Текст книги "Из невозвратной стороны"

Досмотр раскаяния. Досмотр прощания, последний. Она знала, что больше у неё такого никогда не будет. Глаза у неё были большими, круглыми, они наполнились влагой, которая чудом не проливалась. «Всё», – сказала Ева. «Всё», – сказал я. «Дай воды». Она отпила и её увели.

Я остался один. Островок был уничтожен. Остался мир, военный мир, в котором было очень тихо и в котором ещё затаились осколки бала весны. Я осторожно взял стакан и допил воду, её воду. Она была солоновата. Потом мне передали записку от Евы: «Прости, так надо». К дальнейшей разработке меня не допустили.

За эту операцию меня наградили и дали внеочередное звание. Впервые я не обрадовался. Мне было безразлично.

Только много лет спустя мне сообщили, что она покончила с собой. И я понял смысл записки. Она убила себя и ребёнка. Нашего ребёнка. Она была беременна.

Я попал в рай. Рай был полон света, тепла, женщин с обнажёнными руками и немыслимыми декольте. Женщин в соболях и других мехах. Мир, полный запахов. Я даже представить себе не мог, что женщины источают запах. А когда их много… Это мир запахов. По-разному они пахли. И я принюхивался. Запахи в нашем деле играли не последнюю роль. И я принюхивался по привычке. Вот уж верно: чёрного кобеля не отмоешь добела.

И все были красивы. Все! Поголовно. Но кто же женщин считает по головам? Есть и другие части тела, гораздо интереснее. И я принюхивался, искал запах весны среди войны. Но того запаха всё не было. Это был другой мир. Здесь пили не разбавленный спирт из алюминиевых кружек, а то и одной, пуская её по кругу. А из бокалов, которые непременно менялись под разные сорта вин. Старые вина тягучи и ароматны. Справа и слева набор столовых предметов, чтобы разные кушанья есть разными приборами. И надо знать что и какими. Совсем недавно я ел одной алюминиевой ложкой из консервных банок. А то и финкой. А тут… Вилка в левой руке. Нож – в правой. Этикет, так принято. Кто принял? Принято – так принято. А мне один хрен, я хоть с левой, хоть с правой могу точно палить. А то и с обеих рук.

В раю ни врагов, ни друзей… А так, те, кто приятен или удовольствие доставить может, и нужен. Нужные люди ценились в раю. Привыкай, это тебе не фронт. В раю приёмы, рауты, выставки, театр, музыка. Танцы. А одна жена из закордонной державы так прижималась в танго, что бросало в жар. И я не знал, что делать. Потом бросило нас в постель. И тут я знал, что делать. Но она знала гораздо больше. И учила. Век живи – век учись. Любила она «Столичную», и после её приёма рай превращался в ночь на Лысой горе. И, спустившись с горы, она сладенько засыпала. А я, чтобы не терять время зря, проверял сейф дипломата. Много нужного для нас там было.

В театрах в раю служили сплошь Народные артисты. И я был как-то на спектакле о войне. Удивительная на сцене была война! Бутафорская, вся из лжи и нелепостей. Но пафосная, героическая. Надо было терпеть, хоть и тошнило. И я терпел изькуйство.

Всякое случалось… Как-то пришлось явиться на концерт после «Вальпургиевой ночи», правда, она днём была. Сижу в ***, *** среди благости – дурмана духов и пудры, красоты женщин, в чудесном зале. Пусть будет так вечно и бесконечно… и чтоб не знать, не вспоминать прошлое.

Объявляли исполнительницу: выдающаяся артистка… солистка Большого академического… ордена… лауреатка премий… И всё уходило куда-то в темноту, сладкую дрёму. И из этой темноты маленький духовой оркестр рвал душу над братской могилой… Это где-то далеко-далеко, когда-то… И так давно.

 
И гробы.
Их много.
И бледные лица,
И пустота…
Ты следующий.
Только где и когда?
 

