Текст книги "Из невозвратной стороны"

– Зачем тебе такой большой портфель? Опять, супостат, что-то задумал? Говори!

И весь воздух, которым я надулся и почти взлетел, выпустил со словами:

– Парашютиста в школу носить.

И получил подзатыльник и портфель.

Теперь у меня был большой кошачий портфель с двумя замочками. В таких шпионы прятали секретные документы и бомбы. В кино. Парашютист с учебниками там тем более мог поместиться. Это тебе не холщовая сума. Не портфель отличника. Правда, я не знал, какие портфели у отличников. У нас их не водилось. Лучше всех учился я. Но я не был отличником. Я был отличным лентяем. Как директор говорила. Она боролась с моей ленью. Но моя лень победила, и она изрекла: «Чёрного кобеля не отмоешь добела».

Как мудро.

Теперь у меня был настоящий кожаный портфель! С чемодан средних размеров. Как же мне завидовали!

Если б они знали для чего. Я даже при всей своей фантазии не мог представить, как бы они ещё сильнее завидовали.

Ну не хватало мне воображалки.

Всё шло прекрасно: Парашютист сидел в портфеле тихо. Вот что значит правильное воспитание! А люди говорят: «Он не воспитуем, ему одна дорога – в тюрьму». Просто уметь надо. Берите пример.

Я радовался и приоткрыл портфель, был на сто процентов уверен в своём подопечном.

На урок пришла новенькая молоденькая училка, чистенькая, хорошо одетая, она всем понравилась. С собой она принесла экспонат. Крысу белую. Она вела себя хорошо, сидела на столе и жевала что-то.

И мы вели себя хорошо, внимательно слушали училку-комсомолку и не шумели, как обычно.

Парашютисту надоело сидеть в портфеле, он вылез наружу и увидел крысу.

Он отродясь белых крыс не видел. Притих. Удивился, видать. Потом прыг на стол – и хвать крысу. Она запищала, училка закричала.

Тут всё и началось. Ребята повскакивали с мест, напугали Парашютиста – лови его теперь, отнимай экспонат. Он по классу мечется с крысой в зубах, то по партам, то под партами. Все орут, крыса пищит, девочки визжат, на парты повыскакивали.

Училка головку руками обхватила и смотрит на меня, а в глазках блестит что-то. Я на неё тоже смотрю, и мне её жалко. Я не выдержал и как крикну:

– Брось, брось, ко мне, ко мне!

Все замолчали, и Парашютист притих, и крыса. Потом он с крысой в окно второго этажа сиганул, прямо с экспонатом в зубах.

Экспонат мы так и не нашли.

А молоденькая, такая хорошая училка к нам в школу больше не приходила. Не по-комсомольски поступила. Струсила. А я нет, когда меня с портфелем физрук за руки к директрисе повёл. Она долго смотрела на меня, изучала, как будто впервые видела… И это за столько-то лет нашей дружбы – она тоже из монастырских. Потом спросила:

– Ты не в курсе, кто такого прекрасного морского десантника-парашютиста в класс пригласил?

А я откуда знаю? Так и ответил:

– Не знаю таких.

Самое приятное было, что даже директриса такого высокого мнения о моём котяре.

– А если подумать?

Я подумал и сказал:

– Вы учительницу спросите. Может, она знает.

– Она говорит, что не знает.

Какая молодец! Настоящая комсомолка, из молодогвардейцев. «Жаль, не осталась», – подумал я. А вслух сказал:

– А класс?

– Женя, ты же знаешь, что класс ничего не видел и ничего не знает. И это всё всем показалось.

Какие молодцы! Даже девчонки.

– Ну ладно. Показывай, что у тебя в этом ридикюле-бауле.

– Он же закрыт, – удивился я.

– Открой.

– Я ключик потерял. А ломать – красоту терять.

– Какая жалость.

Директриса взяла портфель, вынула заколку из причёски и открыла секретные замочки. Это ж надо! Недаром разведчицей была.

– Показывай, сделай милость, что у тебя там.

А что показывать? Там в этот раз ничего интересного не было, так, по мелочам. И я стал выкладывать на её стол: тетради, чернильницу-непроливайку, книжку «Как выжить в лесу», перочинный нож – две штуки, моток верёвки, проволока, корпус подводной лодки, лапка зайца, сушёная гадюка (сам сушил и сам убил), увеличительное стекло (огонь разводить), фонарик, НЗ… Ну и так, ерунду всякую.

