Текст книги "Игра в мечты"

Был новый день, совсем новый. И не было в нём ни демона, ни ошпаренного кладовщика, ни сменщика Володи, а было только солнце и улетевшая на волю муха.

Мечтатель достал из дорожной синей сумки с красной полосой мыльницу, коробку зубного порошка «Мятный», пенальчик со щёткой, вафельное полотенце и пошёл принимать водные процедуры.

Когда он открыл дверь и шагнул на крохотное крылечко с навесом, солнце уже ждало его. Оно плеснуло на мечтателя теплом и светом. Оно заставило зажмурить глаза и остановиться на шатких ступенях. Оно радовалось приходу товарища, толкалось и шалило с ним.

Мечтатель испугался, шагнул назад и чуть не полетел с крыльца, поставив ногу в пустоту. Не пытаясь сопротивляться, он сел на ступеньку, закрыл глаза, сдёрнул очки и подставил лицо солнцу. Глаза наполнились светом, белая кожа – теплом, стало нестерпимо ярко и резко в глазах.

Он опустил лицо и заметил про себя, что никогда в жизни так не делал, даже в детстве, даже летом. Никогда.

Было хорошо дышать, смотреть на мир закрытыми глазами, наполненными солнцем, слушать недалёкий бубнёж радио и ни о чём не думать. Сидеть бы так и сидеть. Пусть пройдёт день, он готов встретить здесь и ночь, проводить осень, встретить зиму, новый свежий снег. «Tombe la neige. Tu ne viendras pas ce soir…» Пусть его заносит, пусть он даже превратится в сугроб, и деревенские дети вставят ему меж очков морковку и начнут водить хоровод. Пусть, не страшно, ведь весной-то он, несомненно, оттает. А потом будет лето, и на выходные (он обязательно дождётся) приедет…

На дорожке послышались быстрые шаги, и у него сработала защита. Он немедленно вернул на место очки, открыл глаза и вспомнил, что не надел головной убор. По миру поплыли цветные пятна, солнце не хотело его отпускать, и он закрыл глаза ладонью. Шаги приближались. «Вдруг это ко мне?» – испугался мечтатель, и сердце вздрогнуло. Он открыл глаза, несколько раз моргнул в темноте и опустил ладонь. Перед ним была та же картина, что и вчера: берёзы, угол соседней дачи, речка и пристань вдали, жёлтое поле с редкими зелёными проплешинами и пятнистый лес за ним.

Со стороны солнца к нему навстречу кто-то бежал по дорожке и был уже рядом. Мечтатель поднял козырьком ладонь к очкам и разглядел приближающуюся к нему девушку в спортивном костюме. Ещё десять секунд, десять быстрых беговых шагов, и спортсменка – напротив мечтателя. Поворачивается, улыбается и машет рукой. Когда девушка завернула за домик и скрылась, он понял – это была Она, Незнакомка-Алёнушка, за которой он так постыдно подглядывал вчера, а минуту назад был готов дожидаться её нелепым растаявшим снеговиком…

Но не было уже робости. Он почувствовал необходимость догнать её, чтобы бежать с ней рядом, вместе, ничего не боясь и не стесняясь. «С отдышкой и плоскостопием?» – проснулось сомнение у него внутри.

Потихоньку начали возвращаться курящие, принося с собой резкие табачные и туалетные запахи. Из коридора доносился шум, бубнили на разные голоса, перебивали друг друга. Иногда хотел вставить что-то своими «одиночными выстрелами» голос Ивашкина, но ничего не получалось. Он застревал посередине слова, и его накрывал «пулемётными очередями» гомон литейщиков.

Мечтатель охранял мечту, не вставал с кресла и почти не двигался. Всё шло по его плану. Мечта приближалась. Литейщики ещё покричат, но закон есть закон. Особенно, когда закон советский, непоколебимый, железный, главный закон страны – Закон очерёдности.

«Гражданин, вас здесь не стояло!» – гениальная фраза, звучавшая каждые полминуты по всей необъятной стране, начиная от булочных и заканчивая обувными. А в таких серьёзных, как ковровые, гарнитурные, автомобильные, квартирные очереди, не забалуешь. Бывали исключения, куда же без них.

