Текст книги "Слово о Сафари"

      Слухи о Симеонском дачном кооперативе за зиму вышли за пределы острова, и с первым весенним теплом на стол перед Пашкой и Севрюгиным легло около двадцати заявлений теперь уже от жителей Лазурного о вступлении в садоводческое товарищество – иметь дачу на острове под нашим постоянным присмотром, было для дальновидных людей неплохим помещением капитала. Видя такое дело, засуетились и симеонцы – последовал десяток заявлений и от них. В основном и те и другие были молодыми семейными парами из тех, кому отдельная квартира светила лет через десять. В недалекой Находке гремело как раз строительство жилищного молодежного кооператива, и в Сафари эти общежитские молодожёны рассмотрели его прямой аналог. Мы и не открещивались, кооператив так кооператив. Принимайте наш устав, платите деньги и по выходным в семь утра, пожалуйста, на стройплощадку.

Хуже обстояло с земельными участками. Прошлогодний гектар сменился у нас шестью гектарами расчищенной земли, разбитыми на тридцать пятаков (нашу меру площади: двадцать соток, пятую часть гектара). Появление трёх десятков новых дачников вынудило нас многие пятаки поделить надвое, да ещё договариваться с каждым, что и сколько тому следует выращивать для общей пользы, вызывая общее недоумение.

– А может, мы цветы хотим выращивать, или вообще чистый газон, – отвечали нам.

– Ну, хорошо, выращивайте, кто бы спорил, – невозмутимо пожимал плечами Севрюгин, занося строптивцев в свой «чёрный список».

      Многим не очень пришлась по душе и наша политика животноводческих мини-ферм. Зачем, когда рядом изобилие морской рыбы, да и подстрелить в ближайших окрестностях Лазурного косулю или кабана не представляло особых проблем даже для незадачливого охотника?

– Но ведь зачем-то наши предки одомашнивали тех же косуль и кабанов? – смеясь, говорил им Пашка. – Вдруг американские ученые придут к выводу о благотворном влиянии запаха навоза на генофонд человека, что вы тогда будете делать? А у нас уже этот запах для вас есть.

      И отдавал распоряжения Вадиму закупать на дачные авансы дополнительных коров, лошадей, поросят.

      Приток новичков заметно изменил общую психологическую атмосферу. Прямо физически ощущалось, как сафарийские абитуриенты исподтишка зондируют новую среду обитания и ищут для себя мелких, а, если получится, то и крупных выгод.

      Среди главных фрондёров заметно выделялся Евтюхов, или просто Евтюх, худосочный парнишка в склеенных изолентой старомодных очках. Узнав про наши параллельные братство и товарищество, он вздумал осуществить их окончательное размежевание так, чтобы уже прямо сейчас выбрать в товариществе нового председателя и казначея. Его поддержала треть дачников, остальные с любопытством ждали, как мы прореагируем. Возник именно тот галдеж и голосование руками, которые Воронец так презирал, и мы порядком опасались, как бы он ещё больше не стал своими высказываниями дразнить гусей.

– Теоретически всё верно, – снисходительно похвалил Пашка на общем собрании выкладки Евтюха. – Можно, конечно, всё вести и отдельно. Но давайте проверим это на практике, скажем, в течение месяца. Пусть пять семей поживут этот месяц по предлагаемой отдельной от нас схеме. И потом вы сами решите, годится она или нет.

      И Пашка сам назвал пять фамилий наиболее рьяных смутьянов и Евтюха в том числе.

      Те с готовностью приняли вызов. И со следующего дня началось… Вместо окультуренных участков он выделил пятёрке по десять соток дикой, с деревьями и камнями земли – с какой стати нам давать посторонним нами расчищенную землю? В строительной работе тоже отказано – мы обещали вам построить жильё, но это не значит, что с вашим участием. Ни лошадь с плугом и телегой, ни хранение инструментов, никаких досок для сарайчика, ни даже за деньги кормиться в нашей столовой – ничего этого предоставлено не было.