Я слушал оркестр. Она нас выслала вперёд. «Она нас выслала вперёд!» – визжала безглазая с косой. Я вспомнил, сунул руки в карманы… а там носовой платок и расчёска вместо пистолетов. И тут я увидел солистку – от вокала про весну и ручьи она покраснела, но солдатский духовой оркестр перевизжала. Так осрамиться! Но другие решили иначе. От восторга вскочил какой-то эмоциональный молодой человек, который, видно, понимает тонкости вокального искусства. Опять плюс. Концерт был не для простой публики. Для дипломатического корпуса. И солистка, Народная артистка и прочее, прочее, удостоила меня не только вниманием, а и благоволить ко мне стала.

Она и ввела меня в избранный круг любителей живописи, куда входили только эстеты и иностранцы из дипкорпуса. Я стал своим на закрытых вернисажах, смотрел на полотна, млел от живописи и вкрадчиво, драматическим тенором, переходящим в баритон, в души утончённо-эротическим дипломатическим дамам вещал…

Они глаз с меня не сводили. Особенно одна дипкрасотка. Она воспринимала вас с уровня секса. И даже тут.

Мазанов переходил от картины к картине и говорил. И не одно и то же, а по-разному.

А сам думал: «Если это считать живописью, то это, что малюют на старых одеялах и картоне: озеро, слева солнце, справа луна, лебеди и русалка на переднем плане с очень большими сиськами, – что? Пожалуй, надо приобрести несколько штук *** живописи и за бесплатно. Смотришь, лет через сорок – пятьдесят за шедевры наивного искусства сойдут» – и заканчивал искусствоведческим обобщением. Это художники, пожалуй, одни из первых поняли, что в живописи ни что и как, а кто.

Наследники не оставили камня на камне от устоявшихся живописных структур и далеко ушли вперёд. Диапазон приёмов чрезвычайно широк – от классики до подражаний абстрактному искусству… И пошло-поехало.

Живописцы, творящие в самых неожиданных направлениях и иногда с непредсказуемыми последствиями, что ярко подтверждает представленные.

Это поток неистовый, неуправляемый, перехлёстывающих «поверх барьеров», в том числе и направленческих, дерзко пролагающих себе путь.

Следы былой культуры не исчезли в этих работах бесследно, но каждый отклик традиции, каждый готовый приём напористо вовлечён в новое качество.

«Здорово! Но непонятно. Переведи», – велел Батя. «А я сам не знаю». Батя чуть смехом не подавился: «А как же ты это плетёшь?» – «Из книг. На все случаи жизни есть клише. Только комбинируй и приспосабливай к живо-писи». – «Вот именно что писи». И пригласили меня оценить одну работу, дипдамой у коллекционера купленной. За большие деньги. Общество собралось изысканное и закрытое. Работы известного авангардиста представили. Тут словоблудием не обойтись. Что делать? Общество ведь ждёт. И я начал блефовать.

Я долго смотрел с разных точек, понюхал даже. Близкоблизко к шедевру наклонился, чуть ли не носом по нему елозил. Осмотрел с обратной стороны. Задумался и рискнул: «С вашего дозволения скажу следующее: работа хороша и протягивает нить от классики к современному искусству. Но меня смущает некоторая старательность, напряжённость мазка, не свойственная этому мастеру. И мне показался… запах краски…» – «Что?» – «Ничего. Работе сколько лет? Откуда такой свежий запах? И подпись… Возможно… Нет, всё же что-то настораживает». – «Ну знаете!..» – «Нет-нет! Я не претендую на истину в последней инстанции. Вы просили моё мнение, и я его высказал. Но чтобы быть уверенным, надо провести детальное обследование. С рентгеноскопией».

И провели, и выявили – подделка. И я приобрёл известность в определённых кругах. Батя спросил: «Как ты это определил?» – «Никак. Надо было что-то изрекать. Вот я и блефовал. Сами научили». И Батя был доволен: «С тобой скучать не будешь. И в театр ходить не надо. А теперь серьёзно: обкатку в определённых кругах прошёл, пришла пора поработать как следует. В Париже! Понюхать надо, проверить кой-кого. Тем более, тут одна дипкрасотка уж больно о тебе печётся: „Вот готовый и грамотный атташе по культуре“. Её мужа с большим повышением в Париж переводят. Тебе и карты в руки. Ты только поосмотрительней с ней. Искусством занимайся. А то наукрепляешь дружбу между народами. Смотри, чтоб потом расхлёбывать не пришлось!» – «Слушаюсь», – отчеканил я.

