Текст книги "Слово о Сафари"

      Однако накануне отлёта барчука всё чуть было снова не накрылось. Наш несгибаемый Воронец едва не дал общий отбой. Минул месяц, пошёл второй, все проблемы каким-то образом разрешались, а Пашка становился всё пасмурней и угрюмей. И тут вдруг, в разгар рабочего дня его прорвало:

– А может, откажемся пока не слишком поздно?

      Мы, трое, обалдело на него так и уставились.

– Я вам не сказал самого главного, – мрачно продолжал он. – Есть такая штука, как островной синдром. Все островные звери мельче материковых. Вот и мы тут помельчаем. Важнее будет, какие кастрюли завезли в сельпо, чем всё, что происходит в Москве или Минске. Дети, как бы мы ни натаскивали их в языках и музыке, будут недотёпами во Владивостоке и полными дикарями за Уралом. Да и мы сами превратимся в американцев с одной мозговой извилиной. Хорошо ещё, если у нас всё будет рушиться и не удаваться, а если прорвёмся? Будем считать себя суперменами, улыбаться на тридцать два и ещё других поучать, как им жить. Подумайте, нужна такая расплата или нет?

      Мы молча внимали его стенаниям. Оставалось только услышать: простите меня, ребята, – и был бы полный атас. Выход нашел Аполлоныч, вовремя вспомнив, как в аналогичных случаях поступал Робинзон Крузо. Когда через час на стройплощадку заглянул Заремба, у нас уже была исписана вся Пашкина тетрадь для нарядов. По примеру Робинзона, всё в ней было поделено на две колонки.

ПЛОХОЕ                                    ХОРОШЕЕ

Мы совершаем большую глупость,             Но эта глупость, возможно, наш

оставаясь здесь.                               самый звёздный час.

Дома у нас квартиры, налаженный             Но там же у нас и прозябание, и

быт и ритм жизни.                               бесцельность существования.

Власть имущие могут нас в любой       Неужели наших восьми дипломов не

момент прикрыть.                               хватит, чтобы вывернуться?

Что будет с приходом зимы?       В крайнем случае перезимуем в

посёлке.

А если иссякнет энтузиазм?                   Появятся привычки и долг.

А дети, что будет с ними?                         Разделят судьбу своих родителей.

А старики, как они без нас?                   Со временем перевезём их сюда.

А если испортятся отношения?                  У всех сразу не испортятся, остальные

будут мирить.

А если община увеличится и       Мы – основа. Другим придётся

возникнут иные проблемы?                        смириться или уматывать отсюда.

А ностальгия по большому городу?            Будем в них проводить все отпуска.

А чувство оторванности от мира?      Мы его заменим чувством своей

правоты.

А если просто здесь не прокормимся?            Будем подрабатывать на стороне.

А если всё же когда-нибудь пожалеем            В любом случае это будет лучше

о своём решении?                         нашей прежней, остановившейся

                                    жизни.

      Привожу по памяти лишь то, что особенно запомнил, потому что Пашка потом унёс тетрадь и спрятал, как и все основополагающие сафарийские документы в одном ему известном месте. Была у него такая привычка: избегать говорить, а тем более писать о самом сокровенном открытыми словами, считал, что это разрушает суть и перспективы задуманного.

      Как бы там ни было, этот письменный расклад всех возможных сомнений подействовал на него весьма благотворно, он успокоился и вновь обрёл прежнюю уверенность и напористость. Однако на следующий день всё же передал Вадиму Севрюгину на всякий случай свой паспорт и военный билет. С ним, как мы уже знали, такое уже случалось и раньше. В разгар событий он вдруг мог почувствовать к этим событиям и своим подельникам лютое отвращение и навсегда уйти, отодвинуться в сторону. Не выдерживал, как сам признавался, чужого сопротивления своей воле. Мол, не хотите мне подчиняться, ну и прекрасно, обойдусь и без вас. Вот почему при бездне обаяния и умении воздействовать на людей у него до знакомства с нами не было особо близких друзей, от всех них Пашка рано или поздно тихо уходил, внезапно утратив к общению с ними всякий интерес. Мы-то и поехали на Дальний Восток, возможно, в неосознанной надежде, что уж тут-то он от нас никуда не денется. А оказывается, очень даже может деться, раз передаёт документы, значит, чувствует: ещё чуть-чуть и его самого потянет в бега.

