моего лексикона.

– А из того, что разобрать удалось, о чем можешь рассказать? – настаивал я.

– Владимир Иванович, миленький, я помню, что даже сплетни могут стать информацией, но здесь, как ты сам говоришь – сплошная хрень, – сморщилась Танька, словно лимон надкусила. – Одни говорят, что русские скоро Львов оставят, венграм его отдадут. Другие, что Польша обратно все заберет. Третьи – немцы придут. А еще услышала, – хохотнула девушка, – что товарищ Троцкий собирается на Галичине еврейское государство устроить, скоро сюда из Польши да из России всех жидов перевезут. Вот такие вот слухи.

М-да… Польша заберет – ладно, правдоподобно, но Венгрия-то с какого боку? Между мадьярами и Галичиной еще Чехословакия лежит. А уж еврейское государство в Карпатах, это вообще нечто! Хотя, что-то в этом есть.

– А про погром что-нибудь говорят? – поинтересовался я.

– Так что говорить-то? – пожала плечами Татьяна. – Погром – привычное дело. Во Львове что ни год, то погром. То русские придут, то малороссы. А уж такого погрома, что поляки в восемнадцатом устроили, никогда не было – не то сто, не то тысячу жидов убили. – Посмотрев, как я скривил физиономию, девушка поправилась. – Ладно-ладно, не жидов, а евреев. А красноармейцы, говорят, всех подряд грабили, но никого не убили, а наоборот, их самих потом расстреляли. И знаешь, кто их расстреливал?

– И кто? – вяло поинтересовался я, посматривая на чайник. Отчего-то я знал ответ.

– Незаконный сын товарища Ленина их расстреливал, некто Аксенов! – сообщила Татьяна торжественным тоном.

Вона как. А ведь я только сегодня приехал во Львов, никого не расстреливал, но слухи опередили. Да, а когда я успел стать сыном Ленина? Недавно ж еще был сынком Дзержинского. Повышение, однако.

– Эх, знал бы покойный батюшка, что болтают, он бы на пару с матушкой в гробу перевернулся, – грустно произнес я.

– А ты сирота? – удивилась Татьяна.

– Ты же сама хвасталась, что мое личное дело смотрела.

– А там об этом ничего нет. И автобиографии твоей нет, только анкета.

Да, все правильно. Мое личное дело, лежавшее в отделе кадров Архчека – только формальность, пара бумаг да телеграфная «лапша» с приказами о назначении, а главная папка лежит в Москве, на Лубянке. Кстати, любопытно было бы ее посмотреть, но кто даст?

– Знаешь, о чем еще люди во Львове болтают? – спросила Танька.

– Откуда? Я бы с удовольствием послушал, интересно.

– Болтают, что Тухачевский свою жену застрелил, когда ее с любовником застал.

– А любовника? – усмехнулся я.

– Любовника? Вот, про любовника ничего не говорят. Наверное, его он тоже застрелил, – предположила Таня, а потом ехидно добавила: – Но главное не это. Главное, что Троцкий хотел дело на тормозах спустить, но приехал Аксенов, Тухачевского арестовал, потому что Троцкого не боится.

Ну вот, еще чудесатее. Тухачевский жену застрелил… А ведь будет эта сплетня гулять по миру, передаваться из поколения в поколение, чтобы потом народ говорил – а знаешь, как на самом-то деле было? Ладно, сплетней больше, сплетней меньше.

Думал, что слопаю весь котелок, но каши оказалось так много, что я не справился, сложил «оружие». Татьяна, посмотрев на меня, вздохнула и опять взялась за ложку.

– Вот, ничего не могу с собой поделать, – пожаловалась девушка. – Если есть еда, ее надо слопать. Мне еще маленькой батюшка говаривал – мол, Танюха, куда в тебя столько влазит? Твоему аппетиту бывалый боцман позавидует.

