Текст книги "Умирающие и воскресающие боги"

А может, вовсе и не отказывал он Аполлону, если вспомнить орфический гимн, где об Адонисе говорится, что он «и отрок и дева», и слова Птолемея Гефестиона о том, что он был мужчиной для Афродиты, но женщиной для Аполлона. Мифы вообще подчеркивают гиперсекуальность солнечного бога, и этому есть свое объяснение. Аполлон активно живет и с предводительствуемыми им богинями-музами (недаром он – покровитель искусств, Мусагет – это и означает дословно «предводитель муз»), и с прочими богинями и нимфами, рожающими ему многочисленное потомство; женский пол, однако, не полностью удовлетворяет его темперамент, чему свидетельством – грязные истории о юных Гиацинте (кстати, есть глухое упоминание и о его трехдневных мистериях с воскресением, где-то на рубеже весны и лета, но вряд ли там было что-то новое по сравнению с Адонисом и Аттисом), Кипарисе и в том числе Адонисе. В последних, как ни парадоксально, – особый смысл: гомосексуальное пристрастие Аполлона губит их, да и пристрастие Аполлона к молодому царю Адмету тоже не проходит для того бесследно, приводя к знаменитой схватке Геракла с богом смерти Танатосом, прилетевшим взять взамен Адмета его супругу Алкесту. И здесь как раз очевидна негативная ипостась солнечного бога: подобно тому как оно дарует жизнь, оно столь же легко приносит и смерть. А последней – не до различия полов. Но довольно о гнусном.

Н. Румянцев вообще полагет, что изначально Адонис сам был кабаном, тотемным зверем финикийцев, ссылаясь при этом на слова Лукиана о том, что в сиро-финикийском Гелиополе «в жертву приносятся быки, коровы, козы и овцы, только свиньи считаются нечистыми: их не приносят в жертву и не употребляют в пищу, но другие почитают их не только чистыми, но и священными» («О сирийской богине», 54). Интересно, не отсюда ль пророс ритуальный запрет на свинину у иудеев и, позднее, мусульман? Н. Румянцев именно так и думает: «Запрет касаться, убивать и есть былых тотемных животных часто остается, причем они или по-прежнему считаются табу, священными, запретными, или, – когда былой смысл этого табу забылся, стал непонятным, – рассматриваются как нечистые… Характерно, что запрет касаться и есть свиней существовал не только у финикиян, но и у сирийцев, ассиро-вавилонян, египтян; он же удержался до сих пор у евреев и арабов. Это обстоятельство показывает, что некогда кабан был тотемом, тотемным животным и божеством вообще всех семитов, притом, по-видимому, уже тогда, когда они еще не распались на отдельные народности и не расселились по разным странам. В Финикии этот тотем особенно понятен, если мы учтем первоначальное главное занятие жителей – охоту (примитивное, слабо развитое земледелие мы не считаем): вершины, склоны и ущелья ее гор были, а отчасти и теперь, покрыты вековыми, непроходимыми лесами и чащами, где во множестве водились и водятся кабаны, вепри, т. е. дикие свиньи». Но довольно об этом.

Смерть Адониса. Скульптор Дж. Маццуоли

Афиней добавляет кое-какие подробности в историю преступления, рассуждая о латуке: «Никандр Колофонский пишет во второй книге “Глосс”, что у киприотов латук называется брентом; спрятавшийся в нем Адонис был растерзан вепрем». Амфид пишет в пьесе «Иалем»:

 
…В латуке, чтоб пропал треклятый он!
Его ведь коль поест нестарый муж еще,
То всякий раз, когда сойдется с женщиной, —
Всю ночь над ней промается, а без толку,
Напрасно теребя свои причинности.
 

А Каллимах говорит, будто Афродита прятала Адониса в латуке, – этим поэты хотят сказать, что постоянно употребляющие латук слабы в постели. И Эвбул говорит в «Бессильных»:

 
Не выставляй, жена, передо мной на стол
Латука иль тогда сама себя вини.
Ведь, говорят, Киприда в этом овоще
Адониса скончавшегося спрятала,
С тех пор он пища мертвых.
 

(«Пир мудрецов», II, 80)

Исследование культа Адониса позволяет прийти к следующим выводам: ни о каком его воскресении в виде цветка анемона массы и не помышляли, все это представлялось сугубо физически, и в подземном царстве этот оргиастический герой психопатических финикийских и греческих женщин тоже особо не задержался – всего-то на неделю, после чего на 8-й день воскрес. Как Христос после Страстной седмицы, не так ли?