– Вы специально так, да? – возмущенно вопили отступники.

Один раз мы даже не пустили на дачный участок самосвал с навозом под тем предлогом, что тяжёлые колеса испортят структуру плодородной почвы.

– Хотите быть отдельно, ну и будьте отдельно. Вот вам земля и делайте с ней что хотите. А на ваши деньги мы сами построим вам дачу в порядке живой очереди, разумеется, – злорадно говорил Адольф, снова исполняя обязанности зондер-коменданта.

      Урок был хорош не только для новобранцев, но и для старожилов, позволяя наглядно увидеть ценность того, что казалось малосущественным и само собой разумеющимся. Ну, а что фрондёры? До конца месяца никто не дотерпел – все попросились назад в общий строй, включая и Евтюха.

      Главным результатом инцидента было то, что отныне Воронец мог делать, что угодно – никто не решался ему открыто противодействовать. А когда он объявил, что в первые дачи будут вселяться не те, кто успел раньше записаться, а кто первым полностью внесёт деньгами и работой все десять тысяч нашего вступительного взноса, дачников вообще охватила «золотая лихорадка». В оскудевшую было кассу снова потекли крупные купюры, явка на работу стала стопроцентной, и никто не смел даже заикаться о плате за неё – все старательно, с оглядкой на конкурентов, вели подсчёт своих трудочасов, переведённых в зачётные рубли – весьма удачное изобретение Вадима Севрюгина.

Большой приток не временных, а постоянных людей изменил и наш быт. Не только вся работа, но и все услуги стали в Сафари платными, начиная от ночлега в летних домиках и кончая кормежкой. Вот когда мы по достоинству оценили Пашкину разрядную систему. Пусть пока сами получали пять рублей в час лишь на бумаге, зато могли выписывать себе и такие же большие бумажные цены, мягко отсекая от себя тех, для кого эти цифры являлись живыми деньгами. Удивительно, но новое пополнение дачников восприняло нашу пятиразрядную систему весьма лояльно. Их устраивало, что они сами сразу оказались в третьем разряде, а четырех пятиразрядников и двух четырёхразрядников (Адольфа и Шестижена) они рассматривали как обычных бригадиров, с более высоким заработком и только.

Вася Генералов с якутским дедом были пока оставлены во втором разряде подёнщиков-дедов.

– Что я меньше других вкалываю? – кипятился детдомовец.

– Поступишь в институт и женишься – будешь в третьем разряде, – обещал ему репетитор по английскому языку Аполлоныч.

– А разве сейчас моя работа хуже, чем у дачников? – всё равно не соглашался наш дембель.

– Хуже ты сам, а не твоя работа.

– Это чем же? – готов уже был взорваться Вася.

– Ты ещё возмутись, что в Америки за ту же работу платят в десять раз больше, – насмешничал барчук. – Ну так чего не возмущаешься?

– Причём тут Америка?

– Слышал, что Воронец говорил? Что сиюминутной справедливости не бывает. Она всегда растянута во времени. В Японии вообще старик за ту же работу получает в пять раз больше молодого. Великого ума эти японцы.

Вася тупо смотрел на своего репетитора и мало что понимал. Зграйщики теоретически хоть всё это и понимали, но пропустить через свою душу тоже, как следует, не могли. И Пашке приходилось объяснять всё с самого начала:

– Разница зарплат между сантехником и академиком тоже на самом деле несправедлива. Да, отдача от их труда совершенно несопоставимая, но это то же самое, как если бы мы платили дельфину в пять раз больше, чем чемпиону мира по плаванью на том основании, что дельфин плавает лучше. По сути, это чудовищное недоверие к человеческим способностям, мы как бы шкурно признаём, что этот академик никогда не сделает своего открытия, если мы не будем подсовывать ему большую денежную взятку. Разве не так?