Откройте любой учебник русского языка! В каком классе ваш(а)? Любое правило, практически любое. О правописании прилагательных с двумя «н» даже неловко и вспоминать. Какой материал вам нужен: оловянный, деревянный, а может, стеклянный? Или вот это. Просто поэма, варенье для ушей, мёд с пасеки сорокинского тестя:

 
жЮри, брошЮра, парашЮт,
уЖ, замуЖ, невтерпёЖ,
цЫган, цЫплёнок, цЫц,
крыжОвник, шОмпол, шОрох,
шОв, капюшОн, крюшОН,
терпЕть, вертЕть, обидЕть,
зависЕть, ненавидЕть,
видЕть, смотрЕть, держАть,
слышАть, дышАть, гнАть
(и как бы не забыть!),
побрИть и подстелИть.
 

Без исключений жизнь была бы постна, изюминка бы пропала, исчезло такое необходимое для советского человека чувство постоянного внутреннего напряжения. «Из очереди не выходить! Кто вышел – потерял право в ней находиться!» – постулат посильнее тех, что окружают нас со всех сторон: «Не разжигать! Не входить! Не сорить! Не курить! Уходя, гасить! Не давать детям!» Самое главное правило передавали из уст в уста в универмагах, универсамах, продуктовых и других. И, конечно же, учили детей, наследников всего.

Мечтатель как ненормальный человек ненавидел очереди. Внутреннее благородство и природная робость, застенчивость не давали возможности общаться с очередью на равных.

– Ты, сынок, беги вперед, займи очередь, а то я с сумками пока дойду. Занял? За кем стоишь? За тётей?

– Женщина, это я за тётей стою, а вас я не видел и мальчика вашего тоже. За мной вот парень, за парнем девушка, а за ней бабка, дальше кошка, жучка, мышка, комарики на воздушном шарике, раки и так далее. Так что извините, но вам вон туда, за угол, вниз и по стеночке – на первый этаж. Только очереди не перепутайте, а то там в женский туалет тоже дли-и-нная.

– Что же ты, я же просила, у меня же сумки тяжёлые, мы теперь никуда не успеем.

Мама чуть не плачет. Ну а что он мог? Это выше его сил! Прости, мама! Это выше облаков, выше неба. Это почти как обратиться к богу…

Но теперь очередь его защищала, и он рад был, что в ней находится. Он сейчас – первый. Сорокин на собрание даже не пришёл, видимо, уехал сразу на пасеку помогать пересчитывать деньги. Пенсионер, по слухам, был плох, хотя держался молодцом в свои восемьдесят два. Из профкома ходили его проведать и принесли жалобу от медсестёр: знаменитый токарь и орденоносец хлопает их по понятным местам, когда ему ставят капельницы.

Микушкина в зале тоже не было. Собирается, наверное, пакует чемоданы. Как это возможно вообще – переехать? Уму мечтателя непостижимо. А книги? Как их перевозить? Вещи помнутся – их можно выгладить на новом, чужом, неприветном, холодном месте. Но книги! Книги запылятся, запачкаются, обязательно какая-то пропадёт, фантастика перепутается с приключениями, а автомобильные справочники – с русскими классиками.

Его тронули за плечо, решительно. Мечтатель в испуге поднял глаза и увидел перед собой скелет Микушкинской фигуры. Его так и дразнили всю жизнь – «Скелет». Если посадить в магазинные весы на одну чашу Микушкина, а на другую – фиолетовый труп цыплёнка из кулинарии городского ресторана «Энергетик», то утиные носики весов могут и сравняться. Микушкин всегда был голоден. Он всегда старался чем-нибудь перекусить, «перехватиться» до обеда, как сам выражался, забывая, что недавно вышел из столовой. Ну что поделать, если у человека конституция такая. Мечтатель кушает мало, а не худеет. И будь ты хоть гением, хоть героем, хоть мореплавателем или отличным плотником – прозвище на всю жизнь тебе дадут не по заслугам, а по фигуре, привычке или фамилии.

Вид у Микушкина был такой, будто он не ел три дня и теперь решил проглотить первого попавшегося, а им оказался мечтатель. Глаза Микушкина горели, а толстые бронированные стёкла очков их здорово увеличивали (второе прозвище его было «Телескоп Телескопыч». Полное ФИО – Микушкин Тимофей Тимофеевич). Кадык на худой шее можно было принять за второй нос. Губы дрожали, и в их уголках застыла пенная слюна, как у бешеной собаки.

