Текст книги "Слово о Сафари"

      Вот вам и интеллект, интеллект! Один час помахать кулаками иной раз заменит год самого праведного поведения. Во всяком случае, с этого легендарного матча у нас проблем с выпивохами Симеона не было ни малейших: какими бы пьяными они нам не встречались, ни разу ни к кому из зграи не обращались с руганью и оскорблениями. Нечего говорить, что разом прекратились и все студенческие подначки.

      На фоне этих гульбищ как-то совсем незаметно прошли наши первые репетиторские опыты. Не зря барчук и Жаннет всю зиму и весну мучились с нашим детдомовцем, добились-таки, что тот поступил да не просто куда, а на восточный факультет ДВГУ учить китайский язык. Поступила на стационар Архитектурного института и Зоя Никонова. Тепло простилась с «дядей Пашей» и улетела в Москву, получив от нас несколько адресов, по которым её всегда могли накормить домашним обедом и одолжить пару червонцев.

      Пашка мог быть доволен – его мечта о гармоничной общине приобретала зримые черты. Это готов был признать даже его постоянный оппонент Заремба.

– Мне ваше Сафари всё время почему-то напоминает пионерский лагерь для взрослых, – говорил он. – Только горна и барабана не хватает.

– Мы никуда не спешим, будет и горн и барабан, – то ли в шутку, то ли всерьёз отвечал Воронец.

– Всё жду, когда общая эйфория закончится, а она у вас всё не кончается и не кончается. Продай секрет: в чём тут дело?

– Продаю: в нашей полной таинственности. Сейчас народ умней любых идей и прожектов. А идея Сафари умней народа, вот он к ней и тянется.

– Да в чём же умней? – недоумевал директор зверосовхоза.

– Ну если я скажу, то всё сразу станет не интересным. Буду молчать, как пионер на допросе, – ухмыляясь, говорил Пашка.

Как ни странно, его шутка была недалека от истины. Специально допустив утечку информации о нашем Фермерском Братстве, мы потом вслух напрочь отрицали само его существование:

– Нет никакого братства, есть садоводческое товарищество «Сафари» и несколько чудаков, желающих выращивать на своих дачах свиней и коров. Вас наверно ввёл в заблуждение наш общий коровник и свинарник, и то, что мы по очереди кормим и свою и чужую скотину. Если вы хотите это называть братством, то ради бога, называйте, но не вешайте, пожалуйста, на нас никакие другие выдумки.

Однако, чем больше мы от этого отбояривались, тем у сторонних наблюдателей росла уверенность, что что-то здесь всё же есть. Ну и разумеется каждый вкладывал в это «что-то» то, что хотел. Одни считали зграю сборищем закодированных алкоголиков, которые де таким образом стремятся окончательно излечиться, другие – мега-ревнивыми мужьями, задумавшими от городских соблазнов спрятать на Симеон своих жён, третьи – особой религиозной сектой, предписывающей построить бетонные пещеры и спрятаться в них до второго пришествия.

– Ой, не могу! – стонал Аполлоныч, входя однажды в банную кают-компанию, где мы обсуждали ближайшие планы. – Мы, оказывается, проповедуем языческий культ фаллоса. Будем оплодотворять матушку-землю, и она за это наведёт нас на золотую жилу на Заячьей сопке. Не вру, слово в слово слышал только что своими ушами. Не уточнил, правда, насчёт технологии оплодотворения, заржал не вовремя, но очень хочу знать все подробности.

– Сплошная клиника, – сокрушенно покачал головой Севрюгин.

– А израильской пятой колонной нас ещё не называли? – усмехаясь, спросил Пашка. – Ну тогда настоящие сплетни ещё только впереди.

– Можно взять создание всяких слухов в свои руки, – с готовностью предложил Адольф.

– Может и правда дать больше народу информации, – поддержал его доктор.