Теперь уже мы, подобно Васе тупо смотрели на него. Да и сам Воронец, похоже, ещё только пробовал на вкус новый для себя постулат.

– Ты слишком опередил свою эпоху, моя твоя не понимай, – отшучивался Чухнов, чтобы что-то сказать.

Вместе с подёнщиками наша общая рабсила теперь составляла тридцать-сорок мужиков в будни и до семидесяти по выходным. Работа шла сразу по нескольким направлениям. Сафарийский ручей перегородили трёхметровой бетонной плотиной с четырьмя отверстиями. Через нижнюю трубу тёк сам ручей, а к трём верхним Шестижен с помощниками приделывал колеса с электрогенераторами. Вместо прошлогодних палаток ударно собирались летние домики-шалаши на четыре койко-места, где был уже почти домашний уют, а выше по склону сопки растягивались тараканьими усами две бетонных стенки-водоотлива, дабы обезопасить от ливневых потоков всё наше хозяйство и направить их в водосборник на Сафарийском ручье.

Немного разобравшись с этим, принялись пристраивать к нашему коровнику аналогичные шлакобетонные модули, огораживать железной сеткой южную границу своего садоводческого товарищества и параллельно со всем этим приступили к главной стройке – Террасному полису. Таков был общий фронт наших работ, не считая разных пустяков вроде устройства пасеки, кирпичного мини-заводика и собственной зверофермы, которые возникали как бы сами собой.

      В Пашкином архитектурном проекте Террасный полис представлял собой эскалаторный ствол вверх по Заячьей сопке, на который были нанизаны четыре слегка изогнутых «ёлочкой» производственно-жилых корпуса. Пашка называл своё творение четырёхпарусником, но когда в среде подёнщиков возникло название «Галера», как эпитет сафарийских каторжных работ, Воронец тут же его с удовольствием подхватил:

– Всё правильно, Сафари выплывет только в том случае, если весь её экипаж будет дружно и каторжно грести в одну сторону.

      Первая очередь Галеры представляла собой трёхэтажное бетонное основание 20 на 70 метров утопленное в склон сопки, верх которого должны были украсить 12 двух-трёхкомнатных квартир, с небольшими двориками-палисадниками.

      Сопоставить эту громадину можно было с возведением стоквартирного пятиэтажного дома, что для негосударственных строителей, не обеспеченных нужной техникой и регулярными поставками материалов, являлось задачей в то время практически невыполнимой. Но это, если хоть на минуту остановиться и пораскинуть мозгами, а если не останавливаться и не брать в голову – то и совсем не страшно. Пашка не останавливался – он, как акула, которая, чтобы не утонуть, должна всё время двигаться, действовал. И превращал в слаженное, непрерывное движение всё вокруг.

      Казалось, не было ничего такого, чего бы он не знал или не предусмотрел заранее. Прибегает ли посланец от Зарембы с сообщением, что колёсного крана сегодня не будет, становится известно о задержке с бетонными перекрытиями, обнаруживается пропажа каких-то вентилей – он встречал всё это с ироничной невозмутимостью (Ох уж эти разгильдяи!) и в тридцать секунд решал, куда именно перебросить освободившихся людей. За всё лето ни одного гневного срыва, хотя поводов было более чем достаточно, предпочитал любой разнос заменять едкой иронией.

– Ах у тебя рученьки устали! А с женой у тебя ничего не устает? Не носись ты со своим телом как с писаной торбой, оно тебя должно слушаться, а не ты его. На галерах поблажек на здоровье не бывает: либо ты выживаешь, либо не выживаешь. Ну, а с такой постной физиономией ты у нас точно не выживешь.

      Но подобные реплики доставались только самым зелёным салагам, подёнщики-деды, те, кто проработал у нас больше тысячи трудочасов, пользовались определёнными льготами: могли сочетать полдня каторжных бетонных работ с более лёгким сбиванием опалубных щитов. Дачники, как и положено неофитам, по выходным рвались пахать весь световой день. Однако, Воронец вдруг к тайному ликованию Аполлоныча объявил нормой только 10-часовый рабочий день.