– Отдашь их, когда Аполлоныч вернётся, – сказал он Вадиму про документы. Но в подтексте как-то не очень хорошо прозвучало: а вернется ли наш барчук вообще? И я заметил, как по лицу гонористого Чухнова пробежала лёгкая тень.

      С отъездом барчука в нашей островной жизни наступил не самый лучший период. Синдром некомплекта, как назвал его доктор, когда мы отчётливо ощутили, сколь хрупка наша зграя, до этого казавшаяся образцом решительности и стойкости. А вот нет одного из четверых – и нет зграи, есть лишь три растерянных мужика, которые не представляют, как будут выбираться из ситуации, если не вернётся четвёртый. Приуныл, хоть и не показывал виду даже Воронец, ещё более зелёный ходил Вадим, неся за Аполлоныча как бы персональную ответственность.

– Не раздувай из мухи слона, – урезонивал его Пашка. – Никто никому священной клятвы не давал. Каждый имеет право устраивать свою жизнь, как ему вздумается. Может, это мы больше виноваты, что загнали его туда, куда ему вовсе не хотелось. И не вешай нос, всё равно из нашей затеи что-то да выйдет. И уж точно совсем не то, на что мы сейчас надеемся.

Эта его особенность: страстно к чему-то стремиться и в то время всегда помнить, что конечный результат будет совсем не таким, как задумывался, – поражала больше всего. Зачем, как говорится, тогда весь огород городить?

– А затем, – отвечал он нам, – что я не собираюсь жить вторым номером, что обстоятельства мне предложат, то и возьму, а только первым номером, чтобы обстоятельства сами бежали за мной вдогонку и не успевали вставлять мне палки в колёса.

      Сильно изводила себя по отсутствию мужа и Натали, но главным образом опасаясь похождений благоверного по старым подругам. На что ей Пашка, смеясь, обещал: спокойно, девушка, разводов в сафарийской жизни всё равно никогда не будет.

      Пожалуй, из всех только я один был уверен в возвращении Аполлоныча процентов на двести, при условии конечно, если он снова кому три зуба, как бывало, ненароком по дороге не вышибет и не загремит в кутузку.

      На почте в Симеоне была телефонная связь с материком, но дозвониться до Минска было практически невозможно, да и к чему звонить? Неделю мы прождали спокойно, а потом нет-нет да и повернём головы в сторону «Дороги в никуда». Она проходила неподалёку от свинарника, и никакие гости в лагерь не могли остаться нами незамеченными.

      И всё же появление Аполлоныча мы прозевали. Впрочем, когда барчук со своим младшим братом Славкой вывернули из-за угла, никто из нас в обморок не упал. Мы столько раз готовились его приветствовать, что основательно перегорели, да и смутило отсутствие у наших гостей вещей. Обокрали или ничего не вышло с распродажей, мелькнули первые нехорошие мысли.

– Слава богу, а я уж думал, только бы они сами не сбежали, – не удержался от ехидной подковырки Аполлоныч. – А я к вам с личным студенческим отрядом.

      Барчук выглядел победителем и на самом деле был им. Кроме брата-студента прихватил ещё Славкиного однокурсника Эдика. И втроём они привезли на поезде три с половиной центнера вещей, рекорд, который потом никто не мог повторить, а также пятнадцать тысяч рублей от проданной легковушки, ковров, посуды и мебели. Наше же добро ему никто продавать не позволил.

– Сами разбирайтесь со своими родичами, я едва ноги от них унёс, – признался он.

