Текст книги "Из невозвратной стороны"

Она ниоткуда явилась, может, из воздуха.

Ничего не было, ничего не предвещало, и вдруг она впереди него появилась. Идёт, пританцовывая, сумочкой помахивает. Но как идёт, как головку держит, плечики, какая фигурка! Радостная, весёлая. Красота с небес, что ли, пришла? Луч света в тёмном царстве быта. И что-то внутри случилось, озарило что-то. Всё исчезло, только она осталась. И Юрий полетел к ней. Долетел… почти… Но споткнулся, упал на неё, в падении сорвал юбчонку вместе с трусиками с её самой совершенной в мире попочки и получил страшенный удар по лицу шпилькой на её изящной ножке. Кровь залила лицо Юры, юбчонку, трусики и даже совершенную попочку.

– Дурак, что ли?!

– Я… я… я… – то ли икал, то ли рыдал Юрий.

Скорее рыдал. Посреди улицы сидел Юрий, обмотанный окровавленной юбчонкой. А рядом, как положено, полуобнажённая богиня красоты. Красота обняла Юрия и старалась успокоить. Пахло пылью, цветами и кровью. Красота снизошла на Юрия, прикоснулась к нему и оставила на лице память о прекрасном на всю его жизнь.

И опять красота прикоснулась и обнимала тишиной, в которой застыла навечно.

Красота зазвучала… Пиано, жалобно так… Запердела. Или кто-то из нас, от голода.

Может, это Юрий от переживаний? Но все стали смотреть на меня. Я-то тут при чём? Звук всё равно продолжался, и до нас дошло: это ножка сигнал подаёт, что готова! Через разрезы сок с паром пошёл. Какой же прелестный звук… Нет, божественный.

И мы, забросив сочинительство, ляжку кинули на угли, чтобы поджарилась до корочки. Это было прекрасное завершение симфонии тишины. И мы на лугах, среди неба приступили к бурному выражению восторга от созданного произведения. Мясо было прекрасно. И наши челюсти аплодировали тому, кто подготовил эту ножку к финалу.

– Друзья, мы брюхом осветим здоровье бабы Аграфены.

И мы выпили за её здоровье.

– Надо выпить за внучку или за прапраправнучку бабы Аграфены, – предложил Слава.

– А этот зверь откель? – спросил Юра.

– Артистка московская в гости пожаловала. Правда, у неё с дикцией фикция, но красива, спору нет. Всех очаровала, обласкала, никого из соседских богатырей не отвергла.

– И тебя?

– До меня только очередь дошла, а тут жёны богатырей как нагрянут к ней и окромсали роскошные волосы лесенкой, да ещё и надругались – сапожным кремом вонючим голову вымазали.

– Модерн.

– Авангард.

– Вот она срочно в Москву и сбежала.

– Голову мыть?

– Может, на съёмки очередного творения. Такого в кино ещё не было. Правду жизни казать. А ножку, что для режиссёра готовили, забыла.

– Ужас! Какая потеря для передового изькуйства.

– До того ль, голубчик, было в мягких закутках у нас: то соседям надо дать, то от соседок жизнь спасать.

– Слава, от всего нашего коллектива прими искреннее соболезнование. Какой пассан, одного тебя обошла, не одарила.

– Зато ничем не наградила.

– Да… да!

– Красота – страшная сила: и мир спасает, и в ад толкает.

– Соседские мужики принесены в жертву. Но такой красоте.

– Если где-то что-то убудет, то где-то что-то прибудет, сказал товарищ Михайло Ломоносов. Так выпьем за Михайло и за науку.

– Мы зубоскалим, валяем дурака, а ведь то, что сейчас происходит, праздник, он останется навсегда, и когда мы уйдём и нас не станет, праздник останется для других, праздник, который будет вечно, – сказал Юра.

Мы замолчали и сдвинули бокалы. И вверх, в голубое сияние земли с дымом костра поднималась: «Гори, гори, моя звезда…» Романс в тишине лугов был слышен далеко. Его разносил дым костра. А ещё на светлом небе зажглась, горела звезда. Она тоже слушала романс.

– Звезда Михаила Юрьевича Лермонтова. Она тоже слушает и посылает нам привет своим светом. Гори, гори, звезда Михаила Юрьевича.

