Текст книги "Слово о Сафари"

Дальневосточному гектару посвящается

«Бойтесь своих мечтаний – они могут сбываться»

Восточная мудрость

Глава 1. ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ

Хотя свой герб у Сафари появился лишь в конце восьмидесятых годов, начать я хочу именно с него. Он представляет собой восьмиконечную золотую звезду, а в ней оранжевый мамонт со стрелой в боку. На четырёх лучах побольше – фамилии командоров-учредителей: Воронцова, Севрюгина, Чухнова и Кузьмина. Лучи поменьше, безымянные – наши жёны.

      Выбор мамонта в качестве символа и талисмана многозначен. Это и физическая мощь, и консерватизм взглядов, и забытые ценности с призывом к их возрождению, и приманка для охотников «а ну-ка победи меня», и много чего ещё. Ну а стрела в боку мамонта – непременное условие нашего существования, мостик между крошечным сафарийским сообществом и недружелюбным окружением, мол, ваши укусы нам, что стрела мамонту.

Ныне этот герб красуется на четырёх наших особняках, висит в служебных и домашних кабинетах, обозначен на моторных яхтах, театральных ложах, на сиденьях представительских машин, столовом серебре и персональных пивных бокалах в добром десятке сафарийских пивбаров. По неписанному сафарийскому закону мы никогда не даём интервью, не позволяем фотографам снимать интерьер своих жилищ и никогда не опровергаем тот бред о Сафари, который всё же иногда просачивается в печать. Однако в последнее время нас всё чаще стали называть социально-финансовой пирамидой, паразитирующей на нещадной эксплуатации рядовых членов собственной общины, поэтому ничего не остаётся, как самим создать свою версию Сафари, что-то скрыв, а что-то приукрасив.

Итак, Минск, 1981 год.

      До двадцати семи лет, до самого знакомства с Пашкой Воронцовым мы, трое бывших одноклассников, Севрюгин, Чухнов и я, жили самой обыкновенной жизнью коренных минчан: школа, институт, армия, скромная служба (Севрюгин – хирургом в поликлинике, Чухнов – переводчиком в издательстве, я – тренером по боксу во Дворце пионеров). Минск в ту пору был одновременно и полуторамиллионной столицей, и не самой последней провинцией (сразу за Ленинградом и Киевом), и бурно развивающейся новостройкой с преимущественно пришлым сельским населением, и нам в нём, несмотря на пресловутые сто двадцать в месяц, было и сытно, и комфортно, и даже слегка аристократично по сравнению со вчерашними молодыми колхозниками. Милиция и та, слыша нашу чистую без деревенского акцента русскую речь, не смела нас трогать и материть.

      Летом мы любили забираться с палаткой к лесным озёрам на ловлю раков, по чернику и по грибы. Зимой же каждую субботу с большой флягой пива отправлялись во Дворец водного спорта, благо с абонементами у меня там не было никаких затруднений. Но собирались и просто так у кого-нибудь на дому, до одурения резались в тысячу и слушали Высоцкого, и такое времяпрепровождение вовсе не казалось нам пустым прожиганием жизни.

Все мы жили с родителями, причём только у барчука Чухнова, больше известного в миру как Аполлоныч, имелась своя отдельная комната. Хуже всего приходилось Вадиму Севрюгину, он жил вдвоём с матерью в однокомнатной квартире и все свои медицинские учебники изучал исключительно на кухне. Мне было проще, так как я делил свою комнату всего лишь с младшей сестрёнкой и сам прогонял её в гостиную к маме и бабушке. Впрочем, такой квартирный вопрос в конце семидесятых годов казался совершенно естественным делом, давая повод думать об отдельном кооперативном жилье, как о великой жизненном достижении.

