Текст книги "Умирающие и воскресающие боги"

О слиянии двух образов богинь в один Хаджикириакос пишет так: «Более упрощая этническую головоломку Древнего Кипра, можно выделить два основных течения. Первое – это восточное влияние, т. е. вавилонское, анатолийское и финикийское против греческого… С течением веков (женское божество острова) становится все более похожей на финикийскую Астарту, а ее кипрское имя до сих пор остается тайной, поэтому сегодня ее называют “Афродитой-Астартой”… Характерный пример двух основных течений можно проследить в истории финикийского храма Астарты в Китионе. Храм был построен в конце XIII в. до н. э. микенскими переселенцами и был посвящен богине плодородия и металлургии, о чем свидетельствуют развалины мастерских по обработке металла, найденные на территории храма. В течение I тысячелетия до н. э. Китион постепенно становится финикийской колонией, а храм изменялся и был посвящен Астарте… Храм продолжил свое существование вплоть до эпохи Птолемеев и более позднего романского периода и был посвящен хорошо известной Афродите-Венере».

Статуя Афродиты в Национальном археологическом музее в Афинах

Но, тем не менее, греческая Афродита все же сохраняла некоторые воинственные и даже смертоносные черты своей финикийской сущности. Археолог Мария Мавроматаки отмечает в работе «Греческая мифология и религия», рассуждая о связи Афродиты с богом войны Аресом: «От Ареса у Афродиты было четверо детей – Гармония, Деймос (Ужас), Фобос (Страх) и Эрот. Постоянный спутник Афродиты (наряду с харитами и орами) Эрот был маленьким крылатым богом, безжалостно поражавшим стрелами сердца, вызывая тем самым не только радость, но и страдание. То обстоятельство, что Эрот был сыном Ареса и Афродиты, придает понятию любви, а также самой Афродите, бывшей покровительницей любви, воинственный характер. И, действительно, целый ряд изображений представляет Афродиту вооруженной, а почиталась она с эпитетом Паноплос (Всеоружная). Древние греки связывали с Афродитой понятие “войны” на любовном поле, связывая ее в то же время с царством мертвых, поскольку любовь и смерть составляли необходимые предпосылки для обновления и возрождения живых существ. Так, Афродита почиталась в Древней Греции вместе с Гермесом как Хтония (Подземная), а на некоторых некрополях также как Мелена (Черная) и Скотия (Мрачная)».

Доказательство родства культов вавилонской Астарты и кипрской Афродиты содержится в «Истории» Геродота – мы уже приводили этот фрагмент, касающийся культовой проституции (см.: «История», I, 199), также в цитированном ранее труде Юстина (см.: «Эпитома сочинения Помпея Трога “Historiae Philippicae”», XVIII, 5, 4).

Вероятно, именно с ослаблением восточного влияния на Кипре и происходит постепенная эллинизация Астарты-Афродиты. Нравы становятся мягче, что, опять же, находит свое отражение в мифах об Афродите. В частности, Хаджикириакос пишет: «Керастами (рогатыми) называлась мифическая каста кипрских священников, которых разгневанная Афродита превратила в быков в отместку за кровавые жертвоприношения Зевсу, которые те совершали на ее священном острове. Эти мифы снова поднимают тему облагораживающей силы кипрской богини, выступающей против диких и варварских обычаев, привезенных на Кипр из других стран». Более того, образ самой Афродиты начинает как бы расслаиваться на две части – Афродиту Земную, или Пандемос (Всенародную), связанную с сексуальной стороной любви и культовой проституцией, и Афродиту Уранию (Небесную), отражающую понятие любви на высшем, божественном уровне (вершина этой философии – «Пир» Платона). Эти обе Афродиты противопоставляются друг другу в позднем мифе о выборе Геракла. И, кстати, Павсаний (110–180 гг. н. э.) указывает, что «…первым народом, которому выпало на долю почитать (Афродиту) Уранию, были ассирийцы, а после ассирийцев из жителей Кипра – пафийцы, а из финикийцев – жители Аскалона в Палестине. От финикийцев восприняли это поклонение жители Киферы. У афинян ввел его Эгей, считая, что отсутствие у него самого детей – тогда у него еще их не было – и несчастье с его сестрами произошло вследствие гнева Урании» («Описание Эллады», I, 14).