      Меня послали в лагерь за лошадью, строго наказав не проговориться, а сами направились к причалу, где гору вещей сторожил Эдик. Затем был триумфальный въезд на телеге в лагерь. Женщины с детьми встретили гостей с таким ликованием, что те с лихвой были вознаграждены за нашу мужскую сдержанность. Сразу же началось главное представление – распаковка багажа. Кроме своих вещей Аполлоныч привёз и часть наших. Набралось несколько тюков одежды и постельного белья, три ящика книг, видик, вязальная и швейные машины, скрипка и пищущая машинка для Жаннет, а также множество мелочей необязательных в палаточной жизни, но крайне необходимых в стационаре.

      Аполлоныч, который сроду не ходил по магазинам, с беспокойством следил за нашей реакцией – вдруг тащил через всю страну не то, что надо. Но когда увидел и поверил, что полностью всем угодил – довольству и гордости его не было предела.

      Треть рабочего дня была потеряна, но событие того стоило. Лично я больше всего был потрясён, когда Аполлоныч протянул мне мою зимнюю куртку и шапку. Ничто – ни коровы, ни баня, ни гуси – не могли меня убедить, что мы здесь действительно остаёмся, а вот куртка убедила, да так, что аж не по себе стало. Или как сказал бы Воронец, жил тридцать лет в Минске, в Минске и вдруг стал жить в Приморье, в Приморье.

Барчук не умолкал ни на минуту, взахлёб рассказывая, как дома никто не мог до конца поверить в нашу авантюру, пугая его дальневосточными энцефалитными клещами, бесконвойными уголовниками и лютыми холодами, как пришлось помучиться с быстрым оформлением всех документов, как «повезло» из-за отсутствия билетов сутки торчать в Москве на Ярославском вокзале. Но больше всего его поразили семь суток на поезде из Москвы во Владивосток.

– Я с собой приготовил прочесть три книги, – заливался он. – И я до них даже не дотронулся. На второй день наш плацкартный вагон весь перезнакомился друг с другом и дальше ехали как одна большая семья. В одном месте чай попьёшь, в другом самогонки нальют, в третьем такого нарассказывают! И каждый день за окном: Россия, Россия, Россия! Я как будто трёхметрового роста стал за эту неделю. Самое лучшее средство для воспитание русского патриотизма – это поезд Москва – Владивосток.

Пашка слушал его с некоторой недоверчивостью: опять малое великим называет, а мы с Вадимом понимали другое: что к принятию сафарийской идеи можно прийти и через восхищение собственной смелостью – из тепличного Минска скакануть за десять тысяч вёрст в медвежье-тигриную тайгу.

      В этот вечер литрами текло у нас шампанское и до рассвета звучала гитара. Тревожная грусть волной накатывала на нашу непоколебимую зграю, женщины даже пару раз расчувствованно всплакнули, но только оттого, что мы снова были вместе, на душе всё равно было легко и умиротворенно.

ИЗ ВОРОНЦОВСКОГО ЭЗОТЕРИЧЕСКОГО…

      На протяжении всей истории человек всегда искал нечто за пределами самого себя и своего обыденного окружения, называя это то Богом, то Истиной, то Идеалом.

      Для лучшего поиска уходил в пустынь, в горы, в леса, в странствия, стремясь лучше сосредоточиться и освободить себя от излишней бытовой суеты.

Но, приобретая по части созерцательности и самоуглубления, он неизменно утрачивал обычные человеческие качества, терял связь с другими людьми и, следовательно, вся его приобретённая мудрость оказывалась, по большому счёту, нужна и доступна только ему самому, и он уже явно не мог должным образом воздействовать на окружающий мир.

      А что если пойти обратным путем? Не отстраняться, а предельно загрузить себя суетой?

      Разве ум и чувства для лучшего функционирования не нуждаются в постоянном ежеминутном тренаже?

      Человек по природе своей существо самосовершенствующееся. Даже когда он спивается и полностью деградирует, он всё равно по-своему совершенствуется – освобождается от ненужных знаний и умений.

