Текст книги "Из невозвратной стороны"

– И ты до сих пор их помнишь? – печально спросила Молодость.

– Да. Я их не боялся.

А потом они вдруг все разом исчезли? Куда их дели? Сколько их в стране было? Я до сих пор не могу понять, что с ними сделали. Умертвили, что ли? И все молчат. Как будто и не было их на свете белом. Их никто не вспоминает, а мне страшно.

Вот я и просил у Бога за них и верил, что Он поможет. И даже после того, как посмотрел назад и тьму увидел страшную. Понимаешь, сзади звёзд-то не было! Была тьма. Ад как он есть. Тётя Шура так говорила.

Тогда я стал смотреть только вперёд, хотел быть среди звёзд. И задремал…

Проснулся от крика птицы. Небо светлое, звёзд не видно, а тьма – лес. И островок снова к берегу прибило.

Надо было уходить на Большую землю. Я привязал обгоревшее поленце к верёвке и закинул на твёрдый берег, а другой конец верёвки закрепил за деревцо, чтобы островок вновь не унесло. Собрал пожитки, затушил костёр, нарубил осинок, настелил на мох – хлябь, – по ним перебрался на большую землю и домой.

И вот иду я по монастырю. Он застывший, вымерший, чужой. Ни звука, ни шороха. Ровно в другой мир попал. Вот где мне неуютно стало, страшно даже. Скорей-скорей в сарай, и лёг на тряпьё.

А ни свет ни заря маман явилась:

– Тебя где черти носили?!

– Нигде.

– Не ври.

– Не вру.

Доказательств, что меня черти носили, нет. Подозрения к делу не пришьёшь. Это мы знали, чай, монастырские. Но всё равно без доказательной базы меня под замок на хлеб и воду посадили, и ведро помойное в придачу поставили. Во скука!

На дверь – замок амбарный, едва подымешь. Но я-то его гвоздём запросто открывал. Вот я и решил бежать из заточения.

Как бегут из заточения? Через подкоп! Можно и через окно, но кто так сбегает из заточения? Только подкоп.

И я начал копать. Вот где ножичек пригодился – штык трофейный.

Подпол у нас был, в нём картошку, соленья, моченья на зиму хранили. И варенье.

А сейчас он пустовал. И если сделать подкоп до слухового оконца (то есть вентиляционного, но у нас оно слуховым называлось), то… свобода! И братья меч нам подадут! Здорово! И я стал копать. Сделался послушный. Сижу себе днём под замком, не рыпаюсь. Мамаша подозревать что-то стала. А что? Я ничё! Улик-то всё равно никаких нет. Землю я в этом подкопе с места на место перекладываю. Пусть спасибо скажет: когда я вырвусь на свободу, ей достанется увеличенный в объёме погреб. Во насколько!

А для поддержания физической формы я старое варенье трёхлетней выдержки с чёрным хлебом хомячил. Труд подпольщика тяжёлый. Теперь я это по себе знал.

Я докопался до оконца, а оно у нас без решётки было. Вот оно, сладкое слово «свобода»! Как же я в тот миг понимал революционеров.

Было всё как в кино. Я рванулся к оконцу. Голова уже была на свободе и… я застрял. И не мог понять почему. Если голова пролезала в щель чужого старая, то и туловище тоже. А тут нет. Из своего же подкопа – не чужого! – я не мог вылезти. Ни туда, ни обратно. Застрял, как ни вертелся. Наука, зараза, не работала (голова пролезла – пролезешь и сам)! Вот и верь науке. После этого я перестал верить на слово.

Я пытался вылезти сам, но никак не получалось. Так и торчала голова на уровне земли на улице. Я стал кричать, да кто днём услышит?

А тут Шарик подбежал, обнюхал мою голову и решил отомстить мне за все обиды: задрал ногу на мою головушку. Я заорал, Шарик испугался, зашёлся лаем и привлёк наконец внимание.

И от магазина мигом прибежали женщины. И все незнакомые.

– Во, ворюган, до чего додумался!

– Башку ему свернуть надо!

– А ну вылезай, гад!

– Я застрял.

– В милицию его!

– Уймитесь вы! Он ещё ребёнок.

– А ворует, как уркаган.

