Текст книги "Из невозвратной стороны"

И тут заиграл придворный оркестр из ветра, шума сосен и волн. Зал заполнили придворные в необычных костюмах: чёрных, белых, красных, пёстрых, разноцветных – бабочки, стрекозы – и закружились под музыку.

Люстра-солнце светило ярко, и зал был пронизан разноцветными лучиками и переполнен придворными в сверкающих нарядах.

Девочка прижимала принцессу к груди и молчала. А самая красивая придворная, с мохнатыми крылышками, села ей на носик. И Катя боялась пошевелиться.

В её глазах отражалось кружение бала, и они стали разноцветными. Глаза у принцессы тоже были разноцветные, и она была похожа на девочку. Королева и дочь. Потом придворные поднялись к солнышку, и солнышко стало махать нам разноцветными крылышками.

– В добрый путь! – крикнули королева с принцессой.

Точно, точно, они это вместе крикнули своим придворным.

А мы остались. Нам шумели сосны, обдувал тёплый ветерок, волны с белыми гребнями накатывали на тайную гавань, где стояла эскадра.

В целом мире были королева, принцесса и я. И это был лучший из миров. Как же было хорошо!

Мы сидели на маленькой площадке перед замком. Она достала из сумочки бутерброды. Мы уже собирались поесть, как с крутого обрыва посыпались камни и из кустов показалась страшная рожа пирата. Я испугался немного, уж больно рожа была большая да ещё и на собачьей голове. Я выхватил пистоль и направил на рожу.

– Гав! – пролаяла рожа.

– Шалопай! – воскликнула Катя.

И Шалопай на брюхе сполз к нам.

– Это мама послала за мной, она всегда так делает. А он всегда меня находит. Охрана.

Он втёрся между нами и стал лизать девочку в лицо, а потом и меня, после чего пошёл в замок, как к себе в будку. Шалопай попробовал землянику, попил из фонтана и лёг греться на солнце. А порода у Шалопая была разная, так сказала девочка. Поэтому он был таким большим и лохматым.

– А почему он Шалопай? – спросил я.

– Он звезду разбил и слопал.

– Дану!

– Рассказать?

– Угу, – единственное, что я мог выдавить из себя после такого.

– Давным-давно это случилось. Я маленькой была. Мы тогда в загородной резиденции жили.

Надо же, в резиденции. И что это такое? Но спросить не решился.

– У меня в саду звезда жила. Ты мне веришь?

– Конечно, это в садах всегда бывает.

– Она только ночью в махоньком прудике появлялась, который я для неё специально сделал. Сначала она только на небе была, но так с ней, моей подружкой, было очень неудобно разговаривать, приходилось всё время голову задирать. А мы ведь крепко подружились. Вот для неё я прудик и сделала, украсила его. Разговоры у нас были хорошими, потому что она приходила в хорошую, ясную погоду. А в плохую меня в сад не пускали, и я не знаю, приходила она или нет. Я всегда одна ходила, никто не знал о ней. А тут мама ко мне охрану приставила, мало ли что. Охранник вёл себя достойно и не шастал по кустам, как днём. А тут он первый прибежал к прудику и уставился на звезду. Наверное, удивился тому, какая она большая. А потом поднял лапу и… бац! Разбил звезду. И стал её лакать, да так шумно. Это, наверно, звезда плакала. И я заплакала. Потому что, когда я подняла голову, она была расплывчатой, неясной. Точно плакала, понимаешь!

Я понимал. Я и сам не раз видел, как звёзды плачут и слёзы летят с неба на землю.

– А эта мерзкая скотина-псина и говорит:

 
– Не плачь, хозяюшка, слижу твои слёзы,
Звезда появится опять.
Не плачь, хозяюшка,
Мечта твоя – ведь это я.
Ну, заколдованный немного,
Меня ведь надо поласкать,
И принцем стану я опять.
 

– И ты поласкала?

– Да, но он не стал принцем. Так и остался лохматым. Мама сказала, что я ещё маленькая, но, когда подрасту, такое может случиться. Только спешить не надо.

Мне очень хотелось, чтоб она меня поласкала. Но я боялся, что рано мне становиться принцем. Так и не получился из меня принц.

Мы, обняв Шалопая, ели бутерброды. Я в первый раз ел бутерброды с нежной, сочной ветчиной. Настоящей! Шалопай всё пытался слямзить у нас кусочек, но только ветчины. Смешно – и мы смеялись.