      Поэтому путь к личному высшему предназначению заключается лишь в верно выбранном направлении.

      Взгляните на женщин. Как они внимательны к мелочам, как их ум озабочен всякой, с точки зрения мужчины ничтожной всячиной, как они препарируют окружающих мужчин, женщин и детей на своих женских ценностных весах! И что же? Живут на десять лет дольше мужиков, а их выносливости, приспособляемости, умению страдать не страдая могут позавидовать все святые мученики вместе взятые.

      Не это ли нужное направление?

      Чтобы внимательно всмотреться в мир вещей, пустых фраз, случайных людей. И не отторгать его от себя, а попытаться подчинить этот хаос себе, своим мыслям, чувствам, планам.

      И за счёт этой модернизированной суеты каждый человек будет становиться всё более сильным и могущественным.

      Только знание по именам каждого солдата своей армии сделало непобедимыми Александра Македонского и Юлия Цезаря. Эти солдаты были как бы продолжением сути их полководцев, а не посторонним сбродом, и благодаря одному этому их армии всегда были на порядок сильнее всех своих противников.

Глава 2. АДАПТАЦИЯ

      Из всех географических справочников, которыми ещё в Минске потчевал нас Воронец, выходило, что климат южного Приморья ненамного отличается от белорусского. Однако стоило захлопнуть эти справочники, как картина вырисовывалась совсем иная.

      Мы ничего не имели против холодных ночей в мае, но к июлю уже изрядно устали укутываться во все спальники и одеяла. Ещё раздражительней бывало днём. Погода менялась буквально каждые пятнадцать минут: от тропического пекла (как-никак широта Сочи!) до арктических сквозняков. Восходящие и нисходящие потоки воздуха вдоль Заячьей сопки творили что хотели. Иногда казалось, что дует со всех сторон, причём при отсутствии в лесу подлеска основной поток холодного воздуха шёл в метре от земли, что выглядело особенно коварным, усевшись передохнуть, ты получал основательный сквозняк прямо себе в потную спину. Однако больше всего из равновесия выводили дожди и туманы. Порой с совершенно ясного неба так польёт – только успевай прятаться. В другой раз самые чёрные тучи проходят в метре над головой и ничего, но от ожидания, что вот-вот окатит, всё равно душа не на месте. Утренние же туманы бывали таковы, что стоило выбраться из палатки, и ты тотчас весь покрывался бусинками росы.

      А Пашка ходит и посмеивается, посмотрим, что запоёте, когда тайфун налетит. И он, как только Аполлоныч уехал на малую родину, и налетел. Маленький такой тайфунчик, без персонального названия, но нам хватило. Ручей возле лагеря в минуты превратился в тугую ревущую трубу, где я впервые в жизни увидел плывущие по воде булыжники. Разгадана стала тайна рассеянных по лесу камней – все они были вымыты водой со склона сопки.

      Сплошной слой устремлённого к морю потока смыл половину наших посевов, снёс шиферные сарайчики для птицы и поросят, размыл начатый фундамент коровника и гусиную запруду на ручье, повалил треть парников. Сырым было даже то, что с водой не соприкасалось: постели, цемент, продукты. Да и мы сами едва не превратились в земноводных, в одних плавках с удалыми воплями носясь по лагерю и накрывая и закрепляя всё что можно.

      Наутро ходили среди полного разора и не знали, с чего приниматься за восстановление. Пашку больше всего удручали даже не уничтоженные посевы, радовавшие до этого дружными всходами, а расточительный смыв в залив плодородного слоя земли – значит надо возводить подпорные стенки и устраивать ровные террасы. Вадим в свою очередь предложил наложить на Заячью сопку единый бетонный пояс-водовод, по которому вся вода собиралась бы в объёмистое водохранилище, а оттуда крутила бы турбины малой гидроэлектростанции. Сложив свои идеи, они за десять минут набросали план работ для всего будущего населения Сафари на двести лет вперёд.