– Все они такие. Что взять с беспризорника? Ни отца, ни матери. Господи! Они, что ли, виноваты? Поди, есть захотелось.

– Вот такие и воруют.

– У меня, подысь, простони спёрли.

Женщины тут же принялись делиться, у кого что спёрли, а про меня забыли. А я пытался вылезти и от страха и огорчения совсем забыл про Боженьку, а потом не просил у Него помощи. Поэтому и не мог вылезти.

Тут подошла продавщица из магазина:

– Какой же он беспризорник! Это Лизкин, он живёт здесь.

И все жалеть меня начали, и платочком вытерли от Шарикина орошения, и конфетку дали.

– Какой хороший мальчик, а поди же!

– А делать-то что?

– Раздолбать это оконце к чёрту!

– С ума сошли! Чем?

– Кувалдой. Сейчас принесу.

– Давай маргарином намажу его, он и вылезет, – предложила продавщица и пошла в магазин.

Меня передёрнуло. Не любил я маргарин, солидолом называл. Но на какие муки не пойдёшь ради свободы.

Принесла тётя-продавщица ладошку маргарина, намазала мне голову, я и вылез. Вернее, обратно в подпол влез.

– Ты масло-то слижи. Это сливочное, не пропадать же добру, – напутствовала она.

Так я первый раз в жизни масло сливочное попробовал, понравилось мне оно.

Мамашу мою осуждать стали: как же над бедным ребёночком измывалась, дома закрыла, да ещё амбарный замок навесила! Явно из кулаков.

Я под их причитания потихоньку уполз.

А монастырские меня после этого Подпольщиком прозвали, и справедливо. Если бы они знали, что я делаю у них каждый день под носом! Как бы тогда звать стали?

В замке обязательно должна быть принцесса. Какой замок без принцессы? Я решил сделать её сам. Не просить же у наших девчонок куклы. Да и кукол-то у них хороших не было. А те, что были, страшилы, им бы ведьмами быть.

Я в городской библиотеке обложился книгами с картинками принцесс. На меня в библиотеке как-то не так стали глядеть. И я не так стал смотреть на принцесс в книгах – все на одно лицо. Мне даже они сниться стали – принцессы без лиц. У наших девочек куклы даже краше показались, чем дурынды эти рисованные. Хоть не на одно лицо.

И я стал вырезать из липы перочинным ножичком принцесс. Портил заготовки, исполосовал все руки, но ваял. Они у меня вроде получались, но на одно лицо – жуть! Я даже плакал. Мне хотелось такую, чтобы душу трогала. А не куклу.

Я не мог понять, в чём дело, почему у меня не получается. Потом, когда директор школы вызвала, чтобы узнать, почему у меня руки в порезах, подсказала:

– Ты до конца её сделай, одень, волосики приклей, глазки нарисуй, а потом видно будет. До конца надо дело доводить, а потом уже и решай сам.

Математичка, а такой совет? Особенно в части «решай сам». Я и решил.

Шерсть с Шарика? Укусит, гад! Перья с петухов? Хотел у матери клок волос оттяпать, когда спала, но рука не поднялась. Жалко.

В конце концов всё-таки шерсть с Шарика наклеил на марлю сапожным клеем, чтоб причёску делать… Опять не то, грубо, да и цвет какой-то… собачий… Оставалось одно – у людей позаимствовать. Но у кого? И я двинул в парикмахерскую. Меня оттуда турнули, но из мусорной корзины я пучок успел схватить. Вот только оказалось потом, что даже человечьи волосы для моей принцессы не подходят.

Я ходил по монастырю задумчивый, не играл. Малахольный – так говорили про меня. А я не был малохольный, я думал.

И тут мне козёл врезал под зад, не любил он меня почему-то. Вывел из задумчивости. И вмиг развеял все мои мечты.

И я дал ему бой. Надоел он мне своими выходками. Он не хотел отступать: вставал на задние ноги и пытался ударить меня рогами, – а я ловил его за рога и крутил ему голову. Я вспотел, устал. Но рогатый не уступал. Не шёл на ничью. Пока я не плюнул в него и точно попал в глаз. Это было, конечно, не по правилам, он обиделся и отошёл. Я подскочил к нему и выдрал клок шерсти с загривка. Будешь знать, гад вонючий! И отбежал подальше. Я хоть и был победителем, но осторожность героям не помешает.