«Раздали? Машины раздали?» – собака хрипела и заглатывала воздух. Мечтатель не мог отвести от Микушкина глаз и лишь покрутил медленно головой. «Подвинься, старик, дай присяду, бежал как из плена». Мечтатель пересел с последнего в ряду сиденья на следующее и машинально прочёл на спинке перед собой, кем являются Ивашкин, профорг завода и главный инженер в глазах общественности.

«Я с переговорного. Ушёл в обед. Отпросился, – лаял Микушкин. – Звоню в Харьков однокашнику. Говорю, подал заявление. Собираю вещи. Жаль, машину не успею получить. Он говорит: «Дурак», – говорит. Беги, говорит. Забирай заявление. Ты эту машину, говорит, в Ростове грузинам за хорошие деньги продашь. У нас на очередь встанешь. Через годик-два получишь новую. Тут очередь быстро движется. Завод-гигант. Не то что ваша голытьба. Ох, дай отдышусь. Где Ивашкин-то? Я обратно в кадры. А Раиса в исполком уехала. Я туда, чтоб заявлению ход не дала. Там говорят: в больнице, говорят. Она на служебной – я пешком. Еле поймал. Сил нету. Пойду попью. Если что, скажи, чтоб без меня не… это, что я пришёл, скажи. Я не увольняюсь, скажи. Я быстро». И ускакал на длинных и тонких ногах.

Мечтатель посидел с минуту, неловко встал, перебрался через неоткинутое сидение и пошёл на светившийся зелёным «Выход».

На проходной вахтёр его не узнал, схватил через окошко и хрипло, зло крикнул: «Пропуск!», но когда увидел мертвенно-белое лицо мечтателя, разжал челюсти и влез обратно в свою конуру.

Мечтатель вышел через вертушку за дверь и оказался на улице под фонарём.

Было уже темно. Ноябрь, но не холодно. И пусто. Пусто снаружи и внутри.

Мечтатель не горевал, не досадовал, но где-то внутри этой пустоты прятались страшное разочарование и ужасная безысходность. Как два цепных пса, они выжидали, оскалив зубы, порыкивали, морщили носы, и их жёлтые свирепые глаза светились в пустоте. Чтобы укротить псов, мечтатель часто и глубоко задышал. «Осенний воздух нов. Простуда бродит в лёгких, – успокаивал себя он, – приятно, холодно пронизывая грудь. Пусты дома. Пуст город. Где-то путь свой начала звезда. Ей – только падать». Рыдания вырвались из него с последней строкой. Псы заревели, зашлись лаем. Пустота дрогнула – звери выскочили наружу.

«КАЖДЫЙ ЗА СЕБЯ КАЖДЫЙ И НЕТ НА ЗЕМЛЕ ДУШИ, ЧТОБЫ ТЕБЯ ПОНЯЛА. НЕТ НИКОГО РЯДОМ ВСЁ ВАЛИТСЯ И ПРОПАДАЕТ КАК В МУСОРОПРОВОДЕ С ГРОХОТОМ И БЕЗВОЗВРАТНО КАК? КАК? КАК?» – причитал он в голос. Мысли путались в голове, всё свилось в комок, завертелось так, что не найти конца и начала. Всхлипы душили, не давали дышать. Он рванул воротник рубашки. Лопнула верхняя пуговица, и ещё одна, следующая, ниже. Рука наткнулась на воротник старого папиного драпового пальто. Проснулась злоба и зашипела: «Ш-што это? Ш-што? Это разве ч-человек? В с-старых папиных обнос-сках, в очках довоенной конструкции, выш-шедш-ший на пенс-сию с-сразу пос-сле с-своего рож-ждения! Ш-што это за… ч-чуч-чело?»

«Как это всё получилось? Как? – кричал он в себя. – Человек, читающий умные книги, открывший столько стран, бороздивший моря со столькими героями, встречающий врагов лицом к лицу, без страха, с открытым забралом, смотрящий смерти в глаза каждый день, любящий, рискующий, готовый отдать жизнь в каждой, каждой книге, как Я МОГ ПРЕВРАТИТЬСЯ В…ЧУЧЕЛО, В КУСОК НЕДОРАЗУМЕНИЯ, В ИДИОТИКА, В ГЛУПОГО СНЕГОВИКА?..»