– Видите, ничего интересного, – сказал я.

Всё выложил, кроме дневника, но о нём она не просила. А мне самому выкладывать… Дурак я, что ли!

– А в этом кармане что?

Я выложил.

– Это же череп человеческий! – заверещала биологичка.

– Ну как вы такое говорить можете? Какой же он человеческий? Он маленький, – авторитетно заявил я.

– Где ты его взял?

– В подвале собора.

– А что ты там делал?

– Подземный ход искал.

– И не страшно?

– Я не один. А ещё у нас были факелы и фонарики.

– А если заблудитесь?

– Не, мы метки ставим.

Директриса так же, как и молоденькая училка, голову руками обхватила и смотрит на меня. А в глазах что-то не то. Глаза её мне не понравились. Они же зеркало души. Так нам говорит русичка.

У неё сейчас глаза были не директорские. Какие-то… как у наших монастырских женщин, когда они мелочь пересчитывают у магазина и вздыхают.

Я-то точно знал, что после этого кто-то у них дома не доест. Ясно кто.

Потом глазау неё стали снова директорские, и мне полегчало.

Я знал, что сейчас будет: выкинь эту гадость, я знаю, кто приволок этого мерзкого кота (теперь уже не прекрасного), не учись врать, это недостойно высокого звания пионера… И пошло-поехало.

А в конце: приведи мать!

Ну приведу! И что?

Напугала куриной сиськой.

– Давай так, – сказала директриса. – Вот тебе портфель новый. Специально для таких, как ты, разработанный, с ним и ходи в школу. А этот баул шпиенский – в сарай… и держи там свои сокровища. Или логово для Парашютиста сделай.

Я с открытым ртом и новеньким портфелем, специально для меня разработанным, вышел из кабинета. Он аккурат в мой шпиенский поместился.

А маман сама в школу припёрлась, без вызова, выяснить, дали ли мне взаправду портфель или я его спёр где. Испугалась. У нас многие с тех пор воровать начинали. Особенно продукты. А дальше известно что. Маман моя ничего не поняла, но Парашютиста уважать стала.

И он официально в нашей комнатёнке, келье бывшей, прописался. По хозяйству помогать стал – мышей в подполе гонять. А однажды здоровенную крысу задавил и принёс. Положил маме на подушку, когда она спала, приятное хотел ей сделать. За свою признавать стал.

А она, когда проснулась, так верещала – всех в доме переполошила.

Приятное хотел ей сделать, от себя оторвал, за свою признавать стал. А она… Стыдно так перед людьми было. Такая невоспитанность, как в хороших книжках пишут.

– Чтоб ноги его в доме не было!

– Тогда и моей не будет, – заявил я.

Родителей тоже надо воспитывать.

А когда приходил на дом врач, Парашютист обнюхивал её, проверял, видимо, настоящий она доктор или нет. Садился рядом и внимательно смотрел и слушал, что и как она делает. Потом и сумку её проверял. Вежливо так, аккуратненько. Деликатный был, хоть и Парашютист.

Я болеть стал гораздо меньше. Как заболею, кисич обязательно со мной спал, грел собой, во всю длину растягивался.

Я и выздоравливал быстро. Врачи удивлялись. Я ещё по их науке болеть должен, а я уже ношусь. Они понять не могли и в школу справку о здоровье не давали. Лафа – погулять лишних три, а то и пять дней.

А я им про кисича не рассказывал, чтобы их законы научные не поколебать. Сумятицу в мозги не вносить, не подвергать устои научные вредоносным сомнениям. Спокойней так.

По себе знаю. Делаешь как все – хороший. Начинаешь выдумывать, делать не как все – и пошло-поехало: что ты лезешь? тебе больше всех надо? Просто неинтересно, каку них всё скучно устроено.

Вот можно сделать как все и в мороз железяку лизануть. Язык обязательно прилипнет, отдерёшь с кровью, очень интересно. Зато как все. Не сделаешь – бздишь.

Я и уроки делал с Парашютистом. Я с тетрадками сижу, а он сидит или лежит передо мной. По устному я вслух учил, а он слушал. Нравилось ему. Жмурился. А иногда и за мной повторял, по-кошачьи, конечно.