И тут я просветлел: то, что я искал, у меня в кулаке! Козья шерсть! Трофейная!

Больше с козла, как победитель, я не стал драть контрибуции. А с его козлеток – бери не хочу. Сколько надо, без всяких сражений и потений. Сколько надо и когда надо. Да и надо-то немного. По насыщенности цвета и мягкости я такого не встречал. А когда я накрутил шерсть козлеток на спичку – чудо! Настоящие принцессовские волосы. Из них любую причёску можно соорудить. Я и соорудил. И не одну.

Я натёр личико принцессы церковной восковой свечкой. И деревяшка эта стала похожа на настоящую нежную кожу. На лице засверкали живые глаза. Я их из осколочков стекла сделал. Правда, немного разные получились – один глаз голубоватый, другой зеленоватый. Бутылки такие вот оказались. Но так даже интереснее стало, таинственность во взоре появилась. И реснички пушистенькие приклеил. Вот где помучиться пришлось! На головке – коронка. Настоящая, из церковной утвари сделал. Но главное, у моей принцессы было милое личико, а не безликий блин.

Завернул я своё сокровище в майку чистую и пошёл в ателье одевать. Здорово, прямо на заведующую попал. Она – член партии и к пионерам должна хорошо относиться. И я с ходу:

– Мне пионерская организация поручила принцессу прибрать по-принцессовски. Не одолжите красивой материи? А я мусор вынесу.

– Покажи принцессу.

Я показал головку. Все так удивились. Не поверили, что сам сделал.

– А всю покажи.

– Нельзя, она не прибрана.

Не мог же я деревяшку с сиськами показывать. А они у меня тоже были вырезаны, как положено, стояли, как у настоящих принцесс.

Женщины вошли в сомнение: как принцессу одеть? Но когда я им выложил платье, которые мне приглянулись, прониклись, и заведующая дала поручение лучший работнице из комсомолок одеть принцессу как положено. Так и сказала:

– Конечно, это не наш профиль – класс паразитов одевать, но такое чудо мы готовы прибрать как надо.

И одели. Даже трусики и нижнюю рубашонку сшили, да и туфельки красивые.

Я так удивился. Даже поразился!.. Да не тому, что красиво нарядили, а нижней рубашке! Кружевной! Вот учудили комсомол очки! И на хрена она принцессе? Я так и не понял.

Принцесса у меня получилась много лучше, чем на картинках в книжках. На зависть. Как живая. Я даже с ней разговаривать стал. Мальчишка с куклой? Вот тут всё началось.

Даже мелюзга пищала: «Зених, зенька, с печки бряк, растянулся, как червяк».

А когда я подходил к месту, где мы купались, все выскакивали из воды, трясли письками и орали: «Любовь – не картошка, а большая моркошка».

А главное, я перестал стрелять в живность и забросил рогатку. Страшное дело! Тут что-то не так! Это гораздо хуже, чем не лазить по чужим огородам, сараям и не стоять на шухере. Я стал не таким, и надо было доказать, что я такой…

Я полз.

День был безветренный и жаркий. И я полз в горячей пыли. И все наблюдали, как я полз, и притихли. А полз я классно, как в кино, держа рогатку в зубах, как кинжал, чтоб снять часового немца.

Полз я к стайке воробьёв, чтобы подстрелить одного. На открытой местности это было невозможно. Я должен был сделать невозможное, чтобы стать таким, как все. Своим.

Пот стекал на глаза, я задыхался от пыли. Но полз. Бесшумно. Как надо. Дополз до крапивы, прополз через неё, занял позицию. Окрапивленная рожица горела. Я вытер пот, видеть стал лучше, яснее. Прицелился и выстрелил.

Я стрелял не камешком, не кусочком железа, а пластмассовым шариком, чтобы только подбить воробушка. Не изуродовать или убить.

Но никто этого не знал, а то мне было б за это.

Я видел, что попал. Стайка взлетела, а тот, в которого я попал, не улетел далеко и трепыхался в траве. Я подбежал, схватил воробушка. Он был цел. На мою ладонь тут же посыпались перья. Воробушек закрыл глаза. Я подул ему в рот. Но глаза его не открылись, головка свалилась на бок – он был мёртв.

– Покажи, покажи! – орали ребята.