Были, конечно, и другие цели. Аполлоныч после институтской практики в Англии, слегка тронулся рассудком и частенько вслух мечтал жениться на еврейке, чтобы по пути в Израиль застрять в каком-нибудь Лондоне или Париже. Вадим Севрюгин, доведённый до отчаянья кухонным уединением, несколько раз порывался податься в районные главврачи и даже дважды выезжал осматривать квартиры, которые ему там могли предоставить, но печное отопление и клозет на огороде загоняли его обратно в Минск. Я же из своих командировочных на детские соревнования тайком копил деньги на «Запорожец», с садистским удовольствием представляя, как мы, трое здоровенных лбов, будем потом упаковаться в это транспортное средство для лилипутов.

– Человек – это звучит обаятельно-непринужденно, – полагал Аполлоныч.

– Какой там! Человек – это звучит бестолково-терпеливо, – возражал ему наш хирург.

– А по мне человек – это звучит как одомашненный хищник, – мямлил я, сам не зная, что именно хотел сказать.

Явных командиров в нашей троице не было: Аполлоныч быстро чем-нибудь загорался, но Вадим со свойственным врачам цинизмом умел двумя-тремя фразами приводить его в чувство. К моему посредничеству они прибегали редко, знали, что я только идеальный исполнитель, который пороха никогда выдумывать не станет: поэтому договоритесь, пожалуйста, сначала между собой. Назвать нашу дружбу какой-либо выдающейся опять же было нельзя – испытаниям она не подвергалась, просто потому что никаких испытаний не происходило. Так по лёгкому в то время дружили очень многие бывшие одноклассники.

      Первым в двадцать четыре года на бухгалтерше своей поликлиники женился Вадим Севрюгин. Златокудрая Ирэн была девушкой с ещё не сформировавшимися претензиями, и наш меланхоличный упрямец Вадим прямо весь светился оттого, что на свете есть женщина, считающая его пригодным к семейной жизни мужчиной. Они переехали жить в квартиру родителей Ирины, которые непонятно почему трепетали перед зятем-хирургом, и на некоторое время Вадим обрёл вполне гармоничное существование.

Я был на его свадьбе свидетелем, а третьекурсница пединститута Валентина, как лучшая подруга невесты, – свидетельницей. Два дня в тесном взаимодействии и под изрядным хмельком решили дело – и спустя два месяца мы тоже зарегистрировали свои отношения. Подаренные на свадьбу деньги позволили нам снять отдельную квартиру и с головой погрузиться в новую для себя самостийную жизнь. Мой отец умер, когда я был совсем маленький, Валентина тоже всю жизнь прожила с отчимом, поэтому, что такое полная нормальная семья нам приходилось узнавать исключительно на собственном опыте. Через год у нас родилась первая дочь, причем её рождение лишь на какой-то месяц отстало от появления на свет севрюгинского Герки.

      Естественно, что сей двойной демографический подвиг только ещё сильней связал наши две семьи. И барчук Чухнов стал слегка выпадать из наших пеленочно-деталактных интересов. Вскоре, однако, его угораздило загреметь в следственную тюрьму – выгонял из троллейбуса троих распоясавшихся десятиклассников и двоих из них ненароком сильно помял. Месяц, проведённый за решёткой, так впечатлил нашего утончённо-фанаберистого полиглота, что когда на суде ему объявили лишь год исправительно-трудовых работ по месту службы, он на радостях немедленно сделал предложение Натали, своей молоденькой адвокатше. К сожалению, она была не еврейкой, а всего только западной белоруской с сильными польскими корнями, поэтому дверца в Израиль для Аполлоныча навсегда захлопнулась, чего он, впрочем, даже не заметил. Молодожёны отличались завидной вспыльчивостью и не отходчивостью, и в ссоре проводили времени больше, чем в семейной идиллии, тем не менее, родить через год сына сумели. Ершистая, языкастая (недаром что адвокатша) Натали тут же слегка обабилась, заметно помягчела и обрела вечную тему для бесконечного общения с Ирэн и Валентиной как более опытными молодыми мамами, и паритет в нашем, теперь уже семейном триумвирате вновь был восстановлен.

