Текст книги "Игра в мечты"

Снова-здорово. Причём… причём.

– Мож… она тебя послушает… Скажи… скажи… как же ты, падлюка, мать-то бросаешь… И-и-и-и-и… Коль… она ж и меня звала… и еврей её тоже звал… там, говорит, мамаш, хорошо… и для пожилых дома специальные есть… Есть, говорю… они и у нас имеются… видала я… помирать туда стариков свозят… Коль… съездий, поговори… дитё-то твоё.

– Да с чего моё-то? Что ты заладила!

– Коля, я ж молчок… я ж никому… взаправду… Я прям могила… Христом богом клянусь! Никому! Съездий, а? Поговори…

И в руку мне вцепилась, что клещами кузнечными. Такое в книжках про шпионов называется шантаж. Когда один другого на пушку берёт, мол, ежели ты мне не это, то я такое про тебя знаю! Выбирай: так или эдак.

– Свет, я на пару дней в командировку смотаюсь.

– Куда? В Ленинград?

– Чего эт в Ленинград? В пригород посылают…

– А Петрович что не едет?

– Петрович один не справляется… Ну?

– Что ну? Я тут причём? Ты у меня хочешь отпроситься? Посылают – поезжай!

А сама шинкует. Шибко-шибко так. Капусту. Тесак я на работе для капусты сделал. Здоровый! И тяжёлый!

– К празднику, может, чего привезёшь из Ленинграда.

– Да не в Ленинград я. В пригород.

– А что там доехать-то, раз пригород. Людмилке платьице посмотришь и сандалетки, я размер тебе на бумажке напишу. Нет. Вдруг потеряешь. В твою записную надо. Вот куда! Где она? Давай!

И ко мне развёртывается с тесаком.

– Нет, она эт… на работе забыл. На листок.

Знает или не знает? А тут ещё Людмилка прибежала: «Папка, папка, и бант крашный, и куклу, куклу говорячию». – «Привезу, дочь, привезу». Думаю, нет. Не знает. Пока…

… А ведь такое плёвое дело – ещё один дом построй, и комнаты чтобы были поменьше, но почаще. Пусть только кровать туда б и зашла, а можно даже в два яруса, как в армии. Командированному ничего больше и не надо! Отдохнул с дороги и – привет, сосед! Дальше погнал!

Если б знал… Если б я знал, то тот червонец не на водку потратил, а сунул гостиничной, чтобы в подсобке на диванчике прилечь. Сэкономить хотел… Эх, лучше б я в отделение, что ли, попал, на нарах перекантовался. Только поздно – лодочка-то уплыла. Сам теперь выгребай. Как тут сразу всё навалилось да перемешалось. Жил себе спокойно Николай Соколов. На работе ценили. Дома – порядок. Жена – во! Дочь растёт.

Ох, мне это слово сейчас не больно нравится. Первая командировка и занесла меня в такую карусель!

Четвертинка на двоих

Я тогда что вспомнил-то? Одна книжка умная говорила, мол, если в чём сомневаешься – бери бумагу, листок в клетку, черти его пополам, поровну, и пиши с каждой стороны, в столбик, какие твои вопросы. Потом смозгуй на каждый дать ответ. Тогда и в голове как на листке всё уложится. Одна загвоздка – писать всё надо, без утайки.

Взял и я расчертил. Записал вопросы. Много написал, на другую сторону перешёл. Прежде про Светку: если узнает. Совсем далеко не стал расписывать, тогда и тетрадки не хватит, что там листок. Про ребёнка Нинкиного тоже: мой-не мой, и если так, и если так. Ещё спросил: про ехать или не ехать. Мне. В Ленинград. Подумал и записал ещё на всякий случай «евреи». И знак вопроса поставил, хоть это и не вопрос. Но как посмотреть. Дальше начал над ответами думать. Против первого пока не стал ничего писать. Страшно. Думать страшно. Начал сразу со второго.