Не любил он уроки учить по письменному. Может, потому что их я молча делал. Его ненадолго хватало. Он цапы свои протягивал, всё норовил ручку схватить – просто беда. Я столько клякс из-за него стал делать – ужас, меня в школе бранили за это. Но когда увидели отпечатки лап на странице, махнули рукой, поняли, что обстоятельства у меня непреодолимой силы.

Не мог же я кисича за дверь выставить. Базлать бы он стал. А нарушать тишину и порядок в коридоре я прав не имел.

А больше всего он любил со мной есть. Сядет на колени, а то и на стол и наблюдает, как я ем. Верно, думает: почему я ем не как надо, неправильно ем, лапу ложкой удлиняю? И начинает показывать, как надо есть правильно. Аккуратненько лапкой в мою тарелку лезет и облизывает её потом. А то прям из моей тарелки уплетать начинает. Я не жмотничаю и делюсь, кладу еду в его миску, но он из миски не хочет. Из одной тарелочки вкуснее. Он и целоваться со мной любил.

Когда в школе узнали, такое было!

Ахи-охи пошли. Я и тем могу заболеть, и этим, и даже… Чего только не наслушался от медработника.

Я внимательно выслушал, а потом спросил:

– Выходит, я давно уже умереть должен был? А я ведь даже не болею, как другие. Почему?

Мне опять объяснили, и я опять слушал внимательно. Но так ничего и не понял.

Руки-то я перед едой мою, когда в рукомойник воды кто нальёт. Что-то тут не так. И я спросил об этом директрису.

Она внимательно меня осмотрела, голову потрогала, заставила язык высунуть, а потом и говорит:

– Ты в кино видел, чтобы твои герои-мушкетёры с кошками из одной тарелки ели?

– Нет. Зато они на шпагах мясо зажаривали и с клинка ели.

– А если кот тебе мышь принесёт, ты есть будешь?

– Не… он мышей мне не носит. Только крыс.

Её даже передёрнуло. Бедненькая. А что тут особенного?

– И что ты с ними делаешь?

– Лезвием разрезаем и смотрим, как всё внутри устроено.

– Живодёр! Стыдно тебе должно быть, а ещё пионер!

– Они же всё равно мёртвые. А как там внутри всё устроено, интересно.

– С вами не соскучишься.

И правда, не давали мы скучать ей.

Скучная жизнь у училок. Каждый день одно и то же. А тут хоть один светлый луч в скучном учительском царстве.

– А потом я предал его, – сказал я.

– Как? – спросила Молодость.

– Понимаешь… меня увезли из монастыря, и я не взял его с собой. Не разрешили мне, уговорили. Сказали, что с кошками на поезд нельзя. И я поверил. Я должен был уехать. Он чувствовал это, не отходил от меня и даже сидел у школы. А когда мы уезжали, мяукал. Тихо так мяукал. И всё пытался заглянуть мне в глаза, спросить хотел что-то, а я отворачивался. Я знал, что он хотел спросить. Он шёл до автобусной остановки и подвывал, а я плакал и спотыкался. Именно подвывал. Я едва выдержал.

– А потом? – спросила Молодость.

– Разлюбил я кошек. Не мог полюбить других. И когда мне сестра сказала, что надо прогнать приблудного кота, грязного, в крови, с оторванным ухом, мол, предвестник беды это – суеверная она была, – я взял ремень и вышел…

На крыльце сидел Парашютист. Он не мяукал. Он смотрел мне в глаза. По-человечески, совсем как тогда, когда я уезжал из монастыря. Я уложил его в тазик с шёлковой водой и стал отмывать от грязи и засохшей крови. Он не сопротивлялся и даже не ругался. Потом он отъедался, отсыпался, разрешал сестре ухаживать за ним и даже гладить.

И стал он жить в собственном доме, далеко от старого. Всеобщим любимцем сделался. И как только он нашёл меня?..

Скоро все кошки Мысов приобрели окрас Парашютиста.

Кошки – звери такие, с кем надо только продолжать род будут. Не то что люди.

Кошки умнее.

– Жаль, что у нас, дурочек, нет такого чутья, – вздохнула Молодость. – А как кот?

– Лизоблюдом стал. Раньше что дали, то и хорошо. А сейчас… Это буду, это не буду. И, уходя, ещё задними лапами потрясёт. Не угодили, видите ли.