Любая женщина, лишь мельком, краем своего острого, всевидящего глаза взглянув на него, сразу бы определила, что у мечтателя обычная истерика, которая с нею бывает по нескольку раз в год, а у некоторых, более чувствительных особ – ежемесячно. Мечтателю нужно в лицо прыснуть холодной водой, а если не поможет – поднести ватку, смоченную в нашатыре. Но брызгать и подносить было некому, вокруг безлюдно, поэтому истерику мечтателя остановить было невозможно.

Сорванное как-то через голову, боком пальто полетело в кусты и раскинулось на голых ветках, как на рогатой вешалке. Тяжёлая шапка-ушанка скрылась за забором в темноте и пропала совсем. Последним движением мечтатель снял очки, но здравый смысл остановил его, и они легли на дно внутреннего кармана.

Если бы поблизости была река или какая-нибудь захудалая скала, или весёлый «МАЗ» гнал из рейса по дороге, опаздывая в гараж, мечтателя бы ничто не остановило. Даже внутренний голос опоздал бы, проснувшись только на полдороге последнего в жизни прыжка.

Мечтатель побрёл по нагромождению бетонных плит, которыми была выстлана дорога в город, останавливаясь и постанывая, как старая повозка с металлоломом семьи цыган Бауровых, живших от завода неподалёку. Он больше ни о чём не думал.

За его «фокусами» всё это время подглядывало в окно удивленное, испуганное лицо вахтёра. Дождавшись, когда фигура мечтателя скроется за кустами, вахтёр вышел из конурки, подошёл к повисшему нескладно пальто и снял его с веток.

– Пьяный, небось. И как они проносют? Просто диву даюсь. Надо завтра сказать, чтоб проломы в заборах проверили, – сказал себе под нос старик. Тряхнув пальто, он ласково погладил его по рукаву. – Хорошия ещё, сгодится, – и скрылся в дверях с добычей под мышкой.

Мечтатель прошёл почти половину пути до города. Машин не было, слава богу, света в редких фонарях тоже. Ему покойней было идти в темноте, не различая дороги, без очков, спотыкаясь поминутно и забредая в лужи.

Но стало немного светлее, и следующую лужу мечтатель даже перешагнул. За его спиной показался свет фар, маленьких и полуслепых, будто по дороге ехали два велосипедиста, взявшись за руки. Мечтатель хотел было спрятаться в кусты, но вокруг были только поля из частокола пересохшей полыни и страшил репейника. За пустырём виднелись ряды гаражей. Далеко, не добежать. Мечтатель остановился и отвернулся к полю. Машина медленно подползала, громко стрекоча. «Запорожец. ЗАЗ-965. Горбатый», – и на мечтателя опять чуть не нахлынуло.

Машина осторожно приближалась, мелькая тусклыми фарами и подпрыгивая на стыках плит. «Скорей, скорей, ну же!» – подгонял её мечтатель, желая остаться в темноте и одиночестве.

Фары осветили одинокую фигуру путника на обочине. Машина объезжала его и вдруг остановилась. Он был весь в свету, не зная, что и думать. Из-за тарахтения машины послышался (женский?) голос.

– Извините, вы не заблудились? Вас не подвезти?

Мечтатель не ожидал такого поворота и застыл на месте, пытаясь выдать себя за бревно, большой валун или брошенную лысую покрышку от грузовика.

– Мужчина! С вами всё в порядке?

Мечтатель обиделся и разозлился одновременно. Что спрашивать-то? Ну, глупо же! Человек стоит почти раздетый на пустой дороге, и ему хорошо? У него ничего не случилось? Вышел пройтись перед сном? Зачем приставать? Поезжайте куда ехали! Я НИКОМУ НА ЭТОМ СВЕТЕ НЕ МЕШАЮ, НИКОМУ!

Он обернулся. В лицо ударил свет, и мечтатель прищурился, прикрыл глаза ладонью, как козырьком, хотел ответить, но вдруг до него донесся громкий возглас: «Ой, это вы? А я вас недавно вспоминала. Мы встречались, помните, на турбазе. Вы рыбу ещё ловили. А на следующий день на крыльце. Помните? Я рукой вам помахала. Думала – такой сильный спокойный человек, такой решительный. Я ведь слышала, как вы на пристани отбрили этого драчуна. Он вам рыбу мешал ловить, да? Ой, что это я, садитесь в машину! Я вас до города подвезу. Я недавно за рулём. Машина дедушкина, но вы не бойтесь, я очень аккуратно вожу. Стараюсь. А вас на турбазе на следующих выходных не было. Знаете, погода замечательная стояла, грибы пошли. Мы столько с подружкой насобирали».