Второй сразу так мне представился: махнуть, пример, на два дня хоть к армейскому дружку, Петрухе Смирнову в другую сторону, под Москву. Давно собирался. Но тётка Зоя проверит. Переговоры закажет, и у Нинки узнает. Вой поднимет, тут сразу всё и на первый вопрос выскочит. А он – на меня. Значится – ехать. Тогда как? Не про поездом иль автобусом. Это я даже и писать не стал. Про как дальше там, уже в Ленинграде. «Здрасти, покажите мне дитё, мож моё, мож я его у вас забыл?» Можно приехать, как давеча. Не, не то чтоб с Нинкой! Нет, упаси господи! Мол, нахожусь в командировке, ночевать есть где, спасибо, устроен и так далее, и поговорить по-хорошему. Вот только одно – как людя´м в глаза смотреть после того, как накаруселил. К примеру, звоню для начала из будки… Или не звонить? Сразу в дом пойти. Или лучше мужика Нинкина дождаться у подъезда – с ним поговорить. Засада. Кругом засада. Нинка трубку кинет иль дверь через цéпочку откроет – не пустит. Да и дитё у неё, как бы не побеспокоить. А вдруг как тот еврей на меня накинется? Да ладно! Что мне какой-то еврей. Да не шибко он и здоровый. Брюхо только, и вес имеется.

Гляжу – а ведь это всё я на листок-то не написал, а только в голове крутил. Надо писать. Ручка замёрзла. В сарае ведь сижу. Сам в полушубке, а ручка-то на морозе. Прям записки из подполья. Ладно, надо к другому вопросу двигать. А тут ещё одна мысль посерёдке явилась: коль они уедут – то и хорошо. Тогда первый вопрос про Светку сам собой решается: баба с возу – и пропала, будто дело не моё. Всё сходится. Значится, с конца надо начинать. С евреев. Чтоб точно уехали.

Евреи… Я раньше про евреев знал, конечно, только что мне от них? У нас кто? Татары жили, хохлы и армяне одно время, и корейцы, войной кого только не накидало. Татарина по морде, извиняюсь, то есть абрису, можно узнать. Армян – по носу. Кореец, он жёлтый и вроде как не выспамшись, раскосый и маленький. Хохла – по разговору. Только мне и это ни к чему. Мне до… любого места. Хоть чукча будь, хоть мордва. Вот цыган ещё вспомнил. Этих и с закрытыми глазами угадаешь, хотя лучше, когда цы´ган рядом – в оба глаза глядеть и карман придерживать, чтоб чего не выскочило. А евреев как-то не примечал. Одно дело, были б они с… рогами, что ль, с тремя ногами иль зелёные с лица… Ктото рассказывал, что их по другому месту определяют и что картавые средь них попадаются. Но это так, личное мнение.

Было дело, про них замполит, политрук наш на занятиях говорил. Только я с тех занятий затвердил, что одно дело еврей наш, отечественный, а другое – который оттуда, из Израиля, синист и агрессор.

Листок я спалил и пошёл домой греться, к Светке под бочок. Страшно последнее время с ней было ложиться. Вдруг учует. Бабы – они … бабы одним словом, другие совсем.

К родителям назавтра зашёл. Батя слесарит у себя в закутке. Он у меня – слесарь-лекальщик. Высший класс! Тонкая работа, что ты! Хотя, он и плотничает тоже – дай дорогу, да пригнись.

– Бать, – спрашиваю, – тебе евреи попадались?

Молчит. Он всегда так. Когда что делает, клещами тяни – вспотеешь.

– Ба-ать?

– Тебе в каком виде?

– Ну, в каком? Я не знаю. Чтоб совсем близко. А в каком бывали?

– В варёном и жареном не встречал, а в сыром было два разá.

– Ну?

Молчит.

– Сапожник до войны у нас во дворе жил. Абрам.

Опять молчит.

– Бать, что дальше-то?

– Сапоги мне пошил.

– И?

– Вон, под вешалкой. Подковки два раза сменил.

Сапоги я те знаю. Батя любит в сапогах. Привык.

– А второй еврей?

Снова молчит.

– Спину мне резал, осколки искал. Врач. Баба.

– Ну?

– Ничего плохого сказать не могу. Сапоги – по сю пору ношу, сам – живой пока.

– А другие?

– А другие мне ни к чему. Я-т им тоже не шибко. У меня свои дела. А у их – свои.

– А ты знаешь, что они все в Израиль едут.

– А и пусть едут, я их не держу.

Глянул из-под очков:

– Я и сам вятский, а сейчас вот иде?

– Да ведь Израиль – там.

– И что? Тебе кака печаль? Ну-к пойдём, что покажу. Я Людмилке петуха сделал.