А когда стемнело, мы пошли по звёздам, они отражались на льду старицы, и стояла такая тишина, что слышно было наше дыхание. Хотя мы старались дышать еле-еле.

И я не мог вспомнить, с кем я так же шёл по звёздам.

Можно было придумать себе судьбу и попросить у звёзд её исполнения. Но они были глупые и не попросили, не загадали. Так и прожили, как пришлось.

– А вы вспоминаете то время? – спросила Молодость.

– Не с кем.

– А ты вспоминай со мной. Мне интересно. Я живо их представляю, им там будет приятно. Если там, конечно, может быть приятно. Кто знает, есть ли что там? Но все надеются.

А пока мы здесь. Когда вспоминаешь детали, цвета, запахи, звуки, всё возвращается, и начинаешь жить, как тогда. Или почти как тогда. Это не прошлое, это настоящее.

Юра, помнишь, как ты говорил, что даже после армии ребята уже не те, не такие, не как мы? А разницы в годах-то нет. И не могли мы тогда представить, что тоже будем такими. Мы молоды и будем такими. А остальные – другие люди.

Даже болели… Да и не болели мы, так, по мелочам. А помнишь, как мы, словно чокнутые, на Оку в апреле потащились? Смотреть, как лёд поднялся, треснул. По-утреннему дошли хорошо.

А Ока белым-белым полотном льда выступила из-за поворота среди тёмных берегов и ушла лентой далеко вниз по течению. А когда солнце поднялось и зажгло лёд разноцветьем, всё заискрилось. Мы стояли, подставив лица солнцу, и смотрели на это буйство цвета и света, наслаждались теплом и запахами. А потом развезло, и на обратном пути мы месили холодную жижу. Дороги-то не было – грязь и талый снег. После никто даже не зачихал. А сейчас: тут болит, тут выпало, а тут, наоборот, не выпадает, тут выросло, а тут не растёт.

Осень светлой, тёплой, долгой и сухой не бывает. Чаще небо серое, дожди, солнце редко… Как в жизни. Я и не думал, что доживу до этого. А я дожил. Спасибо судьбе за ещё один прожитый день, несмотря ни на что, спасибо.

У меня ничего не болело. Я прислушался к себе… Нет, ничего… Так не должно было быть, а было. Я умер. А почему я тогда чувствую? Значит, не умер.

Но ведь ничего не болит. Так не должно быть. Чертовщина какая-то. Возможно… А! Я на том свете. Но я не испугался.

Ничего не происходило… Чего пугаться-то? Я осмотрелся и увидел женщину. Она была одета, как под венец собралась. Улыбалась открыто и счастливо. Она пошла ко мне и сейчас накроет волной-телом. Всемилостивейший, спасибо тебе за это – сразу в рай, без чистилища страшного. И тут на грудь мне прыгнул чёрт. Тяжёлый, чёрный. И впился в грудь когтями. От него противно пахло рыбой. Она в чёрта превратилась и в меня впилась. Я испугался, и сердце выскочило прямо в лапы чёрта. Я стал задыхаться, умирать и… проснулся. Кот лежал на груди и месил тесто.

– Страх какой! Кондратий хватит! А как сердце? – ужаснулась Молодость.

– Еле нашёл.

– Ты прогнал своего кота?

– У меня нет кота. Да ещё и чёрного.

– Мистика какая-то! И что с котом?

– Пришлось оставить озорника.

– Правильно. А как в самом деле красавица в кота превратилась, не гнать же её. Негуманно. А какие глаза у неё? То есть у кота?

– Чёрные и громадные. Бездонные.

– Может, приведение?

– Бредни кликуш. Но я с ним разговариваю, и он отвечает. Каждый раз по-разному. Как будто понимает.

– Видишь? А ты – бредни.

Ни хрена хорошего нет в старости, ребята. Вы там как?

За окошком тополь, за окошком ветер. Небесный колокольчик зазвенел. Ветер всё сильнее, тополя шумят тревожно и колокольчик не умолкает, зовёт кого-то.

А может, и вправду они слышат, что я о них думаю, вспоминаю, что они для меня живые. И я их не воспринимаю по-другому.

Я выхожу на балкон, чтобы послушать колокольчик. А если повезёт, то и понять, о чём он рассказывает. Тополя гнутся под ветром, колокольчик не умолкает, темно. И луна. Она цветная. Красная, синяя, жёлтая, голубая, оранжевая, изумрудная – всякая, только чёрного цвета нет. И большая.

