Текст книги "Слово о Сафари"

– А что ещё я должен говорить, если вы мне ничего толком не объясняете? – напустился он на барчука. – Вступай – и всё! Не пить, не курить, матом не ругаться – это я уже понял. А дальше что? Свобода у меня какая-нибудь будет? Вот я захочу во Владик смотаться, мне что, разрешения у вас спрашивать?

– Не только разрешения, но и денег на командировочные расходы, – ответил вместо Аполлоныча Севрюгин.

– А если я не в командировку, а на свои кровно заработанные захочу?

– Это всё, что ты хотел узнать? – Вадим начал раздражаться.

– Ну построите себе дома, а потом?

– А потом постареем и умрём, – это сказал уже барчук.

– Вы как будто хотите, чтобы я сам до всего допетрил, – почти пожаловался Адольф.

– А мы глупых не берём, – довольно осклабился Чухнов.

– Ну да, только таких, как Гуськов.

– Много говоришь, – строго заметил доктор. – Так «да» или «нет»?

– Если «да», то что дальше?

– Дальше полный сафарийский взнос: десять тысяч тугриков, диплом о высшем образовании и сто книг в общую библиотеку, – перечислил наш казначей.

– И четвёртое, – напомнил молчавший до этого Воронец.

– Да, четвёртое. Свидетельство о браке с предъявлением самой мадам, – быстрее других среагировал барчук.

Никто не сомневался, что таких условий приёма Адольфу не пройти ни по каким параметрам. Но как же мы все сели в лужу! Надо высшее образование? – Пожалуйста, вот вам зачётка студента-заочника Дальневосточного политеха. Денежный взнос в десять тысяч? – Да ради бога! Отлучка на сутки во Владик и вот вам вся сумма. Что, семейственность? – Ещё одна поездка на материк – и в Сафари на одну симпатичную, образованную, да ещё с десятилетней дочкой женщину больше. Правда, без свидетельства о браке, но сельсовет рядом, счас сходим, или лучше тогда, когда у вас заведутся деньги на свадебные подарки. Каких именно сто книг, список, пожалуйста? – Неделю срока – и всё будет в лучшем виде. Что там последнее, что вы называете самым главным? Идея на благо Сафари, которую я сам бы и осуществил? – Дайте пораскинуть мозгами, или тем, что там у меня вместо них.

      Так, в одночасье он стал более полноправным членом Сафари, чем мы сами, – ни у кого из нас столь полного вступительного комплекта ещё не было. Особенно смущали его десять тысяч, даже на Дальнем Востоке невозможно было просто из воздуха достать такие деньги. На вопрос: где взял, Адольф резонно ответил:

– Пускай у вас будут свои секреты, а у меня свои.

На закрытом зграйском совете Вадим обронил:

– Похоже на какой-то зэковский общак.

– Один олигофрен, другой матёрый уголовник – хорошо начинаем нести свет в народные массы, – подытожил без всякого осуждения Пашка.

– Надо все-таки навести справки, – неосмотрительно вставился я.

– Вот ты, Кузьмин, и будешь заведовать нашим местным гестапо, – подхватил барчук. – Всегда отмалчиваешься, значит, умеешь хранить тайны, умеешь хранить тайны, значит, тебе их и знать.

Пока я подыскивал подходящий отлуп, Пашка и Вадим внимательно посмотрели на меня, и я понял, что полное их благословение на эти функции мной получено.

– Ты это кончай со своими крепостными и гестапо, – по-серьёзному обратился Пашка к Чухнову. – Не все способны понимать твой кладбищенский юмор. Учтите, что очень скоро у нас появятся подсадные утки КГБ, поэтому давайте обращаться со словами предельно осмотрительно.

– Кузя их выявит, и мы их тут же расстреляем, – веселье Аполлоныча было не остановить.

Но Воронец так глянул на него, что он тут же сбавил тон:

– Всё понял. Никаких крепостных, гестапо и расстрелов. Клянусь ползунками своей дочери.