– Отстаньте, дураки!

И я побежал.

После этого мне стало безразлично чужое мнение. А охоту я не люблю. Убийство это.

И замок я построил. Не знал только, что с ним делать. Я должен был показать его или, как благородный человек, подарить. Но кому?.. Всем.

А королеву… Я её из живой лягушки хотел сделать. А эти дураки надуют её через соломинку и выпустят в пруд. Лягушка попытается нырнуть, а они станут ржать. Из замка сортир сделают.

И тут я вспомнил про девочку, хорошо и чистенько всегда одетую. На ней были настоящие платьица, и было видно, что это настоящее платьице, а не пойми из чего сшитый балахон, как на наших, монастырских девчонках. И у неё были такие глаза… И я решился. Пусть я беден и одет, как все (никак), но у меня есть замок.

Это было непросто. У них был собственный дом у пруда со ставнями, которые замыкались на ночь – от монастырских. Как войти в их двор? Бросить камешек в окно? Не поймут и спустят гвардейцев с цепи, те – с меня штаны, а то и хуже. Силы неравные.

Я не знал, что мне хотелось больше: показать своё чудо или увидеть девочку. Конечно, показать замок. Но и девочку увидеть тоже очень хотелось.

Я надел свой лучший камзол: шортики с одной лямкой (помощь америкосов вместо второго фронта), белую мамину кофточку с кружевным воротничком (у мушкетёров такие), взял папку с самопиской (в которой чернил и пера не было) и пошёл. Задворками, чтобы монастырские не прицепились.

И вот я колочу в запертые ворота, как герой в кино, уверенно и сильно.

– Мальчик, ты что стучишь? Там звонок есть.

А в кино и книгах звонков нет.

– Ты к кому?

Но, оглядев мой камзол, впускают.

– Я… от… организации… – И забыл, как называлась организация прикрытия.

– Пионерской?

– Да-да, от неё. От этой…

– Катерина, к тебе мальчик!

Вошла Катя и покраснела. От того, что была не прибрана, или от моего убранства. Хорошо, что её мамы не было. Ушла. Она не признала во мне монастырского, а то б наверняка не оставила нас наедине.

Тут я осмелел немного.

– Это вам, – сказал я.

Передал послание, поклонился, шаркнув при этом ножкой в рваной сандале, и вышел. Послание было написано на очень плотной бумаге (я спёр её в ремеслухе, на ней объявления о кино писали). Я аккуратно разлиновал бумагу карандашиком, написал, что надо, а потом стёр карандашные линии, получилось ровненько и понятно и даже без ошибок. Написание слов я специально по словарю проверял. А знаки препинания… Ну тут главное – слова. А они были, посудите сами.

«Прекрасная сеньорита…» Так надо писать незамужним девушкам.

«Прекрасная сеньорита!

От имени тайного ордена благородных рыцарей имею честь пригласить Вас в путешествие на фрегате „Свобода“. В сопровождение корвета „Аванте“ и других кораблей конвоя в страну сказочного замка, невиданного и никем не описанного. Вы будете первой.

И я, как благородный дворянин, гарантирую вашу безопасность ценой своей жизни».

И приписка: «Приходи завтра к пруду, где ручей впадает. Не пожалеешь. По прочтении уничтожить».

Подпись и гербовая печать с орлами. Это я старую увесистую монету на расплавленный сургуч с бутылок наскрёб и приложил.

Здорово получилось, и пахло почти как от канатов – океаном. Я-то знал, как пахнет океан.

Я стал ждать со страхом. Не потому, что она может не прийти, а потому, что вдруг послание попадёт в руки королевы. Как? Да по-разному: девочка сама решит показать послание, королева заподозрит что-то и потребует объяснений от дочери, донесут придворные. Мало ли какие могут быть повороты судьбы, интриги. (В кино-то как!) Вот тогда и начнётся… Королева (мать) наверняка поднимет шум. Как же! К ним во двор вторгся какой-то монастырский! Всё будет доведено до сведения кому надо и не надо. Я, мол, тайно, обманом проник в их двор, вёл себя неподобающе, делал компрометирующие предложения принцессе. И всё высматривал, как бы завладеть частью их королевства ночью. В виде яблок – ценных и редких. Как это недостойно благородного человека, да ещё и пионера…

Это будет пострашнее, чем в кино. В кино – это на экране, а тут в жизни и для меня. Опыт у меня был… давным-давно… но в память врезалось.