Это ребята посылают мне сигнал, радуются, что я их помню живыми. А какие они для меня? Только живые. И навсегда. Я радуюсь вместе с ними. И пусть это букет закрыл луну. Оттого она и цветная. Всё равно здорово – разноцветная луна!

Но вот всё потемнело. Кому-то не нравится цветная луна…

На меня упала капелька. Уж не заплакал ли кто там? Я смотрю… Сбоку и выше сидит девушка в белом на стульчике, и капелька оттуда. Это она пролила слёзки – ей стало жалко разноцветную луну. Тёмная сила тучки проглотила луну, и девушка плачет.

Девушка раскачивается на стульчике, глядит в небо и плачет. Мне тоже жалко праздничную луну. И девушку – упасть может. Я ничем не могу помочь ни луне, ни девушке. А девушка ещё пролила слёзки. Но вот туча ушла и увела за собой разноцветную луну. И она стала обыкновенной, но сделалось светлее. И видно, что на тополе застрял стульчик (выкинул кто). На нём белый тюль, похожий надевушку в белом. А слёзки-дождинки – это плакала тучка, ей тоже было жалко разноцветную луну. Но что поделаешь, тучка должна была увести за собой разноцветную луну. И увела. Вот она и не цветная стала. А такая, какой должна быть. Букет на месте, и колокольчик перестал звонить. Тихо. Луна. Всё застыло.

Она была бледным видением на подушке.

Хорошо-то как, сказала она. И ничего не болит. Просто слабость. Голос у неё был какой-то детский.

И это впервые за время болезни. Такое долгое. Но внутри у меня что-то ёкнуло и сжалось.

Она улыбалась.

Я гладил её руки.

– Тебе что-нибудь надо? – спросил я.

– Да.

– Что?

– Поговори со мной. Мне хорошо.

Я протянул колечко. Обручальное. В глазах у ней блеснуло. Но она сдержалась, личико у ней просветлело. И она стала не бледным видением, а молодой.

– Шестьдесят лет с хвостиком мы вместе. И мне это было безразлично. Миг, как и не было. А сейчас я обручаюсь с тобой на вечность. – сказала она. И я надел ей колечко.

Кто-то или что-то бежало по воде затона, в белой коротенькой рубашонке, по лунной дорожке. Глюки? Сон? Или нечистая?

Такого не бывает и быть не может. Но оно бежало, и брызги разлетались в лунном свете звёздочками. Такого не могло быть. Плыть, но не бежать, но это бежало по воде всё ближе и ближе. И выскочила рядом со мной.

– Привет, – сказала ты.

– Ага, – сказал я.

– Давай искупаемся, – сказала ты.

– Я не умею бегать по воде, – ответил я.

– А мы плавать будем.

– А чего не попробовать, раз она по воде бегает.

– Только я плавать не умею, – сказала ты.

– Вернее, умею, но не очень умею.

– Ты хорошо плаваешь?

– Средне между топором и булыжником.

– А как же ты по воде бегаешь?

– Хочешь научу? – ответила она.

Нечистая стояла в лунном свете, рубашонка прилипла к телу, и казалось, что она голая. Ей ничего не казалось, она знала, что она в рубашонке. И всё что надо прикрыто. Чуть-чуть, правда.

– Я тебе нравлюсь? – сказала ты.

– Да.

– Почему?

– Ты естественная, – ответил я.

– А ещё?

– Умеешь по воде бегать.

– Хочешь вместе?

Ты подала руку и мы побежали по лунной дорожке затона. Мы бежали среди бриллиянтовых букетов брызг по притопленной водой мосткам.

С этого всё и началось. Ты пришла ко мне по лунной дорожке, в букетах из звёзд.

Я её рисовал. Удачные рисунки получались. На песке. Их смывали волны от пароходов. Особенно от больших сухогрузов и лайнеров. Вода сначала отходила от берега, когда они приближались, а потом накатывала на берег и всё смывала. Ты закрывала рисунки телом, хоть что-нибудь сохранить. Нам в голову не приходило, что время также всё смоет. Не закроешь телом – не сохранишь, и даже немного.