– Ещё два часа тратьте, пожалуйста, на обихаживание своих десяти соток, – сказал он дачникам.

– Да чего там тратить, картошка сама вырастет, – легкомысленно заявил кто-то из лазурчан.

– Неухоженный участок, то же самое, что мусор на тротуаре. Боюсь, когда у нас всё будет красиво, нам трудно будет примириться с этим. Если для кого-то их участок может быть помойкой на два выходных дня, то для нас он и место и способ жизни.

– Ну и что, заберёшь участок назад? – с вызовом и тревогой вопрошал лазурчанин. – Не имеешь права, даже по своему хитрому дачному уставу.

– Вы так думаете? – Пашка иной раз умел отвечать с такой высокомерной учтивостью, что даже самым простым работягам становилось не по себе.

Кстати сами мы на полевых работах не слишком усердствовали. Плодовые деревья и кусты были посажены ещё осенью, поэтому сейчас мы просто за один день вспахали, за другой посадили по монокультуре и всё, предоставив кукурузе, пшенице, ржи и овсу самостоятельно бороться за своё существование.

Кроме укороченного рабочего дня, каждый из зграйщиков получил негласное право самостоятельно рассчитывать ритм и количество своей работы. Когда чувствовал её перебор, всегда мог попроситься в какую-нибудь однодневную командировку на материк, в которых у нас была всегдашняя необходимость.

      Вадим помимо бухгалтерских расчётов и шефства над строительством летних домиков, параллельно практиковался в своей врачебной профессии, благо всевозможные порезы и ушибы совершались у нас едва ли не через день. Аполлоныч приспособился сочетать своё дублирование фильмов со зверофермой и с завозом в Сафари всякой живности, будь то породистый жеребец, бронзовые индюки или сирота-медвежонок из ближайшего лесничества. На меня Пашка повесил курирование расстворно-бетонным узлом и кирпичным мини-заводиком, сафарийский спорт и взяткодательство районным чиновникам, мол, отвечаешь за тайную полицию – тебе в руки и тайные дела.

      В начальство выбились и остальные зимовщики, уже практически не участвуя в бетонных работах. Шестижен получил в своё распоряжение трёх помощников и царил в слесарке. Адольф выпросил у Вадима две лошади с седлами и на пару с подчинённым ему двухметровым бичем, в прошлом морским пехотинцем, с большим рвением следили за сафарийским порядком. Их два арбалета трудились без передышки, и оленина под видом говядины на сафарийском столе не переводилась. Васе Генералову рискнули доверить пилораму с постоянными рабочими. Даже у якутского деда и то объявились двое подручных, что пилили и кололи дрова для значительно разросшейся сафарийской кухни.

Зграйские жёны покинули свои поселковые копеечные службы, по-честному разделив главенство над четырьмя хозяйственными подразделениями: столовой, фермой, детсадом и прачечной. Сам Воронец не только целыми днями торчал на Галере, но иногда отправлялся к ней и ночью, проверить насколько органично она может вписываться в лунный пейзаж. Один лишь Заремба держался несколько особняком, желая общаться, оказывать услуги, но сохранять директорское лицо и не быть в явном нашем подчинении.

      Парторг Рыбзавода Еремеев предпринял вторую попытку нас как-то урезонить:

– Что это за такой дачный кооператив с производственными цехами?

– Надо с этим дотошным что-то делать, – сказал Севрюгин Пашке. – Хоть ты ему какую тёмную устраивай, чтобы не лез.

– Ладно, давай его сюда. – Пашка на десять минут позволил себе отвлечься от главной стройки своей жизни.

– А вы материалы Апрельского Пленума ЦК читали? Речь нового Генерального секретаря Горбачева, например? А «Литературку» хоть просматриваете иногда? – напустился он на нашего партийного гонителя.

