Текст книги "Из невозвратной стороны"

Автор книги: Евгений Сухов
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
И тут заиграл придворный оркестр из ветра, шума сосен и волн. Зал заполнили придворные в необычных костюмах: чёрных, белых, красных, пёстрых, разноцветных – бабочки, стрекозы – и закружились под музыку.
Люстра-солнце светило ярко, и зал был пронизан разноцветными лучиками и переполнен придворными в сверкающих нарядах.
Девочка прижимала принцессу к груди и молчала. А самая красивая придворная, с мохнатыми крылышками, села ей на носик. И Катя боялась пошевелиться.
В её глазах отражалось кружение бала, и они стали разноцветными. Глаза у принцессы тоже были разноцветные, и она была похожа на девочку. Королева и дочь. Потом придворные поднялись к солнышку, и солнышко стало махать нам разноцветными крылышками.
– В добрый путь! – крикнули королева с принцессой.
Точно, точно, они это вместе крикнули своим придворным.
А мы остались. Нам шумели сосны, обдувал тёплый ветерок, волны с белыми гребнями накатывали на тайную гавань, где стояла эскадра.
В целом мире были королева, принцесса и я. И это был лучший из миров. Как же было хорошо!
Мы сидели на маленькой площадке перед замком. Она достала из сумочки бутерброды. Мы уже собирались поесть, как с крутого обрыва посыпались камни и из кустов показалась страшная рожа пирата. Я испугался немного, уж больно рожа была большая да ещё и на собачьей голове. Я выхватил пистоль и направил на рожу.
– Гав! – пролаяла рожа.
– Шалопай! – воскликнула Катя.
И Шалопай на брюхе сполз к нам.
– Это мама послала за мной, она всегда так делает. А он всегда меня находит. Охрана.
Он втёрся между нами и стал лизать девочку в лицо, а потом и меня, после чего пошёл в замок, как к себе в будку. Шалопай попробовал землянику, попил из фонтана и лёг греться на солнце. А порода у Шалопая была разная, так сказала девочка. Поэтому он был таким большим и лохматым.
– А почему он Шалопай? – спросил я.
– Он звезду разбил и слопал.
– Дану!
– Рассказать?
– Угу, – единственное, что я мог выдавить из себя после такого.
– Давным-давно это случилось. Я маленькой была. Мы тогда в загородной резиденции жили.
Надо же, в резиденции. И что это такое? Но спросить не решился.
– У меня в саду звезда жила. Ты мне веришь?
– Конечно, это в садах всегда бывает.
– Она только ночью в махоньком прудике появлялась, который я для неё специально сделал. Сначала она только на небе была, но так с ней, моей подружкой, было очень неудобно разговаривать, приходилось всё время голову задирать. А мы ведь крепко подружились. Вот для неё я прудик и сделала, украсила его. Разговоры у нас были хорошими, потому что она приходила в хорошую, ясную погоду. А в плохую меня в сад не пускали, и я не знаю, приходила она или нет. Я всегда одна ходила, никто не знал о ней. А тут мама ко мне охрану приставила, мало ли что. Охранник вёл себя достойно и не шастал по кустам, как днём. А тут он первый прибежал к прудику и уставился на звезду. Наверное, удивился тому, какая она большая. А потом поднял лапу и… бац! Разбил звезду. И стал её лакать, да так шумно. Это, наверно, звезда плакала. И я заплакала. Потому что, когда я подняла голову, она была расплывчатой, неясной. Точно плакала, понимаешь!
Я понимал. Я и сам не раз видел, как звёзды плачут и слёзы летят с неба на землю.
– А эта мерзкая скотина-псина и говорит:
– Не плачь, хозяюшка, слижу твои слёзы,
Звезда появится опять.
Не плачь, хозяюшка,
Мечта твоя – ведь это я.
Ну, заколдованный немного,
Меня ведь надо поласкать,
И принцем стану я опять.
– И ты поласкала?
– Да, но он не стал принцем. Так и остался лохматым. Мама сказала, что я ещё маленькая, но, когда подрасту, такое может случиться. Только спешить не надо.
Мне очень хотелось, чтоб она меня поласкала. Но я боялся, что рано мне становиться принцем. Так и не получился из меня принц.
Мы, обняв Шалопая, ели бутерброды. Я в первый раз ел бутерброды с нежной, сочной ветчиной. Настоящей! Шалопай всё пытался слямзить у нас кусочек, но только ветчины. Смешно – и мы смеялись.