Впрочем, необходимо привести и противоречащий вышеизложенному взгляд Д. Хогарта, который видит в Афродите не смешение греческой богини с восточнофиникийской, но, защищая ее полностью автохтонный характер (что, как мы видели, и прочими учеными мужами не отрицается), выводит ее родословную от эгейской богини: «Верховная богиня Кипра в более ранних надписях острова всегда носит греческое имя… “Царица”. Два главных пункта местного почитания ее, Пафос и Идалий, оказываются именно теми двумя городами, о греческом характере которых чрезвычайно ярко свидетельствуют данные самих собственных имен. В Пафосе найдено свыше 100 надписей, написанных кипрским, греческим и римским письмом, и, насколько мне известно, обнаружена только одна надпись семитического письма. В Идалии найдено около 6 финикийских надписей, из которых ни одна не относится ко времени ранее IV в. Совершенно неизвестны надписи из Амафунта, а из Голгов происходит только одна. Каковы бы ни были семитические черты в культе Кипрской богини, ее главные местные резиденции, очевидно, до конца оставались в основе своей греческими. Даже более того, можно прямо поставить вопрос, заключал ли действительно ее культ какие-либо несомненно семитические черты? Ныне признано существование подобной богини природы в качестве верховного божества во всех местах эгейского мира. Если главным местом ее почитания был расположенный к западу остров Крит, на котором эгейская цивилизация, по-видимому, развилась со времен отдаленной древности, не подвергаясь серьезным изменениям извне, то обычный взгляд прошлого поколения о восточном происхождении эллинской Афродиты во всех местах ее культа, и в частности Кипрской царицы, как кажется, нуждается в коренном пересмотре. Многие черты культа Кипрской царицы, параллели к которым обычно искали на сирийском берегу, имеют более ранние параллели в западной эгейской области. Так, например, употребление бэтилов в культе было на Крите еще задолго до того времени, к которому относятся имеющиеся у нас действительные свидетельства о существовании его на финикийском берегу. Зачем в таком случае относить священный камень Пафоса к Библу? Голубь был божественным атрибутом эгейской богини одинаково как в Микенах, так и на Крите, покоился на руке или голове ее и сидел наверху священного бэтила. Какая надобность поэтому обращаться к сирийской Иштар за объяснением вдохновения, проявившегося в фигурках с голубями из Идалии и Голгов? Конечно, оргиастические обычаи пафосского храма, как например, обрядовая проституция, единственное имеющееся у нас свидетельство о которой, заметим, происходит из христианских источников (здесь Хогарт забыл про свидетельство Геродота – или намекнул на позднейшую византийскую правку его текста; “История” Геродота дошла до нас в византийских списках X–XV вв., за редким исключением папирусных фрагментов начала нашей эры. – Е.С.), имели свои параллели во всей Западной Азии, даже вплоть до Армении и Вавилона. Но в Коринфе и Сицилии также могут быть приведены к ним параллели».

Перейдем теперь собственно к мифам. Итак, мы видели, что Пеннорожденая могла быть жестокой и зачастую страшно карала за обиды, причиненные ей лично, или за отвержение любви. Так, она покарала родосских сыновей Посейдона, оскорбивших ее, когда она прибыла к ним на остров, – наслала на них безумие, находясь в котором, они изнасиловали собственную мать. Известен миф о самовлюбленном Нарциссе, отвергнувшем любовь нимфы Эхо, за что Афродита устроила так, что он влюбился в собственное отражение в воде и умер от невозможности разделить свою любовь. Объясняя феномен гермафродитизма, древние считали, что так Афродита покарала своего сына от Гермеса, когда он отказался разделить любовь нимфы Салмаки: по ее просьбе Афродита нераздельно слила ее с неуступчивым молодым человеком. Она ослепила своего любовника Анхиза (отца Энея), когда он похвастал связью с богиней. На том же Кипре она покарала сестер Пропетид из Амафунта и обратила их в проституток, как писал Овидий (43 г. до н. э. – 17 г. н. э.):

 
Все же срамных Пропетид смел молвить язык, что Венера
Не божество. И тогда, говорят, из-за гнева богини,
Первыми стали они торговать красотою телесной.
Стыд потеряли они, и уже их чело не краснело.
 