Любит батя мастерить. Достал петуха на палке и с колёсами. За палку его везёшь впереди себя, а он крутится и крыльями машет. Раскрасил его в цвета. Весёлый петух.

– Ты только ей не говори пока. Я чуток доделаю.

А у меня в голове выскочило: «Он ведь пришибёт меня, если узнает про Нинку и дитё!» Я батю знаю – хана мне придёт, не жилец…

Пошёл я тогда в библиотеку. Спрашиваю:

– Лен Сергевна, а вот, к примеру, евреи – они как?

– Вопроса твоего не поняла. Николай, мы же договорились строить предложение правильно.

– Если правильно – долго. Эт я должен спросить сначала: кто это? После – откуда взялись? Потом ещё про среду их обитания. А так я одним вопросом всё сразу бью.

– Что тебя конкретно интересует?

– Конкретно – чего они в Израиль бегут? Раньше тут жили и раз – шу, полетели, на Израиль сели? Они ж не кочевники.

Задумалась.

– Ты, Николай, иногда такие вопросы задаёшь…

– Неприличные?

– …Объёмные. Так сразу не ответишь.

– Ладно. Раз так – давайте разрежем.

– Что разрежем?

– Вопрос мой на части. Для начала – откуда взялись?

– Всегда здесь жили, ещё до революции.

– А там? До революции, откуда?

– Откуда? Так и жили в России при разных царях. Более подробную информацию необходимо в специальных книгах искать, только навряд ли у нас в библиотеке они имеются.

– Ладно! Следующий кусок – кто они?

– Николай, ты меня пугаешь. Что за вопросы, почему ты начал заниматься… такими исследованиями. Ты раньше не был… я не замечала твоих антисемитских наклонностей.

– Эх, Лен Сергевна, жизнь заставила.

– Я не понимаю, как жизнь может заставить человека ненавидеть другой народ или своего соседа? Причём тебя. Я же с детства тебя знаю. Ты не такой. Ты всегда был добрым и отзывчивым человеком. Никогда не забуду тот случай, когда ты Марату Хасимову свои новые ботинки подарил в пятом классе.

– Да, было дело, – говорю, – только не, Лен Сергевн, я-то не собираюсь никуда ехать. Я так интересуюсь, исключительно для кругозора. Я стыковки не могу понять.

– Какой стыковки?

– Вы говорите, что они, евреи, жили здесь при царе ещё, и ни в какой Израиль не уезжали. А чего ж они сейчас туда прут?

– Этого я… не знаю. Человек имеет право жить там, где ему хочется, где ему комфортно. А новое государство Израиль создано в месте, где была их историческая родина, где их предки жили когда-то. Организация объединённых наций определила им территорию. Они на этой территории создали государство… Ты же знаешь, как нелегко во время войны им пришлось. Знаешь и про Бабий Яр, и про Освенцим. Фашисты пытались их истребить как нацию.

– Это да, – говорю, – тогда всем несладко было. Страшное дело. Я б того Гитлера своими руками без применения зубов и других режущих предметов на мелкие щепки как гнилой сарай разобрал. Спасибо, Лен Сергевн, за информацию, пойду собираться, мне в командировку ехать. Трудное задание досталось.

– Удачи, Николай! – говорит.

– Не помешает, – отвечаю и двигаю к Петровичу.

– Петрович, – начинаю с порога, – мне на пару дней уехать надо. Он начальник мой непосредственный. Вообще-то мужик ничего, терпеть можно. Правда, к пенсии погни́листей стал и нудит постоянно.

Тут Петрович, как я и думал, начал у своей любимой козы сиськи растягивать: куда да зачем, да почему, да конец квартала, да трудовая вахта, где твоё заявление?

Я ему:

– Если б хотел, чтоб весь завод и посёлок знали, то заявление бы за свой счёт, не вопрос, написал бы. Но мне так надо обтяпать, будто ты меня в командировку послал. За два дня кто меня хватится? Кому я тут нужен? Прошу тебя как наставника, старшего товарища и старого коммуниста-большевика. И потом, ты же знаешь, я в долгу не останусь.

Ну, он тут и запричитал:

– Во-первых, какой я тебе наставник и старший товарищ, когда ты на прошлой неделе меня старым мудаком назвал, причём прилюдно. Во-вторых, я – беспартийный, а в-третьих, мне сейчас ни при каких обстоятельствах употреблять нельзя. Ты же знаешь, Соколов.