– Я в детстве, когда читал про древнеегипетских жрецов, долго не мог понять, какой им смысл было скрывать от людей свои особые знания. Теперь я это хорошо понимаю, – отвечал Севрюгину Пашка. – Пока у Сафари нет стократного превосходства, открывать никому ничего нельзя.

Всем хотелось узнать, что это за превосходство такое, но спросить никто не решился – чтобы самим не выйти из жреческого сословия, лучше было промолчать.

Надо сказать, что кроме большой сафарийской таинственности существовала ещё малая сафарийская таинственность. Адольф, Шестижен и Заремба, входя в наш «совет старейшин» и присутствуя практически на всех сборищах Совета четырёх, к большим секретам так и не подпускались. Причём зграе приходилось проявлять чудеса изворотливости, чтобы не дать им этого заметить. Если не получалось уединиться вчетвером, мы уединялись вдвоём-втроём, обменивались мнениями, ставили в известность отсутствующих зграйщиков и потом на большом совете, уже зная своё решение, пускались в повторный обмен мнениями вместе с остальными полузграйщиками. Севрюгин, ненавидящий любую ложь как моральную трусость, всякий раз кривился, но поделать ничего не мог – слишком многое было поставлено на карту, чтобы проявлять хоть малейшую беспечность.

      За всей этой текучкой мы сами не заметили, как к середине сентября возвели весь корпус Галеры и приступили к постепенному освоению её помещений. Ставились перегородки, стелились полы, стеклились окна. Самые квалифицированные вели сантехнику и возводили чудо-котельную Шестижена, которая одновременно должна была давать тепло и электроэнергию, горячую воду и пар, обжигать кирпичи и керамическую посуду, служить вытяжкой для кухонь, хлебопекарни и прачечной.

      Пашка не сдержал своё обещание, и в первые двенадцать квартир и двадцать гостиничных кают вселялись не те, кто быстрей всех внёс десять тысяч рублей, а кто имел больше детей и был нам максимально зимой полезен.

– Вы же видите, что мы хотим строиться основательно, – объяснял он недовольным на общем собрании. – Вы же все сами хлебнули переполненных общежитий, зачем снова это повторять? Кому совсем невмоготу, можем вернуть его десять тысяч. И в Симеоне, и в Лазурном за эти деньги можно купить вполне приличный дом.

– А можно будет летний домик с участком за собой оставить? Его отдельно оплатить? – поинтересовался один из евтюховцев.

– Нет, летние домики только для тех, кто будет жить в Галере. Я же сказал: мы строимся основательно, чуть-чуть беременным у нас никто не будет.

– Получается, что вы наказываете тех, у кого ещё нет детей, – подала голос одна из дачниц. – А может их у меня совсем не будет, тогда что?

– Тогда будете жить вдвоём с мужем в пятикомнатном пентхаузе и заведёте себе двадцать две собаки.

– Почему двадцать две? – невольно улыбнулась дачница.

– Цифра хорошая, – под смех присутствующих ответил Пашка.

– Ну ладно, у тебя четверо детей, тебе положена трёхкомнатная квартира, – влез ещё один протестант. – Но твои минские подельники почему втроём с одним ребенком будут занимать трёхкомнатные квартиры?

Это был самый щекотливый вопрос, о котором заранее предупреждал Воронца Севрюгин.

– Потому что к ним едут их минские родители, – в наглую соврал Пашка.

Те, кому не досталось квартиры, вселялись в гостевые каюты, ряд глубинных безоконных складских помещений заняли приживалы. Вообще, о том, как мы перебирались в Галеру стоило сложить отдельную песню. Сигналом к заселению служило появление в квартирном туалете двери, сразу уже можно было заносить нехитрые пожитки и подключать на кухне электрическую плиту. Двухкамерные холодильники являлись дефицитом, поэтому один такой холодильник ставили на лестничную площадку и четыре семьи в маркированных пакетах складывали в нём свои продукты. Спальными местами служили дощатые топчаны, на которые укладывали магазинные матрасы или наши первые собственного изготовления перины из гусиного пуха. Следом появлялись тоже своего производства столы, лавки и подставки под телевизор. Шкафы пока что были не по зубам нашим столярам, поэтому всю утварь, бельё и одежду размещали на полках и вешалках. Уже после этого навешивались двери в другие комнаты, ванную и на кухню и можно было приступать к какому-либо украшательству своей каменной норы. Маляров, сантехников и электриков никто не приглашал, считалось, что каждый в своей квартире всё должен сделать хоть и плохо, но сам.

