Текст книги "Слово о Сафари"

Наступила ночь, мы с барчуком (Севрюгин был на похоронах родственника в Минске) всё ещё сидели в Пашкином офисе, обсуждая происшедшее. И надо же было совершенно пьяному качку по кличке Муня, который даже не дрался с Адольфом, ворваться к нам в кабинет.

– Ну что, уделали мы вас и ещё не раз уделаем, – посмотрел на полки, заставленные энциклопедиями и книгами по истории и добавил: – А книжки продай мне в сортир. – Развернулся и, гогоча над своей шуткой, вышел.

– Завтра разберёмся. – Пашка едва успел поймать за руку рванувшего было за Муней Аполлоныча.

В таких вещах главный командор всегда придерживался правила прусских офицеров: выносить наказание не в момент гнева, а на следующий день, поэтому мы спокойно переключили разговор на другую тему и с час говорили о закупках каких-то товаров.

Когда наконец поднялись расходиться, Пашка неожиданно попросил:

– Приведите Муню к Южному камню.

Ничего себе задачка: вырвать пьяного громилу из рук собутыльников и доставить в лес за полкилометра от Галеры. Но везение в ту ночь было на нашей стороне. Муню мы нашли в гостевой каюте в полном отрубе.

– Тебя босс срочно посылает в загон, – сказал Аполлоныч, встряхивая Муню за шиворот. Такие охоты с арбалетами на оленей на рассвете случались регулярно, и Муня, даже не спрашивая, почему именно мы выполняем поручение его босса, последовал за нами без особых возражений, по-видимому, не совсем понимая, кто именно тащит его под руки вверх по сопке.

Я, да и барчук тоже, были в полной уверенности, что у Южного камня нашему спутнику уготована добрая порка и только. Пашка уже ждал нас в условленном месте. Заметив воткнутую в землю лопату, я помню, слегка вздрогнул, но сразу подумал, что это будет просто психологический тест: пьяного придурка заставим рыть себе могилу, а когда он окончательно наложит в штаны, пинком под зад отпустим восвояси.

      Так всё и было, но потом Пашка вытащил свою заточку, которой ещё в Минске без промаха колол свиней и коз, и, приставив её к горлу Муни, велел ему стать на четвереньки. Качок, всё ещё плохо соображая, молча повиновался.

Мы с Аполлонычем не успели даже встревожиться, как Пашка коротким и резким движением, как он делал это со свиньями, загнал заточку Муне под левую лопатку. Тот, не издавая ни звука, чуть дёрнулся, упал на бок, дёрнулся ещё раз и затих.

Пашка молча смотрел на нас, мы – на него и друг на друга. Казалось, что-то щёлкнуло в воздухе – это захлопнулась дверца в нашу прежнюю жизнь, теперь можно было бежать только дальше вперёд никуда не сворачивая.

«Разделят жизнь своих родителей», – вдруг вспомнил я строчку о наших детях, какую мы все вписали, уговаривая Воронца остаться на Симеоне.

– Это что, жертвоприношение? – растерянно спросил барчук.

– Оно самое, – усмехнувшись, ответил командор-убивец.

И сразу отпала необходимость в каких-либо дальнейших объяснениях.

– Я один, – сказал Пашка, берясь за лопату, и мы с Аполлонычем пошли вниз.

      Было какое-то очень странное состояние, но никак не похожее на угнетённое. Скорее, тот самый прилив сил, который наблюдается в момент завершения большой тяжёлой работы. Я посмотрел на барчука. Что-то похожее ощущал и он.

ИЗ ВОРОНЦОВСКОГО ЭЗОТЕРИЧЕСКОГО…

       Твои поступки в будничной жизни – самое сложное. Внешне они ничем не должны тебя выделять из окружающих. Смейся их шуткам, печалься их горестям, поощряй их порывы, страхуй их от недотёпства. И веди, веди туда, куда тебе надо. «Мы сделали это», – должны они говорить время от времени и радоваться своему достижению, как самой главной радости. Помни: сильные поступки оправдывают всё. Люди любят их сами по себе вне зависимости от результата и всегда найдут нужные лукавые слова, чтобы одобрить то, что способно поразить их воображение.