Я мысленно поставил отставному кавторангу жирный минус! Дурак он, ничего в воспитании не понимает. Если дочка любит покушать – пусть себе кушает, на здоровье. Радоваться надо, а не оговаривать девку. У нас с женой были другие проблемы – дочка есть не очень любила, мы радовались, если Сашка ела хотя бы конфеты и печенюшки, а когда в десятом классе объявила, что она, дескать, толстая, наступил караул – с тех пор, словно коза, употребляла только растительную пищу.

Татьяна, между прочем, не производила впечатления толстушки. Рослая, как и положено русской женщине выросшей в Поморье.

Татьяна Михайловна, прикончив-таки кашу, принялась заваривать чай. Похвасталась:

– Чай настоящий купила. А то ты товарищ начальник все кофе хлещешь, а потом по ночам не спишь.

– А где купилки взяла? – удивился я.

– Так это, – слегка засмущалась девушка, – была у меня с собой шкурка песцовая. Отец на дорогу дал – мол, возьми Танька, вдруг пригодится. Вот и пригодилась.

– Не продешевила? – поинтересовался я.

– А кто его знает? Я ж никогда в жизни шкурки не продавала. Нет, вру. Разочек песца на четыре банки американской тушенки выменяла, но это давно было, при интервентах. Походила, поприценивалась. Один жид, еврей то есть, две тысячи марок предложил, другой четыре, а третий пять. Может, могла бы и больше выручить, но бродить надоело. Я прикинула – фунт чая, а фунт тутошний больше, чем у нас, тысячу марок стоит, шелковые чулки – тысяча. Так что, как предложили пять тысяч, решила, что цена подходящая. Я и взяла фунт чая, чулки, две пары – для себя и для мамы, а для отца купила «Жилет» и четыре лезвия к нему. Батюшка давно собирался вместо опасной бритвы станок купить, но все никак собраться не может. Вот и решила ему подарок сделать.

А молодец Танюшка! Не забыла родителей. Им будет очень приятно. Только поворчат, что девчонка от себя оторвала, чтобы порадовать стариков. Я же и сам отец, все понимаю.

Эх, что-то я расклеился. Сашку вспомнил… Как она там? Нет, надо гнать эти мысли, не то слезу пущу. Нельзя думать о тех, кто остался дома.

– Володь… Владимир Иванович, я и тебе подарок купила. Ты ж говорил, что хотел почитать Даниэля Дефо. Вот, купила…

Танюха бережно положила на стол книгу. М-да… Слов нет. Верно, у гимназисток как-то голова иначе устроена, чем у девушек нашего, то есть, моего времени. «A Journal of the Plague Year»[4]4
  Дневник чумного года.


[Закрыть]. Я, конечно, по-аглицки шпрехаю, но не настолько, чтобы получать удовольствие от художественной литературы. Но что делать. Я даже чмокнул Танюшку в щечку и проникновенно сказал:

– Спасибо… Очень здорово.

Татьяна, довольная, как не знаю кто, хитренько посмотрела на меня и спросила:

– Володя, а ты меня ругать будешь?

– Буду, – пообещал я, насторожившись. Если Танюха заговорила таким тоном, значит либо будет что-то просить, либо сотворила сегодня что-то такое, за что ей передо мной стыдно.

– Ладно, меня ругай, только пообещай, что Петровича не тронешь и остальных тоже.

– Нет уж, голубушка, ты мне вначале расскажи, что сотворила, – хмыкнул я. – Знаешь ведь, как бывает – я разберусь как следует, а потом накажу кого попало.

Татьяна, никогда не слышавшая хохмочек Советской армии, от изумления открыла рот, приняв мой афоризм за чистую монету.

– Я сейчас Александра Петровича подниму, он врать не умеет, – пообещал я.

– Петрович меня начнет выгораживать, – вздохнула Таня. – Или, как ты говоришь – отмазывать.

– Тогда излагай, – потребовал я.