Вот бы Кольке с братьями по кусочку!

Я сидел в шароварах, закатанных выше колен, с пистолем за поясом, кружевной повязкой на пол-лица. Она – в мокрых туфельках, грязных носочках, в кружевном платьице, перепачканном землёй и зеленью ядовитых лопухов.

Бантик остался только с одной стороны причёски. Второй бантик – в волосах принцессы. И она прижимала её к груди.

Мы слушали музыку ветра, волн и сосен. Солнце было везде и было много цвета. Даже вода в пруду была синей – отражала небо. Вокруг летали бабочки, и поэтому даже воздух был цветным. А она – красивой, самой красивой на свете. Красивей я не видел.

Какое короткое лето! И жизнь…

И висит жизнь разноцветным букетом, позванивает колокольчиком, напоминает о том, что было совсем недавно, только что. И я смотрю на мою промелькнувшую жизнь.

– Тебе не хочется туда вернуться? – спросила Молодость.

– Нет, я только что оттуда.

– А изменить что-то в прошлом?

– Нет. Тогда мы были б другими. Совсем другими, и всё было б по-другому. А я не хочу быть другим. Что было – пусть было, что будет – пусть будет.

– А что стало с замком?

– Прошёл сильный ливень, и его залило водой.

– Жаль…

– Зато его не опоганила наша шпана.

– А фрегат?

– Потопили пираты.

– В будущее заглянуть не хочется?

– Нет.

– Почему?

– Неинтересно станет жить, если будешь знать, что с тобой произойдёт. Так и чокнуться можно. Со скуки.

А я ещё одно открытие сделал: у нас в монастыре тоже есть девочки. Не пиратки, а самые настоящие девочки. И я так этому удивился! Что ж я раньше-то их не видел? Где они раньше были?!

Я стал следить за собой. Парусиновые туфли на резиновой подошве зубным порошком намазывал, и, когда он высыхал, туфли становились белыми. И ничего смотрелись. Особенно издали. И порошок в дело шёл, хотя я им и зубы стал чистить. Иногда.

А брюки я не гладил. Нечем было.

Зато расчёской разжился.

Я её в кармане на булавку пристёгивал. Очень нужная вещь. Особенно когда к директрисе за изобретения мои вызывали. Тогда я даже ботинки носовым платком чистил. Хорошо действовало на директрису.

А в школе девочки всё равно были сами по себе, а мальчики – сами между собой.

Как-то мы совершенно не случайно вышли с девочкой Катей вместе из школы.

Погода была безветренная, солнечная, с лёгким морозцем. И я ни с того ни с сего сказал:

– Пойдём погуляем.

– Пойдём, – просто согласилась она.

Мы забросили портфели ко мне и побежали на пруд.

Мы стояли там, где летом отправляли флотилии в плавание.

– Помнишь, тебя здесь ранило? – улыбнулась девочка.

– Конечно. Разве такое забывается.

– Это были козни врагов. Они покушались на твою жизнь. Враги не хотели, чтобы ты командирил флотилией, мой генерал.

– Но они просчитались. Ты спасла меня. И я, одноглазый адмирал, командовал экспедицией.

– Уже лёд. Смотри, какой ровный, в нём аж берега и сосны отражаются! На него никто ещё не ступал. Мы будем первые.

– А как если он треснет и мы пойдём на дно океана?

– Не бойся. Смотри, он даже не трещит.

Мы разбежались и покатились по льду. Первые по первому льду. Впервые с девочкой. С такой девочкой.

Она не удержалась и упала. Лёд был ровным и прозрачным, как стекло. Мы лежали на льду и смотрели в другой мир, подводный.

– Интересно? – спросил я.

– Очень. Я никогда такого не видела. Аквариум – это не то. Вот бы туда.

– Пойдём, – сказал я.

Она посмотрела на меня, и я увидел два тёмных глаза. Нет… Это были не глаза, это были большие тёмные тайные миры.

– Пошли, – прошептала она.

И мы бы пошли, тем более мне надо было выведать у рыб, как они так плавают, меняют направление, и попытаться построить такую же подводную лодку, чтоб плавала, как рыба… Но я заблудился в её глазах и потерял направление, не знал, куда идти. Мир глаз был интереснее.

– Смотри, что там? Фрегат! – воскликнула она. – Сможешь его достать?