Это кстати именно Натали, когда мы в пять голосов насели на неё, дабы отучить от курения и таки отучили, заметила, что вместе всех нас объединяет главным образом умеренное употребление спиртного и отвращение к никотину, из-за чего мы не вписываемся в сильно пьющий и дымящий круг остальных своих знакомых и приятелей. Другим объединяющим фактором стала подаренная барчуку Чухнову на свадьбу его многочисленной родней «Лада»-четвёрка, которая всем была хороша, вот только вбиться в неё вшестером было, учитывая наши гренадерские габариты, ну никак невозможно. Пока женщины занимались чадами, это не ощущалось, но через год-два обещало великие обиды.

      Тут как раз подоспело знакомство с Пашкой Воронцовым и его семейством, и наша команда стала не только ещё более монолитной, но приобрела совершенно иное качество, стиль жизни и направление.

      Первая встреча с Пашкой случилась весной 1981 года прямо на нашей школьной улице. Втроём мы стояли возле «Лады», собираясь разойтись по домам, как вдруг подлетает нечто худое, длинношеее и требует подобрать лежащую в кустах пьяную бабу и отвезти ее домой. Аполлоныч был в прекрасном настроении и только отшутился в ответ, за что тут же получил от Пашки звонкую пощёчину. Мы с Вадимом только рты пораскрывали от изумления, не сомневаясь, что сейчас барчук размажет придурка по стенке. Но с Аполлонычем произошло то, что случается с волкодавом, которого атакует курица, защищая своих цыплят: он послушно пошёл в кусты и попытался тащить в машину несчастную пьянчужку. Однако та уже возле самой машины сама встала на ноги, обложила всех матом и нетвёрдой походкой удалилась прочь.

      Следом за ней растворился в сумерках вечера и Пашка, даже не извинившись перед барчуком за беспокойство. В полном удовлетворении, как ни странно, остался именно Аполлоныч. Полученная пощёчина привела его лишь в восхищение: во-первых, потому что пощечина, а не плебейская зуботычина, во-вторых, – это каким же парнем надо быть, чтобы на такой наскок осмелиться!

      Вторая его встреча с Воронцовым произошла через детей. Помимо своей службы в издательстве Аполлоныч подрабатывал частными уроками английского малышам, причём, чем меньше было ученику лет, тем интересней Чухнову было с ним возиться. И вот волею случая к нему в дом попали воронцовские Катя и Дрюня. И однажды вместо матери их привёл на занятия отец, сам Пашка. Слово за слово выяснилось, что он как раз сколачивает себе на шабашку бригаду из 3-4 человек для сборки во время отпуска дачных домиков. И так всё складно сложилось, что через неделю мы вчетвером уже заливали бетоном фундамент первой дачи.

      Со смыслом жизни у Воронца был полный порядок: коль скоро человек единственное существо, способное управлять своей эволюцией, то вся его энергия и помыслы должны быть направлены на улучшение собственной популяции, на поиск такой формулы общественного устройства, которая была бы самой сбалансированной и всех удовлетворяла. То, что человечество уже шесть тысяч лет такой формулы отыскать не может, ничуть его не смущало – всё равно кто-то да найдёт, так почему бы не именно он, Пашка Воронцов.

Последовательно и играючи он расправился со всеми нашими прежними любимыми представлениями о Вселенной.

– Я видел однажды, что такое обаятельная непринуждённость, – сказал он Аполлонычу, – когда по Эрмитажу рядом со мной шла группа немецких школьников и очень мило в полный голос переговаривалась и аукалась. Как у нас все носятся с этой обаятельной непринуждённостью, а ведь это по сути всего лишь пассивное хамство. Разве ты каждый день не сталкиваешься как в транспорте, в очереди или в лифте рядом с тобой кто-то говорит о своих личных делах, совершенно не заботясь, что ты можешь думать о своём и не хочешь их слушать?