      Гораздо выполнимей оказалась другая их затея – свести все навесы в одно целое. И вернувшийся Аполлоныч застал у нас уже причудливую, сверху похожую на осьминога конструкцию, под которой мы не только свободно перемещались в любое ненастье, но и делали мелкую стационарную работу: строгали доски, сбивали щиты для опалубки, готовили арматуру и так далее. Жены роптали:

– Да что это за климат такой, бельё по три дня сохнет!

– Давайте тогда и грядки своими навесами укрывайте.

– Представляю, какая здесь в домах плесень по углам. Недаром все уехать стремятся.

– У японцев этих удовольствий ещё побольше будет, – отвечал им Пашка. – И в Сахару оттуда никто не переселяется. Да не зацикливайтесь вы на эту погоду. Разве какой-то дождик может угнетать наш гордый дух? Весь мир мечтает о летних дождях, а у нас этой мечты вон сколько! Предлагаю не сопротивляться, а всем дружно полюбить сырость и плесень, и всё будет в порядке.

Так бодрился он, а сам сердито посматривал на грязноватое небо, мешающее хорошо налаженному ритму строительных работ.

      Надо сказать, что улетевший на запад Чухнов увёз от нас не только погоду, но и расположение местного населения. Уж как только мы им не потрафляли. И давали себя лицезреть за доением коров, а наших жен за прополкой грядок в матерчатых перчатках, и у каждого выспрашивали, как и что сажать, где и что можно достать. Словом, вовсю претендовали на роль залётных недотеп, беспомощных и наивных. Но не вышло, никто нас за таковых ни разу не принял.

      Как заметил однажды Заремба:

– Стоит только полчаса побыть в вашем лагере, чтобы понять, что вы за люди.

Сказывалась Пашкина трёхлетняя выучка. Ежедневно за ужином мы подробно обсуждали предстоящий день, поэтому каждый совершенно точно знал, чем ему назавтра заниматься, и делал свою работу без всяких вопросов и пауз, а закончив, шёл на помощь соседу без малейших указаний. Поэтому внешне мы походили на молчаливых, запрограммированных зомби, которым нет ни до чего дела, кроме работы. А тут ещё сухой закон и принцип максимальной автономии, благодаря которому мы не ходили ни в гости, ни в клуб, ни в поселковую баню. За что нас было любить? Что хотим быть сами по себе и никому не навязываем своё общество? Да уж тем навязали, что умудрялись жить без водки и мата и работать по двадцать пять часов в сутки.

      Прорвалась же накопившаяся враждебность самым неожиданным образом. Раз в два дня я обычно отправлялся на телеге к поселковой котельной за бросовым шлаком. Заодно заглядывал в магазины за продуктами или какой мелочёвкой. И вот однажды, когда я благодушно стоял в очереди за гречкой, в магазинчик ввалила компания подвыпивших мужиков и нахалом к прилавку. Бабули в очереди зароптали и заоглядывались на меня, единственного тут мужчину: мол, ты чего им позволяешь? Ну я и не позволил, скромное такое сделал замечание и сразу, как когда-то Аполлоныч от Пашки, получил без предупреждения по физиономии. На кулаках меня вынесли наружу и попытались сбить с ног. Я каким-то образом устоял и даже кое-как стал отмахиваться. Победить пятерых мне не удалось, но моё отступление вовсе не походило на бегство, к удовольствию наблюдавших потасовку пацанов.

      Самостийная жизнь подразумевает существование самостийного правосудия. Нет, я вовсе не кипел жаждой мести, синяков суммарно у противника было больше моего, но когда Пашка стал настаивать на ответном рейде, я не очень-то и возражал. Правильно он считал, нельзя было допустить даже саму мысль, что кого-то из нашей зграи можно безнаказанно обидеть. Безумием, правда, было атаковать противника ослабленным строем, но тут уж ничего не поделаешь, время упускать было нельзя.