Вот бы Кольке с братьями по кусочку!
Я сидел в шароварах, закатанных выше колен, с пистолем за поясом, кружевной повязкой на пол-лица. Она – в мокрых туфельках, грязных носочках, в кружевном платьице, перепачканном землёй и зеленью ядовитых лопухов.
Бантик остался только с одной стороны причёски. Второй бантик – в волосах принцессы. И она прижимала её к груди.
Мы слушали музыку ветра, волн и сосен. Солнце было везде и было много цвета. Даже вода в пруду была синей – отражала небо. Вокруг летали бабочки, и поэтому даже воздух был цветным. А она – красивой, самой красивой на свете. Красивей я не видел.
Какое короткое лето! И жизнь…
И висит жизнь разноцветным букетом, позванивает колокольчиком, напоминает о том, что было совсем недавно, только что. И я смотрю на мою промелькнувшую жизнь.
– Тебе не хочется туда вернуться? – спросила Молодость.
– Нет, я только что оттуда.
– А изменить что-то в прошлом?
– Нет. Тогда мы были б другими. Совсем другими, и всё было б по-другому. А я не хочу быть другим. Что было – пусть было, что будет – пусть будет.
– А что стало с замком?
– Прошёл сильный ливень, и его залило водой.
– Жаль…
– Зато его не опоганила наша шпана.
– А фрегат?
– Потопили пираты.
– В будущее заглянуть не хочется?
– Нет.
– Почему?
– Неинтересно станет жить, если будешь знать, что с тобой произойдёт. Так и чокнуться можно. Со скуки.
А я ещё одно открытие сделал: у нас в монастыре тоже есть девочки. Не пиратки, а самые настоящие девочки. И я так этому удивился! Что ж я раньше-то их не видел? Где они раньше были?!
Я стал следить за собой. Парусиновые туфли на резиновой подошве зубным порошком намазывал, и, когда он высыхал, туфли становились белыми. И ничего смотрелись. Особенно издали. И порошок в дело шёл, хотя я им и зубы стал чистить. Иногда.
А брюки я не гладил. Нечем было.
Зато расчёской разжился.
Я её в кармане на булавку пристёгивал. Очень нужная вещь. Особенно когда к директрисе за изобретения мои вызывали. Тогда я даже ботинки носовым платком чистил. Хорошо действовало на директрису.
А в школе девочки всё равно были сами по себе, а мальчики – сами между собой.
Как-то мы совершенно не случайно вышли с девочкой Катей вместе из школы.
Погода была безветренная, солнечная, с лёгким морозцем. И я ни с того ни с сего сказал:
– Пойдём погуляем.
– Пойдём, – просто согласилась она.
Мы забросили портфели ко мне и побежали на пруд.
Мы стояли там, где летом отправляли флотилии в плавание.
– Помнишь, тебя здесь ранило? – улыбнулась девочка.
– Конечно. Разве такое забывается.
– Это были козни врагов. Они покушались на твою жизнь. Враги не хотели, чтобы ты командирил флотилией, мой генерал.
– Но они просчитались. Ты спасла меня. И я, одноглазый адмирал, командовал экспедицией.
– Уже лёд. Смотри, какой ровный, в нём аж берега и сосны отражаются! На него никто ещё не ступал. Мы будем первые.
– А как если он треснет и мы пойдём на дно океана?
– Не бойся. Смотри, он даже не трещит.
Мы разбежались и покатились по льду. Первые по первому льду. Впервые с девочкой. С такой девочкой.
Она не удержалась и упала. Лёд был ровным и прозрачным, как стекло. Мы лежали на льду и смотрели в другой мир, подводный.
– Интересно? – спросил я.
– Очень. Я никогда такого не видела. Аквариум – это не то. Вот бы туда.
– Пойдём, – сказал я.
Она посмотрела на меня, и я увидел два тёмных глаза. Нет… Это были не глаза, это были большие тёмные тайные миры.
– Пошли, – прошептала она.
И мы бы пошли, тем более мне надо было выведать у рыб, как они так плавают, меняют направление, и попытаться построить такую же подводную лодку, чтоб плавала, как рыба… Но я заблудился в её глазах и потерял направление, не знал, куда идти. Мир глаз был интереснее.
– Смотри, что там? Фрегат! – воскликнула она. – Сможешь его достать?