– Дай подумаю. – И я надумал. – Постелю доски, брошу на них фанеру, лягу, вырежу ножом проём и проволокой с крюком на конце… Раз, и готово.

– А зачем доски?

– Чтоб не утонуть.

Вот если б – раз, и готово! – достать прошлое. Только для чего? А если утопнешь в нём?

– Знаешь, а давай не будем. Там жучки, рыбки дом из него сделали. А мы лишим их дома. Зачем? Ты новый можешь построить?

– Да, даже лучше.

На том и порешили и побежали по льду путём флотилии к крутому берегу. Мы неслись на парусах радости, и она напевала вальс сосен, кружилась, а я бегал вокруг неё… Пока нас не остановил крутой берег.

– Берег ещё остро пах землёй. А вот когда сильнее похолодает, запах этот исчезнет.

– Откуда ты знаешь?

Напыжившись и встав в красивую позу, как в кино, я сказал:

– Поживёшь с моё – узнаешь!

От замка осталось лишь большое углубление в склоне.

– Какие прекрасные дамы и кавалеры жили в этом замке. Помнишь прощальный бал? Воздух от них был разноцветный, – сказала девочка.

– Радостно было, – согласился я.

Тогда всё цвело. А сейчас всё застыло, как на картине. Вроде и неживое. Только солнышко ярко светит, но не греет.

Мы осторожно спустились на плотину между прудами.

– А теперь закрой глаза. Нет, лучше я их завяжу шарфиком, – сказал я.

Шарфик у неё был мягкий, с удивительным запахом. Когда я завязывал его, то нечаянно прикоснулся к волосам, а потом своей щекой к её. На мгновение. И мы замерли. Я даже не мог дышать. И она тоже.

Потом я осторожно спустился с ней на плотину и стал развязывать шарфик. И опять прикоснулся к её волосам, а потом к её щёчке своей. Я не мог не прикоснуться. Само получилось. Она не отстранилась, а сама прижалась к моей щеке. Кожа у неё была прохладная, а потом стала горячей. Может, от моей щеки, моя ведь тоже вспыхнула. Так мы и стояли, едва дыша, и я развязывал шарфик как можно медленнее.

Какие это были мгновения! Почему это больше не повторялось?

Как же это было… Больше такого никогда со мной не случалось.

А когда развязал, отошёл за спину. Она не сразу открыла глазки, потом пушистые реснички дрогнули, и она увидела… застывшие вверху зеленоватые облака, с которых свисали сосульки. В витых колоннах струилась вода.

Заходящее солнце окрасило мир в разные цвета, от сосулек и колонн отражались лучики. Стены блестящие, но не гладкие, с наплывами, рисунками. И нигде не было острых углов. Всё вокруг сплошь изогнутые линии.

Девочка долго смотрела, и ротик опять у неё был приоткрыт, а глазки сияли. Такого не могло быть. А было ведь… Всё из льда. Девочка нашла палочку, подошла к самой большой колонне-сосульке и стукнула по ней. Выше, ниже, потом по другой, и застывшая вязь сосулек-колонн зазвучала мелодией. Она продолжала играть, а мне казалось, что от её ударов рождается не только звук, необычный звук, но и вспыхивают разноцветные огоньки. И огоньки, и музыка не исчезали сразу. Весь ледяной зал полнился музыкой и светом-цветом. Хрустальной музыкой и цветом. И я сказал ей об этом.

– Точно! А говоришь, медведь на ухо наступил.

– Не… танк проехал.

– А почему ты так здорово всё чувствуешь?

И мы молчали, слушали и смотрели. Как долго длилось это чудо, я не знаю. А потом она вдруг сказала:

– Жрать хочу.

Я открыл было рот, но ничего не сказал. Так и стоял. А она повторила и улыбнулась.

Я достал из кармана НЗ, завёрнутый в газету три дня назад: чёрный хлеб и огурец. Мы примостились на выступе и любовались заходящим солнышком, оранжевым цветом окрашивающим наш зал. И пировали.

– Вкусно-то как! – улыбнулась девочка. – После такого пира непременно должен быть десерт.

Она вывернула карманы своей шубки и нашла мятную конфетку, но в обёртке. Я ножичком соскоблил обёртку, и у нас был десерт. Вовремя десерт нашёлся, а то я за смолой идти хотел.

– Ау тебя варенье от конфетки осталось.

– Где?

– На губе.

– Вытри, – велела девочка.

Опустила крылья ресниц и подставила личико.