Во мне всё пело, вокруг звучала музыка жизни. Музыка новой, неведомой жизни, на пороге которой я стоял. Пришла машина, чтобы отвезти меня на вокзал. Откуда в международном купе я дожжен был отправиться в город мечты, любви и искусств – Париж. И привезли. На Лубянку к следователю!

Нелепо? Да, и мне было смешно. А потом страшно. На фронте так не было. Я не мог понять, за что… и мне было нехорошо. Зато влепили хорошо. Враг народа! Да ещё и тайный. Ученье – свет.

И я нёс его, переводя регламенты, инструкции и прочие технологические премудрости с немецкого на русский на заводе, на зоне. И даже с его помощью осветил неверность перевода, из-за которого наше изделие горело. Материал был не тот. И это ставило в тупик инженеров при испытании правильно собранного оружия. Технологи исправили просчёт, и всё пошло нормально. А начальник лагеря из бывших комиссаров получил медаль. А может, и орден. За такие вот дела.

И он вызвал меня к себе. Это Фортуна мне улыбнулась. И она голосом гражданина начальника Медведя прохрипела: «Я на совещание в Москву еду. И встречусь с Ним. Пиши личное обращение». И я протянул давно написанное обращение: «Здравия желаю, дорогой товарищ Л. Берия! Это я, то недоразумение, что накрыли Вы своей маршальской шинелью в приёмной, пока я спал. Я явился тогда лично доложить о проведённой мной операции. Но вместо доклада заснул. Не спал двое суток. Вы не разрешили меня будить и накрыли своей шинелью. Заснул я лейтенантом, а проснулся через десять часов старшим лейтенантом. Вы лично присвоили мне внеочередное звание за ту операцию. Проснулся под охраной двух волкодавов из НКВД. Оказалось, они по Вашему приказу охраняли мой сон и мух отгоняли. Хранил я Вашу шинель как самую дорогую награду. Из-за неё и попал в недоразумение: уликой она оказалась в моём террористическом заговоре против Вас. Я её чуть ли не ядом пропитал и хотел вернуть Вам. Я, как Вам известно, не только добывал чужие секреты, но и умело охранял государственные. Кроме того, у меня до сих пор сохранена личная агентура за рубежом. Дорогой товарищ Берия Л. П., очень прошу исправить это недоразумение. И так хочется, чтобы вернули мне Вашу шинель, которой я смогу снова накрыться и сладко заснуть. И увидеть во сне свой доклад и встречу с Вами, так и не состоявшуюся».

Медведь прочёл и прорычал: «Как бы и меня не накрыли шинелью за это послание!» Но взял. И уехал.

И опять бытовуха в параллельном мире уродов. День за днём шли неотличимые, одинаковые дни, где нет движения, а значит, и времени. И вдруг молния среди ясного дня – комиссия с ревизией. Никто понять ничего не мог. У нас образцово-показательное учреждение… И началось: зачистка лагеря, завода. Всё перевернули вверх дном, много что нашли, изъяли. Даже крутого блатаря из сортира. Его подельники утопили, так надо было понимать. Или ещё кто…

Лагерь трясло, начальство понять ничего не могло… И наконец явился сам виновник волнений и потрясений – генерал-ревизор с кабаньей мордой по фамилии Зверь. И начал зверствовать. И откуда только всё знал? Даже тайные вещи ему были известны. Во сыскарь! Не иначе как из учреждения хотел образцово-сверхпоказательный зверинец сделать. Благо и начальник – Медведь.

Перед отъездом прошёлся перед строем, в который весь лагерь встал, остановился перед нашим отрядом. Морда красная, глаза мутные, видать, один из тех, кто говорил на Соловках перед вновь прибывшими заключёнными: «Там власть советская, а у нас соловецкая…» И как рявкнет по-немецки: «Заключённый Мазанов, выйти из строя!» После этого даже листья на деревьях перестали шелестеть. «Зэка такой-то, по такой-то статье…» – по-русски и чётко, по-военному, не лагерной скороговоркой, доложил я. Он ухмыльнулся довольный: «За мной!»

Отряд с жалостью глядел на меня, когда я поплёлся за ним. Я это почувствовал, спасибо. Я и сам струхнул. «Всё, допрыгался. Кончился мой бал жизни», – подумал я. До сих пор помню те свои мысли. Надо же, бал жизни… Как красиво. Жуть! И это про лагерную жизнь.