Подумал маленько и добавил:

– Вот если только граммов семьсот хорошего коньяку против нарастающего давления. Подчёркиваю, очень хорошего.

Но спохватился, что слабину дал, и снова завертел:

– И потом, где твоя, Соколов, рабочая совесть? Весь завод, как один человек, бьётся за переходящее красное знамя, чтоб оно больше никуда от нас не переходило.

– Оно и так никуда не денется, – отвечаю. – Кому эта свистопляска интересна? Да и с кем бьёмся-то? С мясокомбинатом и ЖБИ? Так мяса второй год в магазине нету, продукции у них ноль сотых голый хрен десятых, и кости на прилавках в периоде. А на ЖБИ ОБХСС второй месяц дежурит, администрацию скопом сажают. Они тоже супротив нас – детский сад гремит горшками. За мудака я, конечно, дико извиняюсь, случайно вылетело. А старый – так это ж факт. Все ж стареют. У меня батя тоже на пенсии, а работает. Не отпускают его на заслуженный отдых. Глядишь, и ты ещё поскрипишь с десяток лет на производстве. Такого спеца днём с огнём и с двумя литрами «КВ» надо искать. Будь другом, выручи!

– Николай, я же сказал, мне нельзя никак, язва плюс семейные обстоятельства. И ты так и не сказал, куда тебе и зачем? Если важное дело, я, в принципе, командировку могу оформить.

И глядит хитрой рожей своей. Этой ехидне всё интересно. Любит в чужом сортире рыбку половить, сплетник плеснивый.

«Ах ты, шкура белогвардейская! – думаю. – Цену набиваешь? Ладно, изображу я тебе допрос коммуниста. Сейчас посмотрим, кто из нас рыбачок, а кто рыбка».

– Любовница, – говорю, – у меня в городе Ленина.

– Ну? – удивляется, но, понятно, не верит.

– Залетела, – говорю.

Он опять своё «ну», только уже без удивления. Информация до него, заразы, не доходит.

– Что «ну»? От меня залетела. Помоги спасти семью. Светка узнает – мне кранты.

Он посмотрел на меня из-под очков:

– Я к тебе, Соколов, – говорит, – как к человеку. Обстоятельства, думаю, у него какие: заболел, может, кто или свадьба, а ты…

«Отлично, – думаю. – Поклёвывает».

– Хрен с тобой, слушай. Только прошу, как друга: это – секрет, и даже не мой, и почти военная тайна.

Ты же знаешь, я на границе служил. Дело давнее, но тут новые обстоятельства открылись. Меня в военкомат вызывали.

Делаю паузу. Смотрю, он по-другому на меня пялится – уже через очки. Слово «военкомат» для Петровича – серьёзное слово, таким не шутят. Тогда я и начал.

– Было у нас в 66-м с Лёхой Мухиным задержание одного опасного китайского нарушителя. Брали мы его долго. С заставы наряд вызвали, да они сразу не поспели. Мы в преследование. Китаец быстроногий попался, петлями след кладёт, что твой алкаш струю вдоль забора, а Лёха ещё и первогодок, отстаёт. Я нарушителя впереди себя на десять шагов держу. И вот выхожу с ним один на один. Ну, прям, как сейчас с тобой. Стрелять мне нельзя, если только в воздух для острастки. Кадр-то ценный. Команду по рации нам дали: «Брать только живым». Я на него, он на меня. Сцепились.

Он, падла, маленький, юркий, не схватиться как следует, ну и подготовка будь здоров. Я и так, я и сяк, а полюбить его до конца не выходит. На обрыве у горной речки мы с ним оказались. Внизу пропасть – жуть. Лететь до самого дембеля будешь. Я-то по-честному его завалить пытаюсь, как на занятиях учили, чтоб там по яйцам не бить и без подлючих подножек, чтоб не уронить высокое звание ефрейтора Советской армии. А эта гнида мне приёмчик запрещённый делает, аж камни из-под ног посыпались. Крутанулся я в воздухе. Думаю, если погибать, то и эту суку с собою прихвачу для веса. Вывернулся ужиком в последних своих земных мгновениях, чтоб успеть засранца схватить, да так изловчился, что сам головою в скалу влетел. Китаёзу-то я все же достал. Сознание, правда, из меня вон, но руки гада того держат, не отпускают. Тут и Муха подоспел. Уяк прикладом по рогам – и граница на замке. Спи спокойно, родная страна!