– Дай подумаю. – И я надумал. – Постелю доски, брошу на них фанеру, лягу, вырежу ножом проём и проволокой с крюком на конце… Раз, и готово.
– А зачем доски?
– Чтоб не утонуть.
Вот если б – раз, и готово! – достать прошлое. Только для чего? А если утопнешь в нём?
– Знаешь, а давай не будем. Там жучки, рыбки дом из него сделали. А мы лишим их дома. Зачем? Ты новый можешь построить?
– Да, даже лучше.
На том и порешили и побежали по льду путём флотилии к крутому берегу. Мы неслись на парусах радости, и она напевала вальс сосен, кружилась, а я бегал вокруг неё… Пока нас не остановил крутой берег.
– Берег ещё остро пах землёй. А вот когда сильнее похолодает, запах этот исчезнет.
– Откуда ты знаешь?
Напыжившись и встав в красивую позу, как в кино, я сказал:
– Поживёшь с моё – узнаешь!
От замка осталось лишь большое углубление в склоне.
– Какие прекрасные дамы и кавалеры жили в этом замке. Помнишь прощальный бал? Воздух от них был разноцветный, – сказала девочка.
– Радостно было, – согласился я.
Тогда всё цвело. А сейчас всё застыло, как на картине. Вроде и неживое. Только солнышко ярко светит, но не греет.
Мы осторожно спустились на плотину между прудами.
– А теперь закрой глаза. Нет, лучше я их завяжу шарфиком, – сказал я.
Шарфик у неё был мягкий, с удивительным запахом. Когда я завязывал его, то нечаянно прикоснулся к волосам, а потом своей щекой к её. На мгновение. И мы замерли. Я даже не мог дышать. И она тоже.
Потом я осторожно спустился с ней на плотину и стал развязывать шарфик. И опять прикоснулся к её волосам, а потом к её щёчке своей. Я не мог не прикоснуться. Само получилось. Она не отстранилась, а сама прижалась к моей щеке. Кожа у неё была прохладная, а потом стала горячей. Может, от моей щеки, моя ведь тоже вспыхнула. Так мы и стояли, едва дыша, и я развязывал шарфик как можно медленнее.
Какие это были мгновения! Почему это больше не повторялось?
Как же это было… Больше такого никогда со мной не случалось.
А когда развязал, отошёл за спину. Она не сразу открыла глазки, потом пушистые реснички дрогнули, и она увидела… застывшие вверху зеленоватые облака, с которых свисали сосульки. В витых колоннах струилась вода.
Заходящее солнце окрасило мир в разные цвета, от сосулек и колонн отражались лучики. Стены блестящие, но не гладкие, с наплывами, рисунками. И нигде не было острых углов. Всё вокруг сплошь изогнутые линии.
Девочка долго смотрела, и ротик опять у неё был приоткрыт, а глазки сияли. Такого не могло быть. А было ведь… Всё из льда. Девочка нашла палочку, подошла к самой большой колонне-сосульке и стукнула по ней. Выше, ниже, потом по другой, и застывшая вязь сосулек-колонн зазвучала мелодией. Она продолжала играть, а мне казалось, что от её ударов рождается не только звук, необычный звук, но и вспыхивают разноцветные огоньки. И огоньки, и музыка не исчезали сразу. Весь ледяной зал полнился музыкой и светом-цветом. Хрустальной музыкой и цветом. И я сказал ей об этом.
– Точно! А говоришь, медведь на ухо наступил.
– Не… танк проехал.
– А почему ты так здорово всё чувствуешь?
И мы молчали, слушали и смотрели. Как долго длилось это чудо, я не знаю. А потом она вдруг сказала:
– Жрать хочу.
Я открыл было рот, но ничего не сказал. Так и стоял. А она повторила и улыбнулась.
Я достал из кармана НЗ, завёрнутый в газету три дня назад: чёрный хлеб и огурец. Мы примостились на выступе и любовались заходящим солнышком, оранжевым цветом окрашивающим наш зал. И пировали.
– Вкусно-то как! – улыбнулась девочка. – После такого пира непременно должен быть десерт.
Она вывернула карманы своей шубки и нашла мятную конфетку, но в обёртке. Я ножичком соскоблил обёртку, и у нас был десерт. Вовремя десерт нашёлся, а то я за смолой идти хотел.
– Ау тебя варенье от конфетки осталось.
– Где?
– На губе.
– Вытри, – велела девочка.