      Но сильно и резко поражать их воображение не следует слишком часто. Это может парализовать их волю, сделать на время очень послушными, но тем сильнее будет последующее стремление избавиться от этой гипнотической зависимости. Идеальным был бы баланс из 45% страха и 55% преданной любви.

      Любви отнюдь не к твоей славе, таланту, богатству, власти, гармонии, идеалу. Все это однобоко и неполно. Полной в России может быть только любовь к Удаче. Если я дам им удачу, они будут моими безраздельно.

      Возможно, на каком-то этапе захотят соскочить с моего поезда, но побегают, побегают и непременно вернутся обратно. Стерпят и любую иерархию, если твёрдо будут убеждены, что за каждым поворотом их ждёт очередная вкусная морковка. А как следует вкусив наркотика большого успеха, примут и дозированную порцию мелких неудач. И себя же ещё будут в них обвинять. Словом, с любовью всё ясно.

      А страх?.. Чего именно? Физического наказания? Вряд ли. Это забава для юристов и уголовников. Напротив, с любого твоего единомышленника и пылинка не должна упасть. При культе Удачи страх может быть только один – бояться быть выключенными из общей тотальной Удачи. Этого должны страшиться больше всего.

      Ну и, конечно, время от времени необходимо удивлять их поступками не общественными, а личными. Причём чем меньше в этих поступках будет логики, тем лучше.

Глава 4. АТТРАКЦИОН

Муню хватились лишь на третий день. Сначала предполагалось, что он отправился в поисках приключений в женскую общагу Симеона и там как следует загулял. Потом стали думать, что он, не сказавшись, поехал в Артём навестить замужнюю сестру. И только на пятый день на остров прибыло двое пожилых дядечек искать концы столь внезапного исчезновения своего братана. Опрашивали наших дежурных вахтёров, заходили в командорские кабинеты, с пристрастием допросили вернувшегося из командировки Адольфа. Последний был чист, нашлось полдюжины свидетелей, которые в злополучную ночь плыли с ним на пароме в Лазурный и видели, как он оттуда пересел на владивостокский буксир.

      На наше счастье, в ту ночь на вахте дежурил якутский дед Гуськов, который хоть и видел, как мы с Аполлонычем выводили из Галеры Муню, но через пять дней уже начисто забыл об этом. Один из дядечек в прошлом был следователем прокуратуры, однако и он не смог зацепиться за что-либо существенное. В конце концов Муня был не той фигурой, из-за которой людям загоняют под ногти иголки, и дело потихоньку спустили на тормозах. На острове было достаточно обрывов, с которых по пьянке можно было свернуть себе шею, поэтому посчитали, что рано или поздно раздутое тело где-нибудь да всплывёт. Но оно не всплывало, и в головы качков вкралось пока ещё не очень определённое чувство опаски перед Галерой, где без следа могут так запросто исчезать их подельники.

      На кого угодно могли подумать, но только не на отца четырёх детей, спокойными, чуть насмешливыми глазами взиравшим на это самостийное расследование. Даже у тех, кто видел Пашку во время боксёрского матча, мнение о нём как о насквозь интеллигентном человеке, который всегда ищет лишь словесный выход из любого конфликта, было непоколебимым.

      Ни о чём не догадывался и вернувшийся с Большой земли Севрюгин. Мы с Аполлонычем ничего ему не стали сообщать, щадя его сверхщепетильную честность. Не обсуждали происшедшее и между собой. Лишь однажды у барчука вырвалось не лишённое остроумия замечание, что наш Великий кормчий с помощью своей заточки просто вступил в четвёртую и последнюю фазу своего развития.

– Четвёртую? А какие три предыдущих? – заинтригованно спросил я.