В приёмной у начальника лагеря, когда мы вошли, секретарь вскочила и по стойке «смирно» вытянулась. И воздух враз потяжелел. «Переодевайтесь», – сказал Зверь по-русски и показал на свёртки. «Как на флоте – в чистое. Последний парад наступает», – ответил я по-немецки. И хватило ведь ума дураку! «У вас их много ещё будет, парадов этих, юморист», – сказал Зверь по-русски.

В пакетах лежала новенькая форма с золотыми погонами капитана, со всеми моими наградами. У меня руки трястись стали, первый раз в жизни. Я пуговицы на кителе застегнуть не мог. Секретарь помогла и чаю дала. Вхожу в кабинет, а он опять: «Почему без доклада?!» И я начал: «Заключённый Мазанов, по статье…» Его хохот слышал весь лагерь. А я покраснел. Тоже первый раз в жизни.

«Плечи расправь, головку выше. Ты офицер! Русский офицер! – Извинений от этих, что вас упекли, не дождёшься, посему я прошу прощения. И лично исправлю содеянное. Рекомендует тебя серьёзная контора – будешь работать в проекте товарища Берии. В конверте деньги, документы. На объекте должен быть вчера».

Вчера – так вчера. Не привыкать. В очередной параллельный мир попаду скоро. Интересно, какой он…

Мне не дали даже проститься с отрядом. Так было надо. А я не прочь был покрасоваться перед сидельцами с наградами да в форме. И стал я под начальством Зверя работать в проекте, которым руководил сам товарищ Л. П. Берия.

На вверенном участке у меня даже комары летали и жужжали по моему дозволению. Так мы берегли покой и безопасность наших учёных, чтобы они в комфортной обстановке создавали надёжный щит для нашей родины. И получил я майора. Как и предрекал товарищ Зверь.

Потом умер товарищ Сталин. Но я как-то не очень патриотично реагировал на эту трагедию. Работы было много. Возникли проблемы, и их надо было срочно решать. А товарищ Берия пошёл в гору и забрался на самую вершину. Я за него радовался. Но он не смог закрепиться, и его столкнули. Он слетел и разбился насмерть как агент многих разведок мира и узурпатор власти. На вершине что-то происходило, но нам это было непонятно. Мы работали. К тому же надо было оживить личную агентуру, и меня опять стали готовить к поездке в Париж.

Но тут сверкнуло и внизу: Зверя повязали, а вместе с ним и меня. Меня как активного участника антипартийного заговора и спецагента товарища Берии. Я тогда о себе ещё больше узнал, чем при первом аресте. Я должен был ликвидировать неугодных товарищу Берии членов политбюро. Смешно! И я очень смеялся, когда вещдок – шинель товарища Берии – мне опять предъявили. Смеялся до тех пор, пока приговор не огласили – на всю катушку. Тут и всплакнуть пришлось.

И снова встретил меня стуком алюминиевых ложек о чашки параллельный мир уродов. «Да здравствует восстановленный мир социалистической законности и ленинских принципов руководства!» – ежедневно вещали газеты и напоминали котелки поминальным звоном о прошлой жизни. Надежды не было. Теперь точно. Таков демократический закон – суров и грозен он.

В виде исключения отправили меня в образцовый лагерь, где строго соблюдается законность. «Социалистическая, надеюсь», – сказал я. «Конечно. Не как при диктатуре». И на том благодарствую.

Зона была образцово-показательная, там законность и порядок блюли. Особенно блатные. Те пикнуть не смели. Такой был там начальник лагеря и с вновь прибывшими знакомился лично, не по анкете. Дошла очередь и до меня. Вхожу: «Гражданин начальник…» И онемели мы оба. Медведь передо мной. И он от радости начал выражаться. Мат в его исполнении был вершиной художественного сквернословия. Лагерь замирал в восхищении и страхе. Все знали: начальник без причин не выражается. А тут ещё и пьёт… Значит, жди попраний социалистической законности.