Как Адольф не скрывал и не дичился, некоторые факты про него выяснить всё же удалось. Его главным душевным факелом была нетерпимость и злоба ко всякого рода пропискам, пропускам, анкетам, удостоверениям. Будете, собаки, меня по бумажкам оценивать, так я вам оценю! И проходил под чужой фамилией в самолёт и обком партии, по липовым документам отдыхал в закрытом санатории и в гостиничном люксе, поступал в вузы и даже в загранплаванье побывал. Дважды был судим за подделку документов, но отнюдь не исправился, потихоньку продолжая свой преступный промысел и у нас (вот откуда взялся его сумасшедший взнос). Предметом его чёрной зависти был прославленный «Литературкой» бич, что два года на халяву колесил по стране в отдельном служебном вагоне. Нечто подобное, только в своем бумажно-поддельном жанре, хотел для себя и Адольф.

– Ну, что ж, концлагерь так концлагерь, – легко согласился он с предложенной ему должностью коменданта, выстругал подходящую дубинку и стал неутомимо прохаживаться с нею по лагерю, подгоняя своих вчерашних товарищей: «Арбайтен! Арбайтен! Арбайтен!» И так выразительно похлопывал себе дубинкой по ладони, что даже те, кто не знал значения этого немецкого слова, сразу понимали, что от них требуется. Разумеется, сам отныне наравне с ними пахать на презренных бетонных работах он тоже уже не мог. Нашёл себе более подходящие занятия. Вместо двух наших шелудивых дворняжек стал создавать настоящее собачье воинство, что вскоре забегало по натянутому по всему периметру лагеря стальному тросу. Заодно изготовил боевой арбалет и отправился браконьерничать с ним на симеонских оленей. Мы об этом узнали только, когда Адольф притащил на кухню два рюкзака свежего мяса.

– Пускай это будут мои проблемы, – сказал он, – А вы делайте вид, что ничего не знаете. Вы видели арбалет в моих руках? Нет. Вот и другие не увидят.

      Никто ещё столь откровенно не навязывал нам свою волю, но удивительное дело – наше самолюбие не роптало. Было в Адольфе какое-то отрицательное обаяние, что заставляло многое ему позволять. Так он с тех пор и заделался нашим главным поставщиком оленины, а также свежей рыбы – сами мы к рыбалке были совершенно равнодушны.

      С началом июля, когда море прогрелось и открылся купальный сезон, туристы на остров, что называется пошли косяком. Многих особенно привлекал наш северный полуостров, где было немало закрытых бухточек идеальных для семейного и компанейского отдыха. В каждой имелся ручей с родниковой водой, песчаный или галечный пляж, сколько угодно сухого хвороста в лесу и изощрённая пейзажистика вокруг. И потянулся к небу дымок туристских костров, а окрест зазвучала какофония транзисторных и магнитофонных звуков.

      Наш лагерь, хозяйство, баня, столовая под навесом притягивали туристов, словно мёдом намазанные. Ну ладно бы полюбопытствовали и шли своей дорогой. Так нет же, каждый второй норовил завести с нами более тесное знакомство. Днём мы были в этом смысле неприступны, но вечером, после восьми, когда уходили в посёлок подёнщики, наступало расслабление. Несколько чужаков непременно оказывались за нашим столом или в кают-компании у видика и сидели часто до упора. Тащили выпивку, редкие консервы, красную икру и искренне обижались, когда мы отказывались «принять на грудь по десять капель» или не желали идти к их палаткам с ответным визитом. Все почему-то путали простое гостеприимство с пьяным панибратством, а для нас здесь существовала чёткая разница.

      Целый месяц мы мучились, но появился Адольф, и всё преобразилось. Ровно в одиннадцать он забирал со стола самовар и выключал телевизор с видиком на самом интересном месте. Но порой даже эти меры не могли поднять с места засидевшихся посетителей. Однажды дело чуть не дошло до драки. Некий усатый морячок рвался из рук товарищей к нашим физиономиям:

– Я бесплатно ужинаю только у друзей, а раз вы не хотите быть моими корешами, я по-другому расплачусь с вами.