Место действия вышеизложенных драм (Мирры и Адониса) приводятся различные, основных тенденций две – это Кипр (конкретнее – в лесу около Идалиона либо в месте на востоке острова, известном как «Купальни Афродиты»), и Финикия (в местечке Афка в Ливане). Отметим, что даже у Овидия ясно видно, что беременная Мирра, спасаясь от гнева отца, прибыла на Восток, где сначала обратилась в одноименное ей дерево, а затем родила Адониса. Также и с гибелью последнего – Афродита отправилась в своей лебединой упряжке на Кипр, оставив Адониса (надо понимать, в Финикии), которого и атаковал кабан.

Все это далеко не случайно, поэтому, начиная разговор о культе Адониса, мы вновь возвращаемся в Финикию: надеемся, читатель не забыл, что одноименная река протекает у города Библ. Финикийский миф об Адонисе и прекрасной кипрской богине Балаат-Гебал (она уже знакома читателю по предыдущей главе как любовница Таммуза) мало чем отличается от изложенного выше, разве что определенно добавляя факт схождения Балаат-Гебал за своим возлюбленным в преисподнюю, к царице Шеол (а так в иудаизме и обозначался потусторонний мир); верховный Эл также поделил годовой цикл Адониса на три части (треть – для Балаат-Гебал, треть – для Шеол и треть – для самого Адониса), и так же, как греческий прототип, финикийский Адонис отдал свою треть богине любви; более того, даже в ту треть, пока Адонис остается под землей, Балаат-Гебал умудряется шастать к нему на любовные свидания.

Замечательный греко-сирийский сатирик Лукиан Самосатский оставил весьма ценное описание финикийских Адоний в своем произведении «О сирийской богине»: «Видел я в Библе великое святилище Афродиты библосской, в котором справляются оргии в честь Адониса. Я ознакомился и с ними. Говорят, что оргии эти установлены в честь Адониса, раненного в этой стране вепрем; в память о его страданиях местные жители ежегодно подвергают себя истязаниям, оплакивают Адониса и справляют оргии, а по всей стране распространяется великая печаль. Затем, когда прекращаются удары и перестают плачи, приносят жертву Адонису, как умершему, и на следующий день рассказывают, что он жив и удалился на небо; в то же время они бреют себе головы, как египтяне, когда умирает Апис. Если же какая-нибудь женщина не хочет остричь свои волосы, то ее подвергают следующему наказанию: в течение одного дня она должна стоять на площади и продаваться; доступ на площадь открыт тогда только иностранцам, а плата, получаемая от них женщиною, приносится в дар Афродите. Некоторые из жителей Библа говорят, что египетский Осирис погребен у них и что оргии и траур совершаются не в честь Адониса, а в честь Осириса…

В стране Библа есть еще и другое чудо – это река, текущая с Ливанских гор в море. Имя ее – Адонис. Каждый год она меняет свой цвет, делаясь кровавой. Впадая в море, она окрашивает его на далекое пространство и тем указывает библосцам время великой печали. Рассказывают, что в эти дни на Ливане получает рану Адонис и что его кровь, стекая в реку, меняет ее цвет. Отсюда река и получила свое имя. Так думает большинство. Мне же один библосец указал на другую, по его мнению, истинную причину этого явления. “Чужестранец, – сказал он мне, – Адонис-река протекает по Ливану, почва которого имеет красноватый оттенок. Свирепые ветры, подымающиеся в эти дни, несут эту землю с большою примесью сурика в реку. Таким образом земля эта, а вовсе не кровь Адониса, на которую указывают, придает реке кровавый цвет”. Вот что говорил мне библосец. Если это правда, то мне все же кажется весьма чудесным возникновение подобного ветра в эти дни. Я поднялся также на расстояние однодневного перехода вверх на Ливан из Библа, так как узнал, что там находится древний храм Афродиты, построенный Киниром. Я осмотрел его, и он, действительно, оказался древним» («О Сирийской богине», 6–7, 8–9).