      Я хорошо запомнил того, кто бросился на меня первым, видел, из какого дома он выходит по утрам. И вот под покровом темноты три шевальерские тени вкрадываются к нему во двор. Дождались, когда «клиент» выйдет по нужде на огород, и устроили ему тёмную: одеяло на голову, двое держат, третий сдергивает брюки и трусы и наносит десять «горячих» солдатским ремнем. После чего мы быстренько смылись, забросив подальше хозяйские штаны, справедливо полагая, что без них человек не станет подымать большой шум.

      Такова была наша отместка. Разумеется, она не осталась незамеченной любопытными соседями. И назавтра о ней гудел весь посёлок.

– Ну вы даёте, не знаю, что и сказать! – качал головой Заремба.

– Это наш встречный иск, – объяснил ему Воронец. – Они пошутили, и мы пошутили.

Приехавший к нам на «УАЗике» парторг Рыбзавода Еремеев был другого мнения:

– Вы что себе здесь позволяете? О ваших бесчинствах уже пошло заявление в РОВД. Поэтому чем скорее вы умотаете отсюда, тем лучше.

На Севрюгина эта угроза произвела сильное впечатление. Пашка его успокаивал:

– Ну подумай сам, как может здоровяк Силантий (так звали нашего пострадавшего) при всех говорить, что с него сняли все портки и отшлепали ремнём по ягодицам?

– А наши огороды и спиленные деревья? – продолжал волноваться доктор.

– Огороды затопчем, если надо, а пеньки грязью замажем.

Вадим принял его совет как руководство к действию и в тот же вечер после ужина пошел с ведром набирать к ручью глинистой земли.

– Ты куда? – остановил его Пашка.

– Пеньки замазывать, сам сказал.

– А брёвна куда прятать будешь?

– Ну так что? – Вадим озадаченно посмотрел на две горки брёвен, заготовленных нами для бани.

– Штраф заплатим и всё.

Но даже и штрафа платить не пришлось. Как Воронец и предполагал, Еремеев просто нас брал на понт. Однако помимо властей, существовало ещё неустойчивое настроение народных нижних чинов. Хоть Заремба и говорил, что к нашей отместке в посёлке по незатейливости нравов отнеслись не как к тяжкому оскорблению, а как к мальчишеской выходке, мы-то видели, что почти через день весь Симеон ходит пьяный и невменяемый. И стали по очереди дежурить у костра каждую ночь, держа под рукой шанцевый инструмент. Дежурили обычно до трёх часов, считая, что у наших недругов просто терпения не хватит дольше выжидать.

      Ответного рейда так и не дождались, зато ухитрились начисто прозевать появление у себя первого приживала. В три часа ночи, когда Вадим пошёл спать, Гуськова ещё не было, а в пять утра, когда мы с Пашкой выползли на утреннюю дойку, он спокойно сидел у костра и сушил свои ботинки. Две наши сторожевые дворняги, прибившиеся к нам к тому времени, даже не тявкнули. Не иначе доктор пустил, решили мы и не стали беспокоить человека расспросами. Когда же поняли, что перед нами самозванец, было поздно – из палаток повылезали женщины и дети, и Гуськов им активно помогал по хозяйству. Так он с той минуты при нашей кухне и остался.

      Смесь якута и русской, Гуськов являл собой классического бича самой безобидной разновидности. Абсолютный сон разума, сундук доброты, шкатулка умений и напёрсток желаний. Всё, что он вынес из шестидесятилетнего житейского опыта – это то, что когда холодно, надо пойти в ближайшую котельную и заработать там на буханку хлеба и стакан водки. Сейчас было лето и поэтому он оказался у нас, изгнанный из Лазурного местным участковым. Маленький, тщедушный, весь какой-то землистый, он излучал абсолютную безвредность и философскую догму, как мало человеку надо. Зато с ним как-то спокойней было оставлять в лагере женщин, да и дети сразу же привязались к «якутскому деду».