Мечтатель качался в машине, слушал Незнакомку, не смея повернуть головы и взглянуть на девушку, о которой он вспоминал за последние два месяца несколько раз.

А такого с ним за всю его короткую скучную жизнь никогда не происходило.

Зайцев расположился в распахнутых воротах гаража. Внутри было холодно после зимы, а буржуйку растапливать – лень, да и некогда. На куске фанеры он пытался заново собрать карбюратор после промывки, продувки и просушки. Ребята из его бригады через пять гаражей шумно, весело выпивали, звали к себе, но Зайцев отказывался, бурчал в ответ всякую ерунду о том, что нет желания. Но причины были иные.

Во-первых, в очередной раз пришлось дать Зинаиде зарок, самый что ни на есть последний и бесповоротный. Во-вторых, карбюратор нужно кровь из носу собрать, поставить на место и проверить на машине. На выходных предстояла поездка к тёще, и совсем не на блины, а ладить новую закуту для свиней.

Карбюратор Зайцев снимал с машины уже второй раз, но главное дело – завести машину никак не получалось. Заканчивался отпуск, в который пришлось делать ремонт в квартире, чтоб «как у людей», и дважды съездить за продуктами в Москву. К своей матери он так и не попал. Всё откладывалась поездка, откладывалась да так и не состоялась. За это он себя корил, от этого, может, и был невесел, и выпить не хотелось именно поэтому, а совсем не из-за Зинки. От отпуска осталось три дня, два из которых были выходными. Что ж тут веселиться…

Через лужи и весеннюю грязь мимо зайцевских ворот медленно двигалось коровинское «корыто». Самоделку «корытом» обозвали мужики, когда внимательно рассмотрели со всех сторон и внутри посидели, как только Коровин машину доделал. Она действительно напоминала перевёрнутое синее корыто. Мужики дразнились по-доброму, а «безлошадные» даже завидовали.

Коровин собрал машину сам. Детали искал по помойкам, вытачивал и выпиливал после смены на заводе, выпрашивал у мужиков по гаражам, покупал у расхитителей народного хозяйства – «несунов». На кузов пришлось выписать лист железа, просто так с завода его не вынесешь. Он сумел даже подогнать металл под лобовое стекло от «Запора».

«Корыто» передвигалось довольно бойко, но зарегистрировать в ГАИ его Коровин никак не мог. «Бюрократы! Я Брежневу напишу! Он тоже автомобилист, разгонит этих чертей!» – и далеко сплёвывал через передние зубы в приступе праведного гнева.

Коровинское «корыто» остановилось напротив гаража Зайцева. Из машины вышел сам Коровин.

– Здоров, чё, загораешь?

– Здоров, прохлаждаюсь, не видишь?

– Чё, карбюратор?

– Машина времени! Заглохла. Хотел в будущее сгонять, глянуть, когда там коммунизм-то наступит, а то чё-то надоело здеся париться.

– Га-га-а, давай помогу.

– Сам справлюсь.

Зайцеву не нравился Коровин, но видеться приходилось часто: гаражи их были рядом, почти соседи. Коровин был себе на уме и «за просто так» никому не помогал. У Зайцева же жена работала продавцом в городском универмаге, могла всегда «отложить по блату» или позвонить, пригласить с «чёрного хода».

– Да ладно, мне глянуть – раз плюнуть.

– Сам я хочу. В дороге, что случись, должен сам знать, что и как.

– Отвёз бы тогда на техстанцию, – Коровин не ожидал такого отпора и теперь не знал, как подступиться. Не уезжать ведь. В городе знали, что в универмаг завезли хрусталь, а жене Коровина хрусталь позарез был нужен.

– Так меня там и ждут, – буркнул Зайцев, заворачивая жиклёр.

– А ты на станцию областную вези. Я на днях там был по делам, смотрю – знакомая фи́зия. Этот, как его… Ну, у нас на заводе работал, ну? С Володькой Сухоруковым. Сменщик его. Ай, ну ё-моё! Полный такой, в очках. Только он теперь не полный, и очки другие, солидные. Я даже сразу не признал. Как его? Он теперь на станции вроде бога, луч солнца в тёмном царстве. В движках сечёт будь здоров. На слух неисправность определяет! Во как! Узнал меня тоже…

Зайцев бросил крутить, нахмурил лоб и предположил:

– Шахматист?