Французский ученый Шарль Вэллей дает следующую реконструкцию финикийских Адоний: «Когда река (ее упоминает и Страбон: “После Библа следуют река Адонис, гора Климакс и Палебибл” (“География”, XVI, 2, 19) окрашивается в кровавый цвет, женщины распускают молву, что божественный охотник убит кабаном, и целую неделю финикиянки с распущенными волосами, распоясанные, колотя себя в груди, целую неделю ищут Адониса, причитая: “Увы, мой господин! Увы, моя владычица!” Плач стоит днем и ночью, женщины воздерживаются от половых сношений, постятся и, как писал Лукиан, бреют себе головы; кто не терпит воздержания – оставляет волосы и занимается культовой проституцией. Жрецы кадят благовониями, играют на флейтах, некоторые поклонники Адониса, приходя в экстаз, начинают наносить себе кровавые раны (все это уже напоминает культ Аттиса, о котором мы будем говорить в следующей главе). Повсюду выставлялись ритуальные “плащаницы”, прекрасно знакомые всем нам по христианскому культу – статуи, изображавшие мертвого Адониса, пораженного кабаном. Их обмывали, умащали благовониями и маслами, осыпали анемонами и розами (появление и тех, и других цветов связывали с пролитием крови Адониса). Иногда присутствовало и изображение кабана. Ритуальные плакальщицы сопровождали стенаниями и рыданиями весь этот обряд. Нередко было целое театрализованное действо – с гибелью Адониса, поисками его Афродитой, ее оплакивание умершего и т. д. Потом ритуальный “Адонис” погребался в пещере – так завершалась финикийская “Страстная неделя”».

Река в Ливане, когда-то называвшаяся Адонис

На следующий день женщины Библа вылавливали из моря некую таинственную голову (о ней также упоминает Лукиан в другом месте цитированного ранее произведения), приплывавшую «из Египта» и, по-видимому, изготовленную из папируса, раздавались крики: «Мы обрели его, мы радуемся!» «Тело» выносилось из пещеры, в храмах совершались торжественные богослужения, все переодевались в яркие одежды, радовались и говорили: «Адонис воскрес!» Св. Иероним Стридонский (345–420 гг. н. э.) кратко зафиксировал это: «Каждый год они (жители Библа. – Е.С.) справляют праздник в честь него (Адониса), в течение которого женщины сначала оплакивают его, как умершего, а затем воспевают, как воскресшего».

Потом, как видим, культ переносится на Кипр, подтверждением чему как минимум два храма Адониса, в Идалионе и Амафунте (см. у Павсания: «Есть на Кипре город Амафус, а в нем есть древний храм Адониса и Афродиты. Говорят, что в этом храме хранится ожерелье, некогда данное Гармонии» («Описание Эллады», IX, 41), функционировавшие в 900–500 гг. до н. э. Далее с Кипра пошло уже повсеместное для греческого мира распространение Адоний – причем не исключено, что сначала эту роль взяли на себя финикийцы, упорно продолжавшие освоение Средиземноморья, ведь Кипр был, фигурально выражаясь, лишь первой их станцией, следующей был Родос (где живо образовалось женское общество «адонисток»), потом Мальта, Северная Африка, Испания… Однако мы ясно видим, что после Родоса география распространения культа Адониса смещается от финикийских путей-дорог, идя по островам (Лесбос, Кифера) до Балканской Греции (Пелопоннеса, Аргоса, Афин), малоазийского побережья и Причерноморья, а другим путем – в Италию. Греческий обычай Адоний не слишком отличается от финикийского: те же истеричные женщины топлес, измазанные благовонными маслами, утопающие в цветах «плащаницы» и т. п. Те же 8 дней празднования, разве что перенесенные с конца марта на лето. Новшеством здесь являются так называемые садики Адониса – глиняные горшочки или серебряные корзиночки с увлажненной землей, в которые в начале празднеств засевали семена быстро всходящих растений – упомянутого Афинеем латука, укропа, ячменя, пшеницы и т. д.; за неделю появлялись всходы, а к ее исходу увядали, символизируя смерть Адониса, по поводу чего у греков даже сложилась поговорка: «Скоропреходяще, как садик Адониса» (Ф.Ф. Зелинский полагает, что их нарочно поливали вином, чтоб они быстрее взошли и не менее быстрее завяли). Сократ отмечает у Платона: «Вот что скажи мне, благоразумный земледелец: те семена, о которых он заботится и желает получить от них плод, стал ли бы он сеять старательно летом в “садах Адониса” и радоваться их хорошему всходу в течение восьми дней, или же он стал бы делать это ради забавы и праздника, – когда он это и делает?»

