Текст книги "Из невозвратной стороны"

– А я морячка – поэтка, что ли?

– Мы стоим у ворот.

– Водяных, что ли? За которыми собрано всё мерзопакостное, что есть в столице?

– Бунт на корабле! Бунтарей за борт!

– Я уже за ним.

– Тогда на рею.

– Садистка вы, кэп.

– Моли судьбу, несчастная, а то тебе вздёрнутой на рее болтаться.

– Господи! Еси на Небеси, за что муки египетские? На Парнасе чуть в говно не вляпались, на корабле петлёй грозят за правду-матку. Как негуманно, не либерально! Это от зависти. Да и рея твоя треснет. Я девушка при теле.

– Ах! Ох!

– Да уже один форштевень чего стоит.

И я натянула мокрое платье на груди. Женя смутилась и отвернулась.

– Всё равно на рею. Теперь за хвастовство.

Кэп поставил весло вертикально, и я полезла по нему. Немножечко, но влезла, и бултых в воды: рея не выдержала. И мы опять барахтались в воде.

– Так мы идём туда, где ждёт нас судьба, – сказала кэп.

– Давай как ляжет!

– Кто?

– Деревня Фортуна. Метнём: решка – не идём, орёл – идём.

И я метнула. Как в орлянке, брат научил. Высоко взлетела, засверкала денежка-судьба. Орёл-решка, орёл-решка… Денежка медленно переворачивалась в выси, и мы видели, как блестел орёл и тускло отсвечивала решка.

Так и судьба моя кувыркалась потом.

Денежка упала в воду и исчезла.

Не нашли мы её. Не сказала, не показала нам денежка судьбу. Не судьба.

– А вдруг это в самом деле город счастья? Смотри, как там всё сияет. А это просто чёртова мель! – сказала я.

– Не мель, а риф. На пути к счастью всегда должны быть преграды, и надо уметь преодолевать их. А может, это энергетический сгусток всего хорошего, что есть в столице?

– Какая же ты умная, кэп. У вас все в Москве такие?

– Через одного.

– Я реалист. Я всего лишь облачко, полное огня. Я всего лишь облачко, видите, лечу и зову мечтателей.

– Твоё?

– Бальмонта.

– Давай я из платья крылья сделаю, и мы полетим.

И я расправила платье и взяла Женечку под крыло, и ветер дул в наши крылья… Но мы не взлетели.

– Значит, мы не поэты, – вздохнула капитана.

– Мокрые поэты не летают.

– Настоящий талант всегда сыроват.

– Как мудро.

Так и решили: сыроваты мы для поэзии. Повариться надо. А рифмовать: «я плачу – люблю, страдать – умирать» каждый дурак может. Это мы запросто. Одно утешение – сырое никто не съест.

А далёкое сияло, переливалось, манило. Но мы были на мели.

– А что, если прорыть туда канал?

– Руками? Нет, хватит, рыли уже.

Капитан терпеть не могла каналы. Она слишком много знала. Мы сели на корму, чтоб не видеть блестящую мечту, болтали ногами в воде и болтали о том о сём… Обо всём. Но только не о мечте.

– Знаешь, Женечка, почему я побаиваюсь хрустальный город? – Я обняла капитана.

– Почему?

– А что, если мы дойдём до него, а он исчезнет? Он-то не знает, какие мы. А мы ведь ничего с тобой, правда?

– Ничего…

– Хорошего.

– Неправда, в нас ещё нет ничего плохого, – возразила капитан.

– А там-то не знают. Понаехали тут всякие. И он исчезнет.

– Куда?

– Невидимым станет. Понимаешь, чтобы не запачкали его душу прекрасную.

– Мудришь ты. А может, и так… Тем более надо дойти! Давай думать как.

– Какие же благоразумненькие москвичи.

И мы стали думать и усиленно заболтали ногами в воде. Вода забурлила, песок поднялся, рыбки в стороны.

– Смотри, как бурлит за кормой всё. А мысли… Твои бурлят? – спросила Женечка.

– Нет. У меня ноги бурлят, как пишут писатели. А разум спит.

– Спящий разум рождает чудовища.

– Эврика! – завопила я на весь океан.

– Что? – испугалась Женечка. – Чудовище рожаешь?

– Командиров нам больше не надо, капитаном буду я.

– Опять бунт! Теперь чудовищ.

– Мы пройдём перекат, опираясь на опыт наших дедов. И нас благословит их дух.