– Первая, сибаритская, была у него до женитьбы в 20 лет, вторая, единоличная, до знакомства с нами в 30 лет, третья, шабашная, до приезда на Симеон в 33 года, – перечислил барчук, – и теперь пойдёт чисто сафарийско-фюрерская.

– И в чём её отличие от шабашной фазы?

– В том, что теперь он с помощью своей заточки определил границы своей охотничьей территории. Мол, могу сделать такое или не могу? Понял, что может, и уже никогда к этому не вернётся – просто не будет испытывать в этом потребности. – Так оправдывал он своего кумира Пашку, стремясь изо всех сил вернуть не столько даже ему, сколько себе прежнюю незамутнённость и прекраснодушие.

      «А с чего ты взял, что он не будет испытывать в этом потребность?» – так и подмывало меня спросить у барчука, но не спрашивал. Потому что знал за собой в отдельные минуты такое же желание кого-нибудь в ярости убить, и чтобы мне за это ничего не было. Пашка сделал это и за себя, и за меня, не суетясь и ничего не пугаясь, и очень долгое время мне доставляло тайное удовольствие исподтишка наблюдать, как происшедшее отразится на нём и всякий раз я убеждался, что оно ни на йоту не поколебало безмятежности его духа. Наоборот, придало всему его облику и манере поведения особо законченный вид, не юноши, а заматеревшего мужа.

Да и то сказать Пашкина заветная мечта о двух первых безоблачных сафарийских годах, чтобы во всех нас накопилась энергия победителей, была выполнена, и теперь он как бы брал тайм-аут, давая Судьбе возможность отыграть у себя пару незначительных очков. Слишком крепко верил в своего ангела-хранителя, который не позволит из-за всяких мелочей расстроиться его грандиозным замыслам.

      Ещё в первую зимовку у Воронца как-то прозвучала мысль, что не надо наше физическое вкалывание воспринимать слишком всерьёз. То есть кидайте бетон, пилите брёвна, доите коров, но относитесь к этому чуть-чуть театрально, как к спорту или как к музею ручных ремёсел, где нам отведена роль живых экспонатов.

      Помнится, тогда этот грамм театральности принёс лично мне глубокое облегчение. Подобно Аполлонычу, я несколько тяготился чрезмерной серьёзностью всех наших фермерских потуг. Но едва прозвучал намёк, что мы строим всего лишь большой туристский аттракцион для себя и других, всё сразу стало на нужное место. На аттракцион я был от всей души согласен. Ведь без лукавства, розыгрыша, обмана жизнь теряет половину своей привлекательности. Вымуштрованные Пашкой быть в своей квадриге абсолютно честными и добросовестными мы поневоле, для элементарного равновесия должны были в чужаков выплёскивать все свои невостребованные запасы лицемерия и коварства.

По инерции ещё продолжали раскручивать маховик фермерско-производственных работ, но к окончанию второй зимовки снова вспомнили про эту идею. И уже держали в голове купальный сезон и то, как нам максимально повытрясти карманы будущих отдыхающих, превратив Сафари в нечто суперпривлекательное и комфортное, перейдя от простых палаток и железных мисок за неструганным столом в более тяжёлую курортную категорию.

– Тысяча туристов это пятьдесят тысяч рублей чистой прибыли, – с энтузиазмом подсчитывал Севрюгин.

– Разогнался! Они же все прибудут со своими кипятильниками и банками тушёнки, – в своей саркастической манере остужал его пыл Аполлоныч.

– А ты какой дашь прогноз нашим невиданным туристским прибылям? – спросил Вадим у главного босса.

– Если будет прорыв в новое качество жизни, то всё будет как надо, – отвечал тот.

Самое замечательное, что все галерники психологически тоже вполне готовы были к такому раскладу. Частично удалось преодолеть даже извечный российский лакейский синдром, когда услужение другому человеку считается чем-то крайне унизительным и недостойным. Официантки и уборщицы, дворники и сторожа, кочегары и сантехники – их общественный статус за зимовку в Галере, благодаря возможности раз в четыре недели попробовать себя на «белых должностях» существенно изменился, и зависел уже не столько от непрестижности работы, сколько от общей культуры, уравновешенности поведения, безотказности в любом порученном деле.

