Текст книги "Игра в мечты"

– Твоя правда. Раньше ты так дурной козой не блеяла, а красиво вибрировала голосом со сцены.

– Ты, Николай, смотрю, и не изменился вовсе. Хорошо, что я тогда уехала, а то бы клубом сейчас заведовала да под частушки на свадьбах отплясывала.

– А чего ж, – отвечаю, – плохого-то? У нас ты б пела во всю глотку, а тут, вон, воешь.

– Эх, Коля.. Это – джаз. Зря ты ушёл, я очень красивую композицию пела, тебе бы понравилась.

Затянулась она сигареткой глыбко так и спрашивает:

– Мать писала, дочка у тебя?

– Ага, уж три года, в сад ходит. Шустрая. Людмилкой назвали.

Нинка прищурилась посильнее и двинулась ко мне ближе. Я уж испугался, что плохо ей стало от табаку. Я-то сам не курю. Мальчишкой баловался, пока батя через одно место дурь не выбил. Придвинулась она и ласково, тихонько так и говорит:

– А мне ребёночка сделаешь?

Я аж мокрый стал, даже в ботинках вспотело.

– Ты что, Нинка, сбрендила? Вы совсем тут со своего джазу ополоумели! Забирать тебя отсудова надо немедленно! Я тёть Зои-т расскажу!

А она за пиджак меня прихватила:

– Забери меня, Коля, забери!

И вдруг как захохочет. Я ей:

– Да ну вас всех к шутам.

И в дверь.

А дальше… Что дальше? Как мужик тот ушёл, не заладилось как-то. Мне вдруг выпить страсть как захотелось. На столе пусто. Эти художники уж за разговорами так свои зенки залили! Спустился на улицу, остановил таксиста и взял у него поллитру за червонец, что на тени и на помаду Светке откладывал. Хлопнул я её за три глотка с передыхом на мартовском ветру и побрел со своими думами вдоль по улице.

Жаль мне стало, что мужик тот ушёл. Мне ведь и трояка-то не жалко. Я ж от сердца ему как другу, как пролетариат интеллигенции руку помощи в трудную минуту протянул с тем трояком. Да мы бы с ним сейчас и пузырь этот под разговор раздавили, а может, и ещё б взяли. Я из командировочных бы достал. А вот хрен ему, хмырю-бригадиру, за погрузку! Перетопчется! Я ему так и сказал бы: «Перетопчешься! Ты по-честному работай давай!» Не успели мы. Эх, не успели мы не только состыковаться, а даже познакомиться, и то не успели. Я же ж только-только начал его на дорогу выставлять. Может, он со мной бы рванул на завод. А что? Комнату я б ему в общаге устроил через завком, у нас вон резчиков не хватает, а зарплата – стабильная. Вечером клуб иль кино. Не-е-е! Коль хочешь писать – пиши, никто тебя не тронет. Я такую тишину тебе устрою! Николая Соколова уважают! Мы такую стыковку меж пролетариатом и интеллигенцией обеспечим, хоть книжку пиши… Хотел писать – пиши!

Походил я, походил и вернулся. Поздно уж было. Еле дом нашёл. Развезло меня. От мыслей, что ль? На это дело-то я крепкий, в батю.

Захожу. В комнатах тарарам. Деревенская свадьба совместно со взятием Перекопа. На диванчике двое вповалку. Не разберёшь – бабы иль мужики. И как они уместились? Кто-то со стульев сдвинутых свесился. А я и забыл, где мне постелили. Сунулся в другую комнату.

На раскладушке в углу вроде мужик Нинкин спит, пиджачишком накрывшись с головою, пятки голые под брюхо поджал. Назюзюкался, аж присвистывает, как гудок заводской на смену. А на кровати двуспальной – Нинка. Я уж хотел было на кухню, чтоб на табуреточке у подоконника покемарить до зари. Мне чё? Я ж пограничник, не впервой в дозоре в полглаза дремать, но тут Нинка вдруг зырьк на меня… и уж я не помню, как подле неё очутился. Кхе-кхе. Кге-кге. Кха-кха-кха.

А я так считаю. Если б я тогда Нинку в училище не отпустил… побрехали мы с ней, а и не вспомнить уж с чего, а у меня и с отсрочкой от армии было договорено для свадьбы… мы бы уж и тогда с Нинкой… обженились. И всё! И точка. И молчок.

Трубы нам в то же утро загрузили. Ребята хорошие попались. Я говорю: «Выручайте, братцы, у жены день рождения в воскресенье». Они: «Да об чём разговор, надо – сделаем!» Я им две поллитры выставил и – порядок.