Я её по-разному рисовал – то с косичками, то с конопушками на личике. Хотя ни того ни другого у неё не было. Тебе нравились мои рисунки, но ты ревновала, что тебе такие нравились, как на песке. Но мне ты нравилась. Всегда. Я и как-то поймал рыбу. На удочку не получилось, так я сделал ловушку (мордою у наших рыбаков звалась), типа чернильницы-непроливайки, из её панталон. Ты взяла их вместо тряпок. Я вставил туда свои трусы, придав форму ловушки, и поставил в растяжку. И надо же, метровую щуку занесло! Она, видимо, гналась за рыбкой, та в укрытие, ловушку, щука за ней, рыбку слопала и попалась. Такая добыча. Едва справился и преподнёс Вале торжественно, как королеве, ценнейший дар, на истерзанных щукой руках, коленопреклонно.

– Сударыня, примите плоды трудов моих. Результат воплощения технических достижений в нейросетях поведения щучьих и воплощение коих в экологически чистом материале ваших панталон.

Готов и дальше постигать нейросети для вашего процветания среди сей красоты.

А ты приняла дар, как домохозяйка. И не знала, что с ней делать, жалко щуку стало. Пришлось отпустить. И ты стала целовать мои раны на руках. Они к вечеру и зажили. А в достижении инженерной мысли – ловушку из панталон – мелочь набралась. Мы из неё уху и сварили. Хорошая уха получилась, наваристая.

Намедни (лет шестьдесят назад) солнце освещало твою грудь, на соске капелька. Она светилась, переливалась весенней росинкой на цветке.

– Не вытирай, – сказал я. И слизнул капельку.

– И стал целовать сисечку.

– Что ты делаешь? – сказала ты.

– Капельку слизнул.

– А сисю слизываешь почто?

– Капелька – часть сиси, поэтому я не сисю слизываю, а капельку.

Ты улыбалась. Солнечно.

– А как эта сися станет меньше? – сказала ты.

– Глупости, – сказал я.

Но так случилось. Ты не комплексовала – не видно, никто не знает. Только я. А меньшую я любил больше. Ты даже старалась сокращать мышцы груди, чтобы уменьшить сисечку.

Глупенькая.

Густой снег покрывал наши лица. Мы стояли и ждали, когда снега будет много на ресницах, чтобы загадать желание, и оно непременно исполнится. И узнать, что ждёт нас, судьбу. У Вали реснички в снегу, я подул, и от тёплого дыхания снег растаял и превратился в росинки. А потом, когда дали уличное освещение, они стали оранжевыми. И оранжевые капельки покатились по алым щёчкам Вали. Как крохотные солнышки, играя лучиками. Ты улыбалась и слизывала их. Все желания слизала, и судьбу нашу слизала. Такая жалость. Так мы и не узнали, что ждёт нас. Но впереди была бесконечность.

Откуда нам было знать, что у бесконечности есть конец. Мы просто стояли под снегопадом. Нам было хорошо. И всё.

– Поцелуй меня, – сказала она.

Губы у неё были мягкие, нежные, сладкие. Как раньше. Но холодные.

Ей было страшно за него. Один остаётся.

И она заснула у меня на руках и ушла туда, где на белом небе переливаются звёзды разноцветными лучиками. В мир, который она любила, в который так трудно попасть, мы однажды были там вместе.

Это случается во второй половине февраля. Когда солнце стоит в определённой точке на небе и приоткрывает на небе необычный мир цвета и света.

После снегопада, днём, когда снежинки легли, не нарушив своего совершенства, и кругом белым-бело, снежинки играют на солнце лучиками.

Белыми, синими, красными, жёлтыми, оранжевыми, изумрудными и оттенками этих цветов. И можно, не сходя с места, любоваться этим миром и входить в цветной мир белого неба. Белый мир неба в цветных лучиках от звёзд снежинок.

И она ушла в него по лунной дорожке, целуя колечко. Она хорошо ушла. Покойно.

Вчера в магазине кассирша спрашивает:

– Сколько вы всего набрали? На всю семью?

– Нет семьи.

– Вдвоём с женой живёте? Для себя?

– Нет.

– Тогда зачем столько набрали?

– Не знаю.

Он повернулся и пошёл.

– Заберите покупки, – сказала кассирша.

Он даже не обернулся.

– Возьмите покупки, – сказала кассирша спутнице.

Спутница опустилась на пол и плакала. Она была случайной прохожей. И я накупил. Зачем, для кого?

