Текст книги "Игра в мечты"

Гипнотизёр или История, которую можно было бы придумать, если бы она не могла произойти в действительности
(фантастический рассказ)

Автор особо желает подчеркнуть, что имена, прозвища и некоторые изложенные здесь события являются выдуманными, а любые совпадения – случайными, хотя, вероятно, люди с такими именами и судьбами где-то живут до сих пор.

Переезд – всегда хлопотно. Это заметил ещё Довлатов, который перед отъездом Туда собирался, собирался и собрал всего-навсего один чемодан своей прошлой жизни. У меня получилось и того меньше. Современному человеку, кроме документов, куска красивого пластика с логотипом «Мастеркарт», в принципе, ничего и не нужно больше. Я, как и Довлатов, уезжал. Далеко. В другую страну. И, как он, думал, что навсегда.

Последние события в стране торопили. Особенно когда на олимпийских объектах установили пусковые комплексы новейших ракет, и стали уверенно разрывать дипотношения с дальними соседями – с ближними всё давно было покончено. Умные люди, получившие в наследство от прошлого века хорошую историческую память, уехали из городов подальше в глушь. Скудное население деревень русской глубинки разбавилось университетскими профессорами, научными работниками, художниками и литераторами, бурно занявшимися посадкой репы, которой в стране официально заменили картошку – «засланку» Запада, чуждую нашей культуре, идейного врага, как вещали по главному и единственному телеканалу страны. В картофеле державные «учёные» обнаружили смертельный для человека яд, причём исключительно для русского человека. За ведро картошки, найденной при обыске, если «стукнут» куда надо от чёрной зависти соседи, легко можно было схлопотать в первый раз плетей на площади у Позорного столба, а в следующий – «Весёлую пятёрку в зубы».

«Весёлой пятёркой» назывались воспитательно-принудительные работы по строительству военного полигона на самой макушке Земли – на Северном полюсе. Весёлым место окрестил народ. В рекламных роликах, ожидая своей очереди к отправке, на взлётной полосе стояли весёлые, улыбающиеся люди с вещмешками за плечами, играя бицепсами и скаля белоснежные зубы на столичное солнце, радоваться которому им больше никогда не придётся. С Весёлого никто не возвращался. По окончании срока родственникам приходило официальное письмо за сургучовыми печатями с трёхглавым орлом, где было сказано: «Ваш муж (сын, брат, сват, зять, племянник, дедушка или внучок) проявляя сознательность, добровольно продлил срок воспитательных работ для строительства светлого бла-бла-бла, бла-бла-бла».

За короткое время моя страна быстро поделилась на тех, кто правит и живёт, как пожелает, и тех, кто подчиняется, выживает, как может и… молится на тех, кто ими правит. Впрочем, она всегда это умела ловко делать. Самое главное, чтобы царь-государь был свой, а не пришлый, со стороны. Времена варягов давно прошли.

Сил больше не было смотреть на всё это. Я твёрдо решил валить, пока не закрыли оставшиеся границы. Пропасть между ССР (Святой Светлой Русью – как теперь официально называлась страна, в которой я ещё в прошлом веке появился на свет) и остальным миром с каждым годом увеличивалась. Используя старые нелегальные связи, я мог ещё пробраться в свободную нейтральную Внутреннюю Монголию. Так что в отличие от Довлатова, которого вынудили уехать, я банально бежал. Словно заяц от половодья.

В жизни своей, кроме сумки с вещами на первое время, я ничем обременён не был. Два официальных брака детей мне не дали. Последний вообще продлился три часа двадцать с небольшим минут. Несколько гражданских разваливались подряд буквально через пару месяцев – никто со мной не смог ужиться, и я рос под солнышком, как лопух у забора, – одиноким и запылённым.

Самое заветное для отъезда уместилось на одном жёстком диске: любимые фильмы, песни, и книги, так как после отключения от глобальной сети качать было нечего и неоткуда, и, конечно, в первую очередь в надёжные цифровые папки упаковал я свои фото– и видеовоспоминания.