Тушь и помаду, и ещё духи польские я у цыганки на углу возле магазина «Пассаж» взял. Почти вполцены сторговался.

А Светка моя, между прочим, даже, если б и чего – поняла. Поняла! У нас с ней ведь завсегда полная стыковка.

Вторые двести пятьдесят

Только это ещё не всё. Я в шесть вскочил как ошпаренный в одно место. Я в это время завсегда сам встаю, без гудков и будильников. Батя с детства приучил.

Нинка спит. Я и глянуть на неё боюсь: одёжку в охапку и вон. А ведь датый ещё. Соображаю туго. В голове каша гороховая. Вязкая, как в армии давали. На кухне две кружки воды хватил из-под крана и ходу.

Выскочил на улицу, а куда идти не знаю. Начал людей караулить. Бабы да девки шарахаются – темно ж ещё, а тут я. И зенки по три четверти. Мужик идёт. Я к нему. Спрашиваю:

– Где тут…

А что тут? Я и место забыл, откуда приехал.

– За речку, мне как добраться?

– Не протрезвел, что ль? – спрашивает.

– Не-а.

– Вот по той улице, – говорит, – а можно и на автобусе подскочить.

– Не. Проветрюсь.

– Смотри, топать далеко.

– А мне, дураку, что топать пешкодралом, что хлопать без закуски – один хрен.

И пошёл я выветриваться.

Дюже шибко взял. На материк вышел – весь мокрый, хочь выжимай. Зато вроде прочухался. А мысли-то гоню, гоню мысли от себя: и про Нинку, и про мужика, с которым давеча разговаривал, и что художника её обидел. Что я ему там наплёл, мужику Нинкиному… Не, про Нинку не думать! Зарок!

Зарок-то дал, а внутри всё своей жизнью клокочет – не прикажешь. Я ещё с малолетства заметил. Не хочешь, пример, про девок думать, а думаешь. Как там у них всё? Какие они, голые? Идёшь по улице – и пялишься. Сам себе команду даёшь: «Не гляди! На пересдачу идёшь – получишь от бати, ежели диктант проклятущий на тройку не вытянешь». Нет, всё одно – голова разворачивается. Во дура! А интересно, у всех так или у меня одного?

Дальше с остановки подъехал, а уж от вокзала-то помню, как шёл. На заводе пока то, это – отпустило вроде. И мысли тоже как бы осели. Да только одно – осели. Не выплеснул я их. Хоть на ноге прыгай, чтоб через ухо выскочили – всю дорогу всплывали.

Водила мой косится:

– Иваныч, тебе похмелиться мож?

А я злой. На себя злой. Водила – молоток, опытный во всех отношениях.

– Перебьюсь! – отвечаю. – Умеешь пить – ловчись и трезвым быть. Рули лучше аккуратней, с грузом идём, к вечеру вон подморозило, а нам ещё пилить и пилить.

А глаза закрою – снова здорово: Нинка в темноте извивается. Да и не пополнела она, а так мясцом слегка на кости накидало. Головой тряхну, и сон на себя нагоняю. Не спится, хоть глаза зашей. Даже закурить у водилы взял. Затянулся – да чуть на коленки свои, что было в себе, не выбросил. В окошко её да плюнул вслед. Правильно, батя меня за махру драл. Спасибо, батянь, за науку!

Он-то сам курил. И войну всю прошёл с одним кисетом. А пришёл как, врачи говорят – бросай. Осколок у него в лёгком, маленький, да вредный. Батя и бросил. Сначала прям как бешеный ходил. Мать, рассказывала, поперёк слово боялась сказать, зато после даже кашлять перестал. Говорит: «Дышу – как в детстве. Глыбоко! И воздух чистый чую».

Тогда я начал про Светку думать и про Людмилку. Отпустило. А чтоб до дома так осталось, я начал вспоминать, как мы со Светкой встрелись, как дальше ходили…

Так и задремал. Ночь-то бестолковая вышла. Ну вот, опять лезет. Всё! Не было той ночью ничего! На вокзале я ночевал. Вот! Мильтону трояк дал, он и разрешил покемарить в кресле до зари, до пересменки своей. С тем домой и приехал.

А дома уж Светку увидал – и всё: отпустило окончательно!

Светка говорит:

– От тебя пахнет.