А потом ещё отвёл в сторонку и сделал дополнительное внушение:

– Вы же знаете, мы все с Запада, я, например, элитный московский вуз окончил. Неужели вам не приходит в голову, что у нас там, на Западе могут быть влиятельные знакомые? А нормальный грамотный журналист повернёт любые ваши слова так, что вы же окажитесь и виноваты. Вам это надо? Разве вы не видите все наши расходы за этот год? Даже на глазок мы вбухали во всю эту авантюру больше ста тысяч рублей. Откуда у нас могут быть такие деньги? Значит, кто-то нам их на наш здешний эксперимент дает. А раз дает, значит, с какой-то целью? Вы же видели, как мы все зимой летали в Москву, вам это ни о чём не говорит? И вдруг все там узнают, что какой-то поселковый парторг очень мешает большому и нужному государственному делу. Как вам такой вариант?

– Я, я, ничего. Если государственное, то конечно. Я только «за». – Еремеев выглядел совершенно обескураженным.

– Но если что, учтите, я вам ни о чём не говорил, обо всём этом вы могли сами догадаться. Договорились?

И когда какое-то время спустя нас попытались проверять более серьёзные организации, именно Еремеев послужил для нас самым надёжным щитом, под своё партийное слово убеждая их, что он не только в курсе всего этого «московского социального эксперимента», но что ему лично звонили из высоких партийных комитетов, требуя не мешать, а помогать сафарийцам.

– Так всё-таки, что ты ему тогда такое сказал? – не раз потом допытывался у Пашки Аполлоныч.

– Это нельзя пересказать, можно только показать, – отмахивался тот.

– Ну так покажи.

– Как только ты станешь таким же парторгом, сразу и покажу.

Барчук даже слегка обижался, не понимая, что иной раз можно стыдиться своей самой блестящей словесной победы.

      Ещё и в помине не было туристов, а вечерняя сафарийская жизнь уже напоминала самые многолюдные прошлогодние посиделки. Новшеством было лишь обилие детей. Стоило первым симеонцам показать пример и, уезжая в отпуск, оставить нам на месяц своих отпрысков, как адекватно стали поступать и другие поселковцы. И с наступлением лета у нас образовался настоящий детский пансионат на два десятка малышей под присмотром моей Валентины и Воронцовской Катерины. Последняя вполне унаследовала папины организаторские способности и в двенадцать лет свободно управлялась даже с ребятами старше себя.

      Другой лагерь, молодёжно-трудовой, Пашка поручил мне – не было времени ждать, пока подрастут собственные чада, надо было уже сейчас начинать борьбу за неокрепшие души остальных юных симеонцев. С этой целью я три летних месяца провёл с восемнадцатью пацанами из своей боксёрской секции в палатках на вершине Заячьей сопки. Всё необходимое – продукты, палатки, инструменты, две козы, клетки с курами и кроликами были у нас с собой. Нашли на южном склоне сопки открытую площадку с родником и стали превращать её в окультуренную террасу с подпорной стенкой. Попутно осваивали другие робинзонские навыки: рыли бассейн-лягушатник, клали печь под кухонным навесом, тесали брёвна, пекли лепёшки, шили брезентовые накидки и мокасины, не забывали и сам бокс.

      И когда мы в конце августа стройной колонной вернулись из своего «Горного Робинзона» в посёлок, симеонцы с трудом узнавали своих детей. Те молчали: не кричали, не вопили, не роготали, а только сдержанно и загадочно улыбались.

– Что ты такое с ними сделал? – изумлялись даже коллеги-учителя.

Да ничего особенного. Секрет был в самих ребятах. К своей жизни на Симеоне они привыкли относиться как к чему-то временному, досадной обязаловке, после которой все непременно уедут на материк в большую жизнь. И легче всего от них было чего-то добиться – это приблизить их к этой большой жизни. Поэтому самым весомым авторитетом среди них пользовался тот, кто имел родственников во Владивостоке и Находке и мог взять с собой туда с ночёвкой.