Интересно, что данная традиция весьма напоминает описанного в 1-й главе ритуального Осириса из земли и глины, в котором прорастали семена. Известнейший исследователь мифов Фрезер справедливо указывает, что эти «садики» оттеняли роль Адониса как божества растительности в целом и хлеба в частности, что опять же сближает его с Осирисом. В этом смысле интересен один из орфических гимнов:

 
Демон прекрасный, почтенный, услышь, как тебя призываю!
В возрасте самом желанном, ты любишь бродить одиноко,
В нежных прекрасных кудрях, о ты, Евбулей многовидный,
Всезнаменитый питатель всего, и отрок и дева,
Вечно цветущий Адонис – в году, затухая, сияешь,
Рост посылаешь всему, двурогий, оплаканный, милый,
Блещущий дивной красой, длиннокудрый любитель охоты,
Сладкая ветка Киприды, прельстительный отпрыск Эрота!
О, порожденный от ложа прекрасной собой Персефоны!
В Тартаре мрачном обитель имел ты когда-то, но после
Вновь на высоты Олимпа вознес плодоносное тело.
Ныне же к мистам гряди, плодами земли награждая!
 

(LVI. «Адонису (фимиам, ароматы)»)

О том же свидетельствуют философ Порфирий (234–304 гг. н. э.): «Адонис является символом срезаемых зрелых плодов». Историк Аммиан Марцеллин (330–400 гг. н. э.) добавляет: «А женщины скорбными стенаниями по своему обычаю оплакивали надежду народа, погибшую во цвете юности, подобно тому как можно видеть проливающими слезы жриц Венеры на празднике Адониса – по мистическим толкованиям, этот праздник является символом созревания хлебов» («Римская история», XIX, 1, 11). «Как раз в эти дни совершался ежегодный, издревле установленный праздник, называвшийся Адонии, в честь любимца Венеры (Адониса), который, как гласит сказание, погиб от клыков кабана, – это символ жатвы дозревших злаков» («Римская история», XXII, 9, 15). Ориген (185–254 гг. н. э.) писал: «Говорят, что Адонис – символ плодов земли, оплакиваемых, когда они (т. е. зерна) сеются в землю, воскресающих и тем приносящих радость земледельцам, когда они (зерна) прорастают и превращаются в зелень». Св. Иероним пояснял: «Язычники, сопровождая скорбными ударами и радостью, тонко истолковывают умерщвление – смерть и воскресение Адониса: первое, по их мнению, проявляется, выявляется в умирающих в земле семенах-зернах, второе – в колосьях, в каковых возрождаются умершие зерна».

«Садики Адониса» ставили на крышах и у домов, носили на праздничных процессиях, а потом топили вместе с «Адонисом» («водное погребение» в море, реке или любом водном источнике сменило пещерное).

Этот восточный оргиастический культ не всем в Элладе пришелся по нраву. И если лесбосская поэтесса Сапфо (630–570 гг. до н. э.) восторженно писала:

 
Что, Киприда, творить нам повелишь?
Никнет Адонис!
Бейте в перси, взрыдав, девы, по нем,
Рвите хитоны!
 

то в целом, как отмечает Ф.Ф. Зелинский, «в V веке мы встречаем “Адонии” уже в Афинах; справляют их там плачем и жалобами суеверные женщины к великому неудовольствию властей – пришлый характер праздника живо чувствуется в этом к нему отношении представителей государства. Вообще нигде в Греции до падения ее самостоятельности Адонии не получают официального характера: справляют их частные кружки вроде того, для которого Сафо писала свои богослужебные песни. И притом, преимущественно, если не исключительно, кружки женщин: вторая после Сафо даровитая стихотворица греков, Праксилла, тоже писала адонические песни, и нам из них тоже сохранен отрывок – наивный плач умирающего Адониса:

 
Бросить я должен красу над красами, лучистое солнце,
Бросить алмазные звезды и лик благодатный Селены,
Сочные бросить арбузы, и яблоки бросить, и груши…»
 

«Адонии» припечатал своим ядовитым острословием и знаменитейший Аристофан (448–386 гг. до н. э.) в «Лисистрате»:

 
«Когда ж конец придет распутству женскому,
Тимпанам женским, праздникам Сабасия
И оргиям на крыше в честь Адониса?
Ведь сам я был свидетелем в собрании:
За Демостратом слово. Предлагает он
Отправить флот в Сицилию, а женщины
Вопят и пляшут: “Ай, ай, ай, Адонис мой!”
Набор в Закинфе предлагает Демострат,
А женщины на крыше скачут пьяные:
“Увы, увы, Адонис!” Так-то женщины
Перекричали горбуна негодного.
Вот каково оно, злонравье женское!»
 

(407–418)

Афиней тоже приводит забавную цитату из Дифила:

 
Зато сейчас иду я прямо в блудный дом,
Там девки нынче празднуют Адонии —
Вот там-то мы набьем и зоб и пазуху!
 