Особенно то блатных касалось. Правда, попрания были. Меня просить стали: сходи поговори, из-за тебя же. Я и пошёл. Он мрачный. Водки налил: «Пей». – «Не буду». – «Почему?» – «Нельзя мне. На испытаниях изделий задело меня, как выпью, голова начинает». – «Что молчал?» – «Раньше не было». И тут я узнал о себе такое… Что я не только герой войны, один в поле воин, выявивший кучу вражеской агентуры, но и весь израненный, истерзанный инвалид. Что у меня провалы в памяти и даже немотивированные, неожиданные припадки с потерей речи. И что меня ни на каких работах использовать нельзя. Много чего поначитали, когда комиссовали. И что меня не в лагере содержать надо, а в лучших санаториях. Как героя войны, естественно. И с его лёгкой руки сюда я и устроился…

Сварной лёг на ствол дерева и глядел вверх, где вместо неба была яркая листва, и запел:

– Досталось нам время такое, прошли мы сквозь годы и войны. У смерти в гостях мы не раз побывали. И я улыбаюсь тебе…

– Юрий Палыч, а если позовут, пойдёшь опять?

– Служить бы рад, прислуживаться тошно.

Он глядел в разноцветное небо.

Что он там видел и кого?

И пел.

Очень вовремя мы родились, где б мы ни были.

С нами Россия.

Я тоже смотрел вверх, прищурившись, и всё превращалось в яркое осеннее небо.

Лучики солнышка пробивались сквозь листву и на разноцветном небе вспыхивали звёздочки вновь рождённых мною миров. Разноцветное небо во вспыхивающих звёздах. Так же вспыхивали лучики на камешках ожерелья княжны. Они играли, разговаривали со мной.

Сейчас княжна видит с высокого берега море осеннего, прощального цвета. И когда подует ветер, кажется, что цветные волны шумят на море. И княжна любуется ими.

Я приду к вам, княжна, в следующую навигацию. Когда лес напротив разной зеленью окутается, как облачками. Так бывает только весной. Я обязательно приду, и мы встретимся.

– И ты с ней встретился… с той, с первой, с которой было в первый раз? – спросила Молодость.

Через много лет в апреле я приехал в Мысы.

Была большая вода, и она всё прибывала. Пойму Оки затопило. И на лугах даже верхушек дубов не было видно.

Большая вода весеннего половодья Оки – в ширину двадцать – двадцать пять километров и до горизонта по течению.

Дул низовик, и двухметровые волны накатывали на берег. Такой воды не было лет сто. И это было хорошо для поймы. Но большая вода приносила и беду.

Сто лет назад она даже затопила Мысы, размыла старое кладбище, гробы поплыли меж домов, мимо лодок с молодыми влюблёнными. Старики предрекали большую беду и молились, чтобы отвести её. Напрасно молились, не помогло. Она пришла с новым строем.

Я шёл по берегу, слушая шум волн. А волны напоминали о том, что под большой водой. Вот только вспомнить не так просто, когда не видишь те места и тех, кого уж нет.

Всё под толщей воды и лет.

Когда вода сойдёт, любимые места появятся вновь и будут ещё краше.

А дорогих лиц нет.

Не могу представить их ушедшими. Никак душа не смирялась. Не получалось, как ни старался, но всё, что было, не вернуть. А что появится в новой красе под водой весеннего разлива?

Я не заметил, как она появилась и откуда. Словно из воздуха. Но она стояла передо мной.

– Здравствуй. Мог бы и почаще приезжать. Есть к кому и есть зачем. Да и отведать нашей кулугурской пищи. Забыл вкус-то, поди?

– Здравствуй. Какая ты красивая, Тамара.

– Не подлизывайся. Раньше-то куда глядел?

– Честно, красивая.

Солнце сияло, играло в её волосах. И я сказал ей об этом.

– Какие вы галантные стали.

Она смутила меня этим замечанием:

– Я сказал правду.

Она рассмеялась, и смех у неё был мягкий, похожий на мелодию.

– Может, вы, сударыня, святость обрели?

– Обретаешь с вами.

– И много их было.

– Да, было. Пять-шесть. Это через брачную контору – И?..

– Всех выгнала.

– Своего искала? Нашла?

– Нашла. Да он, гад, запил. Да так сильно, что хулиганить начал. Я его и решила…

– Тоже выгнать.

– Порешить подлеца. Извёл, житья не дал.