(«Метаморфозы», Х, 238–241)

Не стал исключением и кипрский царь Кинир, сын Пигмалиона и Галатеи, о котором мы уже упоминали ранее; вполне вероятно – историческая личность, на острове еще долго существовала местная династия правителей, именовавшаяся Кинирадами. Гомер упоминает в «Илиаде», что он подарил царю Агамемнону панцирь:

 
После вкруг персей герой надевал знаменитые латы,
Кои когда-то Кинирас ему подарил на гостинец:
Ибо до Кипра достигла великая молвь, что ахейцы
Ратью на землю троянскую плыть кораблями решились;
В оные дни подарил он Атриду, царю угождая.
В латах сих десять полос простиралися ворони черной,
Олова белого двадцать, двенадцать блестящего злата;
Сизые змеи по ним воздымалися кверху, до выи,
По три с боков их, подобные радугам, кои Кронион
Зевс утверждает на облаке, в дивное знаменье смертным.
 

(«Илиада», XI, 19–28)

Сам Кинир не сделал богине ничего плохого, напротив – настойчиво устанавливал ее культ, для чего перенес оргии с ночного времени на дневное (Хаджикириакос, отмечая, что «киннор» – слово финикийское и обозначает музыкальный инструмент типа арфы, остроумно видит в Кинире другого царя, кровавого библейского композитора Давида); возводил храмы – Тацит пишет о храме Венеры Пафосской, что его «поставил Кинир – на том самом месте, куда прибой вынес рожденную морем богиню» («История», II, 3). Лукиан Самосатский (125–180 гг. н. э.) упоминает о храме, возведенном Киниром в Финикии (см. ниже: «О сирийской богине», 9), а Страбон прямо делает его финикийским царем: «Библ – царская столица Кинира, посвящен Адонису» («География», XVI, 2, 18). Но вот его жена Кенхреида заявила, что их дочь Мирра (Смирна) красивее самой Афродиты; по другой версии, это заявила сама подросшая Мирра. Этого оказалось достаточно для весьма изощренной мести: богиня заставила Мирру влюбиться в отца. Нормально по восточным меркам, по греческим – ужас. О дальнейшем рассказывает Овидий:

 
…Кинир, и когда бы потомства
Он не имел, почитаться бы мог человеком счастливым.
Страшное буду я петь. Прочь, дочери, прочь удалитесь
Вы все, отцы! А коль песни мои вам сладостны будут,
Песням не верьте моим, о, не верьте ужасному делу!..
Даже Эрот объявил, что стрелой не его пронзена ты,
Мирра; свои он огни от греха твоего отвращает.
Адской лучиной была ты овеяна, ядом ехидны,
Ты из трех фурий одна: преступленье – отца ненавидеть,
Все же такая любовь – преступленье крупней. Отовсюду
Знатные ищут тебя домогатели. Юность Востока
Вся о постели твоей соревнуется. Так избери же,
Мирра, себе одного, но, увы, все в одном сочетались.
Все понимает сама, от любви отвращается гнусной
Мирра, – «Где мысли мои? Что надо мне? – молвит, – о боги!
Ты, Благочестье, и ты, о право священное крови,
Грех запретите, – молю, – преступлению станьте препоной,
Коль преступленье в том есть. Но, по правде сказать, Благочестье
Этой любви не хулит. Без всякого выбора звери
Сходятся между собой; не зазорно бывает ослице
Тылом отца приподнять; жеребцу его дочь отдается,
Коз покрывает козел, от него же рожденных, и итицы
Плод зачинают от тех, чьим семенем зачаты сами.
Счастливы те, кто запретов не знал! Дурные законы
Сам себе дал человек, и то, что природа прощает,
Зависть людская клеймит. Говорят, что такие, однако,
Есть племена, где с отцом сопрягается дочь или с сыном
Мать, и почтенье у них лишь растет от любви их взаимной.
Горе мое, что не там привелось мне родиться! Вредят мне
Здешних обычаи мест! Но зачем возвращаюсь к тому же?
Прочь, запрещенные, прочь, надежды! Любви он достоин, —
Только дочерней любви! Так, значит, когда бы великий
Не был отцом мне Кинир, то лечь я могла бы с Киниром!
Ныне ж он мой, оттого и не мой. Мне сама его близость
Стала проклятием. Будь я чужой, счастливей была бы!
Лучше далеко уйду и родные покину пределы,
Лишь бы греха избежать. Но соблазн полюбившую держит:
Вижу Кинира я здесь, прикасаюсь к нему, говорю с ним,
Для поцелуя тянусь, – о, пусть не дано остального!
Смеешь на что-то еще уповать, нечестивая дева?
Или не чувствуешь ты, что права и названья смешала?
Или любовью отца и соперницей матери станешь?
Сыну ли старшей сестрой? Назовешься ли матерью брата?
Ты не боишься Сестер, чьи головы в змеях ужасных,
Что, беспощадный огонь к очам и устам приближая,
Грешные видят сердца? Ты, еще непорочная телом,
В душу греха не прими, законы могучей природы
Не помышляй загрязнить недозволенным ею союзом.
Думаешь, хочет и он? Воспротивится! Он благочестен,
Помнит закон. О, когда б им то же безумье владело!»
Молвила так. А Кинир, посреди женихов именитых,
В недоумении, как поступить, обращается к Мирре,
По именам их назвав, чтоб себе жениха указала.
Мирра сначала молчит, от отцова лица не отводит
Взора, горит, и глаза обливаются влагою теплой.
Но, полагает Кинир, то девичий стыд; запрещает
Плакать, и щеки ее осушает, и в губы целует.
Рада она поцелуям его. На вопрос же, который
Был бы любезен ей муж, «На тебя, – отвечала, – похожий!»
Он же не понял ее и за речь похваляет: «И впредь ты
Столь же почтительной будь!» И при слове «почтительной» дева,
С мерзостным пылом в душе, головою смущенно поникла.
Ночи средина была. Разрешил и тела и заботы
Сон. Но Кинирова дочь огнем неуемным пылает
И не смыкает очей в безысходном безумье желанья.
Вновь то отчается вдруг, то готова пытаться; ей стыдно,
Но и желанья кипят; не поймет, что ей делать, – так мощный
Низко подрубленный ствол, последнего ждущий удара,
Пасть уж готов, неизвестно куда, но грозит отовсюду.
Так же и Мирры душа от ударов колеблется разных
Зыбко туда и сюда, устойчива лишь на мгновенье.
Страсти исход и покой в одном ей мерещится – в смерти.
Смерть ей любезна. Встает и решает стянуть себе петлей
Горло и, пояс уже привязав к перекладине, молвив:
«Милый, прощай, о Кинир! И знай: ты смерти виновник!» —
Приспособляет тесьму к своему побелевшему горлу…
 

[Далее рассказывается о том, как кормилица спасает Мирру, вызнает о ее преступном желании и скрепя сердце решает помочь осуществиться нечестивому желанию.]