– Точно! Он!

Торшер

Имена случайные, события вымышленные, время настоящее.

Автор

– Извините! Не подскажете, на улицу Трудовые Резервы как проехать? Да, Трудовые Резервы. Второй? За светофором? Так. После? Не доезжая? Развернуться? Так.

– Стас, навигатор нарисовал, поехали. Нам дальше надо до следующего поворота.

– Так. Не доезжая до светофора, повернуть направо. Ясно. А улица Шахтёров? Пересечение Шахтёров с Трудовыми Резервами. Ага, значит, второй.

– Стас, маршрут уже проложен, поехали уже.

– Здание Сбербанка справа, перед перекрёстком? Значит, перед светофором поворот направо, здание справа. А двадцатый дом по Шахтёров случайно не знаете?

– Стас, время теряем, Стас! Георгий плачет, поехали.

– Кхы-кхы, Лен, значит, сейчас прямо до поворота давай.

– Стас, вот же, на экране маршрут.

В машине раздался голос: «Через двести метров поверните налево».

– Это – ерунда, не слушай, прямо давай.

– Стас, хоть скажи, зачем мы сюда приехали на ночь глядя?

– Лен, увидишь. Это пр-р-росто… нет слов! Я давно такую вещь искал. Это просто…! Вот здесь тормози. Алло, да, Владимир? Я подъехал. Двадцатый дом. Правильно? Угловой который. Скоро будете? Уже на светофоре? Я у дома подожду.

– Стас, ты надолго?

– Лен, пять минут. Сейчас человек подъедет.

– Тогда я Георгию воды куплю. Мы «Спар» проезжали. Георгий пить хочет. Моя умничка! Сейчас, сейчас водички купим и к бабушке поедем. Стас! Стас, слышишь, я сюда же подъеду, ты только не задерживайся.

Новопитерск занесло. Снег с небольшими промежутками валил второй день. Ночью подмораживало, днём таяло, что для марта, в общем-то, было нормально, однако предыдущую неделю стояла довольно сухая и теплая погода, так что человеческий мир понадеялся, а вдруг весна пришла окончательно. Но зима истерила, капризничала, как одинокая девушка в мужской компании: и вино ей кислое, и конфеты не её любимые, и музыка не устраивает, хотя сама-то понимает, что, как бы ни изворачивалась, ни выкручивалась, а все равно придётся… уступить, и если не вот этому сероглазому, что напротив (Март, кажется), то другому, голубоглазому Апрелю уж точно.

Так почти поэтически думал Стас на углу старого обшарпанного дома № 20 на перекрёстке улиц Трудовые Резервы и Шахтёров и курил кубинскую крепкую сигарету без фильтра в ожидании продавца с «Авито».

Не успел он докурить, как во двор завернула корейская расхожая машинка, остановилась в проезде между домами и через водительское окошко выглянуло улыбчивое бородатое лицо с выпученными карими глазками.

– Вы Станислав? Я во дворе сейчас запаркуюсь, а вы к третьему подъезду подходи´те.

Станислав добрёл по вяжущему снеговому болоту двора до подъезда, встал под козырёк, наблюдая, как низкая машинка пытается взять приступом наледь во дворе, тыкается мордой в высокие сугробы, буксует то и дело, и повизгивает в мартовской распутистой каше, словно вырвавшийся на волю беспечный молодой поросёнок.

Наконец машинка остановилась посреди двора, усталая и беспомощная перед силами природы, так и не одолев ни одного препятствия. Бородатый Владимир заторопился под навес, закуривая на ходу. Подошёл, встал рядом.

– Ну и погодка, почти час ехал с Урвáнки, – загоревал он, пытаясь найти общую тему и немного сблизиться с покупателем перед реализацией схемы «товар – деньги», хоть и стандартной, однако всегда волнующей людей, проводящих эту операцию без участия официального посредника, например, магазина.

– Сегодня ещё ничего, я вот вчера на полном приводе на светофоре не мог никак тронуться. Газ давлю, а машина стоит. Лёд! Буквально за десять минут обледенело, пока с работы ехал. Сплошняком лёд. Аварий на дороге с ума сойти сколько. Скорость десять километров в час. Сегодня хоть подтаяло, – Станислав как профессиональный покупатель принял продавцовы «ухаживания» и поддержал разговор, как и было принято в этих кругах.