Я шёл по району, откуда ты ушла в последний путь. Вроде всё как обычно, но внутри что-то не так. Может, ветер и облака. Они были светлыми, но через них не светило солнце. Как будто кто-то наблюдал за мной сверху. Она приходила, зная, что он будет в это время там, откуда она ушла. Посмотреть на него. Скучно ей без него.

Валя, а я ходил к дому, в котором мы прожили сорок лет. Посмотрел на окна.

Это не квартира на седьмом этаже, это жизнь, запечатанная потемневшими деревянными переплётами балкона. И выросшей выше балкона берёзой, украсившей балкон и нашу прошедшую жизнь.

Валя, представь, берёза выше нашего балкона, ты слышишь? Как жаль, что ты там не слышишь. И всё разрослось и хозяйничает в красе и силе.

Слышишь! Здорово! Мы этого не замечали, и раньше так было. Я не узнаю себя в зеркало. Это не я. Нет тебя, и я куда-то делся. Я квартиру сменил и район. Не получается у меня с новой жизнью. Не получается, не вписываюсь. Не стало у меня дома.

– Тебе снятся сны, когда ты молодой?

– Нет.

– А может быть, это защита организма. Представь, стали сниться постоянно сны о молодости. Как жить в реальном мире? С ума можно сойти!

– То-то старухи бродят сумасшедшие.

– Где?

– По телепомойкам. Смешно и жалко смотреть на этих примадонн. Так они почему-то себя называют. Кроёные-перекроеные, размалёванные. Парад расписного дурновкусия. Из-за денег на всё готовы.

– Это ты напрасно. Старости не хочется, праздника хочется. Стареть страшно. Вот и идут на…

– Заменители. Вроде это и есть молодость. Химзамените-ли молодости. Под скальпель ложатся. Жутко смотреть. Вот только не заменить, что было раз и никогда уже не повторится.

– А как у тебя было? – спросила Молодость.

– Что?

– Раз – и никогда.

– С кем?

– С ней.

Мы лежали в траве на краю обрыва над Окой и смотрели в небо. Оно было синим. Если долго смотреть в небо, то кажется, что ты в синеве и вокруг синева, только тёплый ветерок ласкает и напоминает, что ты над Окой.

Главное – не смотреть по сторонам, и ты будешь в синеве.

– Тамара, ты где?

– Здесь, рядом.

– А я в синеве. Иди ко мне.

– Я не умею.

– Ты гляди только в синеву и придёшь.

– Не получается.

– Почему?

– Что-то аль кто-то пугает, под попой веточка мешает, трава в лицо лезет. Я уж лучше здесь побуду.

Я слушал музыку света синевы, любви и покоя. А далеко плыли перья розоватых облаков. Из них появилось девичье личико, а из других – мужское. Они медленно приближались и слились наконец в поцелуе. Стали одним целым. Как же светло и радостно! И Тамара улыбалась светло и радостно.

Поднялся ветерок и стал выбирать площадку для посадки. И выбрал носик Тамары.

Стрекоза села ей на носик.

– Ц-ц-ц-ц, – зацыкала Тамара.

– Согнать? – спросил я.

– Не надо, только вот щекотно очень.

Появились истребители и атаковали вертолетик. Стрекоза улетела. А осы закружились над Тамарой. Она замахала руками, отгоняя ос, повернулась ко мне, бретелька лифчика опустилась, и её грудь ткнула меня в лицо. Она была прохладной и нежной.

И я прикоснулся к тёмному соску губами. Так получилось почему-то. Она не отпрянула. Он у неё напрягся и вырос, ожил и сам ещё сильнее ткнул меня в губы. Это не она. Это он сам. Он пах травами и был твёрдый. Я стал целовать прохладные груди, спустился ниже. А она гладила мою голову и прижималась ко мне всем телом.

Вот так всё и началось. С синевы, вертолетика и испуга. Случайно.

– А поутру они проснулись, кругом измятая трава, – пропела Молодость.

– А поутру она меня, сонного, нежно целовала в губы.

– Прям как в сказке.

– Завидуешь?

– Ревную. Давай мучай до конца.

Губы у неё были влажные. Я открыл глаза.

Алька лизал меня в губы, грязный, вонючий, блохастый пёс. Я врезал ему. Он даже не огрызнулся.

– Как грубо.