– Да дело-то выеденного яйца не стоит, – нарочито небрежно принялась рассказывать Таня. – Ко мне на вокзале нищенка подошла, спросила, не смогу ли я ей помочь до Жмеринки доехать? Мол, она сама русская, из Киева, в няньках у поляков жила, а те в девятнадцатом как война началась, в Польшу уехали, ее с собой взяли, а потом бросили – мол, не нужна паненку русская нянька, найдем получше. Вот, мыкается бедняжка. А в Жмеринке у нее родня есть, поможет на первых порах.

Я задумался. Чем-то мне эта история не нравилась. Уж слишком жалостливая, аж слезу давит. Поляки вывезли няньку, потом бросили. Поляки, конечно, злыдни, но брать с собой няньку, а потом бросить ее? Хм…

– Дежурным по бронепоезду сегодня кто был? Исаков или Кузьменко? – начал вспоминать я. С утра оба ошивались в купе. Начал размышлять вслух: – Кузьменко бы не рискнул взять постороннего человека на спецобъект. Наверняка, Петрович. Да, именно так. Исаков тебе отказать не смог, даром, что двадцать лет лямку тянул. Ну, Александр Петрович, офицерская косточка, а дисциплины – ноль. Понимаю, почему он до сорока лет в штабс-капитанах проходил. Я из Петровича телевизор сделаю. Доедем до Бродов, дальше он у меня пешком пойдет.

– Тогда и я вместе с ним пойду, – яростно выпалила Татьяна.

– Я прямо сейчас поезд остановлю, и вас высажу. Вдвоем. Глядишь, не так скучно будет. Песни станете петь, чтобы на жизнь заработать, корочки сухие просить. Авось, к Рождеству до Москвы дойдете, а там до Архангельска рукой подать. Пойдете с Петровичем, как Ломоносов, только в обратную сторону, – хмыкнул я, а потом махнул рукой. – Скажи лучше – где ты ее устроила? Не боишься, что мужики начнут приставать?

– Так в вагоне, где остальные едут, одно купе пустое, я ее туда и пристроила, – затараторила Татьяна, обрадовавшись, что прямо сейчас ее из поезда не высадят. – А что до приставаний, сам знаешь, Тимофей Петрович не позволит. А если что – там и Исаков рядом, и остальные.

Хм. А ведь я проходил по вагону, посторонних не заметил. Или не обратил внимание? Ну, спит кто-то и пусть спит. Да, а Тимофей Петрович, это у нас кто? А, так это ж комвзвода. Я-то привык – товарищ Ануфриев, да товарищ Ануфриев, а имени и отчества командира взвода до сих пор не узнал.

– Ладно, иди спать, – сказал я девушке.

– Ага, – кивнула девушка, встала и чмокнула меня прямо в губы. Может, решила нарушить собственную установку – мой «испытательный срок»? Я бы не возражал… Но нет. Похоже, отправится спать к себе. И уже почти отправилась, но с полдороги спросила:

– Володя, а что такое телевизор? Ну, который ты из Петровича собрался сделать?

– Телевизор? – растерялся я, но постарался объяснить подоступнее. – Телевизор – это такой квакающий ящик с картинками. Картинки меняются, получается что-то вроде рассказа. Я в госпитале видел такой.

– А, раёк, только название странное, – с пониманием кивнула Татьяна. – Видела как-то.

Танька ушла, а я не стал тратить лишнее время на раздумья. И что теперь? Что сделано, то сделано. Можно, разумеется, остановить бронепоезд, выкинуть нищенку и продолжать путь. С нищенкой разберусь завтра – никуда не денется, а если шпионка, то даже интересно: кто такая и с какой целью подослана?

На сон грядущий пошел в одно известное место, куда не только ответственные работники ВЧК своими ногами ходят, но и люди повыше. Умывшись и уже предвкушая сон, закрыл за собой одну дверь, взялся за ручку другой…

И тут мое горло сдавило. Я даже не сразу сообразил – что же это такое, а в глазах уже стало темнеть. Инстинктивно попытался просунуть ладони под удавку, но та продолжала сжиматься. Едва ли не из последних сил сумел развернуться и, подкинув ноги, оттолкнулся ими от стенки вагона, припечатывая душителя к противоположной стене.