– Пердячий, что ли?

– Прекрасный дух и воля, которые использовали наши предки, деды наши. Отставить слюнословия и слушать мою команду! Встали по бокам судна, упёрлись ножищами в дно и… Я стану петь, а команда будет собирать энергию и волю и посылать её в силу толчка на последнем слове. Начали!

 
Три дня, не умолкая, бушует океан,
Как он меж ног, болтается отважный капитан.
В каюте класса первого
Садко – богатый гость.
Он рвёт гондонов дюжины,
Срывая свою злость.
«Дружинушка, дружина,
Мати тебя ести,
Давай метнём, дружинушка,
Кому на дно идти».
И вот метнули жребий,
И стало всем легко:
На дно идти сбирается
Зачинщик – сам Садко.
Берёт гондонов дюжину,
Тройной одеколон
И, чтоб царя порадовать,
Свой старый патефон.
И вот Садко в океан – бултых,
Мелькнула жопа с яйцами,
И океан затих.
 

– Женечка, где у тебя воля, энергия, переходящая в десятикратную… нет, стократную силу? Ты не сдвинула лодку ни на сантиметр. Что ты московские слюни-то пускаешь!

– Я не пускаю. Сил нет от смеха.

Пришлось её окоротить – головой в воду. У неё такая мордаша милая была.

– Хорошо, давай без сюжета.

 
Мы не сеем и не пашем,
А валяем дурака,
С колокольни хреном машем,
Разгоняем облака.
 

И она опять повисла на борте.

– Во команда лентяев! Всех на рею! Ты в какой семье растёшь? Трудовой.

– В интеллигентной.

– Это где много словоблудят и изрекают истины в последней инстанции от имени народа.

– Давай в последний раз. Я обещаю вложить стократно силу. Весь дух. Лирическую припевку давай.

 
– Когда с милым расставались,
Оба горько плакали,
Мои слюни, его сопли
Мне за шиворот капали.
 

Но Женечка не смогла одолеть ни одной силы.

– Не могу. Это ты сочинила?

– Здрасте! Я – и такое… души прекрасные порывы… Это дед пел, когда волокли.

– А откуда ты знаешь?

– Припевки, что ль?

– Нет, как концентрировать волю в силу.

– А… Это у нас по весне баржу к реке волокли на катках. Всё управление впряглось в канаты, одни бабы, а старики командовали силой.

– А мужчины?

– Какие? Столоначальники? От них, хроников, толку с мизинец, но и они впряглись. От мала до велика. И с припевками, рывком на последнем слове.

– А почему не раз и раз… или «Дубинушку», как в кино?

– Деревня! Это в кинах, книгах народ скулит заунывно так. Кто пишет, кто снимает? Интелэгенсия, которая, кроме дач, народа не знает. Они и выдумали народ. Он у них придуманный, такой, как они его представляют, и ничего общего с настоящим народом эта халтура не имеет. И «Дубинушка»… и раз, и раз. Литература. Рабством воняет. А тут с озорством, балагуря, с куражом. Весело, радостно, каку настоящего русского народа принято.

– И стащили баржу?

– Запросто, до реки волокли, а потом пошла, родимая, по Клязьме.

– Спой ещё что-нибудь из припевок.

 
– По реке плывёт шаланда
Под названием «Мазут».
Берегите, девки, целки,
X… на палубе везут.
 

– Волна, волна! – закричала Женька.

Плохо с ней стало. Я испугалась. А потом поняла: от речного трамвайчика шла волна, и мы поймали её и понеслись по ней к брегу, хрустальному чуду, и вопили:

 
– Город чудесный,
Город прекрасный,
Там нету лжи,
Там все добры.
Ждёт нас там радость,
Ждёт нас там счастье,
Сбудутся в городе нашей мечты.
 

И под мажорный визг врезались в берег, подняли головы.

И вот… И вот… что ж…

А города-то нет!

Прям как Шаляпин из «Алеко» пыталась басить Женечка. Получилось пискливо.

Были груды мусора, усыпанные битыми бутылками. Всё это добро сияло под солнцем. И манило дураков. Но облачко закрыло солнышко, и хрустальный город исчез, и солнышко лучиками из-за туч потешалось над нами. И чего там только не было. Даже презервативы, на горлышко бутылок натянутые.

– Б/у, – сказала я.

– А что такое б/у?