Тогда я даже не вторгался, а меня пригласили на день рождения. У нас в монастыре дети таких дней не отмечали. Меня приодели в чистенькое, наказали, чтобы я не опозорился, вёл себя хорошо, потому что я иду в гости к интеллигентной семье. Что это такое, я не знал, но думал, как в кино всё будет: причёски, красивые платья, шпаги и прочее. И всё внутри сжималось.

Но было по-другому. Дом был хороший, просторный. В большой комнате (гостиной называлась) стол, накрытый скатертью с кистями почти до пола.

А у нас в углу комнаты тумбочка – даже ноги деть некуда – плёнкой накрыта.

Стулья с резными спинками и забавными ножками. Красивые.

У нас табуретки две, с облупившейся краской.

И ещё на стене висел ковёр ручной работы. И как такое вручную можно сделать?! Многоцветный! Я глаз не сводил с него.

У нас на стене тоже ковёр висел: озеро, деревья, справа солнце всходит, слева заходит, лебеди белые на воде. А ещё тётка с рыбьим хвостом и большими сиськами. Тоже ручной работы, на старом одеяле.

Хорошо было. Я со всеми песни под большое пианино на трёх ножках пел.

Но тётя, что играла музыку, сказала, чтобы я про себя пел. Слуха у меня нет. Я перестал вслух петь, но не обиделся. Внутри всё равно всё пело. И я пел про себя.

Одна девочка хорошо пела про кузнечика, он был как огуречик и с мухами дружил. Но вот пришла лягушка, прожорливое брюшко, и съела кузнеца. Я слушал и думал: не только у нас в монастыре душевные песни про горькую жизнь поют.

У одной девочки бантики были из очень красивого материала. Не в косички вплетены, а сбоку на головке, и она не задавалась от этого.

Вот наша соседка из старого бинта сделала бантики, прилепила их, как у этой девочки, и с гордым видом ходила по монастырю. Может, у неё не было из чего сделать бантики, только старый бинт и был?.. Ачё выпендривалась тогда?!

Меня, хоть я и без слуха, тоже попросили спеть. Хоть я и без слуха. Я и запел, как мог. Но старался. Про жигана и как он просил шморинских: «Вы бейте, чем хотите, но только не ножом…» А в конце я с дрожью в голосе пропел: «Мне – вечная могила, вам – вечная тюрьма».

Мне сказали, что такие песни не следует петь, неприлично. А почему? Жигана зарезали. Жалко. Лягушка слопала кузнечика. Тоже жалко. А какая разница? Почему здесь прилично, а здесь – нет? А если б какой знаменитый композитор сочинил не про кузнечика, а жигана? Это было б прилично?!

Чай пили, и было много всего на столе. Особенно конфет шоколадных, разных. Я таких за всю свою жизнь не видел. Вкусные, жуть! Из Москвы привезли. Их там много, как у буржуев. Москва буржуинская, что ль?! А мы тянучки у бабок покупали за десять копеек.

Очень захотелось Кольку угостить, пусть такое чудо с братьями попробует. А попросить конфет я не решился, как-то это неинтеллигентно, неприлично. И я стал потихоньку их в карман прятать. Но это заметили и сказали, что так делать нельзя, это неинтеллигентно, неприлично. И я выложил всё на стол. А потом мне сказали, что тебе, мальчик, пора домой идти. Я пошёл, оделся, потом вошёл в комнату, где все были, и сказал:

– До свидания. Можете обыскать, я ничего у вас не взял.

Все замолчали. Стало очень тихо. Даже часы перестали тикать.

Не шли они для меня и сейчас. Стрелки не ползли, и день превратился в длинный-предлинный. Едва вечер наступил.

Но при неблагоприятном развитии событий я приготовился к побегу и запасся необходимым снаряжением, чтобы жить в изгнании, и даже взял книжку «Как выжить в лесу». Но до этого не дошло, и я заснул.

Утро было тихое. Тихо и на улице. А это было плохо, совсем плохо. Как в безветрие отправлять флотилию?