Опустила крылья ресниц и подставила личико.
Я знал, если дама подставляет личико, то её непременно надо поцеловать. Так в кино происходит. Но я не знал, как это надо делать в жизни, и боялся поцарапать её своим носом – шершавый он был. Но я всё же, выпятив губы подальше, приблизился к её губам. Она глазки не открывала. Ждала. Но тут сверху загрохотало… Плотину прорвало! Нет, это Шалопай на брюхе сполз к нам, в гости пожаловал.
– Шалопай, – вздохнула она.
Я тоже, но с облегчением – не опозорился, не поцарапал её носом.
На Шалопае была сумка с едой и записка. В записочке мама девочки просила мыть руки перед едой. В сумочке бутерброды с колбасой, сыром, пирожки, солдатская фляжка и плотная бумага квадратиками. И мы продолжили пир втроём. Шалопай благородно отказался от пирожков и хлеба в нашу пользу. А колбасу смял в момент. А мы остальное тоже в момент.
– А что во фляжке? – спросил я.
– Кофе со сливками. Пей.
– Не. Не люблю. Фигня какая-то!
– А ты пробовал?
– Не. Всё равно фигня.
– Попробуй. Вкусно.
И я уступил. И не потому, что дамам надо уступать, как в кино, а потому, что об этом просила девочка Катя.
Она из белых квадратиков плотной бумаги сделала нам стаканчики, и мы пили из них кофе со сливками. Вкусно.
Мы сидели совсем рядом, и я чувствовал тепло её бедра. Наблюдали, как солнце уходило за горизонт, как менялся цвет хрустальной зоны и как тускнели краски.
А Шалопай не мог понять, что это булькает в сосульке-колонне, и лапой пытался поймать то, что там протекало.
А потом начал грызть самую красивую и толстую. И прогрыз… и радовался. Вот тут мы и помыли руки. Как мама девочки велела.
Надо было уходить, темнело быстро. Мы поднялись на крутой берег. Лёд на монастырском пруду чист, и на нём отражались первые звёзды.
– Ты мой мальчик?
– Да.
– А я твоя девочка!
– Да.
– Навсегда.
– Навсегда.
Мы, взявшись за руки, на попах скатились на лёд. И пошли по монастырскому пруду, прямо по звёздам.
Надо было загадать желание, и монастырские звёзды его обязательно исполнили бы. Но они не знали об этом.
– Попало? – спросил я Катю в школе.
– Нет. Просто мама спросила, почему я так поздно пришла.
– А ты?
– Ая сказала: «Мама, я же взрослая… Почти… Чуть-чуть».
– А мама?
– Промолчала. И только платочком глаза вытирала. Я спросила: что ты плачешь? А она: я не плачу, просто что-то в глаза попало.
А летом я подрался из-за Кати. Какая-то подвыпившая шпана лет по восемнадцать начала лапать Катю. И я кинулся на них. Они были много сильнее, но я озверел. А Катя начала кричать и бить их туфелькой. Они испугались и убежали. Мне разбили лицо и порвали новую белую рубашку. Она вытирала кровь платочком с моего лица и причитала совсем как взрослая:
– Потерпи, потерпи… Больно?
Целовала и прижимала к груди, к твёрдым бугорочкам под кофточкой.
От неё пахло свежестью и чем-то таким, что я раньше не чувствовал или не замечал. Таких рук, таких мягких губ, нежной кожи и твёрдых бугорков на груди мне не довелось больше в жизни повстречать. И то, что я испытал тогда, больше не повторилось.
В сентябре её место за партой пустовало. Я невольно смотрел туда. Но она не приходила, её в другую школу перевели, подальше от монастырских.
Потом я уехал из городка. И всё кончилось.
Началась другая жизнь. Пришла молодость. Она была, есть и будет. И другого не могло быть. Это вечно – хорошее и не очень. Но вечно молодо, и я жил в этом.
Вечное небо, вечные луга, и мы, трое шалопаев. А остальное где-то там… Да нам и в голову не приходило где! Где заботы, суета нужная и не нужная, злоба, удовольствия… Где числа, часы, время…. Мы уходили туда, где всего этого и в помине нет. Где день – ночь, зима – лето, осень – весна. Всё едино. Туда, где выцветшее небо и хрустальный воздух, где всё залито солнышком. Оно изливает свет, оно везде в своём прощальном ласковом тепле.