– Бывшие в употреблении. На первом курсе училищ курсантов одевали в б/у.

– Как?! И они носят?! Это?!

– Да не это. Форму б/у. Мой брат, когда пришёл в такой форме, да ещё и не по росту, очень забавно выглядел. Это потом их экипируют. А первые один-два месяца они все в б/у ходят.

– А… а… а… понятно.

И Женечка покраснела. И мы от хрустальной мечты-города пошли вдоль по бережку искать чистое место, хорошее, и нашли. Кто ищет, тот всегда найдёт. И когда искали, ни разу не обернулись, не посмотрели, как дерьмо сияет под яркими лучами юпитеров солнца.

В мокрой одежде было некомфортно.

– Женечка, давай разденемся до голика и просушим одежду. А то, не ровен час, простудиться можем.

И я быстро стянула с себя то немногое, что на мне было. А Женечка возилась с брюками, и руки у неё тряслись. Замёрзла, бедненькая.

Я повалила её на тёпленький песочек и в момент стянула с неё брюки. А в плавки что-то попало и торчало, мешало. И я запустила руку в плавки, чтобы вынуть. Это что-то было упругим и горячим. Я его впервые увидела близко и держала это в руке. «Может, мы не совсем из коридора времени вышли и Женечка стала им».

– Женечка, ты… не Женечка? – тихо спросила я.

И моя рука от этого её горячего тоже стала горячей.

– Да.

– Слава богу! А то я в телевизионный бред чуть не поверила, во всякие там портации, превращения. Евгений, ты не подумай, что я тебя в самом деле девочкой считала и ты мне очень понравилась.

Это его рассмешило:

– А сейчас?

– И сейчас нравишься. Да не бери ты в голову, возмужаешь ещё, успеешь. А можно я тебя, как раньше, Женечка звать буду?

– Можно.

Он вскочил, порылся в карманах и вынул колечко. Я таких не видела.

– Это тебе. Ручной работы, тебе очень подойдёт. Его папа с гастролей привёз.

– Кому?

– Маме.

– Ты что! А мама?

– Она ушла от нас. Когда папа был на гастролях, она изменяла ему.

Он отвернулся. Я прижала его к себе. Он был такой нежный. Я сунула ему сисю. Захотелось почему-то. Он не обиделся. Он даже рассмеялся и стал целовать её, не меня, а её.

– И как у вас потом было?

– Никак, не получилось от волнения, от неумения. Не судьба. Но было хорошо.

– А ты будешь изменять мне?

– А давай только дружить, тогда и изменять не надо.

– И друзья изменяют и даже предают.

– А мы не будем. Ты мой друг, а я твоя подружка. Да?

– Да.

– Навсегда.

– Навсегда.

Так и случилось. Колечко я потеряла. Он привозил мне другие, из Испании, Аргентины. С гастролей. Они замечательные, и я их храню. Но первое я забыть не могу, частичку того, что было. И что потеряно. Не вернуть. Оно было самое красивое. И мы до сих пор дружим.

– Ты говоришь со мной так, как будто мы знаем друг друга вечно.

– Разве не так? Просто мы забываем Молодость, а она нас – нет. Притаится в душе и ждёт своего часа. Кому-то повезёт, и она приходит снова. И всё возвращается на круги своя. А кому-то очень везёт, и он переживает всё заново, даже ощущения, запахи, настроения. Всё переживает заново.

– Разве так бывает?

– Бывает. Ты возвращаешься в прошлое. И оно прекрасно. – Чем?

– Да хоть тем, что все были здоровы, вечны и бесконечны. И не думали, что что-то может быть по-другому.

– А сейчас?

– Конечность видна. А может, и не было бесконечности… Не знаю.

– Была и осталась.

– Ах, так сладко ты поёшь, ах, как голос твой хорош! У тебя в самом деле хороший голос.

– Потому что я – Молодость.

– И дурманишь, и сводишь с ума. Почему в молодости всё по-другому?

– Есть в возрасте любом хорошее всегда.

– Это в песне.

– «Колокольчика слышен звон издалёка». У тебя есть колокольчик?

– Нет. Это колокольчик букета. Ветер поднялся, вот его и растревожил.

– Ветер? Откуда?

– Из прошлого. Колокольчик нам о прошлом напоминает. Или зовёт туда.

– Как это?

– Просто. Учёные уловили излучения, возникшее при рождении Вселенной четырнадцать миллиардов лет назад, и теперь знают, как оно всё происходило. Вот и букет уловил наше прошлое и звоном колокольчика вернул его.