То равенство оплаты между сантехником и академиком, которое год назад казалось совершенно фантастическим, было внедрено в Сафари как самое естественное явление. Более того, так как всё основывалось на самом интенсивном вкалывании за одинаковую, согласно своему разряду плату, то те, кому было слишком тяжело на бетоне или кирпичных работах, сами устремились в эти самые сторожа и уборщицы или искали какую другую, не занятую нишу применения своим способностям.

– Это потому, что никто пока практически не получает на руки живых денег, – скептически утверждал Заремба.

Конечно, больше всего нас интересовало, что скрывается в голове Воронца под провозглашенным новым качеством жизни.

– Всё очень просто, – объяснил невеждам Пашка. – Долой лозунг «Сначала построим, а потом будем украшать», да здравствует лозунг «Строим и украшаем одновременно».

И с наступлением тепла треть рабочей силы была брошена на это украшательство. За зиму мы успели обжечь полмиллиона кирпичей и четверть миллиона керамической плитки, и теперь все они пошли на облицовку галерного фасада. Её единый корпус изначально был разбит Пашкой на двенадцать вертикальных торцов с разного размера окнами, лоджиями, балкончиками и эркерами. В шлакобетоне это выглядело крайне неприглядно, но едва эти торцы стали облекаться в кирпичи, плитку, крупную гальку и просто дикий камень всевозможных оттенков, как всё начало вытанцовываться совсем иначе. Единый корпус Галеры превратился в дюжину отдельных зданий, пристроенных друг к другу, казалось, на протяжении многих лет, этакая намеренная разностильность, невинная архитектурная обманка, разом отодвигающая момент рождения Сафари на несколько десятилетий назад.

      Преображению подверглась и вся пригалерная территория. Возводились ажурные беседки, торговые павильончики, альпийские горки, в нарядный бульвар обустраивалась часть «Дороги в никуда», от галерного входа потянулись лучевые дорожки в сторону пляжа, а на перепадах высот намечены живописные террасы будущего дендрария, которые мы усиленно засаживали завезёнными с материка деревьями и кустами. Заполненный водой овраг на Сафарийском ручье был расширен до размеров приличного пруда, от которого в разные стороны потянулись извилистые каналы. Особенно много внимания уделялось детским игровым площадкам и гладкому дорожному серпантину для гуляний с детскими колясками.

Да и то сказать, у нас вообще с той весны начался настоящий демографический бум, по одному-двум дитятям нарождались каждый месяц, в том числе и в зграе: то у Аполлоныча очередной сын, то у меня очередная дочь. Но рекордсменом в этом смысле был Адольф.

Год навояжировавшись по Союзу, вернулась к нему беременная на шестом месяце чужим ребёнком законная жена Света Свириденко. Адольф встретил её аналогичным сюрпризом, предъявив свою новую сожительницу из симеонских раздельщиц рыбы и тоже беременную. Между тем падчерица настолько сдружилась с этой сожительницей отчима, что на родную мать за её предательство и смотреть не хотела. Свою первую ночь в Галере Света провела в гостевой каюте Галеры, да там надолго и застряла. Иногда туда к ней в гости из квартиры отчима спускалась родная дочь, время от времени заглядывал и Адольф, проявляя редкую снисходительность и не торопясь ставить штамп о разводе в свой паспорт.

Удивительно, но такое положение устроило практически всех. Адольфа – потому что приковывало к нему всеобщее внимание, обоих «жён» – потому что знали, что лучше «мужа» пустячными разборками не беспокоить, иначе может и кулаки в ход пустить, квадригу – что было прибавление сафарийского семейства, а не убыль, прочих галерных мужиков, как эталон укрощения много себе позволяющего бабья, а женщин, как ужастик, который они тоже могут получить в свою жизнь.