С утра я готовил флотилию к отплытию. Загружал корабли, проверял оснастку и читал молитву. Теперь я молил Боженьку о ниспослании ветра. Своими словами на всякий случай. Свежего ветра, но не штормового, так делают все моряки парусного флота. А я что, хуже?!

Я ждал там, где бурный поток речки впадает в пруд и где на якорях стояла моя флотилия. Якоря настоящие, ручной ковки, из толстой проволоки.

Я стоял, опоясанный ремнём через плечо наискосок, как в кино, солдатским ремнём. И со шпагой. Эфес был сделан из консервной банки, а на ней – рисунки. Издали он смотрелся как настоящий, с гравировкой. Такой эфес надёжно предохранял руку в поединках. Рукоятка шпаги витая, из блестящей медной проволоки.

Я ждал в широченных чёрных шароварах, сшитых ещё весной и ни разу не стиранных, поэтому они блестели, как кожаные.

В белой рубашке с кружевным воротником, на голове шляпа с пером и надписью «Партия – наш рулевой». Перо тетерев подарил, очень красивое, как у мушкетёра. Шляпу сам сделал из плаката. В ремеслухе со стены снял.

А за поясом пистоль (настоящий). Сделал из толстенной трубки, искусно закреплённой на изогнутой рукоятке из дерева, с резьбой и обожжённый на костре. Пистоль был заряжен селитрой с головок спичек, металлическим шариком и забит пыжом от валенка. В ушке *** две спички для надёжности.

Красавицы непременно должны опаздывать. Это всем известно. И я был готов к этому. Даже к тому, что она не придёт: королева не соблаговолит отпустить на столь компрометирующее свидание. А улизнуть в самоволку, да ещё на встречу с монастырским, такая девочка едва ли решится. На этот случай я заготовил на фрегат траурный флаг.

Но он не понадобился.

Она появилась, не заставила себя ждать. На ней было кружевное светлое платьице с бантиками, воланчиками, складочками… Таких я даже в кино не видел. Волосы были распущены, и в них два розовых банта. Она была в чёрных туфельках, белых носочках. А за спиной соломенная шляпка, в руках – светлая сумочка.

Она шла по берегу, солнце освещало её сзади, и казалось, будто она вышла из самого солнца. Из солнца – чудное явление. А может, и правда из солнца? День стал ещё светлее. Хотя он и так был хорош. А с появлением девочки стал ещё лучше.

– Доброе утро, – сказала она. – Я заставила вас ждать?

– Нет.

И я поклонился. Попытался ножками украсить поклон (как в кино мушкетёры делали), но они увязли в песке, пока я её ждал и смотрел, как она шла по берегу из солнца. Пришлось повертеться (так в кино мушкетёры не делают).

Но зато я быстро вылез из песка.

И тут то ли за мои страдания-ожидания, то ли в ответ на молитвы, а скорее из-за белого видения, появившегося прямо из солнышка, подул свежий бриз. Я чуть не заорал. Не сдержался и немножко подпрыгнул от радости, засунул палец в рот и поднял его над головой. Бриз дул как надо и куда надо. Я оглядел окрестности – пиратов не было. Рановато для них. Да и отвлёк я их сладкими сказками об огурчиках и помидорчиках, появившихся на плантациях огородников. Они наверняка в это время пахали брюхами чужие угодья и снимали причитающуюся им долю урожая.

Путешествие обещало быть хорошим. Девочка подняла крылья ресниц, посмотрела. Я всё сразу понял. Она взглядом сказала: «Вот я пришла и буду вам теперь верна. Вы не обидите меня?»

Я был суровый мужчина, но тут был готов сделать для неё всё-всё, что она захочет или попросит. Любой каприз исполнить. Даже флотилию пустить на дно со всеми сокровищами, лишь бы угодить ей.

Она улыбнулась. Улыбалась она, как солнышко из-за туч в пасмурные дни. Светло и радостно.

– О, прекрасная сеньорита, эскадра готова к отплытию и ждёт только сигнала.

– Вперёд! – прокричала она.

И я выхватил пистоль, чтобы дать сигнал к отплытию – так полагалось. Я красиво выхватил пистоль, не раз отрабатывал это движение. Поднял пистоль вверх, девочка зажала ушки, чиркнул коробком по спичкам, спички сгорели… а выстрела не было. Я менял спички и пытался выстрелить ещё и ещё раз – ни в какую.