      Одной же из сверхзадач нашего Фермерского Братства было превратить в такую ночёвку для себя весь окружающий мир, чтобы везде чувствовать себя в домашних тапочках, защищёнными всей материальной и умственной мощью Сафари. По вечерам, сидя у костра, мы частенько обращались к этой теме. Иногда к нашему разговору подключался изредка навещавший нас Воронец, и тогда его сафарийское учение оборачивалось ещё одной своей стороной.

      Говорил уже не о самих сафарийцах – кучке самодостаточных автономщиков, а об общем упадке всей Российской империи. Напомню, шёл только 1985 год, ещё никто и близко не мог представить себе развал Союза, но для Пашки его упадок начался гораздо раньше, даже не в 1917, а с предоставлением Екатериной II вольностей дворянству и с появлением крикливой и глуповатой интеллигенции. Для Воронца не было ни малейших сомнений, что возрождение былой славы и могущества державы может произойти только через создание новой служивой элиты, которая нечеловеческой работоспособностью и целеустремленностью будет поднимать всё и вся вокруг себя.

– У вас, кстати, есть перед нами огромное преимущество, – мирно улыбаясь, внушал он моим архаровцам, – подключиться к этому делу в пятнадцать, а не в тридцать лет, как мы, когда психика уже закостенела и безумно много энергии уходит на то, чтобы даже в самом себе что-то изменить. Вы же как чистый лист бумаги, на котором с одинаковым успехом можно написать и уголовную феню, и стремление к совершенной жизни. Что же касается нас, стариканов, то при вашем согласии с нашей целью мы сделаем всё, чтобы вы достигли самых больших высот в той жизни, которую сами себе выберете. Надо в Америку – поедете в Америку, надо Ленинскую премию – получите Ленинскую премию, надо в Почётный легион – будете в Почётном легионе.

      Наверно, так, или примерно так, Игнатий Лойола вербовал некогда в свой «Отряд Иисуса» первых иезуитов. Только у Пашки, по-моему, это получалось гораздо лучше.

      Сафарийская жизнь у подножия сопки тем временем шла своим чередом. Июль ознаменовался появлением в Сафари аж трёх студенческих стройотрядов. Но если к приезду из Минска Славиков-Эдиков сотоварищи мы готовились и даже выезжали встречать их на двух легковушках, то появление из Владивостока пяти студентов к нам на работы явилось приятным сюрпризом. И уж совсем неожиданным стало прибытие в Сафари шестерых студентов-москвичей. Всего набралось два десятка человек. Они позаимствовали наши прежние палатки и поселились отдельным палаточным лагерем на восточном склоне Заячьей сопки, сразу превратившись в совершенно особое сафарийское подразделение со своим укладом, вечерней дискотекой и чувством превосходства над окружающими.

      Многочисленны были и прошлогодние туристы-знакомцы, многие охотно работали у нас по шестичасовому рабочему дню, гармонично совмещая морские ванны с энергичным орудованием совковой лопатой.

      Всем им, как и дачникам и подёнщикам, каждый день находилась обильная еда, удобный ночлег, работа с полной выкладкой, чемпионат по мини-футболу и волейболу, бардовские посиделки под гитару и танцы под магнитофон. Спускаясь раз-два в неделю навестить в дачном шалаше свою благоверную, я неизменно наталкивался на новые лица, важные материальные приобретения, визуальные изменения самой среды обитания. То заставал уже заполненный водой пруд с работающими электрогенераторами, то появление собственного мороженого и кваса, то завершение отделочных работ на первом складе в подземелье Галеры, на который довольный Севрюгин навешивал амбарный замок. Виднее было и то, чего не замечали остальные зграйцы: как мягче становилось поведение дачников, как уходила из них люмпенская резкость, как инстинктом постигался дух Сафари под общим названием «не досаждай ближнему своему».