– Пся крев, – простонал душегуб женским голосом, удавка ослабла, а я, развивая успех, еще разок приложил незадачливого убийцу к стенке.

Мне несказанно повезло. Будь на ее месте мужчина – сильнее меня или даже равным по силе, он не стал бы меня душить, а просто сломал шею. Еще повезло, что в тамбуре мало места, иначе убийца могла бы упереться коленкой в спину.

Кажется, от грохота должен проснуться весь бронепоезд, но из-за лязга и стука колес по рельсам никто ничего не услышал и не пришел на помощь. Нет, вру, кое-кто пришел.

– Володя, что у тебя стряслось? – выскочила в тамбур Татьяна. – Ты что, в гальюне застрял?

Хотя я и был занят – крутил руки несостоявшейся убийце, но про гальюн услышал. Дочь кавторанга, етишкина жизнь. Гальюн, надо же.

– Тащи наручники, – приказал я девушке. – Они в купе, в моем вещевом мешке.

Пока Татьяна искала наручники, террористка зачем-то попыталась потрепыхаться, и пришлось прижать ее лицом к металлическому полу, чтобы прочувствовала – каково это быть задушенным.

– Это и есть твоя нищенка? – поинтересовался я, защелкнув на запястьях женщины наручники. Подняв ее, кивнул Тане: – Посмотри, чем она меня задушить пыталась.

В свете тусклой лампочки темнел длинный матерчатый предмет похожий на жгут. Подняв его с пола, Таня покрутила находку в руках и растерянно сказала:

– Платок.

– Ладно, пойдем.

Войдя в штабное купе, первым делом усадил незадачливую убийцу, потом посмотрел на Татьяну.

– Тань, так это и есть твоя нищенка? – повторил я вопрос, а дождавшись кивка, сказал: – Ты теперь поняла, что инструкции не дураки пишут? И поняла, что могло бы случиться?

– Поняла, – с убитым видом сказала Татьяна. Потом совсем неожиданно девушка зарыдала.

Я плохо переношу женские слезы. Пришлось вставать, подойти к девушке и начать ее успокаивать.

– Ну-ну, все нормально. И за себя с Петровичем не беспокойся – никаких репрессий не будет.

– Дурак ты, Владимир Иванович, – всхлипнула Таня.

– Не дурак, а товарищ начальник, – строго сказал я. – За языком следи, особенно при посторонних.

Татьяна выскочила из моих объятий и убежала в свое купе. Надо полагать – выплакаться.

Мы остались один на один с «нищенкой». Свет в моем салоне тусклый, но можно рассмотреть, что передо мной сидит молодая и довольно красивая женщина обряженная в живописные лохмотья. Разве что обувь ее выдает. Кстати, очень распространенная ошибка у людей, пытающихся выдать себя за нищих. Не может быть у нищенки таких хороших сапожек. Разумеется, они не новые, разношенные – очень правильные сапоги, но видно, что дорогие и крепкие.

– Голубушка, а почему удавка? – поинтересовался я, прощупывая платок. Ишь, а внутрь еще и монетки вложены. Профи. – Почему не взяла пистолет, нож? Так же надежнее.

Потом до меня дошло. «Нищенка» не стала брать оружие, потому как опасалась, что ее обыщут. Если бы я был на месте и, если бы согласился подвезти несчастную, то приказал бы Татьяне проверить женщину на предмет огнестрела, а также режуще-колющего оружия. И как бы террористка объяснила, что тащит с собой револьвер или нож? А платок – всегда под рукой. И чуть ведь не задушила. Нет, надо Петровичу с Танькой завтра шею намылить. Хм… Намылить. Мне эту «нищенку» придется сдавать Артузову, писать, как она в бронепоезде оказалась. Ага, «оказалась». Раздолбаи добренькие. И как мне теперь этих мягкотелых идиотов отмазывать? Танька-то ладно, как-нибудь, а Исаков? Он же бывший белогвардейский офицер. М-да. Так и Танька – дочь офицера. Моим коллегам дай волю, раскрутят. Надо что-то придумать. Впрочем, а что тут думать? Можно повернуть дело так, что и Танька, и Александр Петрович получат не наказание, а поощрение.