Долгое время, правда, многие ожидали какого-либо взрыва в Адольфовом семействе, вместо этого уже к лету обе жены родили по здоровому малышу, и Вера, новая сожительница Адольфа, принародно объявила, что Света снова может пускаться в бега, её младенца она вырастит точно так же, как своего. Естественно, что после таких слов гулящей жене бежать уже не было никакого резона. И первый официальный сафарийский двоежёнец Адольф мог со смехом всех троих своих детей величать родными если не по крови, то по поддельному способу жизни.

– А тебе не кажется, что этот наш красавец-Казанова закладывает мину в сам принцип сафарийской семейственности? – спрашивал Вадим главного командора.

– Ну и закладывает, ну и что? – отвечал ему Пашка.

– А если у них дойдет дело до развода?

– Пойдут с вещами на выход.

– А ты Адольфу уже об этом говорил?

– Если ему сказать, то он как раз развод и устроит.

– А как с вещами на выход, если он у нас прописан? – уточнял доктор.

– Он прописан в Симеоне по улице Первомайской, семнадцать. Там пусть и остаётся, – рассудил Воронец.

– Кстати, меня многие спрашивают, будем мы их прописывать в Галере или нет? Наша сказка про садовое товарищество в четырёхэтажном доме рано или поздно лопнет.

Это действительно могло стать серьёзной проблемой. Пока стройка была не закончена, ещё получалось как-то отговариваться её дачным статусом, но уже имелись дачники, которые жили и работали только в Галере, а их формальная прописка в других местах могла закончиться судебным разбирательством. Поэтому, хорошо всё взвесив, Воронец с Севрюгиным пришли к выводу, что всех наших дачников необходимо обеспечить вторым жильём, чтобы можно было в случае разрыва отношений безболезненно от них избавляться. Отныне всякий продаваемый в Симеоне или в Лазурном частный дом покупался и оформлялся на кого-нибудь из галерников, за их счёт, разумеется.

– Да у нас нет таких денег? – первое, что они говорили.

– А ваш дачный взнос? На него и покупайте, – поясняли мы.

– Тогда значит, галерная дача нам уже не принадлежит?

– Принадлежит, но уже в кредит. Ещё десять тысяч зачётных рублей, и она снова ваша.

– А зачем он нам этот лазурчанский дом вообще? – роптали отдельные «счастливцы».

– А у нас дачное товарищество наоборот, – отвечали зграйщики. – На даче мы живём, а основной дом становится дачей.

– Это значит, если что, вы нас туда в ссылку, как Замятиных? – допытывались самые ушлые из них.

– Именно так. А вы не подставляйтесь и всё будет тип-топ.

– А как же с нашими правами человека и уверенностью в завтрашнем дне?

– Между прочим, даже в хваленой Европе, если все жильцы большого дома выступят против какого-нибудь дебошира, то его тут же выселят со всеми его правами человека впридачу. – Так, уже вполне откровенно, декларировали мы свою вызревающую сафарийскую идеологию.

Естественно, столь дорогие нерентабельные покупки были Сафари не совсем на руку, вернее, совсем не на руку, но другого решения этой проблемы мы просто не видели.

Ещё одна незадача вышла с домиками-шалашами. Многие хотели застолбить их за собой как частную собственность. Кое-кто даже подсчитал, что их себестоимость составляет полторы тысячи рублей, и не прочь был за них заплатить и две и две с половиной тысячи рублей. У Пашки было, однако, своё мнение.

– Ну зачем же так дорого? Достаточно ста рублей.

– То есть, как? – безмерно изумлялись потенциальные покупатели.

– В качестве лицензии на летнюю гостиницу. Зазываете в них постояльцев и обслуживаете их, – объяснял главный командор. – Половину платы берёте себе, половину в кассу Сафари. По-моему, справедливо.

– Да это же элементарная обдираловка!

– Как хотите.