За день до отъезда я еще раз провёл инспекцию одинокого шкафа, сиротою примостившегося в углу комнаты. Часть бумажных книг я надёжно спрятал до лучших времён – закопал ночью в полиэтилене в песок за гаражами, а часть пришлось сдать, чтобы не вызвать подозрения, в Комитет по спасению сакральности при РЦПЦ для дальнейшего их уничтожения. На одной из полок, за нейтральными пока что книгами по строительству, садоводству, ремонту автомобилей и комиксами с Ильёй Муромцем, я нашёл фотоальбомчик под снимки 10 на 15. Присел перелистать и убедиться, что карточки я отсканировал, когда наткнулся на несколько мною позабытых.

Эти фото были с давней нашей поездки на зимнюю рыбалку, где-то в … годах прошлого века. Несколько дней были очень солнечными, и я пытался сделать портреты моих друзей сидящими над лунками на льду. Ребята стеснялись, придумывали себе серьёзные скучные лица, прямо как старички из политбюро на плакатах на демонстрациях моего детства. Когда я разложил снимки в ряд, то даже засмеялся.

Серьёзный, задумчивый взрослый Стас в пол-оборота смотрел куда-то вниз и в сторону, Бáдхи в вязаной детской шапке с ушками и пимпочкой, шуточной такой, – с ожиданием вниз и вбок, а суровый Вовка, покрыв голову капюшоном пуховика, с прищуром изучал лунку под собой. Ещё один снимок, которому остроумный Стас придумал очень точное и весёлое название: «Якут и чукча идут бить нерпу».

Вовка с Бадхи, раскосые и припухшие после вчерашнего, ослеплённые солнечным снегом, стоят у домика на фоне озера, бело-золотого безмолвия, видимо, переговариваются, совсем не позируют. Бадхи держит пешню, а Вовка – бур. Очень похоже! Им бы под ноги бросить пару морских котиков – не отличишь от настоящих северных аборигенов.

Я улыбнулся и достал последний снимок, где мы стоим все вместе на крыльце: я, Стас, Бадхи, Вовка и ещё один человек, самый высокий среди нас. Мы смеялись перед снимком долго. Вовка хохмил, Бадхи подключился, и в этот момент сработал затвор моего старого «Кэнона», стоящего на табурете в снегу, расписанном жёлтыми ночными узорами. Отличный живой снимок был бы, если бы у высокого вместо лица не оказалось белого засвеченного пятна, а Стас по привычке не отвернулся, будто его позвал кто-то неожиданно. Помню, что кадр я разглядывал на компе с максимальным увеличением, отдавал печатать в разные ателье и мастерские. Белое пятно не убиралось.

Я присел с альбомчиком на пластиковый ящик из-под водки «Хоть залейся!» и стал вспоминать, откуда этот человек вообще взялся, и как всё тогда было.

На ту рыбалку – на последний лёд – собирались мы как никогда долго. То у меня не получалось с отпуском, то Бадхи не на кого было оставить магазин, то у Вовки со Стасом появлялись, как осенние опята, какие-то тёрки по бизнесу. Уберут в одном углу – в другом вылезет. А весна началась ранняя и быстрая, как вёрткий окунь. Кажется, только недавно выпивали за милых дам, а уж через пару дней – апрель и асфальт сухой. На посту через Оку остановивший в три ночи нашу «девятку» гаишник, услышав в ответ, что едем на последний лёд на озеро Селигер, только что жезлом у виска не покрутил. На Оке лёд уже давно с хрустом сошёл, какая рыбалка? Вы что, ребята? А ну-ка, дыхните! Но мы твёрдо верили в то, что лёд на Селигере есть.