– Я думал, меня ласкают сонного. В таком блаженстве пребывал…

Алька обиделся и неделю не дружил со мной. Даже парное мясо из моих рук не брал.

– Конечно, он ведь с любовью, а ты!

Вот как бывает: ты с любовью, а тебя по морде! Ну прямо как у людей.

А потом она исчезла – Молодость. Перестала звонить. Молодость тучи лет закрыли. Не может она светить всегда, и плохо от этого делается. Тучи рано или поздно разойдутся, а годы… Как через них пробиться? Тучи лет не пробить. Вся надежда на неё.

Но она не звонила.

Только колокольчик звонил тихонько. И букет шаров прошлое напоминал. Какое время было!

Там всякое случалось, конечно. А запомнилось только хорошее. От этого внутри всё сжимается. Светлое время!

Я бы попросил прощение за мои прегрешения перед девчатами и ребятами. Были и такие. Тогда я не повинился, считал мелочью. Но сейчас это почему-то мешает мне, когда вспоминаю.

Но тогда я увижу всех… И даже тех, кого сейчас нет. Как вести себя с ними, зная, что они уйдут раньше?

Тополиная метель за окном. Весна. А мне кажется, что снег. И снег тот засыпает метелью мою весну и меня самого.

Моя весна висит недоступным букетом на светлом небосклоне прожитых лет.

Вот и молодость уже засыпало… Или она просто ушла туда, где только темнота. И теперь не может пробиться сквозь тьму и не пробьётся уже никогда. Никому это не удавалось.

Где всё? Промелькнуло. Как и не было.

А если она снова придёт? Я вновь встречусь и успею прикоснуться к ней до прощального салюта разорвавшегося сердца.

Салют, кто остается жить. Жизни, молодости!

Ошалевшим звоном взорвал тишину телефон. Я вздрогнул, пролил кефир на трубку и дрожащими руками попытался приладить её к уху. Она выскальзывала рыбкой. Я лёг на неё, и сквозь бульканье кефира прорвалось:

– Здравствуй! Это я.

Солнцем вспыхнули слова прошлого среди серости настоящего и мрака будущего.

– Ты пришла… пришла? – выдохнул я.

– Я и не уходила. Я никогда не уйду, не думай, – сказала она. – Ждал?

– Ждал. Мне хорошо с тобой.

– И мне. А без меня?

– В квартире годы-уроды улыбались ртами, полными пил-зубов и лекарств, пугали болезнями в облике врачей. Но теперь они затаились и выжидают, чтоб взять своё – меня.

– Жуть! – испугалась Молодость.

– Уроды напасть готовились по-настоящему, чтобы в нокаут меня свалить. А пока покусывали в своё удовольствие. «Что делать?.. Что делать?..» – думал я. И решил разогнать их.

– Чем?

– Гирей. Она двухпудовая, пылью памяти покрытая, в углу стояла. Я когда-то так, между прочим, запросто перекидывал её из руки в руку и даже вертел в воздухе перед девушками! Я подошёл к гире и небрежно, как раньше, взял её за ручку: «Ну, сволочи, смотрите и трепещите!» Уроды притихли, затаились, испугались. Но я почему-то не смог её поднять. Тогда я взял её двумя руками и на вдох – раз… Но только выдох, на сип похожий, получился. Она как вцементировалась в паркет. Не мог я её от пола оторвать. Я со всей силы пнул её ногой. Забыв о законах физики. Двухпудовая ответила тем же. Я запрыгал на одной ноге, завыл от боли и свалился на пол. Двухпудовая радостно осыпала меня десятилетиями копившейся на ней пылью. Я выл от боли. А уроды – от радости. Они были довольны окончательным моим исходом в их ряды. Теперь я их. Да ещё на костылях. Это была катастрофа!

– Сумасшедший!

Голосок у Молодости звенел от смеха, а потом перешёл в набат. Она давала мне указания, что надо делать и срочно.

Набат был обеспокоен. Тем и успокоил меня.

– Ты сделаешь как я говорю?

– Да.

– Сделай обязательно. А то твоя выходка может сыграть с тобой злую шутку и даст о себе знать в самый неподходящий момент. Это первая твоя спортивно-моральная травма?

– Не знаю. – И я начал вспоминать. – А когда купаться боишься, это тоже травма?

– Вполне себе спортивная – боязнь воды.

– Хуже. Водяного.