Я знал, если дама подставляет личико, то её непременно надо поцеловать. Так в кино происходит. Но я не знал, как это надо делать в жизни, и боялся поцарапать её своим носом – шершавый он был. Но я всё же, выпятив губы подальше, приблизился к её губам. Она глазки не открывала. Ждала. Но тут сверху загрохотало… Плотину прорвало! Нет, это Шалопай на брюхе сполз к нам, в гости пожаловал.

– Шалопай, – вздохнула она.

Я тоже, но с облегчением – не опозорился, не поцарапал её носом.

На Шалопае была сумка с едой и записка. В записочке мама девочки просила мыть руки перед едой. В сумочке бутерброды с колбасой, сыром, пирожки, солдатская фляжка и плотная бумага квадратиками. И мы продолжили пир втроём. Шалопай благородно отказался от пирожков и хлеба в нашу пользу. А колбасу смял в момент. А мы остальное тоже в момент.

– А что во фляжке? – спросил я.

– Кофе со сливками. Пей.

– Не. Не люблю. Фигня какая-то!

– А ты пробовал?

– Не. Всё равно фигня.

– Попробуй. Вкусно.

И я уступил. И не потому, что дамам надо уступать, как в кино, а потому, что об этом просила девочка Катя.

Она из белых квадратиков плотной бумаги сделала нам стаканчики, и мы пили из них кофе со сливками. Вкусно.

Мы сидели совсем рядом, и я чувствовал тепло её бедра. Наблюдали, как солнце уходило за горизонт, как менялся цвет хрустальной зоны и как тускнели краски.

А Шалопай не мог понять, что это булькает в сосульке-колонне, и лапой пытался поймать то, что там протекало.

А потом начал грызть самую красивую и толстую. И прогрыз… и радовался. Вот тут мы и помыли руки. Как мама девочки велела.

Надо было уходить, темнело быстро. Мы поднялись на крутой берег. Лёд на монастырском пруду чист, и на нём отражались первые звёзды.

– Ты мой мальчик?

– Да.

– А я твоя девочка!

– Да.

– Навсегда.

– Навсегда.

Мы, взявшись за руки, на попах скатились на лёд. И пошли по монастырскому пруду, прямо по звёздам.

Надо было загадать желание, и монастырские звёзды его обязательно исполнили бы. Но они не знали об этом.

– Попало? – спросил я Катю в школе.

– Нет. Просто мама спросила, почему я так поздно пришла.

– А ты?

– Ая сказала: «Мама, я же взрослая… Почти… Чуть-чуть».

– А мама?

– Промолчала. И только платочком глаза вытирала. Я спросила: что ты плачешь? А она: я не плачу, просто что-то в глаза попало.

А летом я подрался из-за Кати. Какая-то подвыпившая шпана лет по восемнадцать начала лапать Катю. И я кинулся на них. Они были много сильнее, но я озверел. А Катя начала кричать и бить их туфелькой. Они испугались и убежали. Мне разбили лицо и порвали новую белую рубашку. Она вытирала кровь платочком с моего лица и причитала совсем как взрослая:

– Потерпи, потерпи… Больно?

Целовала и прижимала к груди, к твёрдым бугорочкам под кофточкой.

От неё пахло свежестью и чем-то таким, что я раньше не чувствовал или не замечал. Таких рук, таких мягких губ, нежной кожи и твёрдых бугорков на груди мне не довелось больше в жизни повстречать. И то, что я испытал тогда, больше не повторилось.

В сентябре её место за партой пустовало. Я невольно смотрел туда. Но она не приходила, её в другую школу перевели, подальше от монастырских.

Потом я уехал из городка. И всё кончилось.

Началась другая жизнь. Пришла молодость. Она была, есть и будет. И другого не могло быть. Это вечно – хорошее и не очень. Но вечно молодо, и я жил в этом.

Вечное небо, вечные луга, и мы, трое шалопаев. А остальное где-то там… Да нам и в голову не приходило где! Где заботы, суета нужная и не нужная, злоба, удовольствия… Где числа, часы, время…. Мы уходили туда, где всего этого и в помине нет. Где день – ночь, зима – лето, осень – весна. Всё едино. Туда, где выцветшее небо и хрустальный воздух, где всё залито солнышком. Оно изливает свет, оно везде в своём прощальном ласковом тепле.

Осень, поздняя осень залита солнцем. Мы лежим на льду старицы и рассматриваем подводный мир.