Вообще, ту первую галерную зимовку отличала особая первопроходческая экзотика и оригинальность. Ежедневно в нашем бетонном корабле что-то менялось и прибавлялось и, казалось, что это прибавляется к тебе лично. Все жалели тратить время на сон и как бы поздно не заканчивали со своей домашней работой, находили ещё два-три часа, чтобы пошататься по бездонным трюмам Галеры, которая на это время будто превращалась в вагон поезда с командировочными сослуживцами, что в дорожном возбуждении до глубокой ночи барражируют из купе в купе, никак не насытясь общением друг с другом.

По-своему решён был и детский вопрос. Почин ему положил Адольф. Стесняясь занимать вдвоём с падчерицей двухкомнатную квартиру, он предлагал двенадцатилетней Анюте в своё отсутствие приглашать с ночёвкой её подружек и сам не заметил, как вторая комната в квартире превратилась в настоящее девичье царство.

– И что мне с этим курятником делать? – пожаловался он Воронцу.

– А что ты хотел бы делать? – сочувствующе спросил его Пашка.

– Нет, всё, в общем, бывает даже ничего, но иногда такое количество децибел от их воплей и музыки, что хоть из дома беги.

– Если не жалко, отдай Анюту моей Катерине на перевоспитание.

Сказано – сделано, Дрюню, который ещё летом вернулся на остров, на неделю отправили жить к Севрюгиным, а Анюту подселили к Катерине. После безалаберного отчима попасть в семью, где все говорили вполголоса и царил строгий регламент, было для разбалованной девчонки серьёзным испытанием. Потом такие же недельные уроки она получила и в других зграйских семьях. Никто её ни к чему особому не приучал, никаких нотаций не читал, просто показывали иные семейные отношения, где мужчины постоянно чем-то заняты, а женщины никогда не ходят в расхристанном виде, и этого одного было достаточно, чтобы вызвать в ребёнке стремление к подражанию.

– Ну и как теперь с децибелами? – поинтересовался через месяц Пашка у Адольфа.

– Ровно вполовину меньше, – довольно признался тот.

Ну как было после такого успеха не ввести это правило в нашу повседневную жизнь. Вскоре уже практически все галерные дети воспитывались сущими цыганятами: неделю ночуют в одной квартире, давая родителям вволю помолодожёнить, неделю – в другой, вроде и при родителях, а вроде и без них. Причём это было коллективное воспитание не столько даже детей, сколько самих взрослых – при посторонних детях особенно не поскандалишь и в трусах по квартире не походишь. Детям тоже было так сподручней в пол-уха постигать мир взрослых и сафарийские неписаные законы. На школьной успеваемости это скорее сказывалось в лучшую сторону, чем в худшую – у чужого дяди и тёти не очень-то пофилонишь с домашними заданиями.

Для тех, кому не совсем по нраву была такая воспитательная программа, тоже нашёлся подходящий выход. Вместе с двух-трёхкомнатным пристанищем каждый из новосёлов получил персональный склад в галерных подземельях. Предполагалось таким образом всех сафарийцев сделать хранителями части общих богатств всего Фермерского Братства. Пока эти склады пустовали, хозяева превратили их в свои служебные кабинеты. Пашка недаром называл архитектуру самым невидимым и надёжным способом управления людьми. Вот развёл он по разным углам служебный кабинет и спальню, и родная, выстраданная квартира тут же превратилась в «женскую половину», куда посторонним мужикам путь был заказан. Пожалуйста, вот вам отдельная комната для мужского общения, там и собирайтесь. Но так же и женщинам особенно не рекомендовалось врываться лишний раз в служебный офис своего мужа.