(«Пир мудрецов», VII, 39)

И еще пересказ того же автора: «Дифил пишет в “Тесее”, что однажды во время празднества Адоний три самосские девушки за выпивкой играли в загадки; и была им предложена загадка: что на свете всего сильнее? Одна сказала: “железо”, и привела доказательство: оно все режет, копает и на все годится. Ее ответ одобрили, и это побудило вторую девушку сказать, что гораздо сильнее кузнец: в своей работе он и самое твердое железо гнет, размягчает и делает с ним все что угодно. Третья же девушка ответила, что сильнее всего на свете мужской уд, потому что даже кузнеца, как бы тот ни причитал, дрючат им в зад» («Пир мудрецов», Х, 74).

Венера и Адонис. Художник Ф. Гойя

Но критика – удел мужей возвышенных, а кликушество – «серых» женщин. Александрийская поэзия оставила нам несколько замечательных произведений, обрисовывающих как само празднество, так и его осмысление. Первым бесценным источником для нас является XV идиллия Феокрита Сиракузского (Косского; 300–260 гг. до н. э.) «Сиракузянки», известная также как «Женщины на празднике Адониса». Феокрит побывал в 60‐е гг. III в. до н. э. при александрийском дворе и наблюдал празднование Адоний в поистине государственном масштабе. Приведем наиболее существенные фрагменты; особо интересен приводимый Феокритом в этой идиллии гимн Адонису, точнее – ежегодная погребальная песня, показывающая нам опять же интереснейшую непосредственную зарисовку древнеалександрийской народной религиозной жизни (не исключено, что на последний день празднеств выпадало состязание певиц):

Горго:

 
…Вместе пойдем мы с тобою в палаты царя Птолемея,
Праздник Адониса там. Говорят, что по воле царицы
Все там разубрано пышно…
 

Праксиноя:

 
…Смотри, перед нами
Конницы царской отряд…
 

Горго:

 
Ну же, вперед, Праксиноя! Гляди, что ковров разноцветных!
Ах, как легки, как прелестны! Как будто богини их ткали!
 

Праксиноя:

 
Мощная дева Афина! Каких же ткачей это дело?
Кто они, те мастера, что узоры для них начертили?
Люди стоят, как живые, и кружатся, будто бы живы,
Словно не вытканы. Ах, до чего ж человек хитроумен!
Там – вот так диво для глаз – возлежит на серебряном ложе
Он, у кого на губах чуть первый пушок золотится,
Трижды любимый Адонис, любимый и в тьме Ахеронта…
 

Горго:

 
…Во славу Адониса песню
Хочет пропеть уроженка Аргоса, искусная в пенье,
Та, что и в прошлом году погребальную песню всех лучше
Спела, и нынче, наверно, споет. Она уж готова.
 

Певица:

 
О госпожа, ты, что любишь душою и Голг, и Идалий,
Эрика горный обрыв, Афродита, венчанная златом!
Друга Адониса снова из вечных глубин Ахеронта
После двенадцати лун привели легконогие оры.
Медленней движетесь, оры благие, вы прочих бессмертных;
Людям желанны вы все же за то, что дары им несете.
О Дионея Киприда! Из тленного тела к бессмертью
Ты воззвала Беренику, как нам повествует сказанье,
Каплю за каплей вливая амброзии сладкой ей в сердце.
Ныне ж во славу тебя, многохрамной и многоименной,
Дочь Береники сама, Арсиноя, Елене подобна,
Пышно Адониса чтит и его осыпает дарами.
Вот золотые плоды, что деревьев вершины приносят;
Вот словно сад расцветает в серебряной пышной корзине;
С мирром душистым сирийским сосуды стоят золотые;
Кушаний много на блюдах – их стряпали женщины долго,
Сладкие соки цветов с белоснежной мешая мукою;
Эти – на сладком меду, а иные – на масле душистом.
Все здесь животные есть, и все здесь крылатые птицы.
Вот и зеленая сень, занавешена нежным анисом,
Ввысь вознеслась; а над нею летают малютки эроты,
Словно птенцы соловьев, что, порхая от веточки к ветке,
В кущах высоких дерев упражняют некрепкие крылья.
Золота сколько, резьбы! Из слоновой точеные кости
Мощные Зевса орлы виночерпия юного держат.
Сверху пурпурный покров, что зовется «нежней сновиденья», —
Так их в Милете зовут, и самосцы зовут скотоводы.
Рядом с престолом твоим красавца Адониса место:
Это – Киприды престол, здесь сидит Адонис румяный.
Он девятнадцати лет иль осмьнадцати, твой новобрачный.
Нежен его поцелуй – пушком обросли его губы.
Ныне, Киприда, ликуй, обладай своим мужем любимым!
Завтра же ранней зарей, по росе мы, все вместе собравшись,
К волнам его понесем, заливающим пеною берег.
Волосы с плачем размечем и, с плеч одеянья спустивши,
Груди свои обнажив, зальемся пронзительной песней.
Ты лишь один, полубог, что являешься к нам и нисходишь
В мрак Ахеронта опять, ты один, – даже сам Агамемнон
Доли такой не стяжал, ни Аянт, что во гневе был страшен,
Также ни старший из тех двадцати, что родила Гекуба,
Или Патрокл, или Пирр, что домой из-под Трои вернулся,
В древнюю пору лапифы иль Девкалиона потомки,
Иль Пелопидов семья, иль Аргоса сила – пеласги.
Милостив будь к нам, Адонис, в грядущем году благосклонен.
Дорог приход твой нам был, будет дорог, когда ты вернешься.
 