– Ребят, а там нет законов, – сказал вдруг Слава Осипов.

– Без законов жить нельзя, – серьёзно возразил Юра Орлов.

– Почему? – удивился Слава.

– Наступит анархия, – авторитетно пояснил я.

– Надо жить в согласии с природой, – подытожил Юра.

– Это как? – не понял Слава.

– Слабого сожри. Вот я летом щуку поймал, стал разделывать… Оказалось, она сожрала окуня, а окунь – плотвичку, – сказал я.

– Ты поймал не просто щучку, а сучку-щучку. Только сучка может своих соперниц лопать, – заржал Слава.

– Разве так можно о женщинах? – ужаснулся Юра.

– Я не обо всех, а только о сучках.

– Женщина! Что может быть прекрасней? – вздохнул Юра.

– Смотрите, а рыбки играют чем-то.

– Напальчником.

– С нижнего пальца.

– Юр, это не твой ли б/у?

– Почему мой?

– Старик, тебя же видели здесь с очаровашкой. В кустах обнимались, шалостями занимались.

– Точно его.

– Пошляки. Она совсем не такая.

– Колись.

– Я ей стихи читал, романсы пел. Вы бы видели, как она слушает и смотрит, как в другой мир дверь приоткрывает.

– А потом?

– Она мне из лилий венок сплела. А я встал на колено и целовал ей…

– Что?! – заорали мы со Славой.

– Руки.

– Немытые… Как негигиенично.

– Ну вас, глупые вы, вам не понять деликатного обхождения с девушкой.

– Неужели ничего не было?

– Было, она обнажённой Афродитой вышла из воды, и я прикоснулся к её груди.

– Руками! Лапать стал!

– Полотенцем. Когда вытирал её.

– А потом?

– Суп с котом.

– А ты говоришь, это не твоё… Ну то, что там, у рыбок. Развратник ты, Юра.

– Как твой Руссо, да ещё и Жан, к тому же Жак. Мамзелей жмак.

– До чего же вы глупые. У вас на уме только одно.

– Конечно, у нас… одно. А у вас многие, и все с шестым размером. Минимум.

– Дозвольте глаголить, как сердце прикажет, – сказал Юра.

– Глаголь.

– Посмотрите, как здесь благостно.

– Это как?

– Когда нет времени, когда мы часть всего и всё – часть в тебе.

– Если не смотреть вниз и не видеть, как там трут друг друга, – ухмыльнулся Слава.

– Это не в счёт, это другой мир.

– В нашем хуже, – сказал я.

Мы не стали смотреть в другой мир. Нам было хорошо и в этом. Нам не хотелось и в тот мир, из которого мы пришли. Мы были в мире поздней осени. И не могли ей надышаться, налюбоваться прощальным поклоном красоты, где совсем недавно Юрий читал стихи обнажённой девушке.

– Юра, а какими стихами ты обнажал девушку? Поделись опытом, – попросил Слава.

– А потом и завалил на травушку-муравушку, – сказал я.

– Стихи китайских поэтесс десятого – двенадцатого веков до нашей эры.

Мы тут же превратились в придурков.

– Ну да… – только и промычали.

– А она, знаете, что сказала? Вот и встретились! Стихи и Ока. Она тоже текла здесь три тысячи лет назад, блуждала по пойме. И я блуждала в чьих-то генах. И вот встретились – я, стихи и Ока. Я и китайские поэтессы. А вы – с шестым размером.

– Глубоко… У меня даже внутри всё свело, – вздохнул Слава.

– Это от голода, – сказал я.

– Видишь, даже кишки осознают важность сего события. А в ваших дурацких головах только шестые размеры.

– Так воздадим же должное эпохальному событию, произошедшему в нашей жизни благодаря тысячелетиям и шестым размерам! – воскликнул я.

– Неувязочка. У китаез шестых не бывает, – возразил Слава.

– Зато у нас навалом, – парировал я.

– Давай поклянёмся перед этим чудом тысячелетий… – начал было Юра.

– И шестыми размерами…

– Что всегда будем помнить друг друга. И пусть наши потомки встретятся здесь через три тысячи лет.

И мы поклялись.

Хорошо клясться, когда молод и не можешь представить, что мы можем быть другими.

Мы нашли прекрасное место на берегу старицы – громаднейший ствол ивы – и решили развести костёр.

– Хорошо б что-то откушать, – вздохнул Юра.