Оценили мы эту ситуацию, правда, не сразу. Нужно было всю зиму провести, удирая каждый вечер от музицирующих детей, чтобы уже к лету со всем усердием взяться за обустройство своего главного помещения – служебного кабинета-салона, наполняя его телевизорами и музыкальными центрами, и по-новому оценивая возможность пребывать там в чисто мужской компании под кружку-другую фирменного сафарийского пива.

      Но даже без кабинета у нас у всех было куда отправиться по вечерам. Стоило спуститься из своего пентхауза вниз по подъездной лестнице, как ты попадал прямо на Променад – широкий на всё шестиметровое перекрытие коридор Третьего, Студийного этажа. Сперва планировалось его в два раза сузить ради лишних помещений, но вся прелесть Променада оказалась именно в ширине, чтобы малышне было где играть в непогоду, а взрослым использовать как один большой вечерний будуар.

      Отсюда двери вели в музыкальные классы, тренажёрный зал, библиотеку, радиоузел, бильярдную, сауну, аполлоновскую видеостудию и гостевые каюты.

      Второй этаж получил название Женского за свои дамские рабочие места: хлебопекарню, швейное ателье, прачечную, парикмахерскую, буфет, детский сад, медпункт, два магазинчика.

      Первый, Котельный этаж, отделённый от второго двойным перекрытием, был самым неинтересным, хотя здесь шла основная галерная работа и один за другим вступали в строй производственные цеха: мебельный, кирпично-гончарный и механический. Да в глубине имелись бункеры для топлива и сырья. Тут рядом с чудо-печью Шестижена находили себе пристанище истинные огнепоклонники – любители распить втихаря бутылочку огненной воды.

      Всю эту махину вдобавок пронизывали три световых зеркальных колодца, позволяя проникать солнечным лучам даже в часть помещений Котельной, отчего у любого новичка возникало впечатление о нашей симпатичной общаге как о сложнейшем и запутанном лабиринте.

Однако первоначально, когда всё это стояло без всякой начинки, то своими голыми бетонными стенами больше напоминал природную пещеру, чем рукотворное сооружение. Ибо во вторую симеонскую зиму мы вступили имея почти всё: жильё, работу, еду, развлечения. Не хватало только самого главного – денег, так как все вступительные взносы дачников были давно исчерпаны. И от этого вся жизнь в Галере уже к ноябрю стала приобретать некие призрачные черты. То есть все как бы ударно работали, ставили себе зачётные трудочасы, но денег за них никто не получал и не мог получать в принципе, потому что это было обслуживание своих собственных нужд. Половина окон стояли забитыми фанерой и тряпками, вместо мебели – топчаны и полки, не хватало элементарной посуды и постельного белья, не говоря уже о холодильниках и телевизорах, доедались последние продукты дачного урожая. Рассматривался даже вариант пустить под нож всю нашу зимующую живность, но это могло лишь на два-три месяца оттянуть полную катастрофу Сафари и никакой пользы не принести.

– А что будет, если пару дачников потребуют выхода из Сафари со своим честно заработанным взносом? – философски размышлял Севрюгин.

– Придётся объявить себя банкротами и никому ничего не платить, – шутил барчук.

– Половина людей даже слова такого не знают, – продолжал рассуждать доктор. – А за мошенничество статью ещё никто не отменял.

– Нам бы только до лета продержаться, – заявил Воронец. – Давайте думайте, где достать деньги под любые проценты.

– Я знаю, где можно достать, – скромно заметил Адольф.

Его слова встретили похоронным молчанием – никто не хотел связываться с криминальными структурами.

– Остаётся попробовать кого-нибудь соблазнить Сафари в качестве базы отдыха, – без особой уверенности предложил Пашка.

Вместе с Вадимом они две недели объезжали все крупные предприятия Приморья, обращались к военным и морякам, профсоюзам и творческим союзам – всё без толку, никто кошелёк перед нами раскрывать не спешил.