Мы слушали прошлое в звоне колокольчика. Он звонил по-разному и рассказывал о том, что было так давно и совсем недавно, совсем рядом, он звал туда. Это просто. Надо только повернуться и посмотреть в прошлое.

Я и посмотрел.

Моя тётя Шура хорошей была. И она считала, что ко мне классная не очень хорошо относится. А надо, чтобы хорошо. Я не знал, как ко мне можно относиться хорошо, ведь я вертлявый был. У нас весь класс вертлявых неслухов был, за это и воздавалось… по-всякому всякому.

И как-то училка Зауглова треснула меня указкой по башке. Указка сантиметра три толщиной. И вдребезги.

– Голова?

– Указка. И как она расстроилась.

– Из-за тебя?

– Из-за указки…

Её лучший ученик сделал указку на уроке труда, и училка её берегла, а тут такое. Творение лучшего ученика о его же лучшую голову. То есть мою.

Вот после этого тётя Шура подарок решила училке сделать. Вернее, я должен был сделать. Но на меня столбняк напал. Она что-то говорила, объясняла. А я ничего не соображал. Как?! Я?! Училке?! Подарок?! А как, если наши узнают? Я стал предметом, что означало: я не могу, не надо – словом, сплошное «не». Но моим мнением не интересовались. Да и мнения не у меня было – одни вздыхания, пыхтения, мычания и еле слышно «ни» и «не».

«Это она неправильно сделала, не по закону. Вон раньше по закону пороли таких в конце недели, – сказал я бабушке. – А тут по голове… Не по-пролетарски».

Правда, я после этого учиться стал ещё лучше, меня даже в пример начали ставить. Кое-кто из необразованных матерей ходил к Заугловой и просил тоже треснуть их чад. И даже указки, похожие на брусья, приносили. А я был готов ещё лучше учиться, лишь бы не делать подарка.

Тогда я уже начал читать книжки и знал, что недостойно делать подарок с корыстью, выгодой для себя. А тут я легко мог прослыть подлизой! И это в монастыре-то!

– Я на одни пятёрки учиться буду… только не надо подарок, – промычал я.

– После подарка тебя на доску повесят как первого ученика, – сказала тётя Шура.

– Его пороть надо как первого озорника, – возразила бабушка.

Лучше пороть, чем висеть на доске. Не хотел я висеть даже на красивой доске почёта. Позор-то какой! Монастырские на досках не висели.

Но тётя Шура дала мне червонец. Целый червонец! И вытолкнула за подарком. На путь мучений, унижений и предательства человеческого достоинства. Моего. Так писали в книжках. И ничего нельзя было исправить. Если только свершить благородный поступок, как опять же написано в книжках. Разоблачить негодяев и предателей, спасти тонущую красавицу, рискуя жизнью, от позора и смерти.

На худой конец сделать прекрасной девушке что-то приятное.

Но у нас не было ни предателей, ни красавиц, ни негодяев.

Если только рассказать, как Колька с братьями воруют кур, и не только? Но это тоже предательство! Даже хуже. Кур-то этих и я шамкал. Монастырские такое не прощают. А потом, им всегда играть хотелось, их растила одна мать, всех троих. Они даже ссорились из-за горбушки чёрного хлеба. Сам видел.

Лучше у меня язык в какашку превратится, чем я их выдам. Это был рос. Он обогатил меня и двигал моими ногами в магазин. Богатство я прятал за пазуху. Надёжно. Надёжней сейфа там было. Это надо ж, червонец! И сколько раз я мог бы сходить в кино?

Аж сто раз!

 
Помнишь ли ты,
Как мы с тобой расставались?
Помнишь ли ты
Наши мечты?
Пусть это был только сон —
Мне дорог он!
 

И мне было жалко Сильву. И почему-то себя.

Я шёл и плакал.

И дамы на балу жизни, сидя на скамеечке, жалели меня:

– Смотри! Во малахольный! Лизкин-то совсем не в себе, что несёт, аж заходится.

И тут я увидел коня, белого. Я опустил забрало шлема, сделанного из «Пионерской правды», на глаза. Забор – оруженосец – подал мне копьё, из штакетника пожаловал. Я коленопреклонно, с трепетом надел на него освящённое знамя – цветные тряпки, сохнущие без дела на штакетнике, – и вскочил на коня под восторженные крики дам, перешедшие в причитания, дам, лузгающих семечки у ворот замка.