Но сказав «а», нужно было сказать и «бэ», чтобы никто не подумал, что мы блефуем, и после майских праздников шестнадцать летних домиков перешли в ведение зграи и Адольфовых жён. Мы сами наполнили их новенькими кроватями и столиками, а женские руки снабдили их нарядным бельём, ковриками и посудой. Плата за проживание в них была установлена на уровне лучших владивостокских отелей, причём расплачиваться нужно было живыми, не условными рублями. Понятно, что в большинстве своём наши «мотельчики», как мы их называли, стояли пустыми, но важен был сам факт их существования, и мало-помалу, особенно к концу купального сезона образовался целый круг постоянных ночёвщиков, которые приезжали на выходные из Владивостока уже не с рюкзаками и палатками, а с одними зубными щётками и запасными носками.

Сами сафарийские фермерские потуги тоже постепенно превращались в туристический аттракцион. Большинство дачников переняло нашу склонность к монокультурам и дачный массив вскоре превратился в длинные и узкие земельные делянки, где любознательные горожане могли получать представление как именно выглядит та или иная сельскохозяйственная культура. Стационарный вид приобрели и огороженные выпасы для скота. На свободе осталась лишь небольшая отара овец и пара стай гусей, заменяющие собой газонокосилки.

      Другую треть работников Пашка с наступлением строительного сезона оставил в галерных цехах трудиться на «экспорт», мол, как хотите, а выдайте мне стильную мебель, одежду и посуду, чтобы за них можно было получать не условную, а настоящую прибыль. После полугода зимних стараний эти вещи и в самом деле стали приобретать приличный товарный вид. Про первые кооперативы шли ещё только разговоры, поэтому мы выходили на свой «экспорт» сафарийским путём. В магазинчиках Галеры и купленных для дачников частных домах в Лазурном, Владивостоке, Большом Камне и Находке были выставлены под заказ образцы всей нашей продукции. Особенно нарасхват шли джинсы, постельное бельё, ювелирные побрякушки, фирменные двухъярусные кровати и угловые кухонные диванчики. Надо было видеть физиономию Севрюгина, когда на его калькуляторе вдруг в конце лета выскочила цифра 100 000 рублей чистой прибыли собравшейся со всех этих торговых точек.

– Так и до миллиона когда-нибудь очередь дойдёт, – восторгался он.

      Большая работа развернулась по наращиванию противливневых подпорных стенок и возведению сразу нескольких фермерских модулей, второго летнего городка на месте стройотрядовского кемпинга, взяты под стеклянную крышу два первых пятака.

      Из-за всего этого на второй очереди Галеры было занято не более одной пятой части мужиков. Безквартирные дачники, понятно, роптали на снижение темпов строительства жилья, но кто их будет слушать? Как в первую зиму зграе больше всего хотелось отдельных квартир, так теперь захотелось бытового комфорта. Хороши были галерные приквартирные палисадники, но ещё лучше оказались доставшиеся мне и Севрюгину оранжерейные пятаки. Под двойной стеклянной крышей и непроницаемыми стенами из стеклянных блоков ты вдруг получал в свое полное распоряжение уединенный райский уголок, где мог сколько душе угодно баловаться с посадками субтропических растений.

      Удовольствие от этого было столь велико, что мы с Вадимом временно почти забросили остальные свои сафарийские дела и пропадали только там. Пашка понял, что оранжерейный перекос тоже не подарок, и ввёл в Сафари институт дублёров. Чтобы уже не приходилось во время своего отсутствия просить подстраховать друг друга на фермерском хозяйстве, а в официальном порядке прикрепить к каждому оранжерейному пятаку и фермерскому модулю по двое приживалов, мол, мастер учит молодых работать по-сафарийски: одну неделю работает сам, вторую на его пятаке и ферме пашут двое дублёров.

– А ведь это уже самое беспримесное батрачество, – тут же среагировал въедливый Заремба.