Малюсенький домик в одну комнату с печкой и тремя старыми продавленными диванами объегорили мы на компанию недавно. Числился он по документам как недостроенная баня. Зато хитрый мент, у которого мы домик купили, построился вплотную к озеру. Только узкая тропинка и лодочный сарай отделяли дом от края озера. Благодать! Зимой, то есть весной, мы ехали в домик впервые, веря, что печь не подведёт, лёд не треснет, рыба клюнет. Про рыбу не стоило даже беспокоиться, поскольку в Серпухове, на Вовкиной родине, должны мы были захватить пятым в машину одного волшебного человека, который обеспечит рыбалку на сто процентов. Нам с Бадхи, сидящим сзади, не особенно улыбалась эта новость. Было тесновато – меж нами стоял куль с картошкой, бур и мой рюкзак с вещами.

Узнать более подробно про того волшебного человека я стеснялся. С Вовкой знаком был мало. Я слегка опасался его жизненной напористости, природной бойкости, а Стас, который нас и познакомил, подрёмывал на переднем сидении. Бадхи через несколько километров всё же пригнулся к водительскому сидению и осторожно спросил у Вовки, скорость была непростая – сто тридцать «девятка» летела легко.

– Володь, а что это за человек?

– Да он, блин, ваще! Мне Седой рассказал. Ващеее! Он рыбу, это… как его, не приговаривает, а как в цирке, этот, ну, блин, выступает…

– Фокусник? – спросил я осторожно.

– Да, не! Этот… он ещё людей усыпляет, а они потом ходят, разговаривают, а остальные над ними угорают.

– Гипнотизёр, – понял Бадхи.

– Во! Седой говорит, рыбы нашаманил ему – ващеее!

– Много, да?

– Да, блин, ващее! Он, что там творил! Рыба на берег выскакивала. Мы его, значит, щас с собой выдёргиваем, и всё! Рыба наша полюбэ. Отлично, прекрасно, великолепно!

– Хорошо бы, – опасливо поддакнул Бадхи.

А я промолчал, несмотря на вколоченное жизнью и образованием сплошное советское материалистическое воспитание. Гипнотизировать рыбу? Ну-ну, удачи вам! Но перечить главному авторитету Серпухова и лично Вовки – легендарному Седому было бессмысленно, а может даже и опасно.

Для начала мы заехали к Вовке домой. Ночной, но бодрый Ефимыч, Вовкин отец, сам заядлый рыбак, вынес нам сумки с какими-то снастями и припасами, прищурил правый глаз и завистливо спросил:

– Ну, что, хэ, ребята? На рыбалку? Хэ! Удачи вам! Ни хвоста, ни чешуи!

Вовка хмуро огрызнулся:

– Да рыба будет стопудово! Мы по наводке Седого там ещё одного с собой берём, он рыбу нам это, загипнотизирует.

Ефимыч чуть не упал.

– Вова, на какую уху тебе нужен рыбный гипнотизёр, когда я тебя сам научил ловить? Бросай ты это дело! А главное, ребята, живите дружно! А рыба, хэ, рыба ещё наловится!

У дома гипнотизёра, на самой окраине города, где на весь квартал нервно, в страхе перед серпуховской шпаной дрожала одна единственная сорокавольтовая лампочка над вывеской «Опорный пункт милиции», нас никто не ждал. Мы простояли минут сорок. Номера квартиры Вовка не знал и нервничал, пожалуй, больше, чем мы, вместе взятые. Он поминутно рассматривал тёмные подъездные дыры с вывороченными дверьми, не решаясь заглянуть внутрь, повторяя:

– Блин, ну, где он, этот гадский гипнотизёр?

Мы выходили из машины несколько раз покурить. Бадхи пытался отвлечь Вовку разными житейскими вопросами. Стас был хмур и, кажется, ещё пьян после вчерашнего какого-то застолья, молчал, изображая абсолютно трезвого человека. Я тоже молчал, думая, как мы разместимся сзади и как впихнём вещи в багажник.

Когда я уже начал задрёмывать, из ближнего к нам подъезда в свет фар шагнул высокий мужчина, лет за сорок в серой кроличьей шапке с опущенными ушами, квадратных очках и зимнем драповом пальто с коричневым облезлым воротником. В руках он держал потрёпанный ранец времён Потёмкина и покорения Крыма. Ростом мужчина был под два метра. Мы переглянулись с Бадхи и вздохнули. Даже Вова удивился:

– Ну, йод те в рот!