Осень, поздняя осень залита солнцем. Мы лежим на льду старицы и рассматриваем подводный мир.
– Ребят, а там нет законов, – сказал вдруг Слава Осипов.
– Без законов жить нельзя, – серьёзно возразил Юра Орлов.
– Почему? – удивился Слава.
– Наступит анархия, – авторитетно пояснил я.
– Надо жить в согласии с природой, – подытожил Юра.
– Это как? – не понял Слава.
– Слабого сожри. Вот я летом щуку поймал, стал разделывать… Оказалось, она сожрала окуня, а окунь – плотвичку, – сказал я.
– Ты поймал не просто щучку, а сучку-щучку. Только сучка может своих соперниц лопать, – заржал Слава.
– Разве так можно о женщинах? – ужаснулся Юра.
– Я не обо всех, а только о сучках.
– Женщина! Что может быть прекрасней? – вздохнул Юра.
– Смотрите, а рыбки играют чем-то.
– Напальчником.
– С нижнего пальца.
– Юр, это не твой ли б/у?
– Почему мой?
– Старик, тебя же видели здесь с очаровашкой. В кустах обнимались, шалостями занимались.
– Точно его.
– Пошляки. Она совсем не такая.
– Колись.
– Я ей стихи читал, романсы пел. Вы бы видели, как она слушает и смотрит, как в другой мир дверь приоткрывает.
– А потом?
– Она мне из лилий венок сплела. А я встал на колено и целовал ей…
– Что?! – заорали мы со Славой.
– Руки.
– Немытые… Как негигиенично.
– Ну вас, глупые вы, вам не понять деликатного обхождения с девушкой.
– Неужели ничего не было?
– Было, она обнажённой Афродитой вышла из воды, и я прикоснулся к её груди.
– Руками! Лапать стал!
– Полотенцем. Когда вытирал её.
– А потом?
– Суп с котом.
– А ты говоришь, это не твоё… Ну то, что там, у рыбок. Развратник ты, Юра.
– Как твой Руссо, да ещё и Жан, к тому же Жак. Мамзелей жмак.
– До чего же вы глупые. У вас на уме только одно.
– Конечно, у нас… одно. А у вас многие, и все с шестым размером. Минимум.
– Дозвольте глаголить, как сердце прикажет, – сказал Юра.
– Глаголь.
– Посмотрите, как здесь благостно.
– Это как?
– Когда нет времени, когда мы часть всего и всё – часть в тебе.
– Если не смотреть вниз и не видеть, как там трут друг друга, – ухмыльнулся Слава.
– Это не в счёт, это другой мир.
– В нашем хуже, – сказал я.
Мы не стали смотреть в другой мир. Нам было хорошо и в этом. Нам не хотелось и в тот мир, из которого мы пришли. Мы были в мире поздней осени. И не могли ей надышаться, налюбоваться прощальным поклоном красоты, где совсем недавно Юрий читал стихи обнажённой девушке.
– Юра, а какими стихами ты обнажал девушку? Поделись опытом, – попросил Слава.
– А потом и завалил на травушку-муравушку, – сказал я.
– Стихи китайских поэтесс десятого – двенадцатого веков до нашей эры.
Мы тут же превратились в придурков.
– Ну да… – только и промычали.
– А она, знаете, что сказала? Вот и встретились! Стихи и Ока. Она тоже текла здесь три тысячи лет назад, блуждала по пойме. И я блуждала в чьих-то генах. И вот встретились – я, стихи и Ока. Я и китайские поэтессы. А вы – с шестым размером.
– Глубоко… У меня даже внутри всё свело, – вздохнул Слава.
– Это от голода, – сказал я.
– Видишь, даже кишки осознают важность сего события. А в ваших дурацких головах только шестые размеры.
– Так воздадим же должное эпохальному событию, произошедшему в нашей жизни благодаря тысячелетиям и шестым размерам! – воскликнул я.
– Неувязочка. У китаез шестых не бывает, – возразил Слава.
– Зато у нас навалом, – парировал я.
– Давай поклянёмся перед этим чудом тысячелетий… – начал было Юра.
– И шестыми размерами…
– Что всегда будем помнить друг друга. И пусть наши потомки встретятся здесь через три тысячи лет.
И мы поклялись.
Хорошо клясться, когда молод и не можешь представить, что мы можем быть другими.
Мы нашли прекрасное место на берегу старицы – громаднейший ствол ивы – и решили развести костёр.