 
Праздник Цереры как раз благочестные славили жены,
Тот, ежегодный, когда, все окутаны белым, к богине
Связки колосьев несут, своего урожая початки.
Девять в то время ночей почитают запретной Венеру,
Не допускают мужчин. Кенхреида, покинув супруга,
Вместе с толпою ушла посетить тайнодейства святые.
Благо законной жены на супружеском не было ложе,
Пьяным Кинира застав, на беду, расторопная нянька,
Имя другое назвав, неподдельную страсть описала
Девы, красу расхвалила ее; спросил он про возраст.
«С Миррой, – сказала, – одних она лет». И когда приказал он
Деву ввести, возвратилась домой. «Ликуй, – восклицает, —
Доченька! Мы победили!» Но та ощущает неполной
Эту победу свою. Сокрушается грудь от предчувствий.
Все же ликует она: до того в ней разлажены чувства…
Все же идет. Темнота уменьшает девичью стыдливость.
Левою держит рукой кормилицы руку; другая
Ищет во мраке пути; порога уж спальни коснулась.
Вот открывает и дверь; и внутрь вошла. Подкосились
Ноги у ней, колена дрожат. От лица отливает
Кровь, – румянец бежит, сейчас она чувства лишится.
Чем она ближе к беде, тем страх сильней; осуждает
Смелость свою и назад возвратиться неузнанной жаждет.
Медлит она, но старуха влечет; к высокому ложу
Деву уже подвела и вручает, – «Бери ее! – молвит, —
Стала твоею, Кинир!» – и позорно тела сопрягает.
Плоть принимает свою на постыдной постели родитель,
Гонит девический стыд, уговорами страх умеряет.
Милую, может быть, он называет по возрасту «дочка»,
Та же «отец» говорит, – с именами страшнее злодейство!
Полной выходит она от отца; безбожное семя —
В горькой утробе ее, преступленье зародышем носит.
Грех грядущая ночь умножает, его не покончив.
И лишь когда наконец пожелал, после стольких соитий,
Милую он распознать и при свете внесенном увидел
Сразу и грех свой и дочь, разразился он возгласом муки
И из висящих ножен исторг блистающий меч свой.
Мирра спаслась; темнота беспросветная ночи убийство
Предотвратила. И вот, пробродив по широким равнинам,
Пальмы арабов она и Панхаи поля покидает.
Девять блуждает потом завершающих круг полнолуний.
И, утомясь наконец, к земле приклонилась Сабейской.
Бремя насилу несла; не зная, о чем ей молиться,
Страхом пред смертью полна, тоской удрученная жизни,
Так обратилась к богам, умоляя: «О, если признаньям
Верите вы, божества, – заслужила печальной я казни
И не ропщу. Но меня – чтоб живой мне живых не позорить
Иль, умерев, мертвецов – из обоих вы царств изгоните!
Переменивши меня, откажите мне в жизни и смерти!»
Боги признаньям порой внимают: последние просьбы
Мирры нашли благосклонных богов: ступни у молящей
Вот покрывает земля; из ногтей расщепившихся корень
Стал искривленный расти, – ствола молодого опора;
Сделалась деревом кость: остался лишь мозг в сердцевине.
В сок превращается кровь, а руки – в ветви большие,
В малые ветви – персты; в кору – затвердевшая кожа.
Дерево полный живот меж тем, возрастая, сдавило;
Уж охватило и грудь, закрыть уж готовилось шею.
Медлить не стала она, и навстречу коре подступившей
Съежилась Мирра, присев, и в кору головой погрузилась.
Все же, хоть телом она и утратила прежние чувства, —
Плачет, и все из ствола источаются теплые капли.
Слезы те – слава ее. Корой источенная мирра
Имя хранит госпожи, и века про нее не забудут.
А под корою меж тем рос грешно зачатый ребенок,
Он уж дороги искал, по которой – без матери – мог бы
В мир показаться; живот бременеющий в дереве вздулся.
Бремя то мать тяготит, а для мук не находится слова,
И роженицы уста обратиться не могут к Луцине.
Все-таки – словно родит: искривленное дерево частый
Стон издает; увлажняют его, упадая, слезинки.
Остановилась тогда у страдающих веток Луцина;
Руки приблизила к ним и слова разрешенья сказала.
Дерево щели дает и вот из коры выпускает
Бремя живое свое. Младенец кричит, а наяды
В мягкой траве умащают его слезами родимой.
Зависть сама похвалила б дитя! Какими обычно
Голых амуров писать на картинах художники любят,
В точности был он таким. Чтоб избегнуть различья в наряде,
Легкие стрелы ему ты вручи, а у тех отними их!
Но неприметно бежит, ускользает летучее время,
Нет ничего мимолетней годов. Младенец, зачатый
Дедом своим и сестрой, до этого в дереве скрытый,
Только родиться успел, красивейшим слыл из младенцев.
Вот он и юноша, муж; и себя превзошел красотою!
Вот и Венере он мил, за огни материнские мститель!
 

(«Метаморфозы», Х, 298–302, 311–381, 431–445, 454–524)

Так родился Адонис, ставший любовником Афродиты. Хаджикириакос, ссылаясь на Нонна Панополитанского (V в. н. э.) считает, что тот «…дает понять, что их роман – это отношения более старшей женщины, влюбленной в юношу, к которому она также испытывает материнское чувство»:

 
К струям, где брачные зыби пенной Пафийки застыли,
К Сетрахосу приходила, там часто, взявши одежды,
Обряжала Киприда омытого отпрыска Мирры.
 

(«Деяния Диониса», XIII, 455–458)

Далее Овидий продолжает:

 
Смертным пленясь, покидает она побережье Киферы.
Ей не любезен и Паф, опоясанный морем открытым,
Рыбой обильнейший Книд, Амафунт, чреватый металлом.
 