– Серьёзно?

– Серьёзней не бывает. Связала его пьяного верёвками. Собрала детей. Сидим ждём, пока очухается. А он как зенки открыл, так и захрипел: «Пиво давай!» – «Сейчас. – И топор ему под нос. – Житья от тебя нет, скотина двуногая! Вот мы с детьми посоветовались и решили порешить тебя. За такие отходы эволюции даже условное едва ли дадут. А может, и медаль за мужество получу. Прощайтесь, дети, и уходите. А ты целуй икону Пресвятой Богородицы, древнерусскую, кулугурскую. И говори последнее на этом свете слово». И он последнее слово в таких выражениях стал говорить, что я ему скорей мешок на голову и по башке.

– Топором?!

– Я что, на дуру похожа? Валенком. Он и свалился, притих, не шевелится и даже не мычит. Я так перепугалась. Вот страха натерпелась! Но откачала потом.

– Чем?

– Самогоном. А потом развязывать давай.

– И простила?

– Простила… Да от него что? Сразу видно что. Такой запах – обоср… я. Я детей забрала и бежать от этой мрази.

– И что дальше?

– Ничего. После такого случая житья не стало. Уехал он. Сгинул. А я даже в дом не вернулась. Поганое это место для меня. Так и стоит заколоченный. Вначале помыкалась, даже побиралась, милостыню просила. Но мысовские в беде не оставили, мир не без добрых людей. И бывшие, как прослышали, помогать стали. Я не просила, сами. И хорошо помогают. Всё-таки их дети. Ты-то как? Большие надежды ведь подавал.

– Никак. Чтобы реализовать надежды, надо принять правила игры, системы. А я хочу быть самим собой.

– И стал?

– Да. Живу не суечусь, ни под кем не хожу. С другой стороны, квартира в хорошем районе есть. Для столицы это много.

– Жениться тебе надо. Бери мысовскую – не прогадаешь. Надёжней нет и не будет жены.

– Так у тебя дети есть?

– Есть. Пять.

– И все от разных мужей?

– Все. И от тебя один есть.

– Что, от меня?!

– Дочь.

Меня шатнуло. И если б не её груди, я б точно упал. Они удержали меня.

– Видишь, куда без нас. И даём, и кормим, и вас держим. Женись на мысовской – не прогадаешь.

– Ты серьёзно?

– Чесслово.

– Что ж ты не сообщила?

– А сам чего не догадался? А то сладку ягоду ели вместе. Горьку ела я одна.

– Я могу прийти?

– К кому?

– К дочери.

– Приходи. Заодно и меня увидишь, чайку попьём, посмотришь, как живу.

Вот так догнала и треснула меня судьба. А может, осчастливила? Надо же, взрослая дочь! Ей ведь лет четырнадцать-пятнадцать будет. И что я с ней делать стану? С собой брать надо. Но как… Ладно, посмотрим. А пока судьба сделала мне прекрасный подарок – дочь, вот только социально и нравственно незащищённую. Это плохо.

И я налил себе старого коньяку, мысовского, на дубовой коре и травах настоянного, выпил. И… стоп! Что ж это я? Приду, а от меня пахнет. И я слил коньяк в бутыль. А чтобы соблазна не было, вылил за окно всю бутыль.

– Ты что сделал? – спросила сестра.

– Коньяк вылил, чтобы соблазна не было.

– Умён! У вас в столице все такие? Там же цветы посажены редкие. Теперь погибнут.

– А может, наоборот.

– И с чего это ты решил выпить? Ты ж кулугур – не пьёшь. Что случилось?

Пришлось рассказать.

– Батюшки, бабка я! А я и смотрю, что-то Катька на тебя похожа.

– Надо идти, – сказал я.

– Никуда ты не пойдёшь, морда ты бессовестная! Кто же так ходит? Надо подготовиться.

Я не знал, как подготовиться, и отложил свидание.

Мы стали готовиться, я учился теперь под управлением тепла. Тепло появилось где-то в душе. Душа-то существует отдельно, вот в ней что-то зародилось. И от этого стало хорошо, и «это» стало управлять приготовлением к встрече. У меня было приподнятое настроение. Оно и так в Мысах всегда хорошее. А тут такие события! Совсем до небес оно взлетело.