Дальше меня, значится, в санчасть. Лежу в бессознанке. Валяюсь, как собака, трое суток. Это мне уж Муха потом рассказал. Врач мнётся шариком каучуковым: «Ничего не могу сказать определённого, может, и не жилец вовсе. Состояние у него (у меня, то есть), полярное, как сияние: полыхнёт – и за айсберг». А начальство свыше наседает. Им наградные позарез подавай от заставы, чтоб дальше закрутилась карусель. Им ведь тоже надо новые звёзды на погоны примерить. Начзаставы и политрук на себя бумаги быстро заполнили, и чтобы скоро всё вышло, меня, поскольку я полутруп, можно даже сказать – мумия, пропустили, и в наградные только Муху вписали. Он-то жив-здоров, и даже снова на боевом посту, а на меня как писать? Я-то то ли жив, а то ли на том свете уж с ангелами на нейтралке перекуриваю.

Короче, Мухе вешают медаль, а мне, как очнулся, благодарность от командования с занесением в личное дело по всей строгости закона предвоенного времени. Политрук вызвал к себе в кабинет, как я подлечился. «Жизнь, – наливает мне стакан коньяку, – Коля, штука непростая, так что давай выпьем за то, чтобы её самим себе не усложнять». Хлопнул я тот стакан. Правда, не чокаясь с этой мордой. И поставил его ладненько на краешек стола полированного. Вытянулся, руку к фуражке и кричу: «Служу Советскому Союзу!» Он сморщился: «Я ж просил не усложнять. Свободны, товарищ ефрейтор!» И орден у себя на груди рукавом кителя протёр.

Я поначалу злился. Отпуск давали для полной поправки, а я отказался. Не то, говорю, настроение, да и до дембеля недолго осталось. Затянулось со временем. Думаю: «А Гарун вас всех дери!» Был у нас на заставе один пёс страшный по кличке Гарун, лиственницу мог от злобы перегрызть. Вот такое дерево! Его клетку инструктора за километр обходили.

Так вот, думаю: «Я ж не за ордена служу, а чтобы батя с матерью да ты вот, Петрович, хоть я тебя тогда еще и не знал, и все прочие советские девушки спали крепким сном и ждали меня живого и здорового после выполнения гражданского долга перед родиной». Правильно я говорю?

А теперь дело заново из-за того китаёзы открыли. Он, как оказалось, в молчанку с чекистами почитай десять лет играл. Секреты ни в какую не выдавал, даже язык себе хотел откусить, вовремя охрана вмешалась, саблей зубы разжали и портянку в рот засунули.

Делаю паузу… внушительную – вроде как вспоминать мне нелегко и рассказывать непросто. Гляжу на Петровича. А он, сивый пенёк, рот тут же разевает. Интересно ему стало: «А ты тут причём? Каким ты боком?»

– В военкомат меня вызвали не просто так, – говорю. – В кабинете встречают меня двое военных. В хороших штатских костюмах. Ну, ты сообразил откуда. То, это, чай индийский, кофе тоже не наш, коньячок, правда, с птичкой.

Говорят: «Помощь ваша требуется. Нарушитель государственной границы, он же китаёза, он же опасный шпион, молчал десять лет, как мы его ни раскручивали и на него ни давили, конечно, исключительно морально, без применения силы, у нас же гуманное государство. А тут китаец решил разговориться. Мы так-то и сами, без его помощи разгадали задания, с какими он был заброшен, но раз захотел говорить, то обязаны перепроверить сведения. Только косоглазый двинул условия сдачи данных: пожелал встретиться с бойцом, который его, самого натренированного разведчика, мастера рукопашного и ногосеятельного боя, догнал и обезвредил. Он, оказывается, поэтому и молчал все годы – в шоке находился от случившегося. Никак не мог себе представить, как это его задержать смогли.

Ему сержанта Мухина, а ныне шеф-повара столовой при институте советского пищеварения, предъявили, но лазутчик головою машет – не тот. В общем, два дня вам на сборы. Там и наградные документы на вас, ефрейтор запаса Соколов, готовы».

Короче, как в передаче «От всей души» – награда нашла своего героя. «Только это пока всё под грифом <секретно>», – говорят. «Орден у нас останется. Когда будет можно, мы его вам как положено в торжественной обстановке вручим, и даже осветим данное событие в информационной программе «Время». Коротко».