– Ага, – отвечаю ей спокойно. – Я и не скрываю. Ночь-то на вокзале коротал, запахнет тут. Ещё не тем запахнет. Потом с человеком я весёлым увидался, поговорили, выпили маленько. Да и вспотемши я. Пока по заводу бегал, а завод огроменный: то в канцелярию, то в бухгалтерию, то в цех, то за цех, до ветру, чтоб время сэкономить.

– Нет, не тем ты пахнешь.

– Ну, ты, Светка, даёшь! Мужик на два дня отлучился по делу, а тебе уж запахи дурные в нос лезут. Пить – пил, не скрываю, потеть – тоже потел, даже шибко потел, мож не раз и не два.

– От тебя одеколоном пахнет или духами.

– Окчнись, Светка! Я что? Алкаш, что ль, какой – одеколон хлебать? Я ж специалист! Я ж уважаемый человек на заводе! У меня ж стабильная зарплата! Меня ж ценят! Мне ж доверили снабжение вместо Петровича! Я ж трубы достал!

– Ну-у, завёл свою песню. А я говорю – пахнет от тебя духами.

И прямо ведь за воротник носом лезет.

– Ой, что ты, Свет, щекотнó ж.

– Ничего, потерпишь. Ну-ка скидай рубаху.

– Вот ты – настырная девка! – говорю.

А ей, между прочим, нравится, когда я её девкой называю. Мы с ней одногодки, но она молодо выглядит, будто только из школы выпустили.

– Всё! Баста! Сдаюсь! Хотел до завтра отложить, но ты сама виновата.

Достаю подарок на завтрашний день. Всё, что у цыганки купил. И закрутилось тут по-другому. Откуда сила взялась, с похмелюги-то?

Светка говорит:

– Ты прям как заведённый. Как после свадьбы. Мясорубку и ту так шибко не крутишь!

– Соскучился. В мясе то жилы, то косточки попадаются, а у тебя всё в норме! Да и день рождения. Это тебе моё особое дополнение к духам и помаде. И запах у меня, кстати, от твоих новых духов. Я, когда их покупал, колпачок-то вынул, попробовать. А то подсунут, как Мишке Майорову, пузырёк мочи. Думал понюхать, а пробка тугая, на рубаху мне и плеснуло.

Хотела она меня ещё раз понюхать да пока подарки глядела, я уж сбегал и вымылся с мочалкой. Два разá тёрся.

– Нет, – говорит. – Там ещё другой запах был, другие духи.

– Ну, Светка, завтра пойду договариваться в военкомат.

– В какой, – спрашивает, – военкомат?

– А такой, чтоб тебя на границу взяли служить. Там дозорные собаки на вес золота, я, как бывший пограничник, точно знаю. Вот я тебя на золото и обменяю. Ты бегаешь-то вроде хорошо, а нюхаешь ещё лучше. Вся страна, и мы с Людмилкой заодно, спать спокойно будем. На обложке в журнале «Огонёк» портрет твой в ошейнике с медалью напечатают и подпись – «Рубежи Родины под защитой Светланы Соколовой!»

– Дурак ты, Соколов, и шутки у тебя с прибабахом.

Но это она уже так, в полусне, ласково. Обняла меня за шею – и до утра так.

А утро я проспал. Первый раз в жизни проспал. Людмилка меня разбудила. Залезла – и за нос: «Вштавай, шоня!» Это Светка её так в сад будит. Дитё. За день набегается, а раздеваешь вечером – она уж десятый сон видит. Хоть в барабаны бей – не проснётся. И утром тоже, иной раз Николавне, воспитательнице, Светка так и сдаёт грузом.

Людмилка, значит, по мне ползает, а Светка на кухне посудой гремит, и пахнет оттуда котлетами. Тут я и вспомнил, что за вчерашний день только чаю с конфетой одной и попил, с батончиком «Школьным» у водил заводских. Людмилка меня ещё за нос потрепала, и я к Светке сунулся. Обнял сзади.

– С днем рождения! – говорю.

– Ты снова что ль? Ребёнок проснулся! Совсем чокнулся!

– Да я так, поздравить.

– Ну, тогда одень её и умой, и сам давай шевелись, скоро гости придут.

А у нас, между прочим, не как у них в Ленинграде. У нас с утра начинается мероприятие, хоть на седьмое, хоть на первое иль вот на день рождения, если, конечно, на выходной выпадает. А чего ждать? Посидели, попраздновали – и по домам: отсыпаться. Мы только Новый год с вечера собираем. Тут уж не изменишь ничего. Один раз, правда, у меня осечка вышла.