Комментируя обычай александрийских гречанок праздновать Адонии, «с плеч одеянья спустивши, груди свои обнажив», Шарль Пикар пишет: «Кажется, что особенность, отличающая амазонок, то, что они обнажали одну грудь (отсюда предание, что вторая отрезана, так как ее не видно), является упрощенным, существенно измененным соответствием одного из критских обычаев – здесь при жертвоприношениях женщины обнажали свою грудь полностью… На изображении на ойнохойе из Мальи мы видим… голую женщину с раздвинутыми ногами. То, что нам сегодня кажется таким бесстыдным, обнаруживается также и в многочисленных микенских фигурах на тронах, изображенных голыми, с расставленными бедрами… (Также видим) фрагментарную процессию, которая, видимо, направляется к Великой Матери; первая фигура на нем – женщина (груди сильно выпячены)… В действительности “бесстыдство”, если уж это слово можно употребить, было на Крите, в Египте и в Азии скорее пороком богинь, богинь – матерей плодородия, изображение которых в религиозных целях не казалось скабрезным. В любом случае мы благодаря находке в Малье… можем наблюдать очень древний обычай оголения на Крите». А раз так, по этому поводу сразу добавляем фрагмент из работы Ю.В Андреева о минойском матриархате:

«Женщина пользовалась в минойском обществе особым почетом и уважением как существо, по самой своей природе тесно связанное с сакральной сферой бытия, можно даже сказать, целиком принадлежащее этой сфере и в силу этого способное выполнять функции посредника между миром людей и миром богов. Не случайно в многочисленных сценах ритуального характера, запечатленных в критской фресковой живописи и в глиптике, женщины, будь то жрицы или богини (провести сколько-нибудь четкую грань между теми и другими удается далеко не всегда), как правило, ведут себя намного более активно, чем сопутствующие им мужчины. На долю последних обычно достаются лишь второстепенные, служебные функции… Испытывая благоговейный ужас перед землей, которой они поклонялись в образе великого женского божества – дарительницы жизни и в то же время ее губительницы, минойцы какую-то часть этого смешанного со страхом пиетета переносили на женщин – своих матерей, сестер и жен. Самой природой женщины были поставлены в положение своего рода “полномочных представительниц” Великой богини и всего возглавляемого ею сонма женских божеств. В них видели как бы смертных дублерш божества, частицы той благодетельной и одновременно смертельно опасной, враждебной человеку силы, присутствие которой минойцы постоянно ощущали в своей повседневной жизни… [На фреске из Акротири] “дамы” явно не похожи на гаремных затворниц, которых их мужья или отцы выпустили из привычного заточения во внутренних покоях домов по случаю большого общенародного торжества. Скорее напротив, мы можем видеть в них горделивых домовладычиц, величественно взирающих на окружающую их праздничную суету с кровли своих жилищ, своего рода “маток” этого пестрого “человеческого улья”… В этой связи заслуживает внимания весьма красноречивая символика минойского костюма… Женщины… демонстративно выставляли на всеобщее обозрение совершенно обнаженную грудь, подчеркивая тем самым свое превосходство над представителями противоположного пола, по своей природе не способными ни к рождению, ни к вскармливанию детей».