      Все же как много зависело у нас от одного Воронца: ну не любил он назойливое панибратство – и почти не видно было вокруг похлопываний по плечу, дружеских толчков, да и просто рукопожатий – человеческая персона была для него неприкосновенна даже в таком смысле. А если какой-нибудь новичок-невежда пытался сдуру заострить на этом внимание и протягивал Пашке руку, то тот, конечно, на первый раз и даже на второй пожимал её, но мог и в глаза выдать, что пожимать руку своего напарника у нас всё равно что пожимать руку матери или бабушке, мы и так знаем, что хорошо относимся друг к другу, и подчёркивание своей дружбы в Сафари может означать скорее враждебные или холодные отношения.

Если раньше, в Минске, ненавистным ключевым словом для Пашки было «жлоб», то теперь оно сменилось на слово «быдло». Когда кто-нибудь из гостей нашей возрождённой «Лесной ресторации» начинал употреблять не норматированную лексику, а затем ещё пытался обосновать её как народный язык, Воронец не мог отказать себе в удовольствии прочитать ему небольшую лекцию:

– Главное, что отличает человека от животного, это чувство стыда. Поэтому любой бесстыжий человек должен носить гордое звания быдла – говорящего животного. Не возражаете, если я вас стану называть «товарищ быдло»?

– Ну так это же просто нормальные словесные вставки, в деревнях их просто никто не замечает и не придаёт им такого уж значения, – пытались ему возразить.

– А со своими детьми, родителями или начальством вы их тоже употребляете? – холодно спрашивал Пашка.

– Но это же надоедает везде вести себя одинаково. Корпоративный мужской дух требует иной раз хорошего крепкого мата, разве не так?

– Всё просто потому, что Россия – страна тотальной снисходительности, но Сафари исключение из этого правила. Рассуждайте сколько угодно о крепком хорошем мате, но как только вы ещё раз его примените – не обессудьте, если мы вас пошлём на конюшню и выпорем, всё-таки быдло это не совсем люди, с ними можно поступать, как с непослушными животными.

Фланирующие поблизости и прислушивающиеся к разговору Адольф с морпехом ясно давали понять, что «выпорем на конюшне» вовсе не пустая фигура речи, поэтому до конца проверить её желающих обычно не находилось.

Вообще, чем дальше, тем облик нашего главного командора бронзовел прямо на глазах. Даже вечерние прогулки с широкой детской коляской нисколько не делали его более доступным и демократичным, скорее, наоборот: наличие близнецов только ещё сильней подчёркивало его особость. Как высказался однажды кто-то из бичей, «с вашим Воронцом на равных разговаривать можно только в том случае, если сперва заклеить ему скочем рот». Потому что стоило лишь начать прислушиваться к его словам – всё, считай, свободы воли у тебя уже нет. И ничего такого сверхъестественного он не говорил и гиперубеждённостью в глазах не сверкал, но произнесёт – и как припечатает, потом стоишь и выбираешь: или послушаться-подчиниться, или остаться таким же независимым болваном, каким ты был пять минут назад.

      Казалось, весь его организм работал только в одном направлении: как заставить себя слушаться максимальное число людей. Например, даже та уступка остальным зграйщикам, которую он сделал нам зимой, что если мы трое будем против, то он – пас, оказалась приковарнейшей штукой. Мы действительно могли проголосовать и решить по-своему. Но лишь не чаще одного раза в месяц, потому что если чаще, то это выглядело персональным заговором против него, Пашки Воронцова. Вот и выходило, что даже когда мы втроём были не согласны, третий вынужден был прикидываться воздержавшимся, что позволяло решать Пашке так, как он хотел. Впрочем, мы уже настольно научились чувствовать друг друга, что зачастую и конкретных слов не надо было, чтобы понять, чем каждый из нас дышит. Да Воронец и сам не стремился до предела натягивать струну, время от времени радуя нас своей нежданной покладистостью.