      Он имел в виду мордобой, но Адольф перевёл на другое.

– Хорошо, расплачивайся. – И он поставил на стол перед морячком пустую трехлитровую банку.

      Все – и свои, и чужие – опешили.

– Отлично. Сколько? – победно осклабился усатый.

– А сколько считаешь нужным.

      Морячок сделал широкий ресторанный жест, и в банку опустилась двадцатипятирублевка. Никто из наших не вмешивался. Адольф тоже был само хладнокровие, твёрдой рукой налил себе кружку чаю и предоставил гостям самим выпутываться из щекотливой ситуации. Его выдержка подействовала – компания морячков удалилась в некотором сомнении относительно своей моральной победы.

      Страшная весть мгновенно облетела посёлок и все туристские костры: оказывается, эти «минские сектанты» берут деньги, и бешеные, за своё грошовое угощение и видик. Мы и не собирались оправдываться, а по совету Адольфа даже объявили прейскурант: за ужин, видик и одиннадцатичасовый чай по 5 рублей с носа.

      Наше ожидание, что теперь уж точно к нам никто ни ногой, обернулось прямо противоположным: поток вечерних посетителей в нашу лесную ресторацию стал более густым и устойчивым. Ведь отныне не надо было ломать голову, что захватить с собой в виде гостинца, а за несчастную пятёрку всякий мог чувствовать себя вполне свободно – ещё бы, теперь они всё это оплачивают! Вслед за туристами к нам потянулись и коренные симеонцы – со злачными местами на острове было туговато, да и кормили наши женщины – не сравнить с поселковой столовой. Но ресторан мы были особый: никакой выпивки, даже принесённой с собой, никакого крика и выпендрёжа, иначе рядом непременно возникнет фигура Адольфа с самым свирепым из своих псов на цепи и тихо, проникновенно так произнесёт на ухо:

– Вам лучше забрать свою пятёрку и уйти отсюда, гражданин хороший.

      А то, что велено одним сафарийцем никогда не будет оспорено другим, по крайней мере, при посторонних. К этому порядку Пашка успел нас приучить железно. Вот и утихомиривались, и уже сами, привыкнув, с осуждением смотрели на нарушителей.

      Помимо того, что эти пятнадцать-двадцать ежедневных пятёрок заметно оживили сафарийский бюджет, нам самим было не менее приятно после тяжёлого дня не суетиться с тарелкой на раздаче, а вальяжно дожидаться, когда один из бичей, в прошлом официант, прикатят тебе на выбор несколько блюд, а потом также укатит грязные тарелки. Ну и, разумеется, кайф от окружающей публики! В основном это был приезжий люд со всего Союза, и интересных рассказов и житейских историй за два с половиной ресторанных месяца мы наслушались больше, чем за всю свою предыдущую жизнь. И не только историй.

      Человеку в отпуске непременно надо покрасоваться перед незнакомыми людьми, показать, что на своей работе он не пешка, а что-то да значит. Плюс созидательное начало, дремлющее в каждом человеке, которое просыпается, когда он помогает знакомым переезжать на новую квартиру. Тогда советы по обустройству сыплются из любого неудержимым потоком. Нам лишь оставалось ловить доброхотов на слове.

– Да, – соглашались мы, – косой на такую коровью ораву сена не накосишь, но где взять конную косилку?

– Да, – не возражали мы, – без своей кузницы тяжеловато, но где он, самый простой горн?

– Да, – одобряли мы, – насчёт консервирования вы верно заметили, но не закручивать же сотни банок вручную?