– Вполне согласен, что восемьдесят процентов людей ведут бестолково-терпеливую жизнь, – говорил Пашка Севрюгину. – Так, конечно, намного удобней. Плыть по течению, довольствоваться малым и делать всё как другие. Но малейший сбой в такой жизни делает человека несчастным. Любая смерть, любой развод, даже простое ограбление квартиры – и ты годами будешь приходить в себя. Да и вообще действовать вторым номером, только отвечая на вызов, брошенный тебе жизнью, – что может быть унизительней для человеческой гордости? Не лучше ли всегда самому работать первым номером?

– А что такое одомашненный хищник? – с пристрастием переспрашивал Воронец меня. – Как, как? «Настоящий мужик, готовый в нужный момент показать свои клыки?» Когда я слышу это увесистое «настоящий мужик» я немедленно представляю себе недоразвитое крестьянское чмо, которое собирает десять центнеров зерна с гектара, в то время как его братаны в Швеции и Финляндии собирают по сорок-пятьдесят центнеров. Ты это недоразумение называешь одомашненным хищником?

В работе Пашка был не столь агрессивен, никогда не стремился «рвать живот», всё делал в продуманном неспешном ритме, «по-европейски», как называл это Аполлоныч. Но как-то всегда так получалось, что объём сделанного бывал огромен, а усталости особой не чувствовалось. Вернее, ему не чувствовалось, а нам поначалу очень даже чувствовалось. Аполлоныч пытался даже роптать:

– Теперь я понимаю, что значит быть вьючным животным.

– А кто тебе сказал, что вьючные животные не влюблены в свои вьюки, – отвечал ему наш новоявленный бугор. – Влюбись и ты в свой вьюк – и всё будет в порядке.

– Чего я никогда не пойму, это почему любая шабашка оплачивается больше интеллектуального труда? – высказался по поводу и Севрюгин.

– Слухи о ценности интеллектуального труда сильно преувеличены, – отшутился Воронец. – Ну как может человек, который старательно проучился пятнадцать-семнадцать лет признать, что его специальность ничуть не выше работы слесаря или сантехника. Всё от непомерного тщеславия.

И это говорил краснодипломник Московского архитектурного института. Человек, который за месяц тяжелого физического труда не сказал ни одного матерного слова. И, тем не менее, его пренебрежение чистым умственным трудом было вовсе не для красного словца. Без деланья чего-нибудь собственными руками жизнь для Пашки Воронцова казалась неполноценной на самом деле.

Разумеется, всё это выяснилось не сразу – как всякий профессиональный сумасшедший, Пашка был крайне осмотрителен и сдержан на самые глубинные свои признания. Да и очень уж не вязался весь его облик хозяйского, умелого в любой работе тридцатилетнего мужика с теми идеями и прожектами, которым суждено было перевернуть раз и навсегда всю нашу жизнь. Ибо в отличие от нас, страдальцев малогабаритных хрущовок, Пашка проживал хоть и рядом с троллейбусной остановкой, но в частном доме, который постепенно расширял и вниз, и вверх, и в стороны, а на десяти сотках умудрялся откармливать поросёнка с козой и по десятку кур, уток и нутрий. Каждое утро начинал с того, что шёл с косой на ближайший пустырь за мешком травы, а вторую ходку делал в детсад за двумя ведрами пищевых отходов.

      Это теперь, много лет спустя, любому очевидно, что пожизненный кормчий Сафари в то время всего лишь обкатывал на себе курс молодого сафарийца, а тогда мы, признаться, были здорово шокированы этими его помойными ведрами и всерьёз подумывали, не роняет ли нас в глазах окружающих подобная дружба.

      Глядя на его неугомонную возню на шабашке, а потом и на домашнем подворье, как-то не верилось, что до двадцати лет он был образцом лени и праздности. Даже телевизор тяготился смотреть, всё бы только лежал на койке в своей общаге архитектурного института и смотрел в потолок, мечтая на машине времени оказаться в императорском Риме или в Киевской Руси и сотворить там нечто такое, что изменило бы весь ход мировой цивилизации в более гармоничную сторону.