Дядя Стёпа подошёл к машине с Вовкиной стороны, наклонился к открытому окошку и посмотрел на Вовку.

– А-а, назад давай, – оживился Вовка. Мужчина поглядел через окошко на нас с Бадхи и призадумался.

– Да ща всё уберём, – засуетился Вовка.

Начали разгружать из багажника вещи, чтобы ещё больше сжать несжимаемое, утрясти неутрясаемое. На асфальт полетели валенки, бахилы АЗК, пакеты с продуктами, прикорм, жерлицы, мешки со снастями, куль с картошкой, бур, пешня, рюкзаки. Мы начали заново всё укладывать, распихивать, утрясать. Багажник закрылся только тогда, когда я принял на коленки свой рюкзак, Бадхи зажал между коленями новенький рыжий бур, а к Стасу в ноги подсунули две банки с соленьями. Гипнотизёр торжественно держал перед собой свой драгоценный ранец. Мы двинулись в путь, неблизкий и опасный.

Пересказывать подробно не стану, скажу только, что больше никогда я не передвигался на автомобилях серии ВАЗ с такой скоростью. Я очень хотел спать и боялся уснуть. Банально боялся за свою жизнь, особенно когда Вовка переключался с пятой на третью, и машина ревела, готовая взорваться, но неумолимо шла на обгон в лоб плывущим навстречу фарам. Время от времени на дорогу выбегала огромная четвертинка луны, пытаясь преградить нам путь, но Вовка ловко кренил машину в очередном повороте, и луна отваливала за лес, освобождая путь, чтобы поджидать нас за следующим изгибом дорожной змеи.

Я был зажат меж двух рослых мужчин, питавшихся весьма неплохо, и сидел раскорякой, как институтка на выданье: ждал, боялся и терпел. В короткие переписы я специально долго стоял за остановкой или подальше отходил по обочине, ловя лишнее мгновенье, разминая затёкшие ноги, пока Бадхи в полусне, по-монгольски сожмурившись, жадно курил, Стас беспробудно висел мёртвым грузом на замызганном ремне безопасности, а Вовка с гипнотизёром что-то тихо «перетирал».

Разговор у них был своеобразный. Вовка живо спрашивал, интересовался, а гипнотизёр раздумывал, отвечать или нет, что-то редко и коротко говорил или кивал большой лохматой головой. Гипнотизёр держал марку. Как его зовут, мы не знали. Он не представился, а мы не спросили. Так и ехали всю дорогу молча: Вовка, наклонившись вперёд к рулю и лобовому стеклу, вывернув под острым углом спинку, Стас, съехав вбок на дверь, я – сосиской в тесте, а Бадхи и… Гипнотизёр устроились ничего себе, положив длинные шеи на подголовники сидений и сладко распахнув рты, прямо как два налима.

После Ржева на заправке мы заметили, что нет куля с картошкой.

– Ну йод те в рот, – заметил Вовка.

– Наверное, у дома остался, когда перегружались. Темно было, – подбросил мысль Бадхи. Стас проснулся, посмотрел мимо нас, Бадхину мысль не заметил и снова повис на ремне. Гипнотизёр промолчал.

– Вов, а он-то как, с нами, ну, столоваться вместе будет? Я смотрю, у него нет ничего с собой кроме ранца. Мы на продукты сбрасываться хотели, – кивнул Бадхи на Гипнотезёра.

– А хрен его знает, я не спрашивал.

Вовка никогда не задумывался о мелочах. В его жизни они решались сами собой. Он всегда пытался схватить мысль помасштабней. Вселенского полёта должна была быть мысль, чтоб его заинтересовать. Вот, например, что учёные давно уже придумали машинку перемещения. Такую, что бы раз – и уже на Селигере, но, гады, скрывают её от людей. Говорил он уверенно, утвердительно даже, безапелляционно, и спорить с ним даже язык не поворачивался, потому что Вовка тут же бросал на скорости руль, начинал убеждать тебя, размахивая руками, словно итальянец, хоть внешне напоминал больше скандинава: белокож, блондинист, с едва уловимым рыжеватым отливом. И, несмотря на небольшой для «викинга» рост, ниже среднего, Вовка твердо стоял на ногах в прямом и переносном смысле.