Это были не глюки, я всё взаправду видел. А одна женщина от страха даже бельё утопила.

Водяной это был, а кто ещё? На утопленника не похож. Голова серо-зелёная, с громадными блестящими глазами, вроде как из стекла. И трубка торчит рядом с головой.

Водяной, точно.

Женщины перестали в прудах Варнавинских поодиночке полоскать бельё. А мы купаться. Мало ли что.

И пошли пересуды. Только об этом в монастыре и говорили. А пресечь бред суеверный некому, одни женщины да ребятня. Мужиков-то почти нету. Такая травма обществу.

А я как раз сделал и испытывал устройство для глубоководного погружения. Здорово получилось. Противогаз (спёр у военных на складе, б/у) переделал в устройство для погружения, гофрированную трубку удлинил метра на три-четыре, благо этого добра в военной части в мусоре завались. На конце воздухозаборник на надёжном непотопляемом поплавке. Моё изобретение – на ноги резиновые перчатки приспособил. А к ним резиновые же пластины, чтобы плавать быстрее под водой. У лягушек метод позаимствовал. Испытания прошли успешно, и я готовился к погружению на глубину – дно обследовать.

И только стал опробовать, вот тебе и раз – Водяной!

Я же под водой должен действовать, а тут он.

Мне светило с ним встретиться. И я пошёл к тёте Шуре, чтобы она меня научила молитве, которая водяного бы от меня отогнала. Но такой молитвы у неё не было. И тогда она написала на бумажке молитву «Спаси и сохрани». Я засунул её в пузырёк, в котором раньше лекарство от поноса было. Залил сургучом, которых наскрёб с винных бутылок, крепко-накрепко обмотал верёвкой и повесил себе на грудь.

Теперь-то водяной меня ни-ни. И точно, я его ни разу не видел.

А слухи всё равно шли и всё страшнее делались.

Я осмелел и стал нырять на глубину метра на три и обследовать дно.

Ничего интересного там не было. Один раз нашёл финку и свинчатку – кастет из свинца. Финку спрятал: а как в леса придётся подаваться, партизанить? А из свинчатки грузил наделал. И продолжал обследовать дно. Как-то нашёл круг из жести. Большой. И зачем он такой? Интересно.

Подняв его со дна, я пошёл к берегу. У берега из воды поднял и несу впереди себя. Вижу, женщины бельё полоскать пришли. И тут они на камни бух и давай креститься. И чего переполошились? А я, чтобы совсем уж своим видом не пугать, жестянку в песочек воткнул, а сам под воду и до кустов, где у меня одежда спрятана была. Они меня и не заметили.

Противогаз мой ребята потом изрезали на рогатки.

«Не жлобься», – сказали.

Я и не жлобился. Хорошие резинки для рогаток получились. И мне дали.

А водяной как-то сам исчез после того, как я перестал купаться с пузырьком на шее.

Зато чудо случилось!

Явление иконы Пресвятой Богородицы из монастырского пруда произошло. Как дело-то было. Женщины бельё полоскать шли, тут и произошло явление. Из пруда икона сама появилась. Круглая такая икона в песочке засияла. И заняла она почётное место в комнате двух сестёр-монашек.

Была эта икона среди чудом сохранившейся части церковной утвари из порушенного, взорванного собора.

Я чувствовал себя виноватым перед образом, мне стыдно было. Ведь мы в неё, помню, как-то снежки бросали, когда она высоко висела перед одним из боковых входов в собор. И попадали. И не было в этом ничего антицерковного. Мы такого слова-то не знали, просто кидали как в мишень. Высоко висит, не каждый попасть может, а то и докинуть.

Позолота потускнела. Я предложил промыть её горячим самогоном. У мужиков слышал, что очень хорошо всякую копоть им оттирать. Так и сделали.

Позолота очистилась, и облик воссиял.

Среди икон и горящих лампад сиял и благоухал.

Да, благоухал на славу.

Недаром я флакон духов «Красная Москва» влил в самогон.

До сих пор помню это благоухание. За что и был травмирован солдатской пряжкой ниже пояса.