Скульптура Афродиты, найденная на Кипре

 
На небо тоже нейдет; предпочтен даже небу Адонис.
С ним она всюду, где он. Привыкшая вечно под тенью
Только лелеять себя и красу увеличивать холей,
С ним по горам и лесам, по скалам блуждает заросшим,
С голым коленом, подол подпоясав по чину Дианы;
Псов натравляет сама и, добычи ища безопасной,
Зайцев проворных она, иль дивно рогатых оленей
Гонит, иль ланей лесных; но могучих не трогает вепрей,
Но избегает волков-похитителей, также медведя,
С когтем опасным, и львов, пресыщенных скотнею кровью.
Увещевает тебя, чтоб и ты их, Адонис, боялся, —
Будь в увещаниях прок! «Быть храбрым с бегущими должно, —
Юноше так говорит, – а со смелыми смелость опасна.
Юноша, дерзок не будь, над моей ты погибелью сжалься!
Не нападай на зверей, от природы снабженных оружьем,
Чтобы не стоила мне твоя дорого слава. Не тронут
Годы, краса и ничто, чем тронуто сердце Венеры,
Вепрей щетинистых, львов, – ни взора зверей, ни души их.
Молнии в желтых клыках у жестоких таятся кабанов,
Грозно бросается в бой лев желтый с великою злостью,
Весь их род мне постыл». Когда ж он спросил о причине,
Молвит: «Скажу, подивись чудовищ провинности давней.
От непривычных трудов я, однако, устала, и кстати
Ласково тенью своей приглашает нас тополь соседний;
Ложе нам стелет трава. Прилечь хочу я с тобою
Здесь, на земле!» И легла, к траве и к нему прижимаясь.
И, прислонившись к нему, на груди головою покоясь,
Молвила так, – а слова поцелуями перемежала…
 

(«Метаморфозы», Х, 529–559)

Бурный роман часто подвигает Афродиту на проявление жестокости: когда муза Клио упрекнула ее в любви к смертному, та сама заставила ее влюбиться в смертного, а когда некий Эриманф – властитель Аркадии и сын Аполлона – застиг пару в момент совокупления, Афродита ослепила его. На Диониса, однако, который изнасиловал Адониса, богиня покуситься побоялась.

Однако вскоре Адонис гибнет от клыков кабана; как помнит читатель, в финикийском варианте мифа в него обратился обманутый муж богини любви Балаат-Гебал; не чужда эта версия и греческому миру, и в этом случае винят Ареса – любовника Афродиты, который то ли сам обратился в кабана, то ли наслал его на соперника. Отметим, что законным мужем Афродиты был хромой бог-кузнец Гефест; впрочем, другая традиция считает именно Ареса мужем Афродиты, что соответствует более философскому восприятию мифа. Можно вспомнить воззрения Гераклита Эфесского (535–483 гг. до н. э.), считавшего, что борьба и распря – основа мироздания: «Борьба – отец всего и царь над всем», а отсюда уже проистекает гармония, сводящая противоположности в тождество, а именно Гармонией и звали дочь Ареса и Афродиты. Или можно вспомнить Эмпедокла (490–430 гг. до н. э.), приложившего к стихиям метод Гераклита: он указал, что они разъединяются Враждой, но затем соединяются Любовью – и так циклично; в апогее правит всем и побеждает «липкая» Любовь, вожделением сплавляющая все элементы в единый Сфайрос – пока не начинает действовать «огненная» разрушительная Вражда:

 
Огнь, и вода, и земля, и воздух с безмолвною высью,
И отдельно от них Спор гибельный, равный повсюду,
И меж ними Любовь, что в ширь и в длину равномерна.
 

Кстати, Эмпедокл – один из первых известных эволюционистов, давший своеобразную теорию естественного отбора через отмирание нежизнеспособных первоорганизмов.