– Хорошо б что-то откушать, – вздохнул Юра.
– В ногах правды нет. А урчащее брюхо не располагает к высокому. Странно, почему?
– А кого есть будем?
– У кого что есть?
И появились хлеб, яйца, лук, помидорчики и… портвейн «777» из совхоза им. Ленина, с сургучной печатью.
И тут Славка начал трястись, прыгать и кудахтать.
– Батюшки, это он от голода так?
– А может, и снесёт что… – сказал я.
И тут из его дурацкого парусинового плаща и правда вывалилось… яйцо. Большой белый свёрток, на громадное яичко похожий.
– А я уж подумал, что тишины и тысячелетий не выдержал, – ухмыльнулся я.
Мы стали разворачивать белый свёрток… И прогремел взрыв. Мы разбежались. Осипов ржал как осатанелый, глядя на наши перепачканные шутихой рожи.
– Гад ты, Осипов, – сказал я.
– Утопить тебя мало, – согласился Юра.
– А давай и утопим. Весной в Астрахани выловят.
Да и утопили б. Но любопытство подвело: топить-то надо было с яйцом. А нам интересно было, что там…
И мы заставили этого эстрадника самого разворачивать свёрток. Надо ж было так точно свёрток под скорлупу замаскировать. Зараза! Под скорлупой-бумагой оказалась белая материя, под ней – промасленная бумага, а в ней… Мы своим глазам не поверили.
– И где восторг троглодитов? – осклабился Слава.
Какой восторг? Мы не верили происходящему. Уж не очередной ли это подвох? Перед нами окорок кило на три, просоленный, поперчённый, нашпигованный чесноком и чем-то обмазанный. В такое разве можно поверить посреди лугов, забытых в тысячелетиях?! У Юры слюни потекли. А он и не замечал. А я глотал свои. За такое можно и простить размалевание наших изящных личиков шутихой.
– Откуда такое?!
– От соседки, вестимо, – ответил Слава.
Мы не стали задавать нескромные вопросы, за какие такие услуги соседка отвалила такое. Или ещё глубже: «Материальное рождает…» Пусть себе рождает. А у нас будет прекрасный пир. Это точно.
И тысячелетия, поэзия и даже шестые размеры отойдут в сторону. У нас намечается самый настоящий пир среди всего этого великолепия. Среди вечности.
Мы разбрелись в поисках дров для костра. Хороших дров, чтобы огонь горел жарко и дал хорошие угли. И когда собрались обратно, Юра надел очки, сделанные из проволоки, прицепил колючкой бабочку там, где повязывают галстук, умудрился сделать причёску…
– Коллеки! Позвольте, как истинно думающему и до всего, рэшительно до всего додумывающемуся сам гэраждана, я бы сказал, одному из немногих, истинно страдающих за народ, одному из прогрессивно нерепрессированного представителя творческой интеллего, высказать опрэделенные суждения-соображения. На тему: что дала и задрала. Нет-нет, не надо рукоплесканий. Я имею в виду, что задрала и дала не свою, а хрю-хрюшкину ножку. Итак, в часы долгих раздумий при сборе топлива для стоянки среди вечности и тысячелетости нашей цивилизованной Мессии как Мессии, я пришёл к образу той, что дала. Слава, как она тебе дала?
– Ногу! И выражайся понятно, а то в лоб получишь.
– Ну и где свобода у демократов для народа? – вздохнул я.
– А вас я бы попросил… Хотя что просить у славного потомка сокола ОГПУ, – сказал Слава.
– Протестую и оду пою образу.
Тому, что ноженьку взяла,
От себя оторвала,
Славке нашему дала.
– А ещё могла бы дать, – пробурчал я.
Та, у которой кожа так бела,
А сама-то – хороша,
Кудри вьются до плеча,
С озорнинкою глаза,
Грудь большая, высока
(Шестого размера) и упруга,
Круты бёдра, стройный стан,
Ну а ноги – от плеча.
Улыбнётся, как с плеча
Рубанёт чем сгоряча.
И теряются тогда и сердца, и голова.
А она вся в сиянии пошла…
– А потом Аграфену сон свалил, – сказал Слава.
– Дурак, поэзию вечности испортил, садист, – возмутился я.
– Реалист. Я не виноват, что Аграфене девяносто. Но зато все зубы на месте, – ухмыльнулся Слава.
– Это она дала ножку?
– Да. Я ей крыльцо поправил.
– Надо ж!