– Смотри! Сопля, а туда же, хулиганить.

– С этих лет бельё чужое спёр.

– Ну очередной бандюган растёт.

– Во ворюга, при белом-то дне.

Меня не занимали придворовые сплетни. Я ринулся на поединок за честь дамы. Чтобы окровавленным победителем предстать под сводчатыми палатами её замка.

Но конь, обернувшийся белым свином (дамы налузгали превращение), вместо того чтоб скакать на поединок, понёс меня меж сараев. Брыкался, всё пытался меня сбросить. Но я крепко держал его зауши и усмирял чёрными шпорами давно немытых пяток.

Потом свинья прижала меня к сараю и придавила ногу. Да ещё тёрлась о забор. По-свински вёл себя конь с рыцарем. Я крутил ей уши, бил шпорами. Но она ещё крепче прижималась к забору и тёрла мою ногу о доски (а я ведь легкомысленно не надел ботфорты!), едва вывернулся.

Нога была вся в крови. Но мне было не до этого – я выронил во время поединка червонец.

И она, наконец-то сражённая, пала на него по-свински. Никак твой конь поверженный.

Теперь я не думал о рыцарском достоинстве. Я должен был достать червонец из-под груды буржуйского жира.

Я пинал свинью ногой, а она хрюкала. Я кричал на неё, на побеждённую, но она, видно, не осознавая своего поражения, лишь довольно хрюкала…

И тут я увидел у неё здоровенные клыки. Как у кабана на картинке. Хряк! Злобный местный хряк. Я напугался! Про него ходили страшные истории. Говорили, что он чуть не загрыз мальчонку. Я не хотел, чтобы меня погрызли. Но и без червонца уйти не мог. А просить у тёти Шуры ещё… Это было бы неблагородно!

Да и отдала она, наверно, последние деньги.

Я поднял копьё с флагом, оказавшимся драной майкой, сбросил шлем и… медленно, осторожно стал отступать. А потом с боевым кличем разбежался и нанёс смертельный удар негодяю… Копьё сломалось, и рыцарский флаг накрыл свина. Свин только хрюкнул, подставил брюхо и закрыл глаза.

Ресницы у него были белые, и от него противно пахло. Ноги дрожали.

Я сел на хряка, вытирая пот и слёзы рыцарским флагом.

И тут я начал молиться, как учила тётя Шура, на ниспослание Боженькой спасения. И он ниспослал – выглянуло солнышко и меня осенило явно свыше. Стёклышко, стёклышко!!!

Я стал рыться в мусоре. И нашёл аж донышко от бутылки.

Пересилив страх, я подошёл к хряку и направил на него лучик, задымились волоски, а ему хоть бы что.

Я ещё настойчивее стал просить Боженьку, чтобы солнышко светило сильнее и тучки расходились быстрее. И вправду, Боженька разогнал тучки. Я двумя руками держал стёклышко, чтобы луч бил в одну точку, и молился: «Еси на Небеси, да святится имя Твоё…»

Кожа у хряка задымилась, противный запах ударил в ноздри. Но терпел… И вот потёк жир. А ему хоть бы что! Кошмар. Но тут хряк вскочил, завизжал и понёсся по проходу меж сараев, сбив по дороге козла и тем самым расчистив мне путь.

От этого козла с метровыми рогами, не вру, я всегда терпел унижения. Помогла молитва. Спасибо тёте Шуре. Научила.

Потом я выбирал в магазине подарок: «Нет, это не подойдёт, это некрасивый».

И я перевоплощался в аристократа из кино. Так они себя вели, когда выбирали украшения для своих женщин. И я не хуже. Только с грязными руками и босой.

И продавщица, обычно грубоватая с нами, терпела. Догадывалась о важности моей миссии и выкладывала всё новые, красивые, как в кино, вещи. А в красоте я понимал толк – в кино научился. Я выбрал замечательный гребень, полукруглый, с длинными волнистыми зубцами, коричневатый и полупрозрачный. Продавщица примерила его на себя и вдруг сказала:

– Нет, этот не продаётся, он с витрины, единственный.

Но я так посмотрел на неё, что она продала его, хоть и с витрины.

– Он будет хорошо смотреться в её волосах. У неё хорошие волосы, с сединой на висках, – сказал я.