      После чего оставался единственный путь. Это потом говорили, что криминальные структуры сами взяли нас под свой контроль. Ничего подобного – Пашка через Адольфа первым обратился к ним. Пригласил трёх владивостокских авторитетов в Сафари и выложил им варианты возможного сотрудничества. Те заинтересовались и во время следующего визита сделали встречные предложения. От весьма мирных: шить у нас джинсы и чехлы на автомобильные сиденья, до крайне уголовных: изготовления самодельных пистолетов и золотых украшений из их сырья.

      Целую ночь шёл самый азартный торг. На каждое предложение авторитетов Воронец невозмутимо отвечал своим пакетом условий, учитывающих самые ничтожные детали. Трудно было даже определить, от кого больше исходит инициатива: то ли гости нам что-то предлагают, то ли мы предлагаем им усовершенствованными их собственные предложения.

      Как бы там ни было, с той памятной ночи в Галере началась совсем другая жизнь. Появилась такая сафарийская популяция, как дачники-подснежники. В нашу кассу легло десять полных вступительных взносов и крепкие коренастые ребята стали по выходным приезжать на «работу» по отработке приёмов запрещённого в тот момент карате в нашем тренажёрном зале. По вечерам приезжали рыбы покрупней, играли в карты, пили водку, смотрели по видику порнуху и парились в сауне с привезёнными девицами.

      Позже набор развлечений расширился. Рулетка, бильярд, собачьи бои. Взамен Сафари получило ювелирную мастерскую, ателье по пошиву джинсов, а чуть погодя целый воровской общак. Просили в долг сто тысяч, а нам вместо этого предложили полтора лимона под несуразные тридцать процентов годовых. Вадим упирался, не хотел брать, элементарно боялся такой суммы, против были и мы с Аполлонычем, но Пашку было не переспорить. Заключил личное соглашение на десять лет в твёрдой уверенности, как Ходжа Насреддин, что за это время помрём либо мы, либо они, либо все деньги превратятся в пыль. Последнее, кстати, казалось тогда самым невероятным.

      Был у этого соглашения и ещё один существенный плюс – избавление от всех происков власть имущих. Ибо стоило только застеклиться первым окнам Галеры, как у нас началась настоящая чиновничья путина. Райкомовцы и пожарники, санэпидемстанция и ОБХСС, районо и КГБ, рыбнадзор и лесничество – у всех вдруг до нас появилось дело. «Этот подпольный комбинат вы называете садоводческим товариществом? Как? Что? Почему? Кто разрешил?»

      Но после первой же ночёвки в Галере авторитетов все чиновничьи наезды враз прекратились – мафиози на отдыхе нуждались в стабильном покое. И по тому же правилу, по которому волки не режут по соседству с логовом овец, отношение к сафарийцам со стороны татуированной публики тоже установилось на какое-то время довольно корректным.

      Впрочем, Пашка не очень верил в долговременную тихость наших «благодетелей», поэтому отдал мне распоряжение собирать на каждого из них негласное досье и готовить на основе боксёрской секции собственные сафарийские командос.

      Понятно, что и сумма, выделенная Сафари, тоже осталась в глубокой тайне. Вслух произнесена была только цифра «сто тысяч», потому что появление новых финансовых возможностей всё равно было не утаить. Многие покупки Вадим просто заносил в амбарные книги по заниженным в несколько раз ценам – конспирация так конспирация.

Да и многие галерники весьма долго не догадывались, под каким чудовищным прессом мы все теперь живём, видели лишь верхушку айсберга: каратэ, карты, сауну, пошив джинсов и ювелирную мастерскую, и думали, что этим дело всё и ограничивается.

– Даже если мы компьютеры и видики начнём производить, нам тридцать процентов в год никогда не отдать, – ярился Севрюгин. – Ну хорошо полмиллиона я на проценты на следующий год отложил, но потом будет следующий год.

– Отложи ещё полмиллиона, – угрюмо советовал Пашка.