И молились женщины монастырские, верили в чудо благоухающее. Просили, чтобы чудо случилось: их-то вернулся живой, хоть когда-нибудь, хоть какой, но вернулся. Молилась и та тётенька, немножко тронутая. Мы в неё, помню, как-то камни бросали. Я попал, и она заплакала. И тётя Шура сказала: грешно это. Она до войны молодой самой красивой была. А как похоронку получила, с ней это и случилось. Она молилась, и взгляд у неё был просветлённый, чистый, глаза не тусклые, как обычно, безразличные, а светлые, красивые. И сама совсем молодой вдруг сделалась. Она смотрела на образ Богородицы, говорила тихо с мужем, желала здоровья ему, счастья. Ждала скорой встречи с ним…

Какой встречи?!

Она же похоронку получила!

Было тепло и тихо.

Я стоял и плакал. Тонкие свечи едва слышно потрескивали и были похожи на большие жёлтые звёзды. А одна была почему-то печальна.

Я стоял на вахте. Было тепло и тихо. Я глядел на звёзды. Они были большими и яркими. В городе такого не увидишь. А одна звёздочка была печальна и не переливалась. Сверху появилось громадное скопление сияющих звёзд, точно по течению шёл колёсный пароход. Красивый. Окутанный звуками старинных вальсов. Прекрасное видение прошлого медленно плыло мимо меня.

Казалось, совсем недавно я испытывал волненье от музыки, что звучала в саду и лилась в открытое окно аудитории. И было это волнение таким сильным, что я не мог заниматься.

Как же недавно это было! И вот я уже помкомандира землечерпалки, стою на вахте и углубляю судовой ход.

Музыка с парохода. Нарядные люди на верхней палубе… Неужели я и там жил недавно? Прошлое приближалось. Оно пройдёт в музыке радости, огнях мимо меня, поприветствует гудками, шумя лопастями колёс. Почему-то только со старых пароходов нас всегда приветствовали гудками.

Я ждал, дав ему ход.

Ночь. Берегов не видно. Только небо в громадных звёздах и среди них – одна печальная. Звёзды отражались в реке. Получалось, что я среди звёзд и углубляю звёздное небо. Из звёздного неба выныривают черпаки и могут принести всякое, не только песок, но и топляк, мусор, а то, не дай бог, и авиабомбу. Это смотря в какой части звёздное небо углубляешь.

А сейчас звёздочка блеснула. Надо рассмотреть чудо природное. Бытовое стекло не может так играть и переливаться в ковше с песком и водой. Что-то внутри меня просило, умоляло рассмотреть находку.

Я остановил машину и стал рыть палкой песок. Вот одна звёздочка, вторая, третья… Ожерелье на скелете! Он проступал из песка – череп и фрагменты костей.

А с острова слышится разухабистое: «И за борт её бросает в набежавшую волну».

А может быть, это она и есть – персидская княжна, что сидела «ни жива и ни мертва» в объятиях хмельного бандюгана? Её-то он и бросил за борт? Но за что?.. На потеху подельникам. И это было страшно даже для них, раз бандюганы «приуныли».

И каково: «Грянем, братцы, удалую за помин её души».

Удалую за преступление. А ведь до сих пор поют. Даже на концертах.

Не по-русски это.

Я посмотрел на небо: звёзды как-то потускнели. А печальную звёздочку и совсем не было видно. Звёздочки решили, что я красавицу тоже брошу за борт, сняв перед этим ожерелье.

Я осторожно промыл череп и косточки от песка, снял тельняшку и запеленал останки. Посмотрел на небо: звёзды опять ярко светились и радовались.

Я стал искать печальную звёздочку, что была для красавицы кем-то, чтобы посоветоваться, что делать дальше.

Отдать в музей? Но тогда не будет упокоения души…

Опять на дно? Но она лежала там века во мраке и одиночестве.

Сжечь, чтобы дым вознёс останки к звёздочке, что так переживает за неё? А ожерелье? Может, оно тоже имеет значение?

Я глядел в небо, пытаясь найти подсказку.

– Командир, командир, с Дарьей плохо! – закричала Настя лебёдчица.

– Что с ней?

– Схватки, похоже на преждевременные роды.

– И что?

– Ты командир, принимай роды.

И для меня всё исчезло. Только это, только Дарья.

– Всех из бытовки. В бытовку кипяток из котлов. У кого чистое бельё, снять с себя и в бытовку. Нож, ножницы кипятком. Аптечку. Кто рожал?

– Я, – сказала Настя.

– Вот и примем с тобой.

Настя побледнела. А может, и я такой же был.