Глава седьмая. Офицерская честь

Конечно же, разгильдяйство Татьяны и Исакова можно подать как проявление бдительности: внештатный сотрудник особой группы ВЧК и техсотрудница оной группы, обратив внимание на подозрительную незнакомку, бла-бла-бла, заманили ее на бронепоезд и произвели арест. Такую деталь, как покушение на убийство начальника Архчека товарища Аксенова, мы выпускаем.

Можно походатайствовать перед руководством ВЧК о награждении техсотрудницы отрезом сукна на новую юбку, а сотрудника… Чем бы этаким Петровича наградить? Красными революционными шароварами – банально, да и не дадут их ему, энтими шароварами награждают только красных курсантов за успехи в БП и ПП. Ладно, обойдется Петрович благодарностью товарища Дзержинского, что тоже немало для бывшего офицера.

Вот только свою «отмазку» Танюхе с Исаковым придется отрабатывать – как следует обыскать задержанную «нищенку». Они посопротивлялись, повякали – дескать, противно воинской чести, природной девичьей скромности, но пошли. А кто еще станет обыскивать женщину? Красноармейцы? Ага, они обыщут… Мне?! Будет ситуация безвыходная, стану копаться в женском белье, вонючем, скорее всего, но если есть возможность свалить это на других, то почему нет? Еще подключу Книгочеева, товарищ отставной жандарм опыт имеет, проконтролирует.

Обыскали. Со слов Татьяны, поглядывавшей на меня с мрачным негодованием – прощупали все швы, развернули каждую складку, но не нашли ничего, даже пресловутого шелкового лоскутка, где, по мнению авторов шпионских романов, записаны данные разведчика и стоит подпись его начальника. Правда, в узелочке, оставленном в купе, отыскалась пара вещиц, плохо вязавшихся с обликом нищенки – баночка увлажняющей помады для губ и две купюры, достоинством в тысячу польских марок каждая. Кстати, бумажки новые. А баночка, которой положено быть слегка жирной, отчего-то сухая. Так, открываем.

Баночка оказалась заполненной порошком белого цвета. Возможно, это ваниль, но скорее всего, нечто иное. Надо бы взвесить, а на глазок – грамм двадцать, если не больше.

– Кокаин? – спросил Книгочеев, с интересом наблюдавший за моими манипуляциями. Не дожидаясь ответа, Александр Васильевич послюнил мизинец, подцепил пару крошек и положил их на кончик языка. Прислушался к собственным ощущениям и изрек: – Точно, кокаин.

Ходячая лаборатория, блин. Впрочем, как помню по старым фильмам, именно так инспектора Скотланд – ярда и определяли кокаин. Слегка горчит, и язык немеет. В тысяча девятьсот двадцатом году нет ответственности за хранение наркотиков, а в мое время это бы потянуло на уголовный срок.

Скорее всего, женщина не относится к действующим разведчикам оффензивы. Кто из руководителей «двуйки», будучи в здравом уме, доверит наркоманке выполнение ответственного задания? Впрочем, кто его знает. Время такое, что употребление кокаина еще не являлось чем-то постыдным. Напротив, среди европейской богемы это достаточно модный тренд.

Я попытался рассмотреть женщину повнимательнее – характерных признаков наркоманки, вроде расширенных зрачков, подрагивающих ноздрей, не углядел, но визуальный осмотр тоже ни о чем не говорит. Вот, ежели бы, взять у женщины анализ крови, тогда да.

– Кто вы по национальности? – поинтересовался я.

В ответ – презрительно скривившиеся губы, презрительный взгляд. Кажется, даже нос и уши «нищенки» излучают презрение.