Потом каждый год летом, когда я приезжал, Парашютист ждал меня. В день приезда его нельзя было ничем сманить от калитки.

Мы гуляли с ним по лугам и я носил его на плечах, когда он совсем старый стал и ослеп.

В последний раз перед моим отъездом он лёг у двери и не хотел уходить. Сестра пыталась его подвинуть, и он укусил её.

И я заплакал.

Когда я уехал, он ушёл и больше не пришёл.

Помирать ушёл. Ему двадцать три года было.

Иногда при ветре шары двигаются и напоминают мне Парашютиста.

Он всё пытается прыгнуть ко мне. Сказать что-то.

И мне кажется, что в шарах в это время его дух. Я гляжу на них, как на живого Парашютиста. Глупо это. А мне хорошо. Разумный он был, или в нём душа была и мы понимали друг друга, кто знает.

Может, люди могли когда-то с животными говорить, а потом утеряли эту способность? Эволюция пошла не в ту сторону. А что ещё забыли? Душу, что ли…

– Знаешь, иногда что-то незначительное, неважное остаётся на всю жизнь в душе. А эпохальное, судьбоносное и не вспоминаешь, – сказала Молодость.

Мы смотрели прекрасные трофейные фильмы, где героизм, благородство, где ради репутации женщины герой принимает яд, где умирали за идею. Где была прекрасная, благополучная и, главное, сытая жизнь. Всё то, чего совершенно не было в нашей нищенской монастырской жизни, в нашем посёлке, который, оказывается, назывался посёлок им. Ленина. А мы и не ведали того. У всех одна дорога – в ремеслуху, на полное гособеспечение, ещё с формы и в армию, если доживёшь и тебя не посадят. С шестнадцати на посадку в монастыре начинали. Задело, правда.

– И что ты решил? – спросила Молодость.

– Замок построить… и подарить.

– Кому?

– Я ещё не знал. Но непременно прекрасной даме, и удалиться в закат, совсем как в кинах. И пусть она помнит обо мне всю свою оставшуюся долгую жизнь. Как красиво и благородно!

Я спёр у солдат сапёрную лопатку. Это было неблагородно, но для строительства необходимо.

Если б они знали, для чего я покушался на их имущество, они бы сами дали, да ещё со штыком-кинжалом в придачу. Но я не мог сказать.

Очень непростое это дело – строить под носом нашей монастырской братии незаметно. Они похуже пиратов были. Но я придумал, где и как. Если я стану строить подальше от наших сборищ, то привлеку внимание. Меня б выследили, подняли на смех, а замок сровняли бы с землёй, наделав в него предварительно.

Поэтому я решил строить его на крутом берегу, рядом с полуразрушенной плотиной между прудами. Недалеко с местом, где мы качались на тарзанках и прыгали с них в воду.

Кому в голову придёт что-то делать на крутом обрыве, заросшем ядовитыми лопухами? Никому!

А мне пришла. И началась работа, скрытая от всех, под носом у всех. Этим я больше всего гордился.

И самое трудное – молчать.

А так хотелось рассказать. Аж распирало от хотения! Даже животик появился. Хотя, может, то было от питания. Такого питания, кой-какого.

– Я тихой была, но не выболтать такое… – изумилась Молодость. – Нет, не удержалась бы, похвасталась! А тебе вот удавалось тайну хранить.

– Я лишнюю землю при рытье замка в портках выносил. Они широкие, шаровары из сатина, каждый год на лето шились. Я мешочки в них прятал. А потом, стоя возле пруда, где все купались, развязывал, ямку и песочек – под ноги, в водичку. Всё гениальное просто. Никто ни разу меня ни в чём не заподозрил. Однажды я так крестик нашёл.

– И что?

– Ничего, крестик как крестик. Симпатичный.

– А ведь это монашка закопала. Ну а если закопала, значит, была причина.

– Какая? – спросил я.

– Может, клятва на крови.

– На крови? Утопила кого поди.

– Кого?

– Ребёночка свово! Согрешила, вот и каялась, – пожал я плечами.

– Что ты, господь с тобой, грех-то какой! Нет, давай не будем о мрачном, – сказала Молодость. – Это не монашка, а послушница.

– А в чём разница?