И я не сожалел о прошлом. Не виноват был я, не знал ничего о дочери. И это незнание ещё больше укрепило «то», что управляло мною. И это «то» было прекрасно.

Я всё пытался дать ему определение, понять, что же это такое, но не мог. Сестра сказала, что на меня снизошёл светлый дух, ангел крылом задел. А почему я этого не заметил, если задел, и почему дух раньше не сходил на меня? Что он ждал, зараза?! Сестра сказала, что я сам был заразой. А тогда почему я стал заразой? Тёмное дело. А ещё темнее покупка подарков. Дело нехитрое, но как угодить, попасть в точку, в которой сосредоточены желания индивидуума.

Я хотел сделать подарок дочери, но сестра сказала, что это непедагогично и даже аморально. Подарки в таких случаях делают всем, а у Гали детей пятеро. И кому что?

Но сестра сказала, что народ всё знает и он подскажет, кому какой подарок надо покупать. И она запустила спящую агентуру. А ещё меня по вечерам не пускала в горницу. Там под прикрытием молебен шёл обмен добытой информацией и её анализ.

На третий день мне выдали список, кому что покупать.

– А что Тамаре? – спросил я.

– Общество постановило: приласкай как следует. Она девушка горячая и временно не замужем. Ей можно и даже очень нужно. Общество не осудит, а будет даже очень удовлетворено, если ублажишь хорошо, – сказала сестра.

Надо же! Все узнали. Девяностолетние агенты.

Застоялась, видно, агентура, дорвалась до работы.

Подарки были куплены, красиво упакованы.

– Ленточки не забудь, – напутствовала сестра.

– Зачем?

– Деревня! Мальчикам подарки – с синей ленточкой, девочкам – с розовой. Надо перевязать. Не перепутай. С ума сойдёшь с тобой!

А как тут не сойти? Я в это время разглядывал себя в зеркало. Я был хорош в светло-кремовом костюме, купленном со скидкой девяносто процентов. Такие здесь никто носить не будет.

– А это что? – спросила сестра.

– Что «что»?

– На ногах.

– Кроссовки.

– Уж лучше босиком идти, чем в этом позорище!

Пришлось опять ехать. Теперь за туфлями. Кремовыми. Нашёл. Но проклял поездки в Растяпино, которое называлось теперь Дзержинск.

Славное название и вполне соответствует тому, что там делают над землёй и особенно под землёй. Производство вполне соответствовало образу пламенного революционера. Но там можно было всё купить.

Теперь я был хоть куда. И в который раз рассматривал себя в зеркало. Интересно рассматривать себя в зеркало раз в десять лет. Забавно. Да ещё в таком виде.

– Жених! – заключила сестра. – Без порток, а в шляпе.

Я ещё раз оглядел себя:

– Всё нормально.

– А галстук?

– Какой такой галстук? Я что, на свадьбу пойду?

– Не позорь меня перед Мысами. Галстук обязательно нужен.

– Не поеду я больше в город имени пламенного революционера. Сил нет! Да и галстуки терпеть не могу.

Но есть женщины в русских селеньях… Они не только свершают подвиги, но и способны найти выход из эстетическо-моральных тупиков.

Сестра переворошила сундук и извлекла пояс прапрапра-бабушки. Ручной работы. Такие в музеях нечасто встретишь. Мне он показался забавным, но он шёл к костюму. И сестра решила сделать из него галстук-бабочку. Такую красоту, историческое наследие – и ножницами!

Впрочем, у бабок такого наследия в сундуках тьма. Я, вспомнив навыки вязания морских узлов, сделал из пояса прелестный декоративный бант.

– Вот видишь, прапрапра и ещё много «пра» бабуля, ты участвуешь в судьбе нашего балбеса, – вздохнула сестра.

– Конечно, конечно, она слышит, – усмехнулся я, – прям вся внимание.

– А вот и слышит!

И тут её портрет упал со стены.

– Что я говорила! – И сестра перекрестилась по древнерусскому благочинию. – Знак подала. Это к счастью.

«Во край кулугурский!» – подумал я, но промолчал.

– А что, если и вправду слышит, прости, Господи, меня, Фому Неверующего? – пробормотал я.

– Неверующий, а у Господа прощения просишь.