– Вот и отлично, – кивнул я. – Значит, станем исходить из первоначальной версии. – Покосившись на Татьяну, спросил: – Женщина, когда просилась на поезд, себя как-нибудь называла?

– Вроде, Марьяна, – неуверенно сказала Таня.

– Марьяна, я точно помню, – дополнил Исаков.

– Вот и славно, – демонстративно потер я руки. – Александр Петрович, раз начали, вам и продолжать. Садитесь. Составите справку. – Дождавшись, пока Исаков усядется за стол, принялся диктовать: – Марьяна, Родства Не Помнящая – да, с большой буквы, год рождения неизвестен, мещанка из Киева, род занятий – не имеет. Принята на борт бронепоезда пятнадцатого июля тысяча девятьсот двадцатого года, подозревается в экстремистских действиях против Советской власти.

– Готово, – доложил Исаков.

– Отлично, – похвалил я Петровича, потом наложил на справку свою резолюцию, проговаривая вслух каждое слово: – Передать в распоряжение АРхчека. Особоуполномоченный ВЧК Аксенов.

Первый понял мою игру Книгочеев. Еще бы, в жандармерии дураков не держали.

– Как вы ее собираетесь этапировать? – поинтересовался бывший ротмистр.

– Доедем до Москвы, снаряжу конвой, – пожал я плечами. – Чего тут сложного? Мне все равно посылку от Спешилова отправлять, заодно уж… Довезут женщину до Архангельска, поместят в городскую тюрьму. Впрочем, лучше на Соловки, нечего ей в городе делать. Я приеду – разберусь.

– Владимир Иванович, – с убедительным беспокойством за судьбу «нищенки» заговорил экс-жандарм. – Вы же в Архангельск вернетесь через полгода, а то и позже? Она что, так и будет на Соловках?

– А куда ей спешить? – хмыкнул я. – Год посидит, два, что с того? Соловки места цивилизованные, белые медведи давно не ходят.

– Холодно там, помрет женщина, – невзначай обронил Книгочеев.

– Помрет – еще лучше, значит, мне с ней возиться не придется. Да и не факт, что помрет. Женщина молодая, здоровая, три года для нее ерунда.

– А если забудете про нее? Или, тьфу-тьфу, по дереву постучу, с вами случится что, так и станет сидеть? Если она в тюрьме или в лагере будет числится за самим Аксеновым, ее откуда никто не вызволит.

– Типун тебе на язык, товарищ Книгочеев, что со мной случится? – возмутился я, потом вздохнул: – Хотя, в этом мире может быть все. Но если и так, тоже не страшно. К десятилетию революции – а это всего-то через семь лет, обязательно объявят амнистию. Вон, товарищ Морозов в Шлиссельбургской крепости дольше сидел, четверть века, и ничего. А Феликс Эдмундович?

Татьяна, молча слушавшая нас, включилась в игру.

– Владимир Иванович, вы не правы. Марьяна – это не революционерка, не народоволка. Семь лет для женщины – огромный срок. Сами посудите, что с ней через семь лет будет? Надо бы что-нибудь другое придумать.

– А что я придумаю? – развел я руками. – Вот, дорогие товарищи, сами-то посудите, разговаривать она не хочет, что дальше? Да на хрен мне это надо. Была бы она полькой, то по заключению перемирия можно было ее на своих обменять. А так, ну кому она нужна? Паровоз тормознуть, вывести на насыпь и расстрелять? Можно, но не хочется из-за одной дуры время тратить. Остановимся, с маршрута собьемся, нагоняй потом. Грохнуть и на ходу выкинуть? Но мы же не уголовники какие, чтобы женщину в вагоне мочить и с поезда сбрасывать. Можно бы дамочку в особый отдел Юго-Западного фронта сдать, обратно в Львов отправить, так тоже нет оснований. Может, она меня ограбить хотела, никакой политики? Так что позовите Ануфриева, пусть он ее в арестантское купе определит, часового приставит.