– Хорошо, отложу ещё пол-лимона, а на третий год, что отдавать будем.

– Мы же на острове, окопаемся и от всех отстреливаться будем, – пытался перевести разговор на более лёгкое Аполлоныч.

На его старание никто не обращал внимания.

– Даже если мы как-то извернёмся и начнём деньги лопатой грести, всё равно это будет сверхкабала – на уголовников под такой процент пахать, – твердил своё доктор. – Хорошо же мы начинаем нашу сафарийскую мечту. Замараемся, потом никогда не отмоемся.

– Тебе было бы легче, если бы чиновники нас прикрыли?

– Да, легче, потому что чиновники хоть и дурное, но государство. А уголовники это вообще не люди, – запальчиво разорялся Вадим.

– Ну что ж, звучит очень убедительно, – неожиданно спокойно согласился Пашка.

Севрюгин мгновенно насторожился:

– Если думаешь, что их всех перестреляют и пересажают, то сильно ошибаешься, всегда найдётся кто-то, кто потребует вернуть должок.

– А мы в другом месте займём, – серьёзно отвечал ему сафарийский босс.

– И дальше что?

– Когда долгов у нас будет не полтора миллиона, а миллионов тридцать, тогда уголовники начнут оберегать нас как самую ценную свою добычу и создавать нам для работы любые условия. Неужели вы не понимаете, что брошенный нам вызов должен в каждом из нас вызвать такой подъём энергии и изобретательности, которого у нас никогда прежде не было. Да сделаем мы это, сделаем! Не знаю пока как, но обязательно сделаем.

Мы слушали его и не могли понять, кто больший сумасшедший: он или мы, так доверяющие ему.

Новый год снова был проведён в Сафари по гамбургскому счёту. Собралось больше ста взрослых и до сорока детей, едва разместившись за вынесенными на Променад тридцатью столами. Причём самих сафарийцев набралось меньше половины. Но именно для них были наши главные козыри: премиальная лотерея и торжественный переход части общинников в более высокие разряды.

Полушутливое прозвище командора уже давно закрепилось за Воронцом, поэтому новый шестой разряд мы так и назвали командорским. Заодно всех списочных сафарийцев и приживалов для удобства поделили уже не тайно, а вслух на четыре командорства. До этого у нас практиковались мелкие бригады, но жизнь в Галере диктовала более гибкую универсальность и оперативность, поэтому командоры сами подбирали себе наиболее сбалансированную команду, чтобы имелся свой бухгалтер и снабженец, пекарь и уборщица, бард и московский выпускник.

– А в чём здесь будет смысл? – как всегда оппонировал Заремба.

– Будем изыскивать неучтённые резервы соцсоревнования, – со своим коронным прищуром отвечал ему Пашка.

И с 1 января 1986 года Сафари проснулось при новом общественном строе, при еженедельных римских консульствах. Чтобы дать возможность приходящим дачникам пахать у нас по выходным, раз навсегда был установлен сафарийский выходной день – понедельник, после которого в шесть утра во вторник очередное командорство в Сафари становилось на вахту и ровно через неделю сдавало её следующей смене. При незыблемости сафарийской верховной власти такой подход стал лучшим громоотводом как командирским закидонам зграи, так и бунтарским поползновениям низов, не давая им из-за краткости срока выделить из своей среды реального лидера. Ведь в отличие от Пашки ни я, ни Аполлоныч, ни даже Севрюгин даром предводительствовать не обладали.

– У каждого из вас за спиной по пятнадцать мужиков – ну и действуйте, – гнул своё Воронец, – дайте им тоже пораспоряжаться. Дело рождает таланты, а не наоборот.