– Ну что, пойдёмте? – отбросил в сторону сигаретный фильтр Владимир и повернулся к дверям подъезда.

…Квартира была на втором этаже в одном из домов, по легенде возведённом пленными немцами в то время, когда в этом краю разрабатывали новые шахты и угольные бассейны, закладывали химкомбинат и новую счастливую послевоенную жизнь. Когда людей не пугали никакие трудности: ни засуха, ни голод, ни военные «похоронки», и когда слово «Победа» ещё коротко и серьёзно выстреливало из губ и щекотало в горле и глазах, а на улицах таких вот небольших городков можно было запросто встретить празднично подвыпившего молодого фронтовика (ветерана, как принято говорить сейчас). Дома строили не на век, понятное дело (стены из шлакоблока, колкого, как стекло, – какой там век). Дома думали снести уже при Хрущёве, когда Станислава и в помине не было, когда только повстречались его молодые родители. При Брежневе по новому генплану на месте двухэтажек должен был вырасти громадный кооператив – это уж когда в соседнем городе с несоветским, сильно религиозным названием появился на свет новый житель огромной могучей страны, управлявшей почти всем миром. Были кое-какие планы и у тов. Горбачёва по преображению страны – в том числе и Новопитерска – до неузнаваемости. Собрались перестроить всё на новый лад, перекроить, ускорить и планы уже огласили, однако колёсики новой жизни закрутились не туда и даже не обратно, а как-то вбок, по гнилым оврагам да кривыми перелесками. Вместо новых домов на месте старых стали появляться всё больше супермаркеты, торговые центры и загородные особнячки «продолжателей перестройки». А эти двухэтажные домики в центре так остались стоять. И шёл им уже как бы не седьмой десяток лет. Время их не берегло: дожди и снега смывали со стен дешёвые белила, мороз и ветер снимали пластами штукатурку и кололи шифер на крышах. Домá время от времени красили и подмазывали, латали, как танки и самолёты во время войны – пару заплаток на фюзеляж и крылья, натянуть новые гусеницы, заварить дырки в броне, и снова в бой… уже с новым экипажем.

«Экипаж квартиры», куда вёл Станислава приятный бородач, только-только сменился в очередной раз. В шестидесятых умер первый хозяин квартиры, шахтёр-стахановец, осталась владеть жилплощадью его жена, Владимирова бабка, протянувшая до девяностых и заставшая даже посылки с гуманитарной помощью. После её смерти хозяйкой стала дочь – бородатого тётка. У неё вечно были нелады со здоровьем. Дотянула только до нового молодого президента. Радостно, с верою в новую Россию ходила голосовать. Схоронили её сразу после миллениума. В квартире осталась жить её дочка, то есть двоюродная сестра кареглазого продавца, державшая на местном рынке небольшую торговлю колготками и носками. Через носки познакомилась с марокканцем, учившимся в новопитерском «химдыме» правильно смешивать разные вещества и реактивы на благо своей далёкой родины. Закружил её чернокожий иноземец, выскочила она за него замуж и уехала в Северную Африку, где и запропала. Прислала пару писем. Сначала, мол, всё отлично, супер, новая жизнь, тепло, а года через три пришла открытка с верблюдом: «Умоляю! Пришли пятьсот баксов! Не могу выкупить паспорт! Нужно перебраться через границу, чтобы попасть в российское консульство!» И всё. И тишина. Денег у бородатого не было тогда. За квартирой долги огромные висели, за квартплату. Сестра ж уехала в новую перспективную жизнь, в старой всё бросила и ему только ключи успела оставить – пригляди. Он квартиру, конечно, сдавал, да. Родственников ведь больше нет, но что там за деньги – крохи. Курам брось – и то клевать постыдятся, это ж тебе не Москва, не какой-нибудь Кутузовский проспект. А сколько судов было, адвокатов! И всем плати. Сестра-то пропала с концами, и пока признали её по суду умершей, пока в наследство он вступил, кстати, тоже через суд… Ужасная волокита! И всем плати. Теперь хозяин квартиры – он, бородатый, а что делать дальше, пока не решил. С одной стороны, «двушка» почти в центре, а с другой – дом старый, однако ветхим не признаю´т и расселять жителей в новые дома не собираются, а «бакс» вон как скакнул, а дом послевоенной постройки, рассыпается весь, но рассыпается в центре города, местного индустриального гиганта. Станислав хотел сказать, что он-то уж знает, как жить в старом доме. Он-то уж пожил в таком, что никому не снилось, аж 1927 года постройки! И крышу перекрывал за свой счёт, и воду холодную через всю улицу из парка напротив к себе на этаж проводил и… Но они уже пришли.