Оно и правильно, Петрович, я тоже против шумихи. Будет потом всякая перхоть пальцем вслед тыкать – вон, глянь-ка, герой пошёл. Да ещё и в партию затянут, а я, ты знаешь, пока морально не готов.

Петрович, гляжу, закивал: «Мол, не готов, правда, рановато».

– Слушай, – перестраховывается эта падла, – пускай тебе оттуда повестку выпишут, чтоб законно всё было.

Я усмехаюсь на его глупый детский вопрос:

– Я ж толкую тебе, что сам не захотел представления. Они предлагали позвонить на завод, да я отговорил. Мол, решу по-тихому, как ночью в дозоре, чтобы ни один гнилой сучок не треснул. «Есть у меня, – толкую им, – на заводе проверенный товарищ, который всегда спину друга прикроет. Кремень, а не человек». Вот, пришёл, значится, к тебе.

Снова играю паузу.

– И потом, Петрович, – добавляю потише, как бы в раздумьях, – я ж на сверхсрочную думал тогда остаться, да из-за братана-уголовника мне дорогу к звёздным погонам прикрыли, а теперь, может, осуществится мечта. Отучусь и уеду на заставу.

Петрович главного козыря из рукава никак не ожидал и даже нездорово оживился, заикаться начал, слов никак не подберёт, трясётся весь. Я ж ему в отделе как кость в жо… одном месте, то есть раздражающие и чуждые для организма ощущения получаются. Ему ж через год сунут во вставную челюсть самовар с удочкой от завкома – и под зад на пенсию грядки полоть, а меня – на его место. Вот если я уеду, он в дамки выходит и будет на заводе воздух дальше портить.

– Прости, Николай, что принимал тебя за балабола и несерьёзную личность. Поздравляю с наградой! – и руку протягивает.

– Увидимся ещё, – говорю. – И помни – за мной коньяк. Даже не думай отказываться! Я награду обязан обмыть с близкими мне людьми.

Он уж на пороге меня догнал, шепчет своей язвой незарубцованной мне в ухо:

– Если что, Николай, я скажу, что послал тебя к смежникам за ви́нтилями.

– Годится, – отвечаю, – ви́нтили так ви́нтили.

И в тот же вечер свинтил на проходящем в Ленинград.

Ночь не спал. Лежал, в потолок пялился. От мыслей голова уж не поднималась. Вышел в тамбур, у хмыря одного курить стрельнул. Затянулся пару разов и бросил. Не моё это. Промаялся до рассвета, а там уж и город показался.

Вышел на площадь, а куда идти, не знаю. Где квартира Нинкина, помню, только, как лучше поступить, сообразить не могу. Свернул на улицу первую от площади и побрёл не глядя, как собака бродячая, от столба до перекрёстка. Развеяться думал. Может, что дельное придёт в голову.

Иду, гляжу под ноги да по сторонам, по привычке погранца всё примечаю. Что на Литейном проспекте нахожусь, что свернул на какого-то Белинского. Вспомнил после, что это писатель такой. Только он проверял, что другие написали, и критику на них наводил. Мол, всё у вас через пень да через плетень, навроде народного контроля на заводе. Не понравилась мне эта улица, снова свернул.

На Мóховой очутился. Это хорошее название. Я лес люблю, ориентируюсь и переночевать устроюсь на раз-два, на границе кой-чему тоже научили: маскировке, преследованию и прочее. Пошёл по Мóховой.

Уж к одиннадцати время растёт. Гляжу, алкаши местные кучкуются у магазинов и пивных. Кто еле живой, дрожит на ветру – того и гляди в Неву ветром стащит, а кто с надеждой, с искоркой в глазах доживает эти тридцать минут. Некоторые в компании сбились. Вот это правильно! В коллективе завсегда тебя поддержут, не дадут оступиться, а если надо – поднесут, к жизни вернут.

Несколько раз спрашивали, буду ли третьим, мелочи просили тоже, а один чудик книжку предлагал купить перепечатанную со стихами. Фамилию автора не вспомню, заковыристая, не наша, длинная, вроде как в конце с печатью или штамповкой связанная. Я спрашиваю: «Еврей, что ли?» А чушок: «Сам ты еврей! Это – великий русский поэт, и национальность здесь не главное». – «Понятно, – говорю, – но свободных денег не имею, так что ищи другого любителя печатного слова». Да и стихи, по правде, мне не особо. Тянут в них, тянут, да и поперепутают всё под конец. Вот песни – это другое дело. Песни я уважаю, и за столом завсегда подпеваю.