– В ногах правды нет. А урчащее брюхо не располагает к высокому. Странно, почему?

– А кого есть будем?

– У кого что есть?

И появились хлеб, яйца, лук, помидорчики и… портвейн «777» из совхоза им. Ленина, с сургучной печатью.

И тут Славка начал трястись, прыгать и кудахтать.

– Батюшки, это он от голода так?

– А может, и снесёт что… – сказал я.

И тут из его дурацкого парусинового плаща и правда вывалилось… яйцо. Большой белый свёрток, на громадное яичко похожий.

– А я уж подумал, что тишины и тысячелетий не выдержал, – ухмыльнулся я.

Мы стали разворачивать белый свёрток… И прогремел взрыв. Мы разбежались. Осипов ржал как осатанелый, глядя на наши перепачканные шутихой рожи.

– Гад ты, Осипов, – сказал я.

– Утопить тебя мало, – согласился Юра.

– А давай и утопим. Весной в Астрахани выловят.

Да и утопили б. Но любопытство подвело: топить-то надо было с яйцом. А нам интересно было, что там…

И мы заставили этого эстрадника самого разворачивать свёрток. Надо ж было так точно свёрток под скорлупу замаскировать. Зараза! Под скорлупой-бумагой оказалась белая материя, под ней – промасленная бумага, а в ней… Мы своим глазам не поверили.

– И где восторг троглодитов? – осклабился Слава.

Какой восторг? Мы не верили происходящему. Уж не очередной ли это подвох? Перед нами окорок кило на три, просоленный, поперчённый, нашпигованный чесноком и чем-то обмазанный. В такое разве можно поверить посреди лугов, забытых в тысячелетиях?! У Юры слюни потекли. А он и не замечал. А я глотал свои. За такое можно и простить размалевание наших изящных личиков шутихой.

– Откуда такое?!

– От соседки, вестимо, – ответил Слава.

Мы не стали задавать нескромные вопросы, за какие такие услуги соседка отвалила такое. Или ещё глубже: «Материальное рождает…» Пусть себе рождает. А у нас будет прекрасный пир. Это точно.

И тысячелетия, поэзия и даже шестые размеры отойдут в сторону. У нас намечается самый настоящий пир среди всего этого великолепия. Среди вечности.

Мы разбрелись в поисках дров для костра. Хороших дров, чтобы огонь горел жарко и дал хорошие угли. И когда собрались обратно, Юра надел очки, сделанные из проволоки, прицепил колючкой бабочку там, где повязывают галстук, умудрился сделать причёску…

– Коллеки! Позвольте, как истинно думающему и до всего, рэшительно до всего додумывающемуся сам гэраждана, я бы сказал, одному из немногих, истинно страдающих за народ, одному из прогрессивно нерепрессированного представителя творческой интеллего, высказать опрэделенные суждения-соображения. На тему: что дала и задрала. Нет-нет, не надо рукоплесканий. Я имею в виду, что задрала и дала не свою, а хрю-хрюшкину ножку. Итак, в часы долгих раздумий при сборе топлива для стоянки среди вечности и тысячелетости нашей цивилизованной Мессии как Мессии, я пришёл к образу той, что дала. Слава, как она тебе дала?

– Ногу! И выражайся понятно, а то в лоб получишь.

– Ну и где свобода у демократов для народа? – вздохнул я.

– А вас я бы попросил… Хотя что просить у славного потомка сокола ОГПУ, – сказал Слава.

– Протестую и оду пою образу.

 
Тому, что ноженьку взяла,
От себя оторвала,
Славке нашему дала.
 

– А ещё могла бы дать, – пробурчал я.

 
Та, у которой кожа так бела,
А сама-то – хороша,
Кудри вьются до плеча,
С озорнинкою глаза,
Грудь большая, высока
(Шестого размера) и упруга,
Круты бёдра, стройный стан,
Ну а ноги – от плеча.
Улыбнётся, как с плеча
Рубанёт чем сгоряча.
И теряются тогда и сердца, и голова.
А она вся в сиянии пошла…
 

– А потом Аграфену сон свалил, – сказал Слава.

– Дурак, поэзию вечности испортил, садист, – возмутился я.

– Реалист. Я не виноват, что Аграфене девяносто. Но зато все зубы на месте, – ухмыльнулся Слава.

– Это она дала ножку?

– Да. Я ей крыльцо поправил.

– Надо ж!