      Начали с компьютерной газеты и хлебопекарни. Потом возникла смена команд на производстве. Каждое командорство, встав у руля, стремилось блеснуть, то изготовив какое-нибудь суперкресло или партию особого кваса, то смастерив невиданные дверные ручки или освоив новый фасон матерчатых сумок. Особое соперничество шло по обеспечению нашего выходного понедельника развлекательной программой, хоть на полградуса отличающейся от предыдущего понедельника. Принцип ротации соблюдался и в самом командорстве: во-первых, чтобы внести разнообразие для всех, во-вторых, – выявить настоящее призвание из самых робких и застенчивых.

      Получался целый анекдот: в то время как по всему Союзу соцсоревнование превращалось в предмет злых насмешек, у нас оно расцветало всеми цветами, какие только могли быть в нём изначально заложены. Правда, впоследствии перемена рабочих профессий была упразднена, а недельные консульства стали двухнедельными, чтобы был лучше виден результат твоего командования, но принцип сменяемости временного верховодства сохранялся много лет.

      Прав оказался Пашка и насчёт честолюбцев. В каждом командорстве быстро выдвинулись свои организаторы и зачинатели новых идей. Вот когда галерникам пригодились их служебные кабинеты, чтобы собираться и без помех всё решать. Впрочем, засиживаться там не получалось, никому не давала зажиреть наша почасовка, когда рабочие часы ставились всем лишь за конкретную работу, а не за сидение на совещании. Ежемесячно закрытым опросом галерники называли «лучшего по должности», за что тот в дальнейшем чаще получал возможность на этой должности покомандовать. То есть не отсекая неудачников, поощряли и начальников-самородков.

      К Совету четырёх благодаря такой перестановке перешла, кроме законодательной власти, ещё и роль Верховного суда, выносящего свой окончательный вердикт в любых спорных ситуациях. Причём это не было мелочным вмешательством во внутренний хозяйственный спор – тут хватало власти одного командора, а действительно судилище по главным вопросам сафарийской жизни.

      Так, некое семейство Замятиных вздумало воспитывать свою трёхлетнюю дочку по вычитанной из книг системе закаливания. Как там у них шли дела с этим в Лазурном мы не знали, но у нас это выглядело достаточно по-садистски. Ребёнок орёт на всю квартиру, а они его обливают в ванне ледяной водой. Пашка раз сделал предупреждение, второй, потом говорит: давайте-ка, ребята, с вещами на выход.

– Это наш ребёнок и наша личная жизнь, – попробовал возражать Замятин-муж.

– А это наше Сафари и наше нежелание иметь вас рядом, – отвечал на это главный командор.

– Но нам некуда идти.

– Вот вам двенадцать тысяч рублей, что числятся за вами, вот вам дом в Симеоне, в котором вы можете временно перекантоваться, а вон паром, на котором можно ездить и искать жильё и работу на материке.

      На том с Замятиными и расстались, поразив всё Сафари не столько изгнанием, сколько фактом воплощения зачётных денег в реальные рубли и их возвращения.

В другой раз случился запой у нашего лучшего мебельщика.

– Ты тоже давай собирайся с вещами на выход, – сказал ему Аполлоныч.

– А не имеете права, – отвечал забулдыга. – Может, у меня отпуск такой: два раза в год по две недели. Никто в мире не может указывать, как именно человеку проводить свой отпуск.

– Пускай государство с тобой нянчится, а мы нянчиться не будем.

– А слабо меня посадить на губу? – нимало не смущался мебельщик.

– То есть, как? – не понял барчук.

– Галера – это корабль, а на корабле всем распоряжается капитан. Так как вешать меня на рею за пьянку будет западло, то посадить в якорный ящик в самый раз. Если вы все хотите иметь своё, то имейте и свою собственную гауптвахту.

Давно мы не видели, чтобы Пашка так смеялся, когда Аполлоныч в лицах передал ему этот разговор.

– И насколько, он считает, мы должны посадить его на губу?

– Запой у него был неделю, ну, наверное, на столько же и на губу.

– Передай: на губу он пойдёт на две недели и будет две недели оплачивать услуги своего непосредственного караульщика, – распорядился Воронец.

К нашему великому изумлению мебельщик эти условия принял, и в Галере на две недели была учреждена собственная гауптвахта в одном из бункеров Котельной.