– Я забыла.

– Тогда послушная монашка. Интересно, а непослушные бывают?

– Кто знает, я в монастыре не жила.

– Ладно, пусть будет так. Молоденькая, жизни не знает. И всё воспринимает как Божье чудо.

– Вот и учудила.

– А что она такое могла сделать?

– Да ничего, она ж социально изолированная. Это с ней учудили, такую красу изолируя. Черноброва, белолица.

– А какие глазищи!

– Сколько же мракобесия было раньше. Власть тьмы внизу, тьма власти вверху.

– О, про сейчас и говорить не будем… мы политкорректны.

– Вот прошлое – всё прогрессивное, либеральное под гнёт. Житья не давали.

– Глубоко.

– А сейчас наоборот – гнёт мракобесия либерал-прогрессистов.

– И всё возвращается на круги своя.

– Сильно.

– Но вернёмся к чуду.

– Какому?

Они задумались.

– А какое чудо самое чудесное… – протянул я.

– Это когда во тьме, кромешной тьме…

– Разве тьма бывает кромешная. Хотя красиво, конечно, – удивился я.

– В кромешной тьме происходит таинство зарождения…

– Вселенная… – согласился я.

– Нет. Вселенная рождается из ничего, раз – и готово. Большой взрыв. А тут таинство зарождения из малого ничто зародилось…

Чудо! В монастыре чудо. Все только об этом и говорили, и не только в монастыре. Непорочно зачала молоденькая послушница.

И начались мнения-суждения о… Но не будем об этом. А послушница хорошела (хотя и так гожа была) день ото дня, и выпуклость под рясой видна, и улыбалась она, яки солнышко в пасмурные дни. И радостно от её улыбки всем было. Но не обрадовалась настоятельница, когда узнала.

Начальство всегда последнее узнает о важных событиях.

Чудо в монастыре, да ещё женском. Благодать невиданная. Толпы паломников придут, тьмы невиданные.

Но она была опытной женщиной и немало чудила в молодости в Париже. Хорошо чудила!

Вызвала она послушницу, раздела – а раздевать она умела и других учила в своё время, – оглядела:

– Это кто, моя милая?

И погладила ей животик. А там кто-то брыкаться начал в это время.

– Животик, – говорит ангелок-послушница.

– А как же он появился?

– От Святого Духа, – говорит ангелочек.

Настоятельница так и села на пол посреди кельи. Молчит. С духом собирается.

– А дух кто? – чуть слышно простонала настоятельница.

– В белых одеяниях. Он и крестик на том месте закопал, где чудо вершилось.

– Покажи мне то место. Может, и крестик с Божьей помощью отыщем.

И вот идут они с молитвой о Матери Животворящей к месту чуждому, где вершилось всё.

– Господи, прости, что я этого места раньше не замечала, – сказала настоятельница. – Все хлопоты, дела хозяйственные.

Вот так и ангелочек-послушница сидела здесь. Которая, кроме монастыря, мира не ведает.

Сидит Божье создание, молодая, с точёным, прелестным личиком, яки с иконы сошедшая, среди сосен на высоком берегу у пруда и глядит на купола большого собора. Он на фоне синего-синего неба белый, белей первого снега, белей лебедей. Купола не золотом на синем небе сияют, а свет в синее небо излучают. Тишина, благодать и любовь кругом, и в её сердце тоже любовь, и льёт она слёзы от счастья, единение с Всевышним чувствует ангелочек-послушница. И нисходит на неё Святый Дух в белых одеждах. И говорит ангелочку: «Не плачь, краса, не плачь, девица, ты совершенство, отроковица. С такою чудною красой тебе бы надо в мир другой. Где миром правят красота и чувственность, душа моя».

И стал её он раздевать и нежно-нежно так ласкать, слова чудесные шептать: «О небе Божьем наслажденье и о чудесном назначенье, так как ты – моя краса». И вот на чёрном одеянии лежит то белое создание, которого краше в мире нет, и Святый Дух её ласкает, она от ласк изнемогает. И всё как должно принимает.

 
И в память ласк и встреч нежнейших
Зарыт был крестик там чудесный,
Чтоб через много-много лет он приоткрыл нам тайны свет.
 

Мурашки забегали по спине настоятельницы. И не только по спине. Она слюнки сглотнула и вспомнила парижские шалости. Даже голова закружилась. А что, если и в самом деле Святый Дух?