Продавщица вытерла платочком что-то в глазах, погладила меня по головке, и волосы у меня сложились во что-то вроде причёски. После этого я тоже стал (рукой, конечно) делать на голове причёску или что-то вроде того.

Потом она красиво упаковала гребень и перевязала ленточкой.

Я был доволен покупкой и хотел, чтобы и училке он понравился. Это был красивый гребень.

Я завернул подарок в пожелтевшую газету с призывами ЦК партии КПСС, чтоб монастырские что не подумали и не стали приставать с вопросами, а то и допросами.

А потом я пыхтел и потел и всё пытался стоять, как на пионерских слётах, и изречь подобающее, разумное… Наконец выдал:

– Петра Валентина… Ой! Валентина Петровна, вы… мы… не сердитесь на эту… ту линейку, указку и моё не совсем подобающее поведение… и примите от вас… вам в знак… призрак… ой, признак… – Тут я вообще забыл, что говорить нужно, а ведь получалось, когда с тётей Шурой учил текст. Каково же актёрам в кинах приходится – страсть! – В общем, от меня.

Сразу полегчало. Я протянул ей подарок, завёрнутый в газету.

Мне никто не сказал, что газету надо снять и подарок вынуть, а в кино я не видел такого, да и газет я там не видел, даже с призывами. У Валентины Петровны в глазах что-то блеснуло, и она убрала это платочком.

«Что у них там у всех блестит?» – подумал я.

– Спасибо. Спасибо, и ты не сердись на меня. Пойдём чай пить.

И пьём мы чай вкусный. Я первый раз такой пил. Из чашек с блюдечками, с конфетами в обёртке. У неё чисто, светло и много фотографий на стенах. И там она молоденькая, рядом с молодым мужчиной. А сейчас она одна живёт, нет у неё никого. Тоже из неполной семьи.

У нас в монастыре почти у всех неполные семьи.

С фронта папы не вернулись.

Потеряла она его, гребень. Уронила, когда бельё в пруду полоскала. И очень расстроилась, дорог он ей чем-то был. Или напоминал что. А я не мог найти замену.

Только через десять лет купил похожий и подарил. Новый был лучше.

– Лучше, – сказала она, – но всё равно тот не заменит.

Какая была пора!

Я расставался с детством, но не подрос для приблатненно-ядовитой улицы. И был сам по себе. Без надзора и присмотра – беспризорник. И я был не один такой. Все вокруг, почитай, такие. В бывшем, а теперь разрушенном монастыре. Жили мы в комнатках, где раньше монашки жили.

И жили по законам… да не было законов. Не будь сексотом, подлизой и не жмотничай. Вот и весь закон.

– А девочки? – спросила Молодость.

– Я до сих пор в ту пору не могу вспомнить ни одной. Ни одна не поразила. Хотя нет, поразила! Картинка из журнала.

– С девочкой?

– Мужиком. Он на крыльях прыгал с колокольни. Я думал, его к награде государевой представят. А его сожгли – за богохульство и посягательство на чьи-то там права, что ли. Так как-то.

– И что?

– Я задумался: раньше воздух был для Бога. На Небеси он жил. А сейчас для людей. Они что, потеснили Бога? Что-то тут не так. А если мне попробовать с собора прыгнуть или спустить с самого верха? В воздухе побывать? Как на это Боженька посмотрит?

– На крыльях?

– На парашюте. На тарзанках в разрушенном соборе мы катались и орали, как Тарзан. Но это в соборе. А с собора?..

Появилась цель, и не просто какая-то там цель, а мировоззренческая. Мне это слово очень нравилось. Непонятное, таинственное, по радио, из чёрной тарелки радио, слышал: «Мировоззренческая политика, практика и стратегия родной Коммунистической – или нашей – партии основана на улучшении жизни трудящихся».

Здорово!

И я стал готовиться. Но где взять парашют? Мы перерыли все помойки и свалки. Тайно, по-шпионски пробрались в воинскую часть, облазили все сараи, чужие в первую очередь… Пусто!

А он оказался рядом – в бабушкином сундуке. Панталоны барские из щёлка. Радости-то было! Особенно когда я их примерил и посмотрел на себя в зеркало. Клоун рыжий, готовый номер. И я понял, как их надо раскроить, и не обязательно по швам. Соображалка работала. И раскроил, как мне надо было. А тётя Шура сшила. Стропы из бельевых верёвок приладили, кирпич здоровенный из кладки собора. Парашют получился классный, с оборочками и рюшечками по краям.