Жизнь в многолюдном общежитии, да ещё разделённом на конкурирующие командорства внесла заметные перемены и в быт самой квадриги. Как-то сами собой ушли наши прежние зграйские семейные посиделки. Все вместе встречались теперь только по большим праздникам, по будням, если и собирались, то уже отдельно: женщины – себе, мужики – себе. Каждый был всё больше занят своим.

      С получением бандитского общака сафарийское производство быстро стало развиваться. Мы постепенно заполнили свои цеха оборудованием и добились того, что с фронтом работ для любого числа желающих у нас не было никаких проблем. В какое бы время к нам кто не приехал, уже через пятнадцать минут он мог, переодевшись, приступать к той или иной работе.

С теми, кто хотел у нас просто развеяться, отдохнуть, Пашка изящно разделался нехитрой манипуляцией с цифрами. В один прекрасный день все внутренние галерные расценки за одно и то же стали двух видов: льготные и высшие – в три раза дороже льготных. Два буфета: льготный на втором, высший на третьем этаже, два разных сеанса в видеозале, по два сеанса игры на бильярде и в настольный теннис, мытья в сауне и игр на компьютере. Какой хочешь, такой себе сеанс и выбирай. Естественно, все сперва пользовались только льготными услугами. Все, кроме зграи. Не только себе и женам, но и своим детям мы запретили посещать всё дешёвое.

Наверное, если бы с этими льготами было наоборот, то ропота избежать не удалось, а так народ долго не врубался, полагая, что мы просто корчим из себя доморощенных аристократов и только. Ну и корчили, но втихаря, косвенно заставляли корчить из себя плебеев всю остальную льготную братию. Это была уже чисто психологическая заморочка: как заставить себя пойти в верхний буфет и допустить, чтобы за чашку кофе с пирожным с твоего счёта вычли не рубль, а три рубля. Мысль, что для этого надо не бездельничать, а заработать за десять часов тридцать-сорок наших условных рублей, рождалась очень мучительно и медленно, но в конце концов всё же родилась.

      И вскоре стала привычной картиной, когда большинство посетителей, приезжавших к нам на выходные, сразу же спешили в столярку или кирпичный цех зарабатывать свои воображаемые рубли, чтобы вечером уже не смешиваться с симеонскими посетителями-льготниками, а вольготно вкушать чаи и пиво в верхнем буфете среди сафарийской «знати». Иногда сюда вторгался в азарте и кто-нибудь из случайных чужаков. Крутил головой, недовольно фыркал, но вынужден был расплачиваться за угощение наличкой, вызывая заговорщицкую улыбку у присутствующих галерников.

Как Пашка и предсказывал, уже к весне наши отношения с братвой заметно начали портиться. Выходные дни с их пьяными дебошами по ночам стали для Галеры сущим наказанием. Наутро они всякий раз вежливо извинялись и вносили приличную мзду за доставленное беспокойство, но Воронцовское самолюбие этим удовлетвориться никак не могло. Желваки всё чаще и чаще ходили по Пашкиным скулам, и мы с некоторой тревогой ждали его оргвыводов, боясь не столько крутой разборки (сил бы у нас хватило), сколько потерять столь надёжный источник сафарийского благополучия.

Спровоцировал конфликт, к общему удивлению, наш бравый Адольф, прямо на Променаде устроил потасовку с двумя качками, бывшими своими корифанами. На шум сбежались представители обеих сторон. Галерников было больше, зато качки выглядели агрессивней, и не миновать бы нам большой крови (все были при ножах и монтировках), если бы не вмешался Пашка. Встал между двумя ватагами и матерно велел им разойтись. Они и разошлись. Побитый Адольф имел весьма жалкий вид, но глаза смотрели злопамятно, поэтому Пашка тут же услал его последним паромом в Лазурный, а оттуда во Владивосток. Галерники уверились, что продолжения не будет, и пошли спать. Качки же вернулись в буфет допивать свою водку.