Тронулся дальше. А дальше вижу – порожки у подвальчика, где рюмочная, и очередь выстроилась. Будто в преисподнюю алкаши собрались идти сдаваться. Хотел обойти по краю, но тут раз – и мой глаз-алмаз выдёргивает из очереди… вот как в дозоре среди сплошных ёлок завсегда угадывал я запрятанную за ним зелёную березу, даже с километра… того чудика-художника, что дома без электричества рисует. Остановился – точно он. Глаза навыкате, только не бритый дня три и в мешки под глазами вместо двух вёдер, как тогда на квартире у Нинки, уже по четыре ему насыпали.

Стоит, сгорбился, чинарик за кем-то докуривает, в общем целом – больной человек, ЛТП по нему плачет горючими слезами. Не спорю, у нас-то тоже таких завались. Как соберутся на лавочке у подъезда. Только не моего. Я их один раз в кусты перекидал, так они там теперь выпивают. Так вот, соберутся где у подъезда, разольют, выпьют, папиросой закусят и начинают серьёзно рассуждать, как завтра сами в ЛТП пойдут сдаваться с чистой совестью. Умора! И так, почитай, каждый день у них и проходит. Благодать! Ни тебе на работу, ни дел по хозяйству. Полная свобода! Выпивай да опохмеляйся. У них только одно хо-бби, ни про что не читают и ни о чём не пишут…

Тут-то меня словно как тогда об камни шибануло – писатель! Вот кто мне сейчас нужен срочно! Вот кто сможет меня выслушать и совет дать, кто поймёт меня с пол-оборота! У нас ведь тогда почти полная стыковка получилась. И в трёх шагах от меня стоит алкаш, дорогой и любимый, ненаглядный, который знает про моего здоровяка. Они ж с ним из одной компании. Бросился было к нему, да думаю: «Нет, надо осторожно тут, чтоб не испугать, он же не опохмелённый. Сердце встанет и привет, медкабинет! Принимай готовенького!»

Замечаю напротив магаз. Там тоже делегаты съезда вьются, выбирают меж себя вождя, кого на пленум послать. Я дорогу перехожу, на ходу достаю пятёрку из кармана без сдачи. Эх, заначку на «Яву» с люлькой пришлось распотрошить. Захожу с чёрного хода, встаю третьим, и через полторы минуты освобождаюсь с бутылкой «Столичной».

Подхожу аккуратно сзади и шёпотом синяку в ухо:

– Товарищ художник, можно вас буквально на секунду? У меня всё с собою.

Как и думал. Он весь на взводе, нервный до усёру. С перепугу чуть на триста шестьдесят градусов не развернулся, причём одним туловищем. Сплёлся ногами, да я его подхватил.

– Стоп, – говорю, – дальше я сам.

Беру под мышки и несу за угол. Он начал хныкать, мол, стоял, как же так, потеряю очередь. Я ему:

– Сказал же, у меня всё с собой! Мож, сам пойдёшь, а то мне портфель тебя нести мешает.

Головою кивнул, я его к стенке и прислонил.

– Очнись, – говорю, – вон подворотня. Дойдёшь?

Дошёл. Я пузырь достал, а он так на него уставился, как я тогда на китайца, который через речку в темноте, пригнувшись, бежал.

– Пей сколько влезет! Лечись, художник!

Достал ему котлет, что Светка в дорогу нажарила.

– Бутылку-то подержать тебе? – спрашиваю.

– Сам, – отвечает.

Руки у него в истерике бьются. Пузырь обеими схватил. Думаю: «Как бы мой художник без передних зубов не остался». Запрокинул всё-таки и начал глотать «Столичную», как камни. Кадык на худой шее наружу просится. Глаза зажмурил и слёзку даже выпустил на щетину.

Тут мне что-то тоже захотелось.

– Харэ́, – говорю, – дальше на двоих добьём.

Выпили, вздохнули, зажевали котлетами.

– Узнаёшь? – спрашиваю. Он конём головою мотает.

– Помнишь, в марте в компании на Васильевском острове рядом за столом сидели?