      И вдруг на третьем курсе минская подружка студентка журфака Жаннет прислала ему письмо с предложением руки и сердца, и с маленькой припиской, что если их брак состоится, то они смогут жить отдельно, переселив её бабушку Анфису из частного сектора в родительскую квартиру, а самим занять бабушкин домик из двух комнат и кухни-веранды. Пашка прочитал и удивился, а удивить его было всё равно что уговорить. В ближайшие выходные он выехал в Минск, и они с Жаннет подали заявление в загс. Будучи в курсе, как его подруге нелегко живётся с вечно ноющими родителями, Воронец рассматривал свой брак как жест доброй воли – помочь хорошему человеку переехать в отдельное жильё, а позже она, мол, сама увидит, что ни в какие мужья он ей не годится, и к пятому курсу, смотришь, они тихо-мирно разведутся.

      Но вышло по-другому. Переезжающая в квартиру бабушка Анфиса лила столь горячие слезы по своей козе и поросёнку, что для будущего зодчего стало делом чести не только модернизировать сам дом, но и сохранить оставшуюся живность. И, засучив рукава, вчерашний сибарит превратился в запойного трудоголика, ухитряясь два года подряд неделю жить в Москве, а неделю в Минске и тянуть при этом на красный диплом. Сейчас такие «заграничные» мотания кажутся неподъёмными рядовым студентам, а тогда плацкарт в скором поезде по студенческому билету стоил пять с половиной рублей и был по силам даже на стипендию, особенно если к ней присоединялись заработки в стройотряде в какой-нибудь Тюмени или Якутии, как было у Воронца.

      Под стать мужу расцвела в бабушкином доме и Жаннет. Тоже готова была с утра до ночи возиться по хозяйству и параллельно делать журналистскую карьеру, учить французский и музицировать на трёх музыкальных инструментах. Как настоящая гороскопная львица любила всё делать по высшему разряду: если в оперу, то только в партер, если перстень, то только с бриллиантом, если муж, то только семи пядей во лбу. Один за другим появились на свет Катька и Андрей-Дрюня, и брак, затеянный как нечто временное, полушутейное (по крайней мере, со стороны Пашки), вскоре вылился в показательно-образцовое супружество.

      Именно тогда появилось у Воронца его любимое выражение: «Я – животное автономное», включающее в свою автономию жену, детей, работу в конторе и на земле, а также материальные запасы, рассчитанные не меньше, чем на год полной автономной жизни. Вот тогда ты не малахольный отшельник, а самый элитный член общества, осенённый редкой независимостью и непотопляемостью.

      Когда человеку попадается великолепная книга, он обязательно стремится дать её прочитать своим знакомым. Так произошло и с Пашкой. Сагитировав нас на месяц строить дачи, он не мог удержаться, чтобы не заразить всех этой своей автономно-хозяйственной болезнью, самой лучшей болезнью на свете, как он считал.

      Подходила к концу наша первая шабашка, мы все были довольны и компанией, и работой, и заработком, но уже ждали возврата домой на исходные позиции: Пашка к себе, мы к себе. И тут Вадим Севрюгин объявил, что его матери выделили дачный участок, но в стороне от электрички и не на что строить, и она собирается отказаться.

      Как взвился Воронец! Как всех нас отчитал!

– Друзья вы или жлобы, которые каждый за себя? Умея уже строить дачи, вам не приходит в голову сложить свои деньги и работу и построить своему же товарищу дощатую хибару. Или завидно, что он будет иметь, а вы нет? Но личной собственности вообще в природе не существует, как вы этого не понимаете! Что он никого из вас в свою дачу не пустит? Или на каждом бревне напишет «Это мое, а не ваше»? Или застрелит бродягу, который зимой залезет в его дачу немного погреться? Он будет не собственником, а только персональным хранителем, смотрителем за тем, чтобы эти доски не приходили в негодность.