Но возвращаемся к странному кабану. Овидий просто пишет:

 
И вот на чете лебединой
Правит по воздуху путь; но советам противится доблесть.
Тут из берлоги как раз, обнаружив добычу по следу,
Вепря выгнали псы, и готового из лесу выйти
Зверя ударом косым уязвил сын юный Кинира.
Вепрь охотничий дрот с клыка стряхает кривого,
Красный от крови его. Бегущего в страхе – спастись бы! —
Гонит свирепый кабан. И всадил целиком ему бивни
В пах и на желтый песок простер обреченного смерти!
С упряжью легкой меж тем, поднебесьем несясь, Киферея
Не долетела еще на крылах лебединых до Кипра,
Как услыхала вдали умиравшего стоны и белых
Птиц повернула назад. С высот увидала эфирных:
Он бездыханен лежит, простертый и окровавленный.
Спрянула и начала себе волосы рвать и одежду,
Не заслужившими мук руками в грудь ударяла,
Судьбам упреки глася, – «Но не все подчиняется в мире
Вашим правам, – говорит, – останется памятник вечный
Слез, Адонис, моих; твоей повторенье кончины
Изобразит, что ни год, мой плач над тобой неутешный!
Кровь же твоя обратится в цветок. Тебе, Персефона,
Не было ль тоже дано обратить в духовитую мяту
Женщины тело? А мне позавидуют, если героя,
Сына Кинирова, я превращу?» Так молвив, душистым
Нектаром кровь окропила его. Та, тронута влагой,
Вспенилась. Так на поверхности вод при дождливой погоде
Виден прозрачный пузырь. Не минуло полного часа, —
А уж из крови возник и цветок кровавого цвета.
Схожие с ними цветы у граната, которые зерна
В мягкой таят кожуре, цветет же короткое время,
Слабо держась на стебле, лепестки их алеют недолго,
Их отряхают легко названье им давшие ветры».
 

(«Метаморфозы», Х, 708–739)

Так, погибший воскрес в виде цветка; нанесенная ему в пах рана трактуется Хаджикириакосом как символ оскопления, характерный для родственного культа Аттиса (см. следующую главу). Овидий при этом просто упомянул Персефону – царицу подземного царства, либо посчитав ненужным излагать то, что и без того знал тогдашний образованный читатель, либо ему эта тема была просто неинтересна. А напрасно, ибо мы бы вновь могли бы встретиться с уже известным мифом – о нисхождении богини в преисподнюю за своим возлюбленным и споре из-за него с подземной царицей; только теперь вместо Таммуза – Адонис, вместо Иштар – Афродита, а вместо Эрешкигаль – Персефона. А сюжет-то тот же, равно как и результат. Более того – один из греческих вариантов практически совпадает с началом вавилонского мифа об Иштар и Таммузе – когда Афродита еще в младенчестве отдает Адониса Персефоне, потом хочет забрать назад, и по божественному суду музы Каллиопы Адонис также проводит часть времени с Афродитой, часть – с Персефоной (интересно, как к этому относился ее муж Аид? Высокие отношения!). Афродите, впрочем, такой вердикт пришелся не по нраву, и она подстроила растерзание вакханками сына музы, знаменитого Орфея. По другой версии, дело судил сам Зевс, поделивший годовое бытие Адониса на три части: одну он должен был проводить с Персефоной, другую – с Афродитой, а третьей располагал бы по своему хотению; естественно, он отдал ее утехам с Афродитой. Заодно нельзя не отметить, что сама Персефона является женским коррелятом умерщвляемого месопотамско-финикийского бога: достаточно вспомнить известнейший миф о ее похищении Аидом, горе ее матери Деметры, гибели урожая и, в итоге, приговоре богов о том, что полгода Персефона должна быть с матерью (расцвет природы и плодоношение), а полгода – с мрачным мужем (увядание природы, зима). Может, дочь и вернули бы матери насовсем, но коварный Аид перед расставанием вручил Персефоне гранат – символ плодородия и брачного союза, и та, приняв его, невольно связала свою судьбу с подземным богом. Впрочем, брачной жизни Аида позавидовать сложно: полгода его жена живет у тещи, из оставшихся шести месяцев четыре проводит с любовником… После гибели Адониса дела пошли еще хуже: по новому суду Зевса Адонис проводил на земле и под землей ровно по полгода. Мучаясь от страсти в его отсуствие, Афродита, по совету Аполлона, кидалась в море со скалы, но, поскольку она была бессмертна, все обходилось для нее благополучно, в отличие от поэтессы Сапфо, решившей последовать ее примеру и таким же образом исцелиться от страсти.