– Есть бабушки в наших селеньях. И вкусную ножку спечёт, Пегаса подножкой сшибёт.
– Прям уж Пегаса!
– Ну клячу.
– Не надо бывших поэтов обижать.
– Эх вы, бывшего… Образ-то какой не дали закончить, – вздохнул Юра.
– Славик, иди помой руки. А мы костёр наладим, – сказал я.
– Здрасте! Где мыть, о лёд?
– Об него. Или лунку пробей.
И Слава ушёл, а мы с Юрой стали думать, что с образом делать. Не пропадать же добру. И вот появился Слава. Руки от краски он оттёр льдом.
– Покажи… – наступил на него Юра. – Сойдёт.
– Не совсем соблюдены нормы для работы с ляжкой, – проворчал я.
– Ляжки у женщин, – возразил Слава.
– А вас, голубчик, не спрашивают. Тут решаем мы, быть или не быть.
– Чему?
– Ну ты спросил? На это сам Шекспир не мог ответить, – сказал я.
Юра встал в киношно-театральную позу, поправил проволочные очки, откинул гриву волос:
– Мы в вечности и бесконечности. Нет, лучше – в бесконечной вечности. И только мы одни на вёрсты вокруг. Мы думали-думали и предлагаем вам, сударь, плоды наших вечно-бесконечных дум. Всё это для вас, кто с чистыми руками и благостным духом может выйти на диплом со следующей композицией. Центральная фигура композиции – она. Ню. Но не совсем. Она в лёгкой, прозрачной рубашонке-распашонке, с прекрасно сложенным телом юной семеночки: вся такая из шаров и полушарий, с чудесной причёской русых волос. Выписанная в лучших традициях реалистической школы ню. Как живая, без всяких фокусов авангарда. Она с кинжалом. Она разделывает продукт непосильного сельского труда – свинью. Она сосредоточена, она занята работой и тянет кишки из туши или просто отрезает ляжку… Пардон, ногу у хрюшки. С любовью отрезает, для своего избранника. Она центральная фигура композиции, воплощение женской красоты, непорочности. И чем бы эта красавица ни занималась, в ней не должно быть вульгарно-тяжеловесного тела. Она изящна, в ней всё гармонично. А туша хрюшки должна быть прописана как можно натуралистичнее, и кровь должна смотреться как настоящая, с оттенками отвратительности авангарда. И всё это на фоне буйства сельского – декора из цветов, трав, солнца, света, цвета. Молодость, красота женского тела, натурализм туши в оформлении буйства красочного декора и ты, дорогой товарищ.
– Посадят тебя в психушку, – сказал Слава.
– А из училища точно выпрут.
– Боже! Неужели это возможно?! И всё за сочетание красоты с натурализмом жизни и чистой живописью, – воскликнул Юра.
– За это. Не пережимай, это не театр. А вечность и бесконечность. Как вы кудахчете. А мне не светит, чтобы меня под зад за чистую или не очень живопись.
– Мы отзываем композицию, неоценённую в этом неэстетичном мире живописи, – вздохнул я.
– Но часть композиции пойдёт на угли. Не пропадать же добру, – заявил Слава.
Мы осторожно извлекли ту часть композиции, которая была под руками, и приспособили над углями.
– Вот если б и центральную фигуру сюда.
– Но она была закутана в одежду, и мы не смогли бы любоваться красотой тела, – возразил Слава.
Это было горестное замечание.
– Руки помойте, – велел Слава.
– Зачем? – удивился Юра.
– Меня заставляли, а сами?
– Тебе надо было, они у тебя вечно в краске.
– Ещё занесёшь бациллу модернизма в ножку, – хохотнул я.
– Свят, свят, спаси и сохрани искусство высокой кухни от напасти авангардизма извращений, – сказали мы хором.
Мы помыли руки о ледышку, что принёс хозяйственный Осипов со старицы. И я начал учить их делать стаканчики из бумаги. Мы нарезали из чертёжной бумаги, что изображала скорлупу, квадраты. (Была и чёрная бумага, но от неё, чёрного квадрата, эстета Славу тошнило, и мы от чёрного квадрата отказались. Пусть другие прутся от него. А почему тогда не от кирпича?)
Мы сложили квадраты по диагонали, концы согнули к середине и расправили внутри – получились стаканчики. Потом мы сделали вилки из сучьев. Расстелили скатерть – материю, в которую была завёрнута ляжка, – и стали ждать.