– А куда вы крестик закопали? – спросила она.

Послушница порылась в песочке места тайного и вынула крестик.

Он так блеснул – солнца свет затмил. Пригляделась настоятельница к крестику, и дышать ей трудно стало – её крестик. Она сама на шею племяннику, святому мальчику, в своё время его надевала. Какой мальчик был!

Суд был скор и справедлив, и, как благородный мужчина, после того что произошло, племянник с послушницей обвенчались.

– И нарожала она ему команду футболистов, – сказал я.

– Нет, членов будущего политбюро.

– Почему членов?

– Говорят, очень умные там, в этом бюро.

– В Париже.

– Естественно, не в монастыре же! А крестик-то куда дел потом?

– Я его на фрегат приспособил. Но тётя Шура сказала, что грешно это.

Крестик этот я отдал двум сёстрам-монашкам, что жили в доме, где жила тётя Шура.

В коммуналке с удобствами во дворе. Их там целый ряд был, удобств этих. Сарай такой длинный.

Все так жили. Хотя я не знал, что это коммуналка, коммунистическое жильё. Я и не представлял, что удобства могут быть прям в квартире.

– И ты строил замок? – уточнила Молодость.

– Да. У меня даже строительная техника была: сапёрная лопатка, каска для перемещения песка и ножичек-штык плоский, им и копать, и дёрн снимать, и сучья рубить. А потом его и метать можно. Фашистов-немцев снимать.

Мне хотелось, чтобы замок светлый получился, как в кино. Но кино – это выдумка. А тут настоящий замок, пусть и маленький. Он должен был быть таким, чтобы в нём жить хотелось и радоваться.

Надо было украсить замок, как в цветном кино. И я решился пойти за тридевять земель – за вырубок – в чудесный край, где, как говаривали побывавшие там, чудеса не сказочные, а самые настоящие, и привезти всё, что мне надо для замка.

И заметьте, один! Опасное предприятие, рискованное. И я стал готовить снаряжение в экспедицию: нож, хлеб, спички, верёвку, лук, стрелы, бумагу для составления карты местности, котелок…

Куда идти, сколько? Карт нет, края для нас неизведанные. Товарищи всякие сказки о тех местах рассказывают.

Ясно одно: никто там не был.

Я первый!

На восход солнца идти или на закат?

И тут меня осенило: ручей, что пруд питает, с тех краёв должен идти. Вот вдоль него и надо идти.

Да и путь, надо думать, я так сокращу.

Бесполезных блужданий не будет.

Записку написал: мол, в край неведомый пошёл, снаряжения и продуктов надолго хватит, к вечеру вернусь. Записку в портфель положил, поцеловал кисича и двинул.

Отправился как в добрые старые времена по водному пути искать чудесный край. Интересно же. Да и польза будет для потомков.

– А почему товарищей не пригласил? – спросила Молодость.

– Не пошли бы они. А если и пошли, то дальше огородов, через которые ручей тёк, зайти не рискнули бы. Время сбора подати с огородников: огурчики-пупырыши, морковка, помидоры, картошка, бобы… Не зевай, набиваю за пазуху. А мне набивать некуда. И так набит под завязку.

– А соль забыл?

– Зачем? Для бывалых бесполезный продукт и отсыревает быстро. Водный путь от нас к ним, чудесам, через огороды. Как тут немного не поживиться? Аккуратненько, ползком, самое лучшее отобрал. Не наследил, не помял ничего, конспирацию соблюдал свято. Главное – после себя следов не оставлять, при проколах могли возникнуть неприятности.

– Какие?

– Уши надрать могли, ремнём погладить, а самое главное – крапивы в штаны набить.

– Было?

– Было. Сначала ничего, потом жечь начинает, пузыри пойдут. А вот когда лопаться начинают и подсыхать – беда! И передница, и задница, и ниже пупка – всё чешется, сил нет!

Вот такого расчёсанного меня в поликлинику повели. Здание громадное, потолок прозрачный, а в середине стулья для ожидания. Красиво. Я раньше жизни не видел. В кино только. Одна тётя мне говорит:

– Мальчик, присаживайся.

– Спасибо, я постою.

– Какой воспитанный мальчик. Кто же тебя так воспитал?