Дамы в голубом. Минойская фреска

Но вернемся к Феокриту. Он – не серьезный нравоучительный дидакт, его «стихия» – природа, легкая эротика, не менее легкая ирония, зарисовки. В «Смерти Адониса» он легко и изящно, не сказать – легкомысленно, переосмыслил кровавую трагедию:

 
Адониса Киприда
Когда узрела мертвым,
Со смятыми кудрями
И с ликом пожелтелым,
Эротам повелела,
Чтоб кабана поймали.
Крылатые помчались
По всем лесам и дебрям,
И был кабан ужасный
И пойман и привязан.
Один эрот веревкой
Тащил свою добычу,
Другой шагал по следу
И гнал ударом лука.
И шел кабан уныло:
Боялся он Киприды.
Сказала Афродита:
«Из всех зверей ты злейший,
Не ты ль, в бедро поранив,
Не ты ль убил мне мужа?»
И ей кабан ответил:
«Клянусь тебе, Киприда,
Тобой самой и мужем,
Оковами моими,
Моими сторожами,
Что юношу-красавца
Я погубить не думал.
Я в нем увидел чудо,
И, не стерпевши пыла,
Впился я поцелуем
В бедро его нагое.
Меня безвредным сделай:
Возьми клыки, Киприда,
И покарай их, срезав.
Зачем клыки носить мне,
Когда пылаю страстью?»
И сжалилась Киприда:
Эротам приказала,
Чтоб развязали путы.
С тех пор за ней ходил он,
И в лес не возвратился,
И, став рабом Киприды,
Как пес, служил эротам.
 

Кабан-гомофил: какая находка для современного Запада! По сравнению с этим произведением «Плач об Адонисе» Биона Смирнского (120—57 гг. до н. э.) вполне традиционен:

 
«Ах, об Адонисе плачьте! Погублен прекрасный Адонис!
Гибнет прекрасный Адонис!» – в слезах восклицают эроты.
Ты не дремли, о Киприда, покрывшись пурпурной фатою;
Бедная, встань, пробудись и, одетая мантией темной,
Бей себя в грудь, говоря, что погублен прекрасный Адонис.
«Ах, об Адонисе плачьте!» – в слезах восклицают эроты.
Раненный вепрем, лежит меж нагорий Адонис прекрасный,
В белое ранен бедро он клыком; и на горе Киприде
Дух испускает последний; и кровь заливает, чернея,
Белое тело его, и застыли глаза под бровями.
С губ его краска бежит, и с ней умирает навеки
Тот поцелуй, что Киприда уже от него не получит.
Даже и с уст мертвеца поцелуй его дорог Киприде,
Он же не чует уже, умерший, ее поцелуя.
«Ах, об Адонисе плачьте!» – в слезах восклицают эроты.
Тяжкая, тяжкая рана зияет у юноши в теле.
Много страшнее та рана, что в сердце горит Кифереи.
Как над умершим любимые псы завывают ужасно!
Плачут и девы над ним ореады. Сама Афродита,
Косы свои распустив, по дремучим лесам выкликает
Горе свое, не обута, не убрана. Дикий терновник
Волосы рвет ей, бегущей, священную кровь проливая.
С острым пронзительным воплем несется она по ущельям,
Кличет супруга она, ассирийца, крича неумолчно.
То у него с живота она черную кровь собирает,
Груди свои обагряет, к ним руки свои прижимая, —
В память Адониса грудь, белоснежная прежде, алеет.
«Горе тебе, Киферея, – в слезах восклицают эроты, —
Муж твой красавец погиб, погибает и лик твой священный,
Гибнет Киприды краса, что цвела, пока жив был Адонис.
Сгибла с Адонисом вместе краса твоя!» – «Горе Киприде!» —
Все восклицают холмы, «Об Адонисе плачьте!» – деревья.
Реки оплакать хотят Афродиты смертельное горе,
И об Адонисе слезы ручьи в горах проливают.
Даже цветы закраснелись – горюют они с Кифереей.
Грустный поет соловей по нагорным откосам и долам,
Плача о смерти недавней: «Скончался прекрасный Адонис!»
Эхо в ответ восклицает: «Скончался прекрасный Адонис!»
Кто ее скорбную страсть не оплакивал вместе с Кипридой?
Только успела увидеть Адониса страшную рану,
Только лишь алую кровь увидала, залившую бедра,
Руки ломая, она застонала: «Побудь здесь, Адонис,
Не уходи же, Адонис, тебя чтоб могла удержать я,
Чтобы тебя обняла я, устами к устам приникая!
О, пробудись лишь на миг, поцелуй подари мне последний!
Длится пускай поцелуй, сколько может продлиться лобзанье,
Так чтоб дыханье твое и в уста мне и в душу проникло,
В самую печень; хотела б я высосать сладкие чары,
Выпить любовь твою всю. Я хранить это буду лобзанье,
Словно тебя самого, раз меня покидаешь, злосчастный.
Ах, покидаешь, Адонис, идешь ты на брег Ахеронта,
К мрачному злому владыке, а я, злополучная, ныне
Жить остаюсь: я богиня, идти за тобой не могу я.
Мужа бери моего, Персефона! Ведь ты обладаешь
Силою большей, чем я, все уходит к тебе, что прекрасно.
Я ж бесконечно несчастна, несу ненасытное горе.
Я об Адонисе плачу о мертвом, повергнута в ужас.
Умер ты, трижды желанный, и страсть улетела, как греза;
Сохнет одна Киферея, в дому ее чахнут эроты.
Пояс красы мой погиб. Зачем ты охотился, дерзкий?
Мальчик прекрасный, зачем ты со зверем жаждал сразиться?»
Так восклицала Киприда, рыдая, и с нею эроты:
«Горе тебе, Киферея! Скончался прекрасный Адонис!»
Столько же слез проливает она, сколько крови Адонис,
Но, достигая земли, расцветает и то и другое:
Розы родятся из крови, из слез анемон вырастает.
Ах, об Адонисе плачьте! Скончался прекрасный Адонис!
Но не оплакивай больше ты в дебрях супруга, Киприда!
В диких трущобах, на листьях Адонису ложе плохое;
Ляжет на ложе твоем, Киферея, и мертвый Адонис.
Мертвый, он все же прекрасен, прекрасен, как будто бы спящий.
Мягким его покрывалом покрой, под которым с тобою
Ночи священные раньше на ложе златом проводил он.
Дремлется сладко под ним. Пусть и мертвый он будет желанным
Множество брось на него ты венков и цветов: пусть увянут.
Если он умер, то пусть и цветы эти с ним умирают.
Мажь его мазью сирийской и лей драгоценное миро —
Гибнет пусть ценное миро, погиб драгоценный Адонис.
«Ах, об Адонисе плачьте!» – в слезах восклицают эроты.
Вот уже нежный Адонис положен на тканях пурпурных.
Возле него, заливаясь слезами, стенают эроты,
Срезавши кудри свои; вот один наступает на стрелы,
Этот на лук наступил, у другого – колчан под ногою…
Тот распускает ремни у сандалий Адониса; эти
Воду в кувшинах несут, а вот этот бедро омывает.
«Горе тебе, Киферея!» – в слезах восклицают эроты.
Здесь, возле самых дверей, угасил Гименей свой светильник,
Брачный венок растерзал, и «Гимен, Гименей» не поется
Песня его; нет, он сам запевает уныло: «О, горе!»
«Ах, об Адонисе плачьте!» – все громче ему отвечают
Воплем Хариты, тоскуя о мертвом Кинировом сыне;
Молвят друг другу они: «Ах, умер прекрасный Адонис!»
Плачет Диона, но громче пронзительным криком взывают
Мойры; его возвратить хотели б они из Аида,
Шлют ему вслед заклинанья. Но их не услышит умерший;
Он и хотел бы внимать им, но Кора его не отпустит.
Нынче окончи свой плач, Киферея, смири свое горе!
Вновь через год тебе плакать и вновь разливаться в рыданьях.
 

Вообще оптимизм греков потрясает. Перемена религии на Кипре привела к интереснейшим причудливым формам, в которых под личиной иудео-христианских персонажей неумолимо выпирают все те же Афродита и Адонис. Если Афродита «переварила» Астарту, чем Богородица хуже? И вот уже на высокой горной вершине Троодос киприоты устраивают Престол Богоматери, считая, что она посетила остров в I веке н. э., и по всему Кипру возводятся многочисленные богородичные храмы и монастыри. Но было ли знаком полной победы Девы Марии над языческой – хотя и похотливой, но в целом добродушной – Афродитой возведение на месте святилища последней в Куклии храма Богородицы Панагии… Афродитиссы??? Ряд исследователей видит – и, надо полагать, справедливо – преломление культа Афродиты и ее возлюбленного Адониса, убитого кабаном, оплаканного богиней и затем воскресшего, в кипрских народных традициях, связанных с приуготовлением и благоукрашением кипрскими женщинами плащаницы Иисуса Христа на Страстной седмице. Прихожанки-гречанки в среднем довольно молоды, поэтому, вспомни они о традициях своих античных прапрапра…бабок, их предпасхальное зрелище топлес доставило бы большое эстетическое удовольствие, не то, что если б наши бабки стали так шнырять по храмам. Где ты, блаженное время миноек?..