      Ещё более изобретателен он был в отношениях с другими сафарийцами. Сначала довольно остроумно навёл порядок среди бичей, которые сперва, как и год назад, приходили когда хотели, памятуя, что наши трудочасы могут для них включаться с любой минуты. При первоначальном освоении территории это было ещё приемлемо, теперь же создавало лишнюю заминку. Пашка, недолго думая, распорядился всем подёнщикам, приступившим к работе в семь утра, выдавать в обед большую рюмку водки. И разом всё чудесным образом изменилось: без пяти семь все бичи были как штык на месте, а тех, кто на ходу ещё спал, вели под руки более стойкие приятели.

      Потом, когда зароптали на непомерные строительные нормы дачники, был преподан урок и для них. Забросив остальные свои дела, квадрига тряхнула стариной и в четыре дня собрала под ключ четыре летних домика-шалаша, то есть ту работу, которую другие бригады выполняли за неделю и божились, что быстрей делать невозможно.

      Не обошли воспитательные репрессии и студентов. Те не слишком преуспевали на бетоне, зато всячески кичились своими спортивными достижениями, подбивая дачников и туристов играть с ними в волейбол, настольный теннис и футбол и неизменно всех побеждая. К концу лета раздухарились настолько, что стали вызывать на состязание зграю. Слабо, мол, или не слабо?

– Неужели вы хотите нас, таких важных и степенных, заставить бегать за каким-то там мячиком? – отвечал на вызов Пашка. – Давайте что-нибудь посолидней.

      И на День строителя объявил матч по боксу на звание абсолютного чемпиона Симеона. Зрителей набежало пол-острова. И вот мы, четверо, натянули перчатки и в два захода вышли на импровизированный ринг. Сначала Аполлоныч выиграл у Севрюгина, потом так же аккуратно победил по очкам Пашку я. Матч между мной и Аполлонычем должен был определить абсолютного чемпиона острова. Но Воронец рассчитал верно – убаюканные нашим вежливым кулачным обменом студенты и симеонцы захотели заполучить заявленный приз в тысячу рублей и в ограждённый квадрат один за другим стали выходить их лучшие поединщики. Тут как раз и пошло настоящее рукоприкладство. У барчука удар ещё потяжелей моего был, и по два последующих боя мы с Чухновым завершили красивыми нокаутами.

      Зрители притихли, оскорблённо переглядываясь: неужели не найдется никого проучить этих выпендрёжников? Рванулся в бой боксёр-перворазрядник из студентов, но весовая категория была не та, и я расправился с ним так же, как и с предыдущими претендентами. И совсем было уже собрался помериться силами с барчуком, когда народ вытолкнул к канатам сорокалетнего мужика в восемь пудов весом. Как его только не дубасил Аполлоныч, Геня-механизатор только пыхтел и мотал головой. Но толпа смотрела лишь на часы, заклиная своего бойца выстоять нужные два раунда по три минуты. Геня выстоял. И Пашка именно его руку поднял как победителя, мол, сафариец обязан выигрывать только с явным преимуществом. Ликованию симеонцев, да и студентов не было предела, как будто их Геня устоял по меньшей мере против чемпиона мира. Полчаса отдыха, и уже финальный бой Гени со мной.

      Но до этого мы с Пашкой посмотрели в глаза друг другу, и я понял, чего хочет главный командор. И хотя тоже молотил механизатора от всей души, но под конец уже старался избегать бить в голову, опасаясь отшибить бедняге последние мозги. Радостный вопль потряс сафарийский лес – два раунда истекли, а Геня всё ещё был на ногах. Пашка был прав как всегда – такой исход оказался самым лучшим. Все приветствовали механизатора, в то же время отложив у себя в мозжечке впечатление о боксёрских качествах зграи. На выигранную тысячу весь Симеон потом не просыхал двое суток, несмотря на свирепствующий уже повсюду полусухой закон Лигачева с вырубленными виноградниками и безалкогольными свадьбами. Да и сам абсолютный чемпион стал с этого дня одним из самых преданных наших друзей.