Смерть Адониса. Художник П.-П. Рубенс

Новым моментом является версия о том, что Адониса убила отвергнутая им Персефона, о чем мы узнаем из стихотворения Авсония (310–395 гг. н. э.) «Распятый Купидон»:

 
В скорбном лесу они выбирают мирт знаменитый,
Ненавистный за мщенье богов (здесь когда-то Адонис,
Верный Венере, был распят отвергнутой им Прозерпиной)…
 

Обратим внимание на способ умерщвления – такому ведь подвергали вавилонского «шутовского царя», символизировавшего Мардука. Повод был, ведь Афродите в итоге досталось две трети года с Адонисом, в то время как Персефоне – лишь треть. А так представлялся заманчивый случай овладеть им целиком. Еще интересный момент, вновь напоминающий нам о ближневосточном инцесте, – только там Иштар спала с собственным сыном Таммузом, а древнегреческий орфический гимн (ок. VI в. до н. э.), однако, делает Адониса сыном Персефоны!

 
О, порожденный от ложа прекрасной собой Персефоны!
 

(LVI. «Адонису (фимиам, ароматы)»)

Впрочем, до разрешения всех загадок еще очень далеко, ибо в причудливом сознании греков Афродита и Персефона могли не просто быть тесно взаимосвязаны (как любовь и смерть, об этом мы уже упоминали), но и вообще быть одним и тем же божеством! Хаджикириакос по крайней мере утверждает, что Нонн Панополитанский (V в. н. э.) в «Деяниях Диониса» (см. песни V–VI) «…ссылается на Афродиту в образе “Персефонеи”, когда Зевс пытается овладеть ею на Кипре. По некоторым данным он был отцом обеих богинь и пытался овладеть обеими, но это удалось только с Персефоной, которая родила Загрея (бога орфических мистерий, который отождествляется с Дионисом). Поэтому можно считать, что в отдельных случаях эти две богини определялись в культовых мистериях как аналогичные, но с противоположными признаками».

 
И нагое
В волнах зыбучих узрел он тело Персефонейи…
Не был охвачен он страстью такою и к Кипрогенейе —
А ведь тогда, желаньем томимый, семя на землю
Извергал он невольно, горячую пену эротов,
Древле от коей на Кипре, обильном стадами и плодном,
Двуприродное племя кентавров рогатых явилось…
Юная Персефонейя! Нет от страсти спасенья!
Ибо девичество будет отъято в змеином объятье.
Зевс, волнуясь змеиным телом, в облике гада,
Страстной любовью пылая, кольцом извиваясь в желанье,
Доберется до самых темных покоев девичьих,
Помавая брадатой пастью драконам у входа.
Обликом схож со змеем, сомкнет им дремотою очи,
Полный томленьем страстным, лижет он нежное тело
Девы, от жарких змеиных объятий небесного змея
Плодное семя раздуло чрево Персефонейи:
Так Загрей и родился, отпрыск рогатый.
 

(«Деяния Диониса», V, 609–615; VI, 155–165)

«Версия с кабаном» расширяет круг подозреваемых богинь, включая в него девственную охотницу Артемиду: согласно Аполлодору, так она отомстила Афродите за смерть Ипполита – сына Тесея, известного своей любовью к охоте и отвергавшего женские ласки; Афродита заставила его мачеху, Федру, влюбиться в него, отчего в итоге погибли оба. Следующий подозреваемый – Аполлон, так отомстивший за ослепление Афродитой своего сына Эриманфа, подглядевшего ее с Адонисом коитус (об этом было упомянуто ранее). Иногда пишут, что так Аполлон отомстил Адонису за отказ уступить его постыдной страсти, и в качестве доказательства приводят пророчество Киниру, сохраненное Афинеем, хотя сам древний автор считает, что речь там идет о Дионисе:

«Платон пишет в “Адонисе”, что Киниру было дано пророчество о его сыне Адонисе, гласившее:

 
Царь киприотов, мужей задами косматых, Кинира!
Всех красивее и всех замечательней сын твой на свете,
Два божества твоего ребенка, однако, погубят;
Первую весла влекут потайные, второй – ими правит.
 

Он подразумевает Афродиту и Диониса, которые оба были влюблены в Адониса» («Пир мудрецов», Х, 83).