Женщину увели, народ кроме Татьяны разошелся. Александр Петрович перед тем как закрыть за собою дверь, «одарил» меня таким взглядом, что я испугался – не застрелился бы бывший штабс-капитан.

Таня, забравшись на жесткое сиденье с ногами, задумчиво изрекла:

– Я иногда думаю – что мне на том свете будет? За ту сыворотку правды, да за допрос сегодняшний? Вот ты, Владимир Иванович, не боишься, что тебя наказание ждет?

– За что? – поинтересовался я. – За то, что людей через колено ломаю или за то, что свое дело делаю?

Говорить о высоком не хотелось. И впрямь – какие высокие материи, если спать хочется? Я подошел к Тане и, приобняв девушку за плечи, сказал:

– Тань, ты не заморачивайся пока. Попадем на тот свет, там и посмотрим. Если заслужили, наказание примем достойно. Будем с тобой в одном котле с кипящей смолой сидеть, анекдоты друг другу рассказывать. Так что, запоминай анекдоты, чтобы лет на тридцать хватило.

– Почему на тридцать? – вскинула Танька голову. – Маловато будет.

– Так это тебе, – пояснил я, позевывая. – Мне-то подольше сидеть, лет сто, а может и тысячу. – Не выдержав, снова зевнул. – И вообще, Татьяна Михайловна, устал, спать хочу. Два раза за день убить пытались, а теперь еще и ты мозги пудришь.

Татьяна, тоже клевавшая носом, встрепенулась:

– Когда это успели?

– А, – устало отмахнулся я. – Когда обратно из расположения шестой дивизии возвращались, какие-то придурки напали, еле отбились. Только не спрашивай, потом расскажу.

Спал долго, едва ли не до полудня. Понятное дело, завтрак проспал – верно, Танька облизывается, схомячив две порции. Зато, когда я проснулся, меня уже ждала кружка с кофе.

– Божественно! – приподняв глаза к небу, произнес я. – Еще бы кусочек сахара, было бы совсем здорово.

– Я тебе говорила, что первый раз вижу человека, который пьет черный кофе и просит сахар? – хмыкнула Татьяна.

– Уже раз пятый или шестой, – кивнул я, делая второй глоток. Мне о том же самом и жена говорила, и дочка, приучавшие меня пить молотый кофе вместо растворимого, а я люблю сладкий. Чай без сахара пить привык, и уже начало нравится, а вот кофе непременно с сахаром.

Нет, кофе и без сахара хорош. Сделав еще глоток, спросил:

– Что-нибудь есть интересное?

– Товарищ начальник, за время вашей спячки происшествий не случилось, – хихикнула Татьяна, а потом посерьезнела. – Ануфриев приходил, сказал, что львовская нищенка в дверь стучалась, к начальнику хочет.

«Львовская нищенка» – неплохо звучит. Если буду проводить какую-нибудь операцию во Львове, так и назову. Я предполагал, что женщина сломается, но не думал, что это произойдет так быстро. Видимо, купе продуваемое насквозь из дыры в углу, рассчитанной для определенных нужд, женщины переносят труднее, нежели мужчины. А «нищенка», скорее всего, дамочка образованная, вспомнила гимназический курс географии, представила карту, Белое море и Архангельск и осознала, что там еще холоднее.

– Еще Александр Петрович с вами хотел поговорить, добавила Таня. – Наедине.

– Лады, – кивнул я. Прикинув порядок действий, сказал. – Зови Исакова, а коли он наедине хочет, то сама пока Потылицына развлекай. Ты, вроде бы, говорила, что он к тебе неравнодушен?

– А, это в прошлом, – отмахнулась Татьяна. – Кажется, поручик в Минске себе зазнобу нашел, теперь страдает.

– Страдает, это хорошо, – философски изрек я. – Любовь, даже безответная, еще никому не вредила.

– Владимир Иванович, не был бы ты моим начальником, так бы взяла, да и дала тебе в ухо.