      Ну как мог человек в отпуске не поддержать свою собственную идею конкретным делом? А если с ним ещё случалась рядом молодая жена или любовница, то предложение записать нужный телефон и адрес следовало незамедлительно. Был проявлен интерес и ко всей нашей затее. Естественно, что людям, предпочитающим палатку комнате в санатории, не могли не импонировать принципы здоровой и вольной жизни. Некоторые расспрашивали весьма подробно и даже заводили речь о вступлении в наши ряды. Но всех отрезвляла пятизначная цифра сафарийского вступительного взноса – о правилах безоговорочного подчинения и воздержания от излишеств мы благоразумно предпочитали пока помалкивать.

Тот первый август Аполлоныч с Вадимом вообще называют лучшим временем в нашей ранней приморской робинзонаде. Когда всё было достаточно миниатюрным и крошечным, человеческих размеров, как называл это Воронец, когда организм уже ко всему окружающему приноровился и ради элементарного самосохранения находил в этом только положительные нюансы, когда чужие удивлённые глаза даже в наших прагматичных женах вызывал прилив энтузиазма и гордости своей новой участью. Ежедневные купания в море, ощущение силы и ловкости в собственном теле, появление неожиданных занятий и развлечений, счастливая возня детей возле домашних животных – всё заставляло завидовать самим себе. Если что и отравляло общую сафарийскую жизнерадостность, так это тревога за зимовку и за свой вызывающе подрастающий коровник. Пашка торопил:

– Быстрей, быстрей бы его закончить.

– Тут одним штрафом не отделаешься, – задумчиво ронял Севрюгин, обозревая бетонный монстр.

– Надо будет его как следует состарить и в наглую говорить, что он тут всегда и стоял, – шутил барчук.

– Давай через Зарембу и сельсовет его как-то узаконим, – предлагал я.

– Спрашивать разрешения, значит автоматически получать отказ, – отвечал Пашка.

      Накануне сентября отбыли домой Славики-Эдики. На дорогу каждому, кроме билетов, мы вручили по конверту с пятьюстами рублями, больше, к сожалению, не смогли. Расставались со студентами едва не со слезами, а ребятня и в самом деле ревела. Растроганные парни клялись непременно в следующем году повторить у нас трудовой семестр. Спасибо им было и за само обещание.

      Тем временем подошла сдача зверосовхозу отремонтированного свинарника. За четыре месяца мы заработали на нём всего по два куска на брата, но на Зарембу были не в претензии – косвенных выгод от этой работы нам досталось гораздо больше. Доволен результатом был и он, и тут же придумал нам новое дело: наняться к нему в качестве рабочих пилорамы. Сама пилорама лежала на складе в упаковке. Собрать и возвести над ней сарай было нехитрым делом. Причём мы построили её недалеко от своей бани, и она явилась первым настоящим сафарийским производством.

      Теперь уже как штатным работникам Заремба смог нам помочь и с зимним жильём: выделил казённый трёхкомнатный дом, а остальным предложил по комнате в зверосовхозном общежитии. Дом мы приняли, а общагу отвергли. Поднатужились и на Адольфовый взнос купили на имя Аполлоныча частный пятистенок, компенсировав ему хоть частично потерю «Лады» и окончательно разрешив для себя проблему зимовки.

      В совхозный дом переехали Севрюгин, Адольф и я, в купленный – Аполлоныч с Воронцом. Якутского деда определили на зимнюю квартиру в сафарийской бане, чтобы ему сподручней было присматривать по ночам за коровником и пилорамой.

      Весь сентябрь нам приходилось разрываться между обустройством на зимних квартирах, бетонным перекрытием коровника и пилорамой. А тут ещё одна за другой пошли официальные проверки, чем это таким подозрительным мы здесь занимаемся со своим коровником и лесным рестораном, из-за чего судьба Сафари повисла на волоске. Севрюгин плёл им что-то про потерянные документы на коровник, которые сейчас зимой будет время восстановить. Ему верили – никому в голову не могло прийти, что огромное бетонное сооружение можно построить без соответствующего разрешения.       И опять выручил Заремба. Предложил наши художества официально оформить как садоводческое товарищество. При деревне дачный кооператив – что может быть нелепей? Но сошло на удивление гладко и без проблем.