Я ещё неженатый был. В две смены давал. Аврал перед концом года, да и заработать хотел на мотоцикл. Почти весь месяц в две смены. Домой прихожу, перекушу чего и без задних ног и сновидений. А 31-го взялись мы с ребятами с утра праздновать. И допраздновался я, что к двум часам – никакой. «Пойду посплю, – говорю, – а к вечеру вернусь в компанию». Пришёл, лег. Проснулся – пять. Думаю: «Пока побреюсь, то, это. Зайду пузырёк ещё возьму, и нормалёк». А родители к родственникам уехали встречать. У тётки моей ещё и день рождения на праздник выпадает.

В магазе только, когда брал, продавщице улыбнулся: «С наступающим!» А она вздохнула в ответ: «Долго ещё ждать». Думаю: «И то правда, ей же до девяти ещё часа три стоять».

Прихожу в компанию, а там уже все вдрабадан. Еле живые, только ёлка огнями помаргивает. Я им: «Что ж вы ужрались? Новый год скоро!» – «Привет, – отвечают, – уж и старый вчера разá три проводили и новый встречаем по третьему. Где ты-то был? Мы тебя полночи искали, дверь чуть не вышибли. Решили, что ты или с девахой какой закрылся, или к тётке рванул спьяну». Во! Сутки продрых. Так что к Новому году я теперь только вечером готовлюсь. Говорю Светке:

– Пройдусь до гастронома.

– Да у нас есть всё. И это я тоже купила.

– Я мигом. Мне надо.

В гастрономе я сразу налево. Смотрю по витрине, нет ли бутылки знакомой. Так, ради интереса. Ленка Орлова торгует. Она раньше в школе была Орлова, а теперь смеху-то – Кукареко. Но сердцу не прикажешь. Одноклассница моя, как и Нинка. Вот! Опять вылезло. Ведь вздохнул уже свободно, ан нет, лезет, проклятущая, из головы.

Ленка увидала меня, кричит из-за прилавка:

– Приветик. Что у нас забыл? Давно не заглядывал.

– Я ничего, Ленк, не забываю, с памятью у меня без маразма, и человек я практически непьющий. Так, интересуюсь, нет ли чего заграничного, подороже. У Светки день рождения, а мне для неё не жалко.

– Есть ром с негром, – говорит, – ликер прибалтийский, бальзам «Рижский», оттуда же, но это так, на любителя. Некоторые берут в чай добавлять.

– Не, это нам без надобности, – говорю, – мы чай с карамелькой пьём иль с кусковым.

– А тебе покрепче иль послаще?

– Давай послаще! Покрепче у нас уже имеется.

– Ликер тогда возьми «Старый Таллинн», тока без сдачи давай, мне ещё мелочь не завозили сегодня.

Я ей:

– Брать, так брать – два пузыря ликёра! А мелочь, про между прочим, я у тебя, Ленк, никогда не беру, потому как завсегда понимаю возможность недостачи на твоём непростом участке производства, а также учитываю и тяжёлое положение угнетённого белыми империалистами чёрного населения Америки.

– Ой, – смеётся, – я на него не могу, погляди-ка какой серьёзный, по тебе прям «Международная панорама» плачет.

– Ничё, – отвечаю. – Я тебе и в «Панораме» могу запросто, а хошь, и в программе «Время» заместо этого… серьёзного, фамилию забыл.

Пузыри по карманам – и домой.

А там уж кум с кумой пришли. То, это. Ждём родственников да подружку Светкину. Я из серванта нового два фужера сцапал, пока Светка с Веркой на кухне языками мерились, и ликер по фужерам рóзлил. Только я не по донушку расплескал, а сразу – по половине. Кум попробовал.

– Сладкое, – говорит.

– Эх, ты, тютя-матютя! Ты ж тёмен, как тот негр на бутылке с ромом! То ж «опередив», его перед столом, перед водкой пьют, чтоб аппетит нагулять.

– Да я уж нагулял. Верка завтрак не сготовила, говорит: там поешь. У вас, то есть. Как съездил?

– Да так. Трубы достал, про что надо договорился. Главный инженер обещал благодарность в виде червонца выписать… На выставку вот ещё сходил.

Черт меня дёрнул язык высунуть дальше нужного. Бывает у меня такое. Заносит.

– На какую выставку?

– Знакомца, – вру, – встретил, он и пригласил к художнику апсракцию смотреть.

– А?

– Вот тебе и «а»! Ты всё «Бурлаков на Волге» глядишь, а художники в Ленинграде апсракцию придумали. Интересно! Только сразу её не увидишь, хоть и перед глазами она, её изнутри нужно учуять.