      Глядя, как они ластятся к нему, мы вдруг открыли для себя, что для их нормального развития нужны рядом люди разных возрастов и нравов, а не одни только уныло работящие родители. Хмурился лишь Пашка – уж очень не подходил Гуськов под его установку принимать в Сафари исключительно людей семейных и с высшим образованием.

– Да брось ты, – успокаивал его Вадим. – Это не кандидат в сафарийцы, а простой наёмный рабочий. Будут тебе и семейные, и образованные.

– Ну вот, наш первый крепостной, – ёрничал Аполлоныч. – А на конюшне пороть мы его будем?

Сам того не желая, он затронул тему, которую Пашке предстояло ещё как следует обосновать.

Прибытие Аполлоныча со Славиками-Эдиками не только сняло заботу о безопасности, но позволило словчить и в чисто финансовых делах. Мы тотчас же включили обоих студентов во все наряды и ведомости и, разбившись на две бригады по три человека, могли одновременно работать и на свинарнике, и у себя, чётко меняясь местами после обеда.

      Установили себе неукоснительный 12-часовый рабочий день с шести утра до восьми вечера с двухчасовым обедом-сиестой и вперёд – на выполнение Пашкиной доктрины стремительного труда. Суть её заключалась в тщательной сверхподготовке фронта работ, когда заранее готовились все необходимые материалы вплоть до последнего шурупа, после чего сам процесс работы превращался в сбор этакого большого детского конструктора и только. Причём мы старались не заканчивать конкретное дело к концу дня, а хоть что-то оставлять на завтра. Чтобы начинать следующий день с той самой финальной победы, когда у человека вместо усталости наблюдается огромный душевный подъем. Ко двору пришлась и придуманная Пашкой обеденная сиеста, когда короткий сон чудодейственно возвращал все силы, и можно было вгрызаться в продолжение работы с удвоенной энергией. Немудрёные вроде правила, но благодаря им на средней и длинной дистанции за нами по производительности не могли угнаться никакие стахановцы.

      Первым победным результатом такого подхода стала наша баня, в которой кроме сауны разместились детская спальня и кают-компания с телевизором и книжными полками. Два месяца мы старательно в свободные часы тесали для неё брёвна и оконные блоки, а потом в два дня возвели весь сруб под ключ, порадовав сами себя первым стационаром. На фоне палаточной жизни это строение представлялось прямо-таки монументальным сооружением. Одно удовольствие опираться спиной не на податливую материю, а на бревенчатую твёрдость чего стоило! Покупка холодильника, стиральной машины и газовой плиты с баллоном позволили нашему быту быстро приобрести ещё более комфортный вид. Особенно радовались жёны – само наличие дома переводило их в новую даже не социальную, а сословную категорию, из свинарок – в столбовые дворянки. Использовали малейший повод, чтобы забежать в детскую и воткнуть куда-нибудь букетик цветов или поправить стопку выглаженного белья.

– Но всё равно они о своих бурёнках заботятся больше чем о нас, – утверждала в кают-компании Ирэн.

– Сравнила! – парировал ей Аполлоныч. – Да один навоз от них дороже всех топ-моделей вместе взятых.

– Ты слышала? – взывала Ирэн к Натали.

– Скотник он и есть скотник, – отвечала та.

– Не скотник, но дояр высшей категории, – поднимал вверх указательный палец барчук. – А вам просто завидно, что мы перехватили у вас эту главную сельскую профессию. Без нее вы пока что прежние дачные барышни. Будете очень просить, так и быть – уступим.

– Не дождётесь! – хором отвечали наши семейные половинки.

      Другим большим событием следом за баней явился запуск бетономешалки – царской услуги Сафари со стороны Зарембы, с ней наш второй стационар, коровник на 20 коров, начал расти как на дрожжах.

      Якутский дед разнёс по острову весть о своей первой получке, и к нам незамедлительно стали стекаться все ближайшие бичи с предложением подённой работы, чтобы расчёт производился в конце дня. Большей частью это были пьянчуги из Симеона, но захаживали и материковские люмпены, благо до Лазурного было всего полчаса ходу на пароме.