      Идея была хороша со всех точек зрения, и было даже странно, что ни одному из нас не пришла в голову раньше. Подразумевалось, что товарищество будет лишь прикрытием, однако против ожидания оно сразу же принесло так необходимые нам живые деньги. Не успели ещё с острова уехать районные землемеры и высохнуть печати на соответствующих документах, как десяток заявлений легло перед Воронцом и Севрюгиным, как председателем и казначеем товарищества, на стол. Ситуация едва не вышла из-под контроля, ведь десять человек всегда больше пятерых, и уже не мы, а нам могли диктовать свою волю. Но Пашка с доктором с честью вышли из затруднения. Разработали такой устав, что из десяти желающих трое своё заявление сразу же забрали. Не понравился, видите ли, пункт о том, что будут давать уже построенное жилище. То ли побоялись, что мы слишком наживёмся за их счёт, то ли хотели самостоятельного строительного творчества, то ли просто не имели по пять тысяч на аванс под закупку стройматериалов, но уговаривать остаться мы их не стали. Тридцать пять тысяч рублей от оставшихся семей и без того были для нас в тот момент необъятной суммой.

– Видишь, а ты так боялся, – радостно говорил Вадиму Пашка.

– А с них тоже будете требовать дипломы о высшем образовании? – язвительно напомнил Адольф. – Не пить, не курить и матом не ругаться?

– С них не будем, – серьёзно отвечал ему наш бугор. – Дачники они и есть дачники. Низшее сафарийское сословие.

Так мимоходом, почти невзначай была утверждена еще одна из каст Сафари.

      По-летнему жаркий приморский сентябрь сменился прохладным октябрем. Симеонские олени вовсю справляли свои оленьи свадьбы, наполняя окрестности характерным свистом, рыбзавод работал на полную мощь, не успевая перерабатывать доставляемую рыбу, 50 тысяч норок пировали как никогда, и только туристы спешно покидали остров. Домучен был, наконец, и наш коровник, куда мы сразу же поместили всю свою живность, после чего почти полностью засыпали его землей, чтобы и теплей было, и никому не мозолил бы глаза своими размерами. Расставаться со своим стойбищем, однако, ужасно не хотелось, и мы находили любой предлог, чтобы подольше в нём задержаться: расчищали для будущих посевов землю, закладывали плодовый сад и дендрарий, конопатили баню для Гуськова. Но всему приходит конец, свернули и мы свои палатки.

      Первого ноября на растворный узел был навешен амбарный замок, и в Сафари наступила первая зимовка, этакий пятимесячный тест на нашу психологическую совместимость и выживаемость в обычных деревенских условиях.

      Началась зимовка с двух выходных дней по случаю окончания бетонной страды, переросших затем в полновесный месячный отпуск. Сначала забастовали мы с Вадимом на казённой хате, не выйдя на третий день на пилораму, нас поддержали все жёны. Аполлоныч, хоть и нуждался в отдыхе больше всех, хранил нейтралитет – уж слишком трепетал перед Пашкиным авторитетом. Воронец сделал бешеные глаза, но понял, что мы на пределе, и уступил. Так месяц и прокайфовали, удивляя весь Симеон своим безделием.

      Встревожился даже Заремба:

– Что это с вами?

– А ничего. Желаем быть в отпуске и будем в нём, такова наша свободная воля.

После многомесячного физического напряжения и невозможности ни часа побыть одному хотелось просто закрыться в отдельной комнате и лежать пластом на топчане, отгораживаясь от мира включённым личным телевизором. И день так, и два, и три, а на четвёртый можно и на прогулку, только не ради определённой цели, а просто так: обойти наконец свой остров, пошататься по Лазурному, съездить во Владивосток.