      Тогда мы не обратили внимания на это его сакральное «но личной собственности в природе не существует», думали, что это у него просто так с языка сболтнулось, ещё не понимая, с каким великим магом и гипнотизером имеем дело.

      Как следует устыжённые, мы сложились по 500 рублей и стройными рядами с шабашки перешли на строительство Севрюгинской дачи. Пашка тоже остался при нас, дабы мы случайно без него не разбежались. Через год мы ещё раз сложились и купили неподалёку от дачи нашего хирурга неказистую деревенскую хату с полугектаром земли на мою фамилию. Аполлонычу ничего не успели купить, во-первых, потому что у его родителей уже была дача, во-вторых, он получил трёхкомнатный кооператив, и общие деньги были брошены на его капитальное там обустройство, а в-третьих, наши планы на будущее уже успели кардинально измениться.

      Но до всего этого были ещё памятные смотрины Пашкиного семейства. Официально мы отмечали успешное завершение нашей первой шабашки, а неофициально нам важно было узнать, как на Воронцовских домашних отреагируют наши жены, потому что хозяин хозяином, но если жены не ратифицируют, то уже ничто не поможет дальнейшему сближению. Похоже, видимо, в отношении Жанны рассуждал и Пашка, так что это были смотрины с обеих сторон.

      Да и нам, мужикам, любопытно было взглянуть, что может сотворить с обыкновенным частным домом выпускник Архитектурного института.

      Дома, собственно, оказалось два. Ничего не трогая в бабушкиной избе, Пашка пристроил к ней кирпичный модуль в три с половиной этажа. Внизу модуля был обширный подвал для сауны, мастерской и гаража ещё отсутствующей машины, середину занимал полуторный «рыцарский зал» с узкими стрельчатыми окнами, камином и деревянными антресолями-библиотекой, а над ним вместо нормального чердака – дворик-патио с глухими безоконными стенами и двухскатной стеклянной крышей, который служил не столько оранжереей, сколько местом, куда Воронец уединялся медитировать и получать ночные послания от луны и звезд.

      Ещё больше чудес нас ожидало на приусадебном участке. Раз и навсегда отказавшись от минеральных удобрений, Пашка сам занимался «кормлением земли», складывая в обнесённые шифером компостную кучу всю возможную органику. Вся дождевая вода с крыши тоже собиралась в небольшой бетонный бассейн для нутрий и уток, откуда, удобренная ими, шла на полив огорода. Бетоном была огорожена и часть грядок, чтобы по весне их можно было накрывать стеклянными рамами и превращать в парники. Благодаря такой технологии с них за лето собиралось по два урожая.

      Но женщин в первую очередь интересовала женщина, хозяйка. И та, естественно, тоже не подкачала. Двенадцать блюд, изысканная посуда, два торта домашней выпечки, собственные копчености, а из алкоголя, к нашему великому одобрению, – две скромных бутылочки шампанского. Мы, как и положено, явились с тремя бутылками водки, но они так нетронутыми и пролежали в холодильнике. Про них просто все забыли, потому что каким-то непонятным образом Жанне на протяжении шести часов удавалось втягивать в общий увлекательный разговор всех присутствующих.

      Однако больше всего женщин поразило другое. Двоих детей (8 и 7 лет) было не видно и не слышно. Если они и появлялись в рыцарском или, как называла Жаннет, шевальерском зале, то обязательно карабкались к папе или маме на колени, чтобы сказать свою просьбу «на самое ушко» и тут же неслышно исчезнуть в другой комнате. Моя Валентина работала в тот момент учительницей начальных классов, но и она такую «странную» картину видела впервые. Зато её комплименты по поводу воспитании детей весьма расположили к ней обоих старших Воронцовых, как может похвала профессионала расположить к нему старательных неофитов-любителей.