В животе урчало. У Юрки колоратурило в брюхе. И тогда он предложил сочинить симфонию.
– «Урчание». Вполне себе модерн, – согласился я.
– В брюхе. «Урчание таинств в темноте брюха», – поддержал Слава.
– Не брендь. Таинства не урчат.
– Послушайте! Они звучат, – воскликнул Юра.
И мы, встав рядом, стали выпячивать животы. Непростое это дело – они к позвоночникам прилипли и не хотели выпячиваться.
– Стойте тихо, закройте глаза и мысленно уноситесь в космос, – велел Юра.
Мы и унеслись. И тут же заурчало.
– Точно! Урчит! – заорали мы.
Но это были только звуки современной симфонии. А нам нужна была музыка.
– Когда тихо на лугах, в небе… Посмотрите, мы же в небе на лугах, – сказал Юра.
– Не брендь. Опять за своё.
– Посмотрите на лёд!
Мы посмотрели. И точно, на льду отражались небо, луга, ветка, мы и даже дымок от костра. И всё это на небе. Только небо на льду. Зеркальном льду.
– Значит, мы на небе, – сказал Юра.
Сорвалась и закружилась невесть откуда взявшаяся белая пушинка с зёрнышком и всё никак не могла приземлиться.
– Смотрите, – воскликнул Юра, – принцесса! Прекрасная принцесса в воздухе. Среди осени, увядания, совсем как Диана на сцене.
И моя душа летела вместе с ней. А потом я помогал снимать с неё костюм принцессы, мокрый от пота. И принцесса превратилась в скелет. Передо мной стоял скелет, обвитый канатами мышц. У ней даже сисечки были из мышц.
Я посмотрел ей в глаза. Они были чёрные. И всё. Она была опустошена физически и эмоционально. И как ей только удавалось превращаться в создание, не имеющее притяжения, в пушистое облачко? Создание, которое радовалось, грустило, страдало, любило танцем. На сцене красота, она реальна, материальна. Красота живёт в танце, танцем и нереальна, нематериальна, она возникает в душе и исчезает.
Чудо! А другое чудо – в нарядном костюме, со светлым личиком и радостной улыбкой – идёт на свидание со смертью.
А смерть пахнет потом, шкурой, кровью, навозом.
Коррида!
Что это? Праздник?.. Искусство?.. Идёт принцесса на праздник жизни и смерти. Это у неё в крови – поединок со смертью, и её не остановить. Победа или смерть! Принцесса…
И эта пушинка… Разве она может быть здесь в это время года? Заблудилась, поди, или до сих пор ищет место, куда приземлиться. Какой красивый парашютик с зёрнышком. Лети и приземляйся в хорошем месте, чтобы прорасти весной прекрасным цветком. И пушинка, и Диана, и принцесса – откуда они?.. Из другого мира, неведомого нам. И так необходимого.
Тишина… Что-то как… посреди лугов, увядания, покоя. И небо… Какое небо! Кем-то подсвеченное. Оно везде. И мы среди него. Симфония тишины.
– Давайте сочинять симфонию тишины, – предложил Юра, – а потом расскажем, что у каждого получилось.
И мы стали сочинять симфонию тишины.
Славка луга старается запомнить – его только цвет и форма интересуют. Стоит, правда, без движений и не дождётся, поди, финала – жрать хочется. По всему видно. Наверняка…
Я тоже стараюсь. Даже глаза прикрыл. А там темнота квадратиками.
Вот бы у злых девок сиськи не росли. Вообще! Здорово было бы! Хотя они в лифчики наверняка что-нибудь набивать бы стали. Нарвёшься на такую, вроде с сиськами, а потом… Свят, свят, свят, спаси и сохрани!
Что-то я не то сочиняю.
Давай заново…
Ачё к Юрке, вожаку коровьего стада, так девчонки липнут? Опять не то!
А!!! Мне урчание в животе мешает творить симфонию тишины о мироздании. Да ещё без звуков. Бездарен я в музыке. Даже без звуков. Да и танк по ушам, зараза, катался. А вот Юрка! Руки скрестил на груди, глаза закрыты, и весь там, в симфонии тишины и красоты. Или шаманит для нас… Нет, трёт шрам… Он, когда волнуется, вспоминает, всегда шрам трёт. А тут ещё и слёзы на лице. Ясно, она снова к нему явилась. Красота-то! Забыть не может.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.