      Пашка сперва только косился и исправно ходил с Адольфом на пилораму, а потом тоже махнул рукой и присоединился к нам. Полчаса до Лазурного, а оттуда час на подводных крыльях или три часа на электричке – и вот мы в краевом центре ничем не уступающем нашему любимому Минску. Старые, начала века дома, крутые перепады улиц то вверх, то вниз, особый военно-морской колорит, не исчезающий с глаз ни на один миг, ощущение почему-то не провинции, а некоей самостоятельной столицы, – всё было нам ужасно симпатично и близко. Главное, что у нас здесь уже было полно знакомых, с которыми мы сталкивались прямо на улицах, – наши вчерашние туристы. Насколько мы не ходили по гостям в Симеоне, настолько устремились по всем оставленным адресам во Владивостоке, и даже останавливались у некоторых с ночёвкой, когда хотелось сходить в театр, кино или ресторан.

      Разрядка, что и говорить, была замечательная, особенно для жён и чад. Но больше всего от неё выиграл Аполлоныч.

      Физически самый мощный среди нас, он, однако, не отличался большой выносливостью. На белорусских шабашках это сглаживалось, там он видел конец очередной своей трудовой повинности и мог героически перетерпеть. В Сафари же никакого завершения в ближайших лет пятьдесят не предвиделось, и к концу строительного сезона барчук заметно затосковал. А тут ещё отсутствие хороших конфет и ежедневной горячей ванны, без чего Аполлоныч вообще чувствовал себя получеловеком.

      Из Минска он, помимо вещей, привёз адрес своей владивостокской двоюродной тётки, которую прежде никогда не видел. Родственные связи были немедленно возобновлены. Тётка, имеющая двух статных сыновей – помощников капитана, была рада обрести такого же породистого племянника. Быстро угадав его слабости, она научилась реагировать на барчука соответственно: стоило ему с вокзала по телефону вежливо осведомиться о тетушкином здоровье, как Ольга Степановна приказывала немедленно приезжать к ней, после чего доставала из буфета отборные заморские вкуснятины, которыми регулярно снабжали её сыновья, и шла готовить ванну.

      Но чтобы регулярно навещать тетю, надо было иметь весьма весомый предлог. Всё лето и осень Аполлоныч доискивался его и, наконец, не без помощи Адольфа, знавшего во Владике все ходы и выходы, познакомился с местными видеопиратами. У тех как раз шло расширение бизнеса, и Чухнову удалось победить на закрытом конкурсе переводчиков. И вот несколько дюжих молодчиков привозят нам на Симеон ящики с дорогой аппаратурой, Аполлоныч надевает наушники, берёт микрофон, включает экран и начинает запись синхронного перевода голливудских видеокассет, обретая тем самым максимально возможную для себя сафарийскую независимость как в работе, так и в разъездах. Из своего чулана с аппаратурой выползал очумелый, с красными глазами, но безмерно счастливый от сознания, что делает то, что даже Воронцу не по силам.

      Зима на Симеоне проходила на диво: никаких оттепелей и трескучих морозов, минус пять-десять градусов и ослепительное солнце день за днём. Снег, и то в микроскопических дозах выпал уже после Нового года, так что мы могли выпасать своих травоядных почти всю зиму, экономя на сене и комбикормах. Правда, ветер иногда налетал такой, что фактические минус десять сразу превращались в явные минус двадцать пять. В такие дни жизнь в Сафари замирала, даже скотина в своих закутках сбивалась в кучу и тревожно пережидала суровые часы. Не выходили тогда и мы на пилораму, находя себе достаточно занятий и по домам.

      Самым особенным в нашей первой зимовке как раз и было то, что никакого привычного белорусского зимнего расслабона у нас не получилось. Отлично отдохнув ноябрь, мы с удвоенной энергией принялись не столько даже за работу, сколько за расширение всех своих возможностей, потому что уже прекрасно понимали, что чистое фермерство нас здесь не прокормит.