– Есть бабушки в наших селеньях. И вкусную ножку спечёт, Пегаса подножкой сшибёт.

– Прям уж Пегаса!

– Ну клячу.

– Не надо бывших поэтов обижать.

– Эх вы, бывшего… Образ-то какой не дали закончить, – вздохнул Юра.

– Славик, иди помой руки. А мы костёр наладим, – сказал я.

– Здрасте! Где мыть, о лёд?

– Об него. Или лунку пробей.

И Слава ушёл, а мы с Юрой стали думать, что с образом делать. Не пропадать же добру. И вот появился Слава. Руки от краски он оттёр льдом.

– Покажи… – наступил на него Юра. – Сойдёт.

– Не совсем соблюдены нормы для работы с ляжкой, – проворчал я.

– Ляжки у женщин, – возразил Слава.

– А вас, голубчик, не спрашивают. Тут решаем мы, быть или не быть.

– Чему?

– Ну ты спросил? На это сам Шекспир не мог ответить, – сказал я.

Юра встал в киношно-театральную позу, поправил проволочные очки, откинул гриву волос:

– Мы в вечности и бесконечности. Нет, лучше – в бесконечной вечности. И только мы одни на вёрсты вокруг. Мы думали-думали и предлагаем вам, сударь, плоды наших вечно-бесконечных дум. Всё это для вас, кто с чистыми руками и благостным духом может выйти на диплом со следующей композицией. Центральная фигура композиции – она. Ню. Но не совсем. Она в лёгкой, прозрачной рубашонке-распашонке, с прекрасно сложенным телом юной семеночки: вся такая из шаров и полушарий, с чудесной причёской русых волос. Выписанная в лучших традициях реалистической школы ню. Как живая, без всяких фокусов авангарда. Она с кинжалом. Она разделывает продукт непосильного сельского труда – свинью. Она сосредоточена, она занята работой и тянет кишки из туши или просто отрезает ляжку… Пардон, ногу у хрюшки. С любовью отрезает, для своего избранника. Она центральная фигура композиции, воплощение женской красоты, непорочности. И чем бы эта красавица ни занималась, в ней не должно быть вульгарно-тяжеловесного тела. Она изящна, в ней всё гармонично. А туша хрюшки должна быть прописана как можно натуралистичнее, и кровь должна смотреться как настоящая, с оттенками отвратительности авангарда. И всё это на фоне буйства сельского – декора из цветов, трав, солнца, света, цвета. Молодость, красота женского тела, натурализм туши в оформлении буйства красочного декора и ты, дорогой товарищ.

– Посадят тебя в психушку, – сказал Слава.

– А из училища точно выпрут.

– Боже! Неужели это возможно?! И всё за сочетание красоты с натурализмом жизни и чистой живописью, – воскликнул Юра.

– За это. Не пережимай, это не театр. А вечность и бесконечность. Как вы кудахчете. А мне не светит, чтобы меня под зад за чистую или не очень живопись.

– Мы отзываем композицию, неоценённую в этом неэстетичном мире живописи, – вздохнул я.

– Но часть композиции пойдёт на угли. Не пропадать же добру, – заявил Слава.

Мы осторожно извлекли ту часть композиции, которая была под руками, и приспособили над углями.

– Вот если б и центральную фигуру сюда.

– Но она была закутана в одежду, и мы не смогли бы любоваться красотой тела, – возразил Слава.

Это было горестное замечание.

– Руки помойте, – велел Слава.

– Зачем? – удивился Юра.

– Меня заставляли, а сами?

– Тебе надо было, они у тебя вечно в краске.

– Ещё занесёшь бациллу модернизма в ножку, – хохотнул я.

– Свят, свят, спаси и сохрани искусство высокой кухни от напасти авангардизма извращений, – сказали мы хором.

Мы помыли руки о ледышку, что принёс хозяйственный Осипов со старицы. И я начал учить их делать стаканчики из бумаги. Мы нарезали из чертёжной бумаги, что изображала скорлупу, квадраты. (Была и чёрная бумага, но от неё, чёрного квадрата, эстета Славу тошнило, и мы от чёрного квадрата отказались. Пусть другие прутся от него. А почему тогда не от кирпича?)

Мы сложили квадраты по диагонали, концы согнули к середине и расправили внутри – получились стаканчики. Потом мы сделали вилки из сучьев. Расстелили скатерть – материю, в которую была завёрнута ляжка, – и стали ждать.