Гляжу, подействовало на кума. Вру дальше:

– С писателем одним познакомился. Долго разговаривали.

– Об чём же ему с тобой разговаривать? Про трубы что ль?

– А чего про трубы-то? За жизнь беседовали. Он из заграницы приехал. Здоровый такой мужик. Про жизнь свою рассказал. Пожалился мне. Писать-то не просто. Кто халтурит – тому легко, а кто пишет на совесть да правильно слова подбирает, тем не просто.

– Во-во! – кум оживился, – у нас так же. Болтунам и прилипалам (он-то про них по-другому сказал), что к мастеру да начальнику цеха в рот глядят, завсегда план закрывают, а кто пашет – шиш.

– Ладно, – говорю, – не будем! У тебя всегда руки не из того места росли. Скажи спасибо, что хоть не гонят. Да и моральный твой уровень какой? Ты какую книжку последнюю читал?

– Ну, пошёл, ну, пошёл! – кум мне. А я понимаю, что «пошёл», понесло меня, а не могу затормозить. И в голову уж шибануло. Я ж натощак «опередил» полфужера.

– Сам-то, что кроме газеты-то читал? И ту, небось, на очке.

– Так, – отвечаю ему сурово, – чтобы для ясности. Мужик тот, между прочим, меня тоже в писатели звал. Завтра я заново жить начинаю. В библиотеку иду для начала.

– А чего ж завтрава? Давай, щас!

– Щас закрыто. Выходной нынче. И выпимши я, а писатель говорил, что настоящее дело натрезво надо делать. Это тебе не халтура какая! Ремесло!

Я, если слово дал, – кремень. После смены иду в городскую библиотеку. Я там раньше часто книжки брал. Все про пограничников выбрал. Там соседка наша по старому дому работает, Лен Сергевна. Умная, жуть! А живёт без мужика.

– Давно не заходил, Николай.

– Да, Лен Сергевн, сознаюсь, давненько. Отстал в последнее время. Замотался на работе.

Я ещё с детства Лен Сергевну остерегаюсь, стесняюсь как бы. Разговариваю с ней когда – долго слова подбираю. Вот на работе иль с кумом – несёшь невесть что…

А тут ещё и культурное заведение.

– Ничего, наверстаешь, Коля, – она мне говорит. – Ты въедливый, упорный человек. Что-то конкретное хотел бы взять? Вот «Следопыт» Авдеенко – новая книга о службе на границе.

– Не, Лен Сергевн, мне книжка нужна, как писателем стать. Хочу изучить. Задумалась.

– Нет такой книги, – отвечает. – Пособия есть разные, в том числе в помощь начинающему журналисту, по лингвистике, практикум по русскому языку. Но это не то.

– А где про писателя достать? Вы скажите, если надо, я в район смотаюсь или в область.

– Уверяю тебя – нет такой книги.

– А как же они все писателями заделались тогда?

– Талант прежде всего должен быть у человека. Тянуть должно к писательству. Если есть, что миру сказать, – обязательно выйдет наружу, писатель он или нет. Пушкин ведь никаких учебников не читал. И Толстой Лев Николаевич – офицер, литературных институтов не заканчивал.

– Так, – говорю, – значится, ходу мне к ним нету?

– Почему же нет? Напиши что-нибудь. Заметку, зарисовку о природе, начни с малой формы. Что тебе интересно? Что тебя трогает?

– Снутри, – уточняю, – трогает?

– Да, постарайся передать своё душевное состояние.

– А можно про завод? – вспомнил я, как моему писателю парторг советовал.

– Конечно, о чём угодно. Если хочешь, приноси мне, посмотрим вместе, поработаем над материалом. У тебя получится! Я в тебя верю! Главное, постарайся, чтобы от души шло.

Во, женщина! А? Золотая женщина! Жаль без мужика мается, одна с мальцом.

Всю дорогу думал, про что бы написать. Светка спрашивает: «Ты уксусу, что ли, напился?» – «По работе надо, – отвечаю, – кое-что сделать».

Взял тетрадку у Людмилки, карандаш и пошёл в сарай. У меня там и свет, и местечко присесть организовано. Старый тулуп батин накинул – не май месяц. До одиннадцати просидел, тетрадку изорвал до обложки, ничего не придумал. На другой день к Лен Сергевне иду снова.