      Проблема получилась крайне щекотливой – как-никак самая откровенная эксплуатация. Но с другой стороны, лето уже перевалило на осень, а коровник обязательно надо успеть закончить, поэтому решили рискнуть – пусть государство само нам это запретит. И действительно, через две недели в Сафари наведался участковый из Лазурного, но лишь с благодарностью – у него отчётность о правопорядке заметно улучшилась.

      Так у нас с тех пор эта барщина и привилась. Пять-десять человек толклись в нашем лагере ежедневно. Вадим только ввёл разную оплату: за одинаковую работу одному два рубля в час, а другому лишь рубль и без всяких объяснений, мол, лучше будет, если бичи дойдут до наших правил своим умом. И народ действительно довольно быстро смекнул, что так мы премируем самых послушных, работящих и некрикливых. Но в восторг от этого почему-то никто не пришёл, и однажды при раздаче денег вспыхнул настоящий мини-бунт: а ну плати поровну! Бичам, однако, не повезло – поблизости от доктора оказались мы с Аполлонычем и втроём с помощью крепких зуботычин навели порядок среди семерых бунтарей в полторы минуты, дав посудачить Симеону уже о наших коллективных бойцовских качествах.

      Вадим сделал из инцидента соответствующие выводы и решил, что впредь нам нужно развиваться по законам концлагеря, только не советского, а немецкого.

– А какая разница? – ещё вслух удивился Аполлоныч.

– У немецкого лагеря был минимум охраны, всё остальное делали сами зэки.

      Пашка задумчиво помалкивал, видимо, вспоминал, где в его устном собрании изречений было сказано про немецкий концлагерь. Барчук же смехом предложил избрать в качестве коменданта и главного погоняйлы Адольфа – единственного из подёнщиков, кто не принимал участия в бунте.

      Адольфом этого коренастого блондина прозвали за злой взрывной характер. Невысокий, сухощавый он, тем не менее, умел заставить сторониться себя самых амбалистых и татуированных напарников. Так, однажды за обеденным столом он вдруг сзади набросился с кулаками на парня раза в полтора здоровее. Оказалось, что за два часа до этого тот отпустил в адрес Адольфа похабную шуточку, только и всего. Ещё через час они схватились драться вновь, и опять атаковал Адольф, теперь за угрозы, сказанные амбалом после первой стычки.

      Мы грешным делом даже подумали, что у парня что-то не в порядке с головой, но это была лишь его обычная метода. В среде, где всё решает кулак и групповщина, он избрал себе засадную тактику: нападал на противника, когда тот меньше всего мог ожидать, и повторял свои наскоки, как бы ему самому ни доставалось, до полного устрашения.

      И вот шутки ради мы официально пригласили такого волка-одиночку вступить в свою закрытую масонскую ложу.

– Не торопись, есть разговор, – остановил его Аполлоныч как-то после ужина, когда Адольф вместе с другими бичами намеревался удалиться в Симеон. – Готов ли ты отказаться от бренных радостей этого мира и вступить в нашу шайку-лейку?

Остальные зграйщики сидели у костра в трёх метрах от них и делали вид, что мало интересуются их беседой.

– В качестве кого? – насторожённо спрашивал Адольф.

– Пока кандидата, конечно.

– И какой у вас кандидатский стаж?

– Лет десять-пятнадцать. Но за особые заслуги можно и быстрее, – в том же шутливом тоне продолжал барчук.

– А какой для меня в этом смысл?

Аполлоныч глянул на Воронца, тот чуть заметно качнул головой, мол, выкручивайся сам.

– Всё, первый экзамен ты сдал на двойку, можешь идти, – напутствовал любознательного кандидата Чухнов.

Три дня после этого Адольф работал как обычно, лишь пристально приглядываясь ко всей нашей зграе. Потом уже сам попросил выслушать его.