      Златокудрая Ирэн, у которой претензий и к мужу, и к семейной жизни уже накопилось предостаточно, тем временем глазами пожирала каждый жест, каждое слово хозяйки дома, пытаясь раскрыть её секрет, как можно вот так легко, непринуждённо царить над всем и всеми.

      Натали, правда, попыталась схлестнуться с Жанной на театральной почве, но обнаружила в сопернице гораздо более сведущую театралку и вынуждена была откатиться назад.

      Растаял даже всегда недоверчивый Севрюгин, остро почувствовав неуместность какой-либо подозрительности в таком необычном доме. А резной покрытый лаком деревянный диванчик, собственноручно изготовленный Пашкой, заставил его окончательно признать некоторое творческое превосходство над собой нашего дачного бригадира.

      Что касается меня, то я в чёрной зависти почти весь вечер просидел на антресолях, изучая содержимое двух тысяч томов отлично подобранной воронцовской библиотеки.

      Аполлоныч, тот больше млел от самого уровня общения, той малой капли псевдоэлитарности, какой ему всегда не доставало в нас с Вадимом. Его институтская стажировка в Англии, которой он всегда сильно щеголял, вдруг натолкнулась на Пашкину туристическую поездку в Чехословакию, когда выяснилось, что хозяин дома ничуть не хуже Чухнова разбирается в тонкостях западной жизни. Потом барчук с готовностью взялся за хозяйскую гитару, а Жанна подсела к пианино, и вдвоём они составили отличный дуэт, как по части музицирования, так и по части пения. Натали не на шутку взревновала и попыталась завязать с мужем привычную свару, но тут хозяйка неожиданно заговорила с Аполлонычем по-французски. Адвокатша прямо опешила и замолчала. Тем самым был раз навсегда найден универсальный способ гасить любую ссору среди Чухновых. Со временем мы все выучили по несколько французских фраз, с которыми обращались к Аполлонычу, стоило его жене только повысить голос, – и всё, Натали сразу утихала, словно вспомнив, что является благородной женой благородного мужа.

      В общем, уровень нашего великосветского раута всё повышался и повышался, но в самый критический момент, когда нас должно было затошнить ото всего этого, Жаннет, извинившись, понесла еду поросенку и нутриям, мы увязались следом посмотреть – и демократический баланс тут же восстановился.

      Такими уж они были эти Воронцовы: в вечернем платье и при галстуке – а рядом хлев, курятник, выгребная яма; грамотный разбор театрального спектакля – и тут же рецептура домашнего кваса, мочёных яблок, копчёных кур; обучение детей языкам, рисованию, музыке – и следом сколачивание рам для парников и доение козы.

      Словом, это были семья и дом, куда хотелось приходить и перенимать навыки домашнего очага. И было даже странно, почему Пашка не может удовлетвориться тем, что имеет, а желает нянчиться с нами, самыми рядовыми обывателями.

– Видимо, срок подошёл ему самому, – определил после смотрин Севрюгин. – Пашкина автономность заполнила собой все десять приусадебных соток и стала в них тихо задыхаться.

– Ей понадобилось большее жизненное пространство, не в смысле географии, а в смысле наших душ, – подхватил его суждение Аполлоныч. – Ему теперь требуется вселиться в чужие тела, руки, черепную коробку. И мы, наверно, не самые худшие подопытные кролики, вот он и остановился на нас.

– А что делают с кроликами после опытов? На мясо или на мех? – ёрничал я.

– Нас с тобой только в анатомический театр, – отвечал мне Аполлоныч. – Вадим разрежет и посмотрит, что в нашей середке изменилось.

Но такие шуточки вместо того, чтобы как-то отвращать нас от нашего экспериментатора лишь сильней к нему привлекали. Просто в окружающей всеобщей пассивной жизни было очень удивительно встретить человека, которому по-настоящему надо что-то своё.