– Тётя крапива.

– Какой прекрасный педагог.

«Да уж, – подумал я, – прекрасней не сыскать. Лучше всех училок вместе взятых».

– Доктор, у него что-то серьёзное? – спросила мама.

И он ответил, слава богу, на непонятном медицинском языке.

– Я не поняла, – испугалась мама.

– Зато он понял. Так? – усмехнулся доктор.

Я засопел. Не хватало ещё от матери получить.

Хотя, кроме подзатыльника, у неё инструментов для воспитания не было.

Доктор тогда мне волдыри мазью намазал.

А клубнику я не тронул, чтобы не навлекать подозрение. Огородное гестапо быстро на след выйдет. И как умудрялось, мы же всё тайно делали? Неужели кто сексотил?!

Мне очень не хотелось опять в поликлинику. Хотя мне там и понравилось.

И по водному пути в край неизведанный, и всё по лесу, а он всё темнее и гуще. Страшно? Да ни капельки, подумаешь, лес! Хожено-перехожено. Но всё равно, когда по незнакомому лесу идёшь, ощущения не те, что-то тревожное проявляется. А что его бояться? Мы живём, где солнце заходит. Если что, туда и иди. Солнца нет – с северной стороны на деревьях мох. Вот и рассчитывай.

У нас не слышно было, чтобы кто когда заблудился. А тут ручей, речка. Вот только потом ручей исчезать стал, под ногами хлеб. Но как бы всё равно я в лесу. Я заметки на деревьях стал ставить ножичком – кинжалом трофейным. Темнота давила.

И вдруг как случилось что-то: темнота посветлела, небо ясным сделалось, и впереди озеро. Тут же полегчало.

Берёзки белеют, мох яркий, зелёный, вода. Радостно стало. А меж берёзок, прям как в Парке культуры и отдыха, гуси парами о чём-то переговариваются, гогочут, утки с утятами, тетерева-красавцы, перепела, зайцы у деревьев сидят и на гуляющих смотрят… Да и вообще много всякой живности кругом. И всё под музыку птиц. Именно под музыку, а не под пение. И кто только сочинил её и руководит этим оркестром? Да зачем мне знать?! Приятно на душе и радостно. И главное – меня не боятся. Я у тетерева перо из хвоста хотел выдрать, уж больно понравилось, но вместо того, чтобы убежать, он клюнул меня. Больно! А потом сбросил это перо и сам в клюве поднёс. Ты веришь?

А какие там ягоды: брусника виноградом висит, клюква здоровая, малина, земляника, черника… А грибов-то сколько!

Но надо идти. И я пошёл по зелёному ковру мха. Сначала как по резиновому полу, а потом и вовсе стал проваливаться. Вот те на! Рядом всё, а не по зубам. А пернатая живность гоготать стала, смеяться надо мной. Вот заразы! Это вместо того, чтобы подсобить, подсказать, как достать желаемое, они ржут.

Сел я и запел в раздумье. Басом, конечно, как по радио, тарелке чёрной нашей: «На тихом бреге Иртыша сидел Ермак, объятый с Дуней». И почему он с Дуней объят был? Или не расслыхал я? Тарелка-то у нас хрипела.

И тут меня шмель укусил. Я его хрясть – и размазал. Смотрю, нет, не шмель – комар. Тут даже комары со шмеля величины.

Я так и подскочил. На берёзу взлетел – змея метра полтора на меня пялится. А на спине у ней узор – гадюка. Она к берёзке, а я выше и выше от страха. До самого верха и забрался. Берёзка согнулась и враз на островок меня перенесла. Тут я руки и отпустил. А змея там осталась. Вздохнул свободно, полной грудью. Никогда так не дышал свободно. Шутка ли, от чего избавился!

Вынул ножичек – штык трофейный – срубил палку с рогатиной на конце и стал проверять, есть ли на островке змеи.

Пока по кустам шукал, не заметил, как островок от мохового берега швартовые отдал и поплыл. Я даже обрадовался: змей не будет! На острове раздолье, главное – до меня на него нога ничья не ступала, я первый. А по закону первооткрыватель должен описать остров, нанести на карту и дать ему название.