– Ничего не выходит, – говорю. – Про завод начинал. Да такие факты вырисовываются – боюсь или уволят за заметку, или кто под суд загремит. Про природу тоже не выходит. Март. Грязюка. То течёт, то морозит. Гамно – природа. Простите, сорвалось. Я в засаде весь. Что делать не знаю.

А она… (Душевная женщина! Вот бы мне такую учительницу тогда, в школе. Я и алфáвит бы, и всё-всё выучил.)

– Уже хорошо, – говорит, – что ты посидел и подумал. Осознал, что не так это просто – написать строчку. Сделаем по-другому. Давай выберем более близкую для тебя тему, бесконфликтную, полностью понятную и открытую для тебя. Может, попробуешь написать о дорогом, близком человеке? Например, напиши, как ты любишь Светлану.

Я как стенка стал.

– Ты же любишь Светлану?

– А то!

– Вот и напиши. Не старайся, чтобы правильно получилось, главное, чтобы было искренне.

– Лады, – говорю, – задание понял.

Думал дорогой, дома думал, смотрел на Светку. Заметила.

– Что ты на меня, Коль, так смотришь? Будто сверлить задумал.

– Что ж мне на тебя не глядеть? Устала, что ль, от погляделок? Было б у меня вас трое, как у турка – смотрел бы по очерёдке. На одну смотрю, две другие – отдыхай. А ты у меня одна! Вот и гляжу.

– Странно. Ты из командировки другим приехал.

Я опять как стенка.

– Ничего, – говорю, – мысли просто бродят.

Легли. Светка сразу засопела, а у меня сна нет. Что писать? А, главное, как? Вот ведь язык развязался… С чего они начинают-то в книжках? Хоть глянуть. Встал, прямо в трусах начал шарить по полкам. А у нас что? Справочник по сварке металлов, по токарному делу, домоводство да Людмилкины сказки. А сказки что? Там одно начало: «жили-были» или «жил-был», иль «в некотором царстве».

Делать-то нечего: слово дал – держи. Я так и начал: «В некотором царстве, в некотором государстве жил-был добрый молодец Николай Соколов». И пошёл в том же духе. Описал, как было у нас со Светкой. И как глаза её острые полоснули по мне, и как на речке под ивами сидели, а на нас они плакали, а я пиджак над головами держал. Только про ноги, и про грудь, и про остальное не стал, хоть очень всё тогда мне у неё понравилось. Лен Сергевна просила искренне, что внутри, я и старался. Не стал ещё писать в конце «жили счастливо и умерли в один день», про свадьбу нашёл в другой сказке, про мёд-пиво, что в рот не попало. Лег и еле утра дождался, а на работе – конца смены.

– Как? – спрашиваю.

– Не ожидала, Николай. У тебя явные способности. Не большие пока, и ошибок много, грамматика хромает, но это поправимо. Зато в какую ты интересную форму всё облёк. Сам придумал?

– А то! – говорю. – Давайте ещё что-нибудь.

– Вот тебе учебник русского языка и рассказы советских писателей, я закладки сделала.

Вот так-то. И покатило-поехало у нас.

Светка вначале смеялась. Недорослем обзывала. Но на меня – как залез, так и слез. Хрен повезу, что тот осёл. Упрямый, страсть. Батя, бывало, порет, а я молчу. А почему? Я раз заорал, а батя мне: «Что ж ты орёшь, срань такая, мать забеспокоишь! Ты ж – не девка! Терпи! Нашкодил – получи урок. Я ж тебе науку даю!» У меня батя строгий!

Как поинтереснее книжки пошли, Светка сама начала читать со мною попеременке.

То лета ждёшь – не дождёшься, а тут оно пролетело – не заметил. Зачитался я, заучился совсем. Интересно мне стало. Навроде… хо-б-би. Я уж большие сочинения на разные темы стал писать, а Лен Сергевна их правила.

Несколько раз за то время вспоминал я здоровяка-писателя. Старался без Нинки и подробностей лишних, а как говорили мы с ним. Хорошим словом его поминал. И про то, как тужил он, что слова складывать непросто, и что не всегда честно можно про всё сказать. Думал я и про то, как он там сейчас? Где? Нашёл ли халтуру себе какую или в запое долгосрочном застрял? Сердечный он мужик, между нами говоря, я хороших людей завсегда чую и даже на расстоянии.

Ноябрьские отпраздновали. Ждём новогодних. Тут как-то Светка за ужином говорит:

– Тёть Зоя вчера заходила, двадцать рублей в долг просила. Я дала.

– Что это она у нас просила? Заняла б у Нинки своей.