      Коньком Воронца была целесообразность всего и всех. Что и сколько нужно человеку читать, чтобы и немного, и немало, сколько тратить на себя в день воды и электричества, сколько производить на своем огороде, чтобы было оптимальное сочетание с твоей главной службой. Такими вопросами изводил он себя и тех, кто хотел его слушать. Мы хотели, и, ощущая нашу отзывчивость, Пашка потихоньку и сам проникался к нам доверием.

      Переломным стал следующий 1982 год, после покупки фазенды для меня. На одних ежедневных переездах туда-сюда на Аполлоновском пикапе мы стали терять бездну времени, стараясь успеть и на службе, и на шабашке, и на нашей уже объединенной огородной системе, и тогда было принято радикальное решение уволиться с основной работы. Пять месяцев шабашки вдвое перекрывали нашу годовую зарплату – так чего церемониться? Беспокоились только, как к этому отнесутся жёны. Но наши боевые подруги уже вовсю мечтали о второй легковушке для своих дамских разъездов, поэтому общее мужнее увольнение прошло при их полном благословении.

      По серьёзному возражали только родители. Для них, помнящих ещё сталинские порядки, любые большие зарплаты выглядели явным жульничеством, за которым рано или поздно должно последовать тюремное наказание. Строгая тётя Зина, мать Севрюгина не поленилась даже съездить в шевальерский замок Воронцовых, чтобы «разобраться» с нашим бугром лично:

– Мой сын не для того семь лет в мединституте отучился, чтобы коровники теперь строить! Ему уже не двадцать лет, чтобы такими глупостями заниматься.

– Вообще-то мы планировали вчетвером податься в Магаданскую область в вольные золотодобытчики, – отвечал ей Пашка. – Я с трудом уговорил их остаться в Белоруссии. Вы хотите, чтобы мы подались на Колыму? Мы подадимся.

Как было тёте Зине не благодарить его за то, что «мы» загубим жизнь её сына не полностью, а только наполовину.

      Два последующих года нашу авантюру полностью оправдали. Первый год, правда, вышел относительно безденежным – все заработки уходили на то, чтобы привести в единый севооборот четыре земельных участка, включая уже и дачу родителей Чухнова, которых совместными усилиями нам удалось почти устранить от дачных дел. Зато на второй год, когда дарами земли мы смогли помимо самих себя обеспечить на Пашкином подворье две козы, четырех поросят, по двадцать кур и нутрий, то сразу почувствовали, как сумма, необходимая на второе авто, стала быстро накапливаться в нашем общем котле, куда мы складывали половину своего заработка на шабашке. Вдобавок Воронец сделал сильный тактический ход, назначив казначеем Севрюгина. Получив в руки всю исполнительную денежную власть, Вадим уже не так вмешивался в законодательную власть нашего зодчего.

Будучи старше нас всего на каких-то три года, Пашка, не успели мы оглянуться, стал нашим непререкаемым авторитетом не только в работе и в ведении натурального хозяйства, но и в повседневной жизни. В личном общении он вовсе не походил на восторженного краснобая, готового часами ублажать новую для себя приятную компанию. Напротив, часто отмалчивался, вежливо пережидая наше фонтанирующее пустословие. Зажечь его могли лишь слова-действия, предлагающие сделать хоть малейшее улучшение окружающей среды обитания. Тут он сразу их подхватывал и превращался в термоядерную личность, которой немыслимо было противоречить, а хотелось только весело подчиняться. Поэтому в любые затянувшиеся разговорные паузы мы сами вынуждены были, чтобы не оказаться людьми, с которыми скучно, выходить на его любимые темы и развивать их всё дальше и дальше.

Так, Аполлоныч однажды неосмотрительно пошутил, что можно, кроме материальных ценностей, объединять ещё и духовные, и его Натали немедленно получила задание переписать в единый каталог четыре наших домашних библиотеки, Жаннет поручили обеспечить все наши семейные встречи отборной музыкальной программой, а самому Чухнову выделили энную сумму на покупку видеокассет для общего, дорогого и редкого в то время видика.