– Тань, как хорошо, что твой папа – капитан второго ранга, – хмыкнул я, на всякий случай посматривая на руки девушки.

– Это вы к чему? – с подозрением посмотрела на меня Татьяна, переходя на вы.

– Да так, мысли вслух. Лучше сходи, пригласи Александра Петровича. И скажи Кузьменко – пусть нищенку допросит. Я потом гляну, если что не так, допрошу повторно.

Дочь кавторанга повела плечами и дисциплинированно вышла из вагона. А я-то имел в виду, что в их доме имеется понятие субординации, потому что другая девушка не посмотрела бы, что я начальник, а дала в ухо. Нет, получать в ухо от Тани не хочу, чревато.

Явился Александр Петрович. Кажется, он собирался доложиться по всей форме, но я просто кивнул на рундук.

– Садитесь, товарищ Исаков. Как я понимаю, хотите подавать рапорт на увольнение из чека?

– А как вы догадались? – сверкнул стеклышками очков Петрович.

– Глянул на вас вчера и осознал – либо застрелится Александр Петрович, либо попросится на свободу. Дескать, мне противно заниматься такой работой. Верно?

– Верно, Владимир Иванович, – не стал кривить душой бывший штабс-капитан. – Врать не стану, собирался стреляться, но передумал. Решил, зачем вам напрасные хлопоты?

– Это вы правильно, – не кривя душой, сказал я. – Вам-то что, застрелились, а нам каково? Объяснительную придется писать, потом с трупом неизвестно что делать – здесь закапывать или в Архангельск отправлять? Если в Архангельск, какой гроб нужен? Если в деревянный положить, так вонять будет, надо металлический искать, лучше цинковый, или свинцовый, но где взять-то?

– Не шутите так, Владимир Иванович, – насупился Петрович. Потом добавил: – Самоубийц-то и в прежние времена на кладбищах не хоронили, а уж теперь… Кто бы меня в Архангельск повез, кому это надо? Прикопали бы где-нибудь, да и все.

– Я и не шучу, – пожал я плечами. – Есть у меня свой пунктик. Если есть возможность, похоронить своего человека достойно. Понятное дело, что, если отступаем, там не до кладбищ и не до почетного караула. Впрочем… – прервал я свой собственный монолог. – Пишите рапорт. Только убедительная просьба – не пишите, что вы не согласны с методами работы своего начальника, что вам претит заниматься контрразведкой, что вам жаль загубленные судьбы наших подследственных, что нужно воевать честно, с открытым забралом.

– Ну, про честную войну я бы писать не стал, – сквозь силу улыбнулся Петрович. – Я же как-никак сапер. И мосты взрывал, и минные поля ставил.

– Значит, уже хорошо, осознаете. Стало быть, напишите, что по состоянию здоровья вы не можете исполнять служебных обязанностей. Таня вас осмотрит, какой-нибудь диагноз придумает, справку выдаст. Я все подпишу, печать поставлю. Как в Архангельск приедете, справку у врача подтвердите – с моей подписью ни один врач спорить не станет, а иначе могут вас загрести в Красную армию как военспеца.

– Владимир Иванович, как же вы не поймете? – начал сердиться Исаков. – Я же не против послужить в Красной армии. Я в чека служить не хочу. Хочу, чтобы вы перевели меня в армию. Я вообще не пойму – на кой хрен вы меня к себе на службу определили?

– Ну что вы все – я да я? – мягко пожурил я бывшего штабс-капитана. – На службу я вас определил, потому что мне специалист нужен по саперной части. Жаль, разумеется, что вы служить не хотите, но что поделать. – Видя, что Александр Петрович собирается что-то сказать, поднял ладонь. – Подождите, не перебивайте. Знаю, что скажете – в РККА всей душой, от ВЧК – избавьте. Нет, товарищ Исаков, не получится. Либо вы служите там, куда вас поставили, либо вообще не служите. Выйдете на «гражданку», пойдете детишек учить, чем плохо?