– Ну и батрачество, что с того? – отвечал ему даже не Пашка, а Чухнов. – Зато у этих батраков шанс выскочить в хозяева гораздо больший, чем у вольных стажёров. Потому что уже будет знать, как со всем этим обращаться. А потом женится, родит ребенка – и сам станет полноправным фермером, а пока терпи и на ус наматывай.

Но конечно, не всё было так просто. Поначалу таких дублёров подбирать пришлось весьма осмотрительно, из тех, кто сам готов был предложить подобные услуги, мол:

– Давай чётко договоримся, чтобы я и впредь мог рассчитывать на тебя, семь дней в неделю пашешь по два часа, по три рубля в час. И мне будет хорошо от фермы отдохнуть и тебе лишних сорок два рубля в неделю не помешают. Только, пожалуйста, это всё строго между нами.

Разумеется, «строго между нами» не получалось, информация в конце концов просочилась в массы, но осуждали уже не столько нас, сколько дублёров, захотевших в лёгкую срубить себе дополнительно деньжат. В то же время и для шестиразрядного сафарийца зарабатывающего по 360 условных рублей в неделю такая выплата была совершенно необременительна. Аполлоныч и по пять рублей в час согласен был платить своему «домработнику», лишь бы его не слишком сильно отвлекали от видеоперевода и преподавательства в музыкально-французской студии.

      С наступлением купального сезона стал набирать обороты и собственно туристский сервис. Бесплатные душевые, топчаны и шезлонги живо наполнили загорающими окультуренный сафарийский пляж. Никто не препятствовал приносить с собой еду и питьё, но очень быстро сложилось, что каждый отдыхающий считал за должное купить что-то в наших продуктовых лавках.

Шестижен выкатил из своей слесарки три первых двуколки-кабриолета и рядом с ними померкли разом все симеонские бэушные «хонды» и «тойоты». Кому не досталось «экипажей», оседлали велосипеды, вёсельные лодки и верховых лошадей. А ещё были танцплощадка и кафе, видеозал и бильярдная, теннисный корт и карусель, печатающие червонцы с регулярностью денежного станка. На футбольном поле и волейбольной площадке четыре командорских команды мерились силами не только между собой, но и с любыми командами отдыхающих. Вход сюда был свободный, зато за мороженое и квас – будь ласков – плати по полной программе.

Между тем, алчный взгляд, Воронца смотрел уже на Гусиное озеро. Его водная гладь в половину квадратного километра отличалась редкой неказистостью. Лишь с западной стороны имелся твёрдый переходящий в подножие сопки берег. С остальных сторон, в том числе и со стороны Сафари озеро окружали заболоченный луг и стена камышей. Но это ли преграда для гусеничного экскаватора и шести симеонских самосвалов? Пока экскаватор по чуть-чуть копал первый дренажный канал, самосвалы вовсю атаковали топкий луг и камыши, насыпая метровую дамбу из камней и песка.

– Неужели ты думаешь, что кто-нибудь захочет ставить палатки в этом болоте? – удивлялся Пашке барчук.

– Ещё и не оттащить будет, – отвечал ему главный командор.

Как только двухсотметровая дамба достигла чистой воды, Шестижен переправил туда два сварных железных понтона и соорудил на них широкий настил, получился плот-катамаран, на котором можно было медленно, но верно передвигаться по всему озеру.

– Ну и чего мне смотреть там на эти камыши? – продолжал своё удивление Аполлоныч.

Пашка только снисходительно ухмылялся его неразумию.

Прошёл ещё месяц и побывавший на озере Чухнов изумлённо ахнул – там красовались два маленьких свеженасыпанных с катамарана островка. Уже к осени на них высадили несколько десятков деревьев и кустов – если природа не удосужилась обеспечить саму себя красотой, то помочь ей должны были сафарийцы.

      Увеличившийся масштаб и разнообразие работ диктовали свои законы. Все мужчины-галерники теперь регулярно превращались в дежурных шерифов, чтобы сохранить на своей территории привычный порядок, ибо с прибытием четырёх студенческих отрядов (четвёртый специально был навербован в Хабаровске) ночующее население Сафари вместе с туристами-палаточниками превысило четыреста человек. Перед такой массой потенциальных нарушителей стушевался даже Адольф, отказавшись от своего главного шерифства, – был слишком горяч и злопамятен.