– Так повелось.

– Да не так. У тебя на генетическом уровне наше древнерусское благочиние заложено.

И тут меня опять ударило высоким нервным напряжением, прямо-таки шарахнуло:

– Всем всё есть! А Гале, матери моего ребёнка, нет! Не могу я просто так к ней пойти.

Сестра замолчала и не стала развивать тему благочиния.

– Да-да-да… – протянула она, – можно порыться в сундуках.

Она стала рыться в сундуках на чердаке.

– Она девушка современная, а тут для музеев всё. Нешто это? – И она протянула подвески.

Я потёр их в руках и ахнул:

– Так это же из белого и простого золота! Таких сейчас не делают.

Я возликовал. Но ушко у одной подвески было сломано, и я невольно посмотрел на портрет прапрапрабабушки (а может, и ещё пра?). Она молчала, и только я отвернулся, как она горестно вздохнула. И так громко, что я вздрогнул и у меня спина инеем покрылась, так холодно стало. Я медленно повернулся. Но это сестра горестно вздыхала. Она духи и набор косметики, что я из Парижа ей привёз, вынимала.

– Не жалко?

– У меня другие есть. Помнишь, лет десять назад прислал духи с фабрики из Парижа?

– Да они, поди, в яд превратились.

– Любовный. Как девки ими надухманятся, так мужики к ним и липнут. Специально ко мне ходят за этим амбре-парфюмом.

Ладно, чем чёрт не шутит! А может, и вправду духи выдержанные любовную силу приобретают? Если по науке, то они свои свойства должны терять и даже кожу обжигать. Но в Мысах всё наоборот. Тут десятилетней выдержки французский парфюм ведёт себя не так. Лишний повод кулугуров мысовских в ереси уличить. А то и в колдовстве.

Белое видение промелькнуло за окном. Или показалось? Хотя здесь всё возможно.

Но видение в светлом платьице, облегающем фигуру, босое, уже стояло на пороге. Так быстро пройти и войти без единого звука могут только здесь. Это вошла Тамара. Девчонка девчонкой.

– Привет!

– А ты куды так вырядился?

– Знакомиться.

– С кем?

– С дочерью.

– Молодец, решил признать. А кто, если не секрет?

– Как кто? Ты что? Быстро шла иль в церковь ходить стала.

– Не знаю. Все только говорят, а кто – не знают.

– Катя твоя, – сказал я.

Тамара рухнула на пол и так и сидела на нём.

– А при чём тут Катька! У ней есть отец. Второй-то ей зачем?

– Ая?

– Ты не участвовал.

Тут и мы с сестрой приполились рядом. Вот те на!

– Вы что, издеваетесь? – спросила Тамара.

– Нет… подожди, погоди… ты же сама намедни мне сказала, что Катя – моя дочь.

– Здрасте. Это вы в церковь ходить стали. Я что, добавила «чесслово»?

– Да.

– Хрен на! Книжки читать детям надо, Москва малахольная. В «Замке лгунов» врали и что говорили?

– Чесслово, – вспомнил я. – Ну…

– На хрену баранки гну, – сказала Тамара. – Я бы не против. Но чего не было, того не было. Давай по стакану… муки… И я побежала.

– Погоди ты со своей мукой. Дай ситуацию перемолоть, а потом и забирай, что получится.

– Что перемалывать?

И мы поведали ей план эпохального мероприятия. Она от души смеялась. Наверно, вся улица слышала.

– Раз так, – сказала сестра, – то устроим праздник детям. Берите подарки и рядком… рядком, говорю… идите по Мысам. Медленно, чтобы всё успели разглядеть.

– Да с хрена ли загуляли-то! – воскликнула Тамара. – В честь чего? Святого нешто какого?

– Постой. Твоя прабабка солнцепоклонница была. Вот и причина – помянуть надо. Поди, и не поминаешь пращуров.

Тамара покраснела. А у самой когда праздник был? Забыла.

На том и порешили.

И идём мы по Мысам: я разодетый, что попса из ящика, а она в платьице светлом или халатике в облипочку, похожем на распашонку. Бабы судачат: «Бесстыжая, всё наружу. Тоже мне, многодетная. Ничего не скажешь. Наша порода, кулугурская!»