Тогда я скрутил из верёвочки фитиль, поджёг его, поднёс к отверстию в стволе пистоля и стал дуть на него. Дул, пыжился – выстрела не было.

– А давай я в ладоши хлопну, вот и сигнал, – предложила она.

Она хлопнула. Тут и грохнуло, и я свалился, сражённый, на песчаный брег. Девочка испугалась, но не убежала.

– Больно?! Больно?! Где? Потерпи.

*** побежала на полянку. Я проковылял к пруду и посмотрел на себя – из воды на меня взглянула одноглазая рожа.

Девочка принесла каких-то травок, смочила платочек и наложила повязку. И таку неё это здорово получилось, что глаз сразу перестал болеть.

– Теперь ты настоящий генерал. Он израненный, он жалобно стонал.

– Я не стоню.

– Это из романса: «На квартиру к нам приехал генерал, весь израненный, он жалобно стонал», – очень красиво пропела она.

Надо же! Романс. А я думал – песня. Интересно, когда монастырские жалостливо про блатную жизнь поют, это романсы или песни?

Голосок у неё был, как у синего колокольчика. И я сказал ей об этом. Она поверила.

А ещё я хотел сказать, что на кораблях не бывает генералов, но раздумал, чтобы её не обидеть.

– А что на кораблях?

– На фрегате провизия и сокровища. А конвой – охрана.

– Я хочу, чтобы и мои сокровища плыли на корабле.

Она сняла колечко с пальчика, а я закрепил его на фрегате.

Я поднял пистоль с песка, засунул его за пояс, и мы прокричали:

– Вперёд!

Я выбрал якоря и поставил корабли на ветер.

Сначала они стояли без движения, но потом фрегат тронулся, и за ним потянулись и остальные. Эскадра набирала ход. Я предложил ей руку, и она взяла меня под руку, а не за руку. Как и положено. Мы пошли по тропинке крутого берега, где росли высочайшие сосны. Ветер усилился и сосны шумели. Шум их был похож на шелест волн. Немного по-другому, но всё равно здорово.

Мы на палубе, и ветер шумит в парусах. Мы стали смотреть наверх и слушать шум сосен. Кроны качались, и нас стало укачивать, честное слово. Я наскрёб смолы с надрезов у сосен, и мы жевали смолу. Жвакалка от укачивания. Вначале надо было сплёвывать горечь, я отворачивался, чтобы не смущать девочку, но она быстро привыкла. Налетали порывы ветра, и сосны шумели по-разному.

– Слушай, а в какой тональности шумят сосны?

Я и слова-то такие впервые слышал. Для меня тёмный лес привычнее.

– А сейчас на три четверти. Вальс? Ближе к минору или мажору. Я попробую записать мелодию. Только в миноре или мажоре? Как думаешь?

Я никак не думал. Мы таких слов-то не знали. У Кольки отец был минёр и подорвался на мине. Поэтому я сказал:

– Конечно, в мажоре.

– Да, правильно! – И она начала напевать вальс сосен вместе с соснами и кружиться.

– Я до сих пор помню ту мелодию вальса, – сказал я.

– Напой, – попросила Молодость.

Но я молчал. Пытался вспомнить ещё что-то.

– Ну что ты?

И я, забыв, что мне ухо танк проутюжил, запел, и меня унесло на высокий берег, под сосны и ветер. Молодость слушала, затаив дыхание. У меня на глазах были слёзы, и я не мог вспомнить, как тогда шумели сосны.

Ветер усиливался, на волнах появились барашки. Мы шли между двух разговоров: вверху сосны, внизу волны. И было легко и радостно. А сосны и волны разговаривали о нас.

– Смотри-смотри, на фрегате пожар! – закричала девочка и вцепилась мне в руку.

По бортам фрегата появились яркие вспышки.

– Ура! Пушки! Команда фрегата приветствует нас залпами пушек, просто из-за шума волн залпы неслышны, – закричал я.

– А я слышу, – улыбнулась девочка.

По бортам фрегата я встроил осколки зеркал, и они, когда фрегат стало бросать по волнам, отражали солнце, совсем как залпы. Сработало!

– Как здорово! – воскликнула девочка. – Ты это сам придумал?

– Сам.

– Правда?

– Правда.