– Я их всех скоро калечить начну, – грозился он.

      Поэтому бразды сафарийского правопорядка полностью перешли в мои руки. Наш Дэн Сяопин столько твердил мне о Сафари как о самостоятельном греческом полисе со всеми его государственными причиндалами, что я окончательно уверовал в это, и вместе со стационарной бригадой легионеров-охранников принялся создавать тайную полицию и внешнюю разведку, чтобы всё было как у людей. Более того, после инцидента с Муней я вдруг ясно и отчетливо понял, как именно должен ими заниматься. Развивать силы безопасности не в сторону защиты Сафари от внешнего мира с плохими дядями и тётями, а этот внешний мир всячески оберегать от Сафари и лично от Пашки Воронцова.

      Бригада легионеров набралась быстро. Несколько отслуживших своё «афганцев», морячков, пограничников, которым зазорно было становиться в один испытательный строй с бичами и женатиками, с удовольствием согласились на лошадь с седлом и возможность не выходить из приобретённых в армии физических кондиций. Что я им немедленно и предоставил, отправив отрабатывать приёмы легионерского боя в «Горный Робинзон».

      С тайной полицией тоже вышло не слишком сложно. Видимо, это свойство любых больших коллективов – всегда найдется пара-тройка людей, желающих совершенно добровольно сообщать всё, что кто-то негативное сказал или сделал. Оставалось их доносительные порывы лишь систематизировать и как следует засекретить. Испытывал ли я при этом какие-либо угрызения совести? Да ни малейших! Во-первых, кто сказал, что узнавать чужие тайны, это плохо? Хочешь сберечь свои секреты – береги их, но никак не злись на того, кто проник в них. Во-вторых, тайный сыск – это нервная система любого многолюдного человеческого организма, чтобы своевременно сигнализировать о его малейшем внутреннем сбое. В-третьих, изъяв крикливую оппозицию из галерного обихода, мы тем более обязаны были иметь информацию о настроениях в своих низах.

      Труднее получилось с внешней разведкой. Я долго даже не представлял, как подступиться к ней, пока однажды меня не осенило: все взятки, выплачиваемые Сафари на сторону, рассматривать в качестве денежных кредитов этим взяточникам, которые они с процентами рано или поздно обязательно должны нам вернуть, но о чём им пока не обязательно сообщать. То есть, вот они будущие объекты сафарийского шантажа!

– Ну ты и гусь! – восхитились моим ноу-хау командоры. И взяткодательство из преступления превратилось в Сафари в своего рода подковёрный спорт: кому, сколько и за что? Так же как на галерных сексотов я завёл на эту публику специальные досье с самой подробной информацией. А так как взяткополучателями у нас было практически всё окружающее чиновничество, то и разведданные получались именно те, что надо. Насчёт сбора дополнительных улик тоже без проблем: кто ж любит своё начальство! Порой одной коробки конфет секретарше хватало, чтобы узнать, какую квартиру её босс выбил для своего племянника или где ночевал вчера надравшись как последняя свинья.

      Но всё это ещё предстояло как следует раскрутить, а пока в разгар третьего купального сезона под моим началом было всего три парных конных шерифских разъезда из ретивых, но неловких мужиков, которые больше думали, как им не свалиться с лошади, чем вглядывались по сторонам. Объезжая вокруг Заячьей сопки палаточные бивуаки, они делали вежливые замечания расшалившимся отдыхающим. Когда замечания не помогали, мы уже сводным шестиголовым отрядом подъезжали к конкретному стойбищу и предлагали свои услуги по перемещению их палаток за Сафарийский ручей. Если компания нарушителей была слишком боевой, брали пару ротвейлеров из собачьего питомника Адольфа и тогда любой вопрос о сопротивлении снимался сам собой.