Форма – неправильного круга, площадь – с полполя футбольного. В метрах трудно определить, опасно к краям острова подходить, к тому же я забыл измерить свой шаг в метрах. Таким я его и нанёс на бумагу. В масштабе, конечно, а потом стал рисовать на ней, где какие деревья, кустарники растут. В середине острова, где берёзки, земля дёрном покрыта, а дальше, к воде ближе, мхи разноцветные, мягкие.

Ягоды:

• брусника гроздями виноградными висит (правда, виноград я только в кино видел);

• черника, гонобобель;

• малина с яйцо куриное;

• земляника с гусиное яйцо;

• грибы – шляпка к шляпке, все белые, не червивые.

Вода вокруг прозрачная, глубоко видно. Рыбы всякие плавают. И тишина. Это было главное. Тут мне жрать захотелось, с утра ничего не ел. У нас как: открываешь что – не до еды.

Первооткрывателю главное – открыть, а остальное всё потом.

Перекусил чёрным хлебом с огурчиком. Стал готовиться к пиру и решать, как остров назвать. И надо же! Одни съестные названия в голову лезут: Шамовка, Бублик, Плюшкин, Коврижка, Брусничный, Малиновый, Земляничный (из этих ягод варенье отличное). Нет, надо поесть как следует, потом и придумать название.

Я достал металлическую коробочку, по шву воском запаянную, открыл, вынул из неё спички (головки и чиркалка в воске). Сухостоя собрал, вспучил, на него травки погрубее, сухих веточек, а потом и сучья. С одной спички разжёг костёр. А тут и леска-закидушка задёргалась. Вытянул – судак приличный! И что? И он на хлеб пошёл. Нет… хлеб с крючком малявка заглотила, малявку – окунёк, а потом уж окунька судак. Так-то.

– Как в жизни, – вздохнула Молодость.

– Вот из него, который из жизни, я и сварил уху.

– Без соли?

– А щавель на что? Вместо соли.

И после многотрудного предприятия была у меня отличная шамовка: уха из судака, картошечка печёная с грибами, огурчики сладенькие, помидорчики. А потом и ягодки на любой вкус. Десерт по-нынешнему. Но тогда и слова-то такого не слыхивал.

Потом мхов сухих набрал. На самом высоком месте настелил веток, прикрыл их мхами и прилёг. Лежу гляжу в небо. Хорошо-то как!

Это надо же, какое место открыл! И почему другие не знают? А может, это рай? Тётя Шура всё о рае говорит, что там ни забот, ни тревог, ни болезней… Жизень себе в удовольствии. Я здесь в удовольствии, значит, я в раю. Вот какой рай. Вернусь, расскажу монастырским, как хорошо в раю, только я имя раю не придумал. Я стал придумывать… и заснул.

А проснулся… среди звёзд. Кругом звёзды! Большие, яркие и совсем рядом, точно в раю, потому что звёзды такие волшебные и кругом. Только почему же темно? Наверное, и в раю ночь бывает.

Может быть, это не звёзды, а ангелы светят фонариками и разговаривают со мной? Но я их языка не понимаю. Хорошо светят, переливаются лучики. Вдруг они спрашивают о моих желаниях, просьбах, чтобы они их Боженьке передали?

Боженька! Сделай так, чтобы у нас в монастыре все были всегда сыты. И Колька с братьями не ссорились из-за чёрного хлеба. Пусть у них белого вдоволь будет. И пирожки с любой начинкой, и плюшки с сахаром, немного подгоревшим, так вкуснее.

И чтобы семьи были полными. А то у нас один дядя двоих девочек один растит, мамы нет, она, сучка, к мужику другому ушла. А муж после фронта вернулся, вот только не мужиком стал. Значит, на войне не только убить или покалечить могут, но из мужика не мужика сделать. Не надо так.

И чтобы детского дома у нас не было. Пусть у детишек этих хоть кто-то будет. Пусть хоть один, но родитель. Сделай, пожалуйста, меня тогда можно и не забирать в рай. У нас и в монастыре хорошо жить станет.

А ещё сделай так, чтобы те, безрукие и безногие молодые парни, что на базаре милостыню собирают, её никогда б больше не собирали. Возьми их к себе на хорошую жизнь. Они не виноваты, что такие с войны вернулись. Они родину защищали, их такими война сделала. Здесь им плохо, никто им хорошей жизни не хочет дать, а я вот не могу понять почему. Они же герои, они родину собой закрыли!