А сам к себе прислушиваюсь. Ничего. Молчок. Мёртво всё. Ну, и хорошо!

– Так она, чтоб съездить к Нинке, и занимала. У Нинки дочка родилась. Тёть Зоя телеграмму получила.

Меня как в бок шилом ударило.

– Ты что? – Светка спрашивает.

– Не в то горло пошло, – отвечаю. – Ты спросила бы для разнообразия, что ли, у меня, прежде чем десятками кидаться. Так на новый телевизор и не накопим.

– Я подумала, ты не будешь против. Вы ж столько соседями жили, да и с Нинкой вы дружили.

– Да не дружили мы! – кричу.

– Ты что на меня шумишь? Будто ты один тут работаешь. Считай, я из премии своей дала.

– Да не шумлю я. Просто уж эта Нинка у меня вот где! Если б я за всех девок, с кем под ручку ходил, по четвертаку платил, то с голым местом давно сидел.

– Дурак ты, Соколов, – говорит. – Я тебя про прошлое никогда не спрашивала, и с кем ты там по кустам шлялся, не выясняла. А все знают, что у тебя с Нинкой до свадьбы дело дошло. Только потом ты – в армию, а она – в Ленинград укатила. Может, аборт делать поехала? А? Соколов?

А я сижу и не то, что слова сказать, вздохнуть – нету сил, воздух выпустить не могу. Столбняк нашёл. Лóмовая болезнь. Светка испугалась, кричит:

– Коля, ты красный весь! Что с тобой? Ты подавился?

И водой меня как бельё. Полегчало.

– Стресс, – говорю. Это я в новой книжке прочитал. – Стресс – причина сердечных заболеваний, особенно у мужчин среднего возраста. Проветриться мне надо.

Пальто на плечи накинул и по лестнице вниз на воздух. Правда, на улице легче как-то стало.

Разные бабы бывают на свете, разные. Только на моей дороге – одна берёза, хрен сломаешь. Чуть пригнёшь – снова поднимается. Что Нинка была – у нас с ней характер на характер, всю дорогу. Из-за того и побрехали. Что Светка – береги пальцы. Чистая контрразведка. Атаман Шкуро в юбке.

Неделя прошла, но осадок после разговора со Светкой остался. И мысли снова про Нинку зашевелились.

Иду с завода, а у магазина тёть Зоя стоит. Одна. А что ей одной стоять, без очереди? Я издали ещё заприметил. Ждала. Меня.

– Здравствуй, Николай!

– Здрасть, тёть Зой. Как съездила? Двадцатник можно и после вернуть, спешки нету. Зарплата у нас стабильная, на жизнь вполне. Как там Нинка? Светка сказала, ребёночек у неё рόдился? Девочка? Поздравляю! На кого похожа?

А она мне:

– На тебя, – говорит, – похожа, рожа твоя бесстыжая. Копия ты – в детстве.

– Ты чего, тёть Зой, ты чего? В поезде тебя растрясло? С чего это на меня? На родителя на какого похожа? На Нинку или на мужика её?

– В том-то и дело, что оба они чёрнявые, а девочка-то беленькая.

– И что с того? Почернеет ещё. Жизнь – не сахар, – говорю.

У самого сердце кровь так качает, что как бы дорогу не забрызгать. В уме считаю: «Апрель, май, июнь, август, нет, июль пропустил, сентябрь…» И пальцы загибаю.

– Что ты, идол, шепчешь?

А я, оказывается, с переляку вслух месяца гоню.

– Отпуск у меня скоро. Думаю, может, Нинку проведать.

– Ты уж проведал, ирод. Я-то думаю, зачем ему телефон-то её?

Телефон я, правда, на случай взял. Давно. Я про него забыл совсем. И уж помягче мне говорит, а сама чуть не плачет:

– Пойдём-ка, на лавочку вон присядем. Ноги не держат. С трёх тебя жду.

– Что ж с трёх, если моя смена в пять кончается?

– Беда у нас. Беда меня из дому к тебе выгнала. Не могла дома ждать. Пошли мы за магазин на лавку, а у меня уж такие картины в голове мелькают… Упаси боже! Думаю: «Мужик Нинкин как увидел белое дитя, Нинку того… Нет, не может быть! Он же культурный человек, художник, не мильтон какой».