Дверь в квартиру была тоже старая, ещё та, настоящая, послевоенная, деревянная, державшая на себе сто один слой краски. А вот ручка подкачала. Теперешняя, китайская металлическая, хоть и под старину, и замок «английский», тоже китайский, и коврик «Велком» оттуда же. А дверь хороша! Настоящая, ещё на тех петлях, советских.

– Не разувайтесь, я ремонт думал делать да не тяну по финансам. Решил вот старьё пока перебрать и снести в тёмную комнату, а остальные сдать. Сегодня вечером уже должны приехать посмотреть. Вы в комнату направо проходите. Он там стоит.

Станислав прошёл первым и сразу увидел его силуэт в тёмном незавешенном проёме окна. Высокий, стройный, изящный, как замерший посреди своей Северной Африки жираф. Сзади защёлкало.

– Я сейчас свет зажгу, выключатель заедает.

При свете он выглядел бесподобно. Он выглядел так же, как и тридцать с лишним лет назад. Длинная блестящая шея, газетная корзинка внизу и генеральской папахой стройный круглый абажур, сплетённый из голубых и розовых, натянутых наискось на два кольца разного диаметра клеёночных ленточек. Даже захватило дух.

Все части торшера оказались в отличном состоянии. Слегка ободралась краска на деревянной подставке, но это пустяк: снять старую краску, загрунтовать и пройти пару раз хорошей финской эмалью, а после лаком. Бадрик сделает. Всё родное: выключатель карболитовый за пятьдесят пять копеек, вилка чёрная карболитовая, провод белый карбо… нет провод в обычной оплётке, но тоже советский.

– Не знаете случайно, какого он года? Примерно хотя бы, когда купили?

– Нет, не знаю. Помню, что какая-то история с этим торшером была, кто-то подарил, что ли, или продал его тётке. Посмотрите, может, где бумажка приклеена, где-нибудь снизу.

От этикетки снизу осталось лишь жирное засохшее пятно столярного клея и мелкий бумажный лоскутик-оборвыш.

– Беру, – твёрдо сказал Станислав, у которого никак не получалось скрыть радость и волнение.

Станислав спускался по лестнице, держал вожделенный предмет и не мог нарадоваться. «Как же так ладно вышло: и состояние хорошее, и всё родное, и рядом, в соседнем городе, а не в Москве, и человек, человек, сразу видно, очень хороший, этот Владимир. Как же удачно всё вышло! Как удачно! Вчера хотел поехать, а на улице гололёд. Уже собрался в Новопитерск, даже Титову позвонил узнать, как Сбербанк там найти, потому что дом с торшером недалеко расположен. Владимир так и сказал: «Доедете до главного Сбербанка – и рядом будет дом, в котором стоит похожий на жирафа ваш целенький, почти новый торшер». На светофоре, главное, трогаюсь, а машина стоит. Лёд, сплошняком лёд. Не, думаю, если вещь моя, то дождётся, постоит до завтра. И вот вам, пожалуйста, захожу, а он такой ждёт, и, главное, всё родное и всё цело: и ленточки, и выключатель карболитовый и вилка за пятнадцать копеек, а подставку я перекрашу, Бадрику скажу и перекрашу».

Ветер стих, и снег теперь падал отвесно и тяжело. Был он крупный, зимний. Очень мокрый был снег. Станислав вышел на улицу и потихоньку тронулся к перекрёстку, затягиваясь новой кубинской сигаретой, всё удивляясь своей находке, которая легко держалась в его руке, изящна и стройна. Он почти дошёл до перекрёстка, когда понял, что идёт не в ту сторону. Там, куда он повернул, выйдя со двора, не было светофора. «Блин, Ленка, наверное, уже приехала», – подумал Станислав, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов. Но с другой стороны улицы светофора тоже не было. «Так-так-так. Значит, я вышел на другую улицу. Надо вернуться назад». Станислав глянул для верности на часы и быстро пошёл в обратном направлении.