В животе урчало. У Юрки колоратурило в брюхе. И тогда он предложил сочинить симфонию.

– «Урчание». Вполне себе модерн, – согласился я.

– В брюхе. «Урчание таинств в темноте брюха», – поддержал Слава.

– Не брендь. Таинства не урчат.

– Послушайте! Они звучат, – воскликнул Юра.

И мы, встав рядом, стали выпячивать животы. Непростое это дело – они к позвоночникам прилипли и не хотели выпячиваться.

– Стойте тихо, закройте глаза и мысленно уноситесь в космос, – велел Юра.

Мы и унеслись. И тут же заурчало.

– Точно! Урчит! – заорали мы.

Но это были только звуки современной симфонии. А нам нужна была музыка.

– Когда тихо на лугах, в небе… Посмотрите, мы же в небе на лугах, – сказал Юра.

– Не брендь. Опять за своё.

– Посмотрите на лёд!

Мы посмотрели. И точно, на льду отражались небо, луга, ветка, мы и даже дымок от костра. И всё это на небе. Только небо на льду. Зеркальном льду.

– Значит, мы на небе, – сказал Юра.

Сорвалась и закружилась невесть откуда взявшаяся белая пушинка с зёрнышком и всё никак не могла приземлиться.

– Смотрите, – воскликнул Юра, – принцесса! Прекрасная принцесса в воздухе. Среди осени, увядания, совсем как Диана на сцене.

И моя душа летела вместе с ней. А потом я помогал снимать с неё костюм принцессы, мокрый от пота. И принцесса превратилась в скелет. Передо мной стоял скелет, обвитый канатами мышц. У ней даже сисечки были из мышц.

Я посмотрел ей в глаза. Они были чёрные. И всё. Она была опустошена физически и эмоционально. И как ей только удавалось превращаться в создание, не имеющее притяжения, в пушистое облачко? Создание, которое радовалось, грустило, страдало, любило танцем. На сцене красота, она реальна, материальна. Красота живёт в танце, танцем и нереальна, нематериальна, она возникает в душе и исчезает.

Чудо! А другое чудо – в нарядном костюме, со светлым личиком и радостной улыбкой – идёт на свидание со смертью.

А смерть пахнет потом, шкурой, кровью, навозом.

Коррида!

Что это? Праздник?.. Искусство?.. Идёт принцесса на праздник жизни и смерти. Это у неё в крови – поединок со смертью, и её не остановить. Победа или смерть! Принцесса…

И эта пушинка… Разве она может быть здесь в это время года? Заблудилась, поди, или до сих пор ищет место, куда приземлиться. Какой красивый парашютик с зёрнышком. Лети и приземляйся в хорошем месте, чтобы прорасти весной прекрасным цветком. И пушинка, и Диана, и принцесса – откуда они?.. Из другого мира, неведомого нам. И так необходимого.

Тишина… Что-то как… посреди лугов, увядания, покоя. И небо… Какое небо! Кем-то подсвеченное. Оно везде. И мы среди него. Симфония тишины.

– Давайте сочинять симфонию тишины, – предложил Юра, – а потом расскажем, что у каждого получилось.

И мы стали сочинять симфонию тишины.

Славка луга старается запомнить – его только цвет и форма интересуют. Стоит, правда, без движений и не дождётся, поди, финала – жрать хочется. По всему видно. Наверняка…

Я тоже стараюсь. Даже глаза прикрыл. А там темнота квадратиками.

Вот бы у злых девок сиськи не росли. Вообще! Здорово было бы! Хотя они в лифчики наверняка что-нибудь набивать бы стали. Нарвёшься на такую, вроде с сиськами, а потом… Свят, свят, свят, спаси и сохрани!

Что-то я не то сочиняю.

Давай заново…

Ачё к Юрке, вожаку коровьего стада, так девчонки липнут? Опять не то!

А!!! Мне урчание в животе мешает творить симфонию тишины о мироздании. Да ещё без звуков. Бездарен я в музыке. Даже без звуков. Да и танк по ушам, зараза, катался. А вот Юрка! Руки скрестил на груди, глаза закрыты, и весь там, в симфонии тишины и красоты. Или шаманит для нас… Нет, трёт шрам… Он, когда волнуется, вспоминает, всегда шрам трёт. А тут ещё и слёзы на лице. Ясно, она снова к нему явилась. Красота-то! Забыть не может.