И вот в синеве с самого верха собора, оттуда, где росли берёзки, полетела маленькая точка – так высоко было. Быстрее, быстрее… Она всё больше… И тут распускается белый купол, и полёт становится плавным. Мы кричали «ура!».

А потом я свалился, и меня накрыл белый купол. В руках я сжимал кирпич.

Как же мы радовались!

– А дальше? – спросила Молодость.

– А дальше мы решили спрыгнуть с собора на парашюте…

Но всё упёрлось в здравый смысл. Где ж мы столько буржуйские панталоны раздобудем? Мы знали, где искать, и бабушкины сундуки начали потрошить. Впустую. Правда, мы узнали, в чём похоронят наших бабушек. И мы решили продолжить эксперименты, не пропадать же парашюту. Мы взвесили кирпич – тяжёлый, зараза! Собор-то когда строили, там всё было на совесть. Как говорили наши бабушки.

– Может, Бобик подойдёт? – спросил Колька.

А что? Можно и Бобика.

Но он кусался и никак не хотел участвовать в научных работах. И как его затаскивать наверх, если он лает? И тут меня осенило. Котёнка! И вес небольшой, и не лает.

Мы засунули котёнка в авоську, привязали к стропам, аккуратно сложили полотнище парашюта.

Пусковой расчёт стал подниматься наверх.

Это было совсем непросто – по свисающим балкам и остаткам железяк вертикально вверх.

Мы смотрели и молчали.

Металлические балки бились друг о друга и этот звук звучал колоколом в разрушенном соборе. Я до сих пор всё помню. У меня замирало внутри. Вокруг было тихо.

И вот они на стартовой площадке, на фоне синего неба кажутся меньше ростом.

Мы выбегаем из собора и, задрав головы, ждём.

И раз, и два, и… Они бросают котёнка. Он летит, задевает выступ ниже, купол раскрывается частично, и он падает слишком быстро.

Я срываюсь и пытаюсь поймать котёнка. Мне кричат: «Ты дурак!»

Не успеваю, и котёнок ударяется о землю. Я хватаю котёнка, он не дышит. Я запихиваю его за пазуху и убегаю.

Века назад за полёт с колокольни сожгли. Но одного.

А нашу команду испытателей-экспериментаторов подвергли допросам с пристрастиями, чтобы выяснить, кто тот изверг и душегуб, что всё это придумал. Общество бурно реагировало на нечеловеческий поступок. «Почему на местных бандюг монастырских, державших весь город в страхе, они так не реагируют? Даже на убийц…» – думал я.

Непонятно как-то.

Команда испытателей держалась, и на все вопросы, даже дядь из милиции, ответ был один: не я, не знаю кто.

И даже антигуманные, гестаповские меры воздействия не дали результатов. Дознание не дало знание – кто? И тут наш учитель математики Гуреев успокоил негодующее женское общество.

– Это хорошо, что не получилось, – сказал он. – А вот если б получилось… Тогда кто-то из этих творцов сам бы сиганул, тогда вы б не негодовали, а рыдали. Но воздать надо.

И воздали всем. Мне бабушка солдатской пряжкой.

Но уж очень хотелось узнать, кто зачинщик. Не узнали. Монастырские не выдают.

Когда я держал котёнка за пазухой, он обдул меня. Хорошо, жив.

Я сделал ему логово в сарае, домой с ним меня не пустили: «Выкинь ты эту дохлятину!»

– И ты возился с этой дохлятиной? Прости, котёнком, – сказал Молодость.

– Да.

– Тебя, наверно, считали совсем того.

– Наверно. Но я продолжал выхаживать его.

Тётя Шура давала мне козьего молока, я смачивал молоком палец, и котёнок облизывал его. Потом он стал пить сам и даже подползал к чашке. Все ребята старались принести ему вкусненькое, специально ловили маленькую рыбёшку, и он ожил. Я стал таскать его с собой за пазухой, на шее или на плече. Он чмокал моё ухо.

Я приносил его на травку, он ползал и ел, что ему нужно.

Я валялся на мостках и глядел на пруд. А Парашютист – так назвали котёнка – лежал на берегу на моей майке и грелся. Солнце глубоко просвечивало воду, и было интересно наблюдать за жизнью подводного мира.