Молчит и стенку глазами колупает. Не, у него пока глаза стеклянные. В него ещё надо влить.

– Теперь вспомнил?

– Что-то такое набрасывается, – отвечает, – в полутёмных тонах.

– Передвижник я. Ну? Нинка тогда ещё пела джаз свой, а ты ахал на её блеянье. Про картины свои без света мне рассказывал. Ну? Давай, приходи в чувство, чучело! Какой ты на хрен художник! У тебя ж зрительная память должна быть как крючок рыболовный – раз и половина уж из пальца торчит.

– Здесь света мало, отступите на два шага, повернитесь в профиль.

Я сделал, как он сказал.

– Да, помню вас, – оживился доходяга. – Как же, как же! Мы тогда хорошо беседовали. И как вы там на своей периферии? Пишете?

– Пишу, – отвечаю, – учусь писать.

– Так вы меняете стиль? Очень это не просто – бросить свою стезю, данную тебе свыше, перестроить себя, сломать. Я вот не смог. Написал этим варварам в своём видении панно в клубе на тему «Советский космос посылает пламенный привет труженикам сельского хозяйства». Не скрою. Это был, как говорится, последний мой полёт. Я долго пребывал в творческих муках, думал: какую форму выбрать, как составить композицию, опять-таки цвета точные найти. Вы же знаете, это очень непросто, когда пытаешься выставить через призму творчества свою нагую душу людям на обозрение.

Чую, теперь он не заткнётся. Поплыл, чудила, но хорошо хоть, что начал говорить. Главное теперь, больше не наливать, пока о чём надо не скажет.

– Получилось оголить-то? – перебиваю, чтоб фонтан его притушить.

– Ах, меня никогда не понимали эти варвары, они не чувствуют эстетики, не смыслят в высоком ни черта! Подёнщики искусства, узурпаторы свободы.

– Излагай короче – водка скиснет, – говорю. Ахнул он на «водка скиснет».

– Потребовали, – хнычет, – вернуть аванс за то коричневое дерьмо, что я наклал им на стены. Привожу в точности эти гнусные слова. «Поймите, – пытался я возразить, – Это же не законченное полотно. Пока я вижу космос таким». А они: «Соскреби краску в виде экскрементов со стены, а то мы тебя в психушку упрячем. Там всё можно, и дерьмом по стенам, а можешь даже под себя творить, Караваджо хренов». Варвары!

Гляжу, проняло его. Затосковал. Видать, сильно обидели художника. – Так, друг по кистям, не всё ещё потеряно, если хочешь писать, возьму тебя с собой. Будем мастырить на пару, как Петров и Водкин. Только скажи мне сейчас одну вещь. Нужно человека срочно разыскать. Помнишь, здоровый писатель тогда на вечере был, под два метра ростом, чернявый, на артиста смахивает этого… как его, заграничного и на торговца сухофруктами тоже.

Зашевелилась у художника моего на лбу эпоха Возрождения.

– Женя Рейн?..

– Хрен его знает. Рейн, Дунай. Не успели мы познакомиться, он тогда откуда-то из Прибалтики приехал. В запое был и наихеровейшем настроении.

– Так это Серёжа, он тогда вернулся из Таллинна. У него такая трагедия случилась! Представляете, должна была выйти…

– Погодь, земель, – говорю, – не суетись, а то тебя снова утянет в омут искусства. Ты мне скажи, где он сейчас и как с ним мне встреться.

Задумался художник. Я начатый пузырь из портфеля достал, но ему не даю, держу на весу, покручиваю, поплёскиваю по стенкам жидкостью, вроде как любуюсь переливами во тьме дворовой арки. Строю из себя, короче.

– Вспомнил, вспомнил, – кричит мой мыслитель, не отрывая глаз от бутылки. – Он… он… он летом, кажется, в заповеднике работал.

– В лесники подался, что ли?

– Нет, что вы! Он экскурсоводом в Михайловском. Не знаю только, вернулся ли?

Стал я было в шутку бутылку к губам подносить, к своим, ясное дело, как закричало на весь двор это худо:

– Там в очереди, в очереди… стоял… он точно знает, он… он работал с Сергеем, он тоже журналист, я мигом…

«Да, – думаю, – одни художники, писатели да журналисты у пивной собрались. Вот что, значится, культурная столица, не то, что у нас, сплошняком рабочий класс да трудовое крестьянство, так вас на перекос…»