      Существующие нормы выработки на пилораме при старании легко укладывались в четырёхчасовый рабочий день, остальное время всецело занимались каждый своим. На пустующей половине коровника были оборудованы две мастерских: в столярке Пашка с Вадимом взялись за изготовление самой простой мебели и деталей для сборных летних домиков, а в слесарке я с Адольфом с помощью самодельных ручных станков стали крутить целые рулоны проволочной сетки и сваривать арматуру для Террасного полиса. Аполлоныча освободили от обеих мастерских. На своём дубляже он зарабатывал больше, чем мы все вместе взятые на пилораме, и отвлекать его на подобные пустяки было просто нерентабельно.

      Женщины действовали по-другому. Вселившись на зимние квартиры, они пошли устраиваться на работу – и все пятеро устроились. Жанна библиотекарем, Ирина на подмену декретной бухгалтерши, моя Валентина – няней в детском саду, адвокатша подалась в поселковые парикмахерши, а Адольфова подруга Света Свириденко – в табельщицы на симеонский рыбзавод.

      Внедрение в посёлок и невольное слишком близкое контактирование с местными аборигенами привело нашу минскую зграю к удивительному открытию: оказывается, дальневосточные русские довольно существенно отличаются от белорусских русских.

Первой это заметила Натали:

– Кричат и ругаются между собой совершенно немотивированно.

– А может это просто выскакивают наружу все их прежние ссоры, – предположил Севрюгин.

– У меня стриглась одна из раздельщиц рыбы, которая здесь лишь месяц и всё то же самое, – не согласилась адвокатша. – С такой злобой говорит о своих подругах, что только диву даёшься.

Мы все с интересом начали вести наблюдение и скоро пришли к любопытным выводам. Не мотивированным оказалось не только повсеместная грубость и хамство, но и проявление приязни переходящей в сердечность, причём часто в одном и том же человеке на протяжении каких-либо 20-30 минут.

– Это и есть великая загадка русской души, – уверенно констатировал Воронец. – Чёрт борется с Ангелом, и Ангел, в конце концов, в русском человеке побеждает. Все почему-то этой его финальной сердечностью восхищаются, забывая, что грязные злые слова тоже прозвучали и никуда не делись.

– Как они не понимают, что есть вещи, которые нельзя произносить ни при каких обстоятельствах, – вторила мужу Жаннет.

– А они все абсолютные нигилисты, мол, никакие рамки приличий не должны сдерживать моё свободное словоблудие, – по-своему рассудил доктор.

– Мне кажется, они так пытаются вырваться из своей скуки, – предположила Ирэн. – Вечный театр одного актёра, чтобы быстро менять в себе плохие и хорошие эмоции.

Адольф, присутствующий при разговоре, воспринял его, как камень в свой российский огород.

– Вы же сами все русские, неужели у вас в Белоруссии всё по-другому? Ни за что не поверю. Съезжу и специально проверю, – пообещал он.

– Да нет, всё то же самое, только агрессивности на полкило меньше, – заверил его барчук.

– Интересно, каких всё же русских людей описывали русские классики? – простодушно задала вопрос моя Валентина.

Лучшей провокации для Севрюгина и Пашки было не придумать.

– Нормальные русские люди всегда жили в Европейской России, – запустил пробный шар доктор. – Сюда ехали одни авантюристы и преступники. То же самое, что сравнивать Англию с Америкой. В Англии никогда не бывает такого экстрима и маньяков, как в её бывшей колонии.

Все с любопытством ждали Пашкиного ответа.

– Дело в том, что одновременно существуют две России, – тихо, как что-то очень задушевное произнёс он. – Россия сиюминутная со всеми её истериками и дурными взбрыкиваниями, и Россия коренная, тот же самый сиюминутный народ через два-три года. Просто ему надо некоторое время, чтобы на сиюминутные вещи выработать свою собственную коренную правду и оценку.

– Ну и как мы можем догадаться, о существовании этих двух Россий? – с готовностью подхватил Вадим.

– Например, диктор по телевидению или учительница в школе могут сто пятьдесят тысяч раз сказать, какой Сталин плохой человек и сколько людей уничтожил, а для коренной России, которая всё понимает не словами, а иными путями, Сталин всё равно будет оставаться великим человеком.