«А если сделать подводный, глубинный аппарат и из него наблюдать жизнь другого мира, а заодно и дно обследовать. Там много, поди, интересного. Говорят же, что церковные ценности где-то на глубине схоронили, перед тем как монастырь разрушить. Монастырь был богатый, куда-то же всё делось. На дне, истинно на дне. Вот бы…»

И тут мимо пролетело что-то лохматое и шлёпнулось далеко в пруд. Я посмотрел: это парни лет по шестнадцать закинули Парашютиста в пруд и теперь ржали. Бедняга даже пискнуть не успел. Я бросился к Парашютисту, он вцепился лапками в волосы, и я стал молотить воду.

Нахлебались мы воды знатно, и на берегу нас рвало.

– А эти придурки не помогли? – спросила Молодость.

– Нет. Они выпили ещё водки. Их развезло от жары. Но мы с ребятами описали их одежду и связали её в тугие узлы. Зассанцами их потом звать стали.

– И вас не тронули? – удивилась Молодость.

– Им бы за нас старшие ребята головы оторвали. В монастыре свои законы. Суровые, но справедливые.

Я привязался к Парашютисту. Стал готовить его к школе, чтобы с собой брать. Трудное дело – готовить кошку к школе. Учить её вести себя прилично, не выдавать своего присутствия. Но я учил. И сказками, и ласками. Пришлось даже отказаться от вещей, которые я любил и которые мне нечасто перепадали. Я требовал их за хорошее поведение и успехи. А они были.

Это дрессурой называлось, а я и не знал. Практику проходили, когда в кино в ремеслуху ходили. Мы обычно сидели на первых скамьях, а то и на полу, платили по десять копеек за вход.

Не любил Парашютист длинные фильмы. А тогда они шли по два с половиной или три часа. Особенно не любил военные. Пацифистом был. А под любовные, где много пели, спал. С ним хорошо было смотреть такие фильмы, как «Сильва», «Паяцы».

Какие фильмы!

А про Тарзана не любил почему-то, хотя там много его родственников показывали.

Думаю, что не нравилось ему, что Тарзан орал громко и не по-кошачьи.

Привык он ко мне, как собачка, за мной ходил. Но и своё «гуляю сам по себе» не забывал.

Я не препятствовал, понимал, что свободная личность. Нельзя посягать на свободу по надуманным, а то и дурацким законам. Например, нельзя кошек в школу брать. Но что делать, если оставить не с кем? Кошачьих детсадиков у нас ведь не было. Он и в школе будет вести себя достойно, прилично. Так я надеялся. Не зря столько времени и сил отдал воспитанию Парашютиста.

Но самым трудным оказался путь к школе. Нам ни разу не удавалось пройти его на репетициях: то приятелей встретим, то запахи-шорохи в траве, то птички, да и с Шариком он был не прочь поцапаться. Беда! Этак мы к урокам всегда опаздывать будем. Придётся его самому носить. Но в чём? У меня была только холщовая сумка для учебников.

И тут я вспомнил!

И подкатил к объекту воспоминания.

– Здравствуйте, тётя Маша.

– Здравствуй. – Она даже удивилась.

– Как поживаете? Давайте я вам сумочку понесу.

Она ещё больше удивилась и остановилась:

– Ну помоги. Как ты за лето вырос.

– На десять сантиметров. Скоро в школу.

– В первый класс, что ли?

– В пятый.

– Вот время-то как летит, батюшки! А что у тебя стряслось?

– У меня портфеля нет. Вы бы не помогли чем? Свой не одолжите на время.

– А у меня откудова?

– У вас в сарае есть, такой большой.

– А ты почём знаешь?

Ясно откуда – проговорился.

– Это ты по моему сараю лазаешь? Признавайся.

– Нет.

– Откель знаешь тогда, что у меня портфель есть?

– Я… ну… это… наверно… немного…

– Ц-ц-ц. Супостат! И варенье тоже ты слопал?

– Не я.

– А кто?

Я запыхтел. Я всегда пыхтел, когда не знал, что ответить. А тут было хуже. Мне казалось, что я надуваюсь воздухом и становлюсь красным горячим шариком.

И мне очень хотелось улететь.

Но тётя Маша держала меня за руку.

– Я спрашиваю: кто украл моё варенье?

Кто-то. Не мог я сказать кто. Я в самом деле не крал. Но и сказать кто не мог. У нас не доносили. А потому продолжал пыхтеть и краснеть. Хотелось улететь.