У нас в прошлом годе случай вышел. Мильтон один заподозрил жену. Соседка стукнула, что к ней учитель заходит. Вроде по дороге им, а сам шмыг в дверь. Жена мильтона в школе работала медсестрой. Он, значится, подкараулил их, зашёл и с порога бац-бац. Жену насмерть – не мучилась даже, а географа ранил. Рука дрогнула, видно почуял, что не так что-то, как он себе, дурила, представлял. Жена его в купальнике, правда, была, а географ одетый за столом сидел. Оказалось, кроил он ей платье. Учитель мастак был шить. Увлечение у него такое, да и приработок. Мать – портниха, он с детства ей и помогал. Так-то стеснялся работать, шил у себя на дому исключительно хорошим знакомым, а на примерку к заказчицам приходил. И кровать, кстати, не расстелена была. Накрутил себе мильтон внутри до жути, завёл пружинку на полную. Выжидал в кустах их, чтоб как надо застукать. С полпачки окурков в сирени нашли против дома.

Мужики на заводе долго спорили про это. Посёлок-то небольшой, все друг друга как рентген-машина знают, до косточки. Спорили мужики, кто, что и как с бабой бы своей сделал. Сходились на одном: поучить можно, даже нужно, каждый предлагал по-своему, по-разному. Но чтоб насмерть? Да и бабу можно другую найти, пострашней выбрать, чтоб никто и не позарился.

А я как Светку представил (понарошку!) с другим мужиком на постели (с чего-то мильтон тот мне с ней привиделся?), чуть не стошнило. Я спать ровно не мог дня три. Светка: «Что ты весь искрутился, спи смирно, вроде клопов вывели всех, не спится – ступай на диван». Я и рад. Мне на диване спокойнéй было. Он в другой комнате стоит, отдельно от кровати.

Я, выходит, очень впечатлительный человек, эмоциональный. Это мне Лен Сергевна сказала, когда я книжку про Овода в речку выбросил… Ладно, замнём для ясности. То совсем другой случáй. Вот я и думаю, как бы чего не вышло у них там.

Тёть Зоя села, отдышалась, бежала-то впереди меня, будто к очереди в продуктовый. Начала:

– Да знаю я всё. Не отпирайся. Мне-то даже лучше. Я уж думала – не дождусь внуков. У энтого, Нинкина, не выходили дети. Сначала не хотел он, всё картинки свои мулевал, а потом – бог и наказал паразита.

– Чего ж ты зятя своего единственного паразитом обзываешь?

– А кто ж он? Нинке голову закрутил, а сам все юбки по Ленинграду собрал, срамόта. Я ж сколько разóв ей, дуре, говорила: «Брось его, на кой он нужен, найди себе посмирнее кого». Она ж девка видная.

И на меня смотрит. А я что? Кивнул. Мол, и нашла б, и, мол, видная!

– А теперь-то!

Заплакала тётка.

– Да что теперь? Говори толком.

– Теперь он евреем оказался. Хочет Нинку с дитём увезть.

– Куда увезть? Сюда, что ль?

– Да куда «сюда», дурень! В Израиль свой.

Я иной раз так быстро не могу. Время мне надо, что обдумать. А когда сразу навалится всё…

– Как же он оказался? А раньше?

– Он Гурьевым назывался, а теперь оказался Гуревичем и отчество не выгворишь.

– И что? Нинка согласна ехать?

– Согласная. Ты, говорит, мам, справку мне дай, что ты согласная тоже. Так положено. А я-то не согласная.

И плачет тётка – и-и-и-и-и-и.

– Ну, и не давай, я тут причём?

Но приостановился. Может ни при чём, а может и причём. Только проверить надо ещё. Мало ли, что тётке привидится. Что ж, у чёрной кошки белых котят не бывает? «Бывает, Соколов, бывает, – сам себе говорю, – от белого кота…» Но в том, что они уезжать собрались, я ж не виноват! Они ж не от меня бегут.

– А чего они едут в Израиль? Там же этот, как там… семион…семионизм и израильская военщина. Нашим арабам от них житья нету. Замполит на заставе рассказывал, и в «Крокодиле» чуть не каждый номер картинки про них. Что им в Израиле – слаще, что ли?

– Слаще выходит! Сродственники у него там.

– А у Нинки здесь сродственники. Они сюда б и ехали. У нас в заводском клубе художник вторую неделю в запое, некому афиши писать. Зять бы твой такую апсракцию сделал – обомлели бы. Да и Нинка с еёто голосом. Устроилось бы.

– Коля… Христа ради… съездий!

– Куда? В Израиль? На кой он мне сдался?

– Не в Израиль… к Нинке съездий… поговори… мож, она тебя послушает.

– Не. Ты, тёть Зой, не в себе. Я-то тут причём?