На Адольфа, прежде никогда не слышавшего такого Воронца, эти слова произвели удивительное действие. Как в каком-нибудь романе Достоевского он вскочил с места и кинулся пожимать Пашке руку, в упоении приговаривая:

– А ведь верно! В этом всё дело! Я сам это как-то всегда чувствовал, только сказать не мог!

      Пашка смотрел на него с некоторой оторопью, чужие восторги всегда вызывали в нашем лидере самую большую настороженность – то, что легко возносится, через день будет так же легко умаляться.

Живя в самом центре посёлка, мы, тем не менее, продолжали вести закрытый образ жизни. Ни одному симеонскому мужику по-прежнему не удалось ни с кем из нас выпить, но, благодаря привычке это уже мало кого раздражало, наоборот, для многих замужних женщин мы уже были примером показательного поведения. Наиболее любопытные симеонцы сами стали доискиваться нашего внимания. Брали книги, видеокассеты, заказывали что-нибудь сшить или связать, записавшиеся дачники просили показать планы будущих дач и так далее. Однако Пашка был непоколебим: для большего сближения с аборигенами ещё слишком рано, пусть докажут свои симпатии не словами, а делом, тогда и мы сделаем шаг вперёд.

      Его пожелание не пропало даром. Среди дачников нашлась энергичная особа Дуся Шестижен. С восторгом смотрела на наши столь непривычные для симеонцев семейные отношения, а когда услышала сетования Севрюгина на нехватку хорошего механика, то на следующий день привела своего непутёвого муженька: вот механик, который вам нужен.

      Вся непутёвость Шестижена-мужа заключалась в том, что из своих сорока с небольшим он двадцать лет провёл в морях. Все попытки жены свести его на берег неизменно кончались тем, что он ругался с очередным своим сухопутным начальством и возвращался на судно. Но руки у мужика действительно были золотые, и как всякий мастер, он хорошо знал себе цену, поэтому и с нами особенно не церемонился.

– Ну и что вы можете мне предложить такого, чтобы я захотел сойти на берег?

– Видите ли, Николай Фомич, – вкрадчиво начал наш великий и ужасный Гудвин, сиречь Пашка Воронцов. – У нас к технике отношение своеобразное. Мы, например, считаем, что человечество уже проскочило свой технический расцвет. Управлять кнопками и роботами – тупиковый путь. Поэтому нам нужен такой человек, который мог бы вернуться к старым технологиям, не исключено даже в ХIX или ХVIII век, чтобы отыскать там необходимый оптимум ручного и механического труда. Если вас это может заинтересовать, то ради бога.

      Вот так запросто предоставить человеку возможность пересмотреть все технические достижения человечества – да тут капитулировали бы куда более стойкие умы, чем мозги обыкновенного стармеха. Уже через две недели, поняв, что мы действительно можем загрузить его кулибинскую голову по полной программе, он уволился из пароходства и принёс нам свою трудовую книжку: нате, берите меня со всеми потрохами. Его потроха представляли собой мастерскую в просторном гараже, с полудюжиной всевозможных станков и приспособлений. Отныне Пашке оставалось только пожелать, и все нужные агрегаты от ветряного и водного электрогенератора до телеги-самосвала появлялись как по щучьему веленью. Заминка вышла лишь с трудовой книжкой – в садовом товариществе должность главного механика предусмотрена не была. Поэтому Шестижен для вида устроился сторожем в зверосовхоз, а в дневное время сидел в своём гараже, выполняя наши заказы. Единственный сын Шестиженов служил в армии на Урале, в посёлке его ждала невеста, и родители хотели сделать всё для того, чтобы их чадо осталось после армии на острове, тоже вступив в нашу непьющую компанию. Таким было шестое сафарийское семейство: с недостаточной образованностью – один техникум на двоих, – но с большим энтузиазмом и доверием.