И она сжала мою руку. До сих пор помню.

Она продолжала переживать за корабли – их сильно бросало на волнах. Но они все дошли и скрылись в тайной гавани лопухов.

И я бросился прорубать тропу для дамы. Круша шпагой джунгли осоки и крапивы, чтобы она не обожглась и не испачкалась. И мне пришлось по пояс в воде искать эскадру в лопухах и ставить суда к ногам девочки.

– Всё, – сказала она с сожалением.

Я промолчал и стал дальше рубить ядовитых врагов.

У воды появился лаз и ступеньки в крутом склоне.

– Ой! – воскликнула она.

И мы по лазу из зелени, по зелёному воздуху стали подниматься наверх. Она немного дрожала – видно, в первый раз по такому лазу шла среди ядовитого борщевика.

Мы поднялись на маленькую площадку, и она вздохнула полной грудью.

– Закрой глаза и не подглядывай, – попросил я.

Она закрыла глаза ладошками, но меж пальчиков сверкали глазки.

– Не жухай, – сказал я и снял маскировочное устройство. – Смотри!

Она увидела старые проржавевшие тазы. И губки у неё задрожали.

Я дал ей верёвочку:

– Дёргай. Сильно. И не смотри.

И тазы исчезли в зарослях кустарника. Она открыла глазки… и оказалась в зале из цветов, выложенных из разноцветных камушков, зеркалец, разноцветных стеклышек. Пол из мягкого ковра разноцветных, красиво подобранных мхов. Посередине зала фонтан из ягод земляники. Колонны были обвиты гроздьями ягод.

Другой, неведомый, но реальный мир. Тут тучка включила громадную люстру-солнышко. И всё вспыхнуло, засветилось.

Девочка не двигалась. Она окаменела.

Тут я должен читать магические заклинания. Но я забыл текст. И меня прорвало молитвой.

– Это на каком языке вы говорите? – спросила девочка. – На древнерусском?

– На арамейском. На нём Христос говорил. Не мешай, я разговариваю с духами дворца. Они только арамейский понимают. Меня монашки-сёстры учили молитвам на нём.

Я продолжал читать молитву и медленно тянуть за куст, к которому была привязана бельевая верёвка. И немного боялся, что может пойти что-то не так: старая верёвка лопнет или застрянет в моём изобретении для явления чудес.

Но тайное приспособление не подвело, и… из ягодного, земляничного фонтана забил настоящий, да так высоко, что я, автор конструкции, не ожидал столь мощной брызгалки.

Девочка запрыгала и захлопала в ладоши. А я должен был дальше поражать прекрасную даму… Но заклинаний не вспомнил, а молитва закончилась. Я больше не знал молитв ни на арамейском, ни на русском. Если только «Спаси и сохрани…», что не к месту. И меня осенило.

– Рухра, мухра-бахрама, всё сплошная чепуха, – понёс я быстро и, главное, непонятно.

Но чуда не происходило. То ли чудеса не реагировали на абракадабру, то ли что-то заело. (Наверное, шестерня от трактора проржавела, зараза, так что даже смазка солидолом не помогла.) И я, подняв руку, как Пушкин в лицее на картинке из учебника, с выражением, не на скорость, прочёл:

 
– Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты…
 

Я знал только эти строчки и повторял их несколько раз, пока они не возымели действие на моё устройство и оно не сработало: стена, как занавес, раздвинулась, и… явилась принцесса, сидящая среди нежнейших водяных лилий. Она смотрела прямо на нас и была как живая.

Девочка смотрела на неё, и на ресницах у неё появились прозрачные большие шарики. Они становились всё больше и больше, начали сверкать на солнышке, а потом покатились из чёрных глазищ по щёчкам.

– Тебе не понравилось? – испугался я.

Она молчала.

И я, как истинный мужчина, вытер ей носик и щёчки манжетами своей мушкетёрской рубашки.

– Это от радости, – наконец тихо прошептала она.

Ничё се! Мы от радости вопили.

– Принцесса ваша, это дар от команды эскадры, – сказал я и поклонился.

Не мог же я сказать, что от меня. Вот ещё!

Глаза у девочки, и так большие, стали в два раза больше и в три раза темнее, и она стала похожа на сказочную принцессу, совсем как в кино. Нет, даже лучше.