Заготовок для дорожных разговоров – «тематик», как он сам говорил, было у него предостаточно. Например, про выход в астрал для путешествий и встреч с разными интересными людьми… во сне, только когда не спишь, а как бы находишься в полусне. Тогда мозг «гуляет» отдельно от тела в собственном… космосе. Вовка точно не знал, куда попадает сознание в этот момент, зато ему наверняка было известно, что находясь в таком кайфе, можно узнавать у этих разных людей, в том числе и умерших, как устроиться в жизни получше, решить остро назревшие бытовые вопросы. Да что там – просто полетать над землёй или даже опуститься на дно океана, испытывая при этом настоящие эмоции, как в жизни. Или ещё сильнее. Вовка утверждал, что пару раз у него получилось… попасть в астрал.

Ну и, конечно же, супертема про то, что «Есть всё!» Это Вовкина коронка. Начиналось с того, что он склонял тебя к спору. Чтобы ты не взялся утверждать, какой бы вопрос ни задал, какое бы изречение ни выдал, Вовка брался побить тебя одной фразой. Это самой: «Есть всё!» Он часто на общих сейшнах, гулянках и празднованиях дней рождений устраивал такие дискуссионные бои и очень гордился тем, что оставался (на его взгляд) непобедим. Ты ему, например: на Солнце нет жизни. А он: есть всё! Ты: как это? А он, хитро улыбаясь: а вот так – «есть всё», попробуй это утверждение поломать. Ты начинал про то, что Солнце – плазма, звезда, жизнь на ней невозможна. Вовка внимательно слушал, кивал головой, даже подбадривал: правильно, братух, точняк, – но через какое-то время снова звучало: минуточку, я же сказал – есть всё. Ты пойми – ЕСТЬ ВСЁ!

Мы дружно ломали головы: откуда Вовка берёт такую ахинею? Читать он не любил. Говорил, что буквы через пять минут разбегаются от него по страницам словно тараканы. Зато он всё ловил на лету на слух: из чужих разговоров и любимого, видавшего виды, малюсенького транзистора, постоянного Вовкиного спутника на рыбалке. Любую интересную «делюгу» из потрескивающей на коротких волнах «мыльницы» Вовка «подсекал» словно стремительную уклейку в быстром течении реки. Недаром, что считался профи-рыбаком.

Стоит ли говорить, что дискуссия про «Есть всё!» разворачивалась не после первой бутылки чего-нибудь весьма крепкого. Этого добра у нас хватало. Мне нёс отзывчивый и благодарный за помощь в запутанных государством приватизационно-юридических делах наш многострадальный народ. Бадхи в домашних условиях посредством медицинского спирта и аптечной «Полыни горькой травы» изготовлял прекрасный абсент. Вовке разрабатывал различные настойки на собственном «продукте» неугомонный в этих вопросах Ефимыч. А если хорошо выпить, то спор мог легко закончиться под утро.

После поворота под Осташковым на грунтовку и разбитый асфальт мы поняли, что не ошиблись. Мы попали в зиму. Весна где-то шаталась в Средней полосе России, заблудилась на разбитых дорогах, а может, задержал её на посту молоденький сержантик и отправил на штрафстоянку. На обочинах узкой дороги лежали огромные валуны отбитого грейдерами снега, грязного, смёрзшегося, не желающего поддаваться радостному солнцу. Высокие сосны у дороги сильно дробили дорогу на солнечные пятна и теневые, сумеречные завесы. Вовка гнал машину то по мокрому песку и подтаявшему щебню, то по ледяному насту, увёртываясь от глыб, скатившихся с обочин. Мы летели, как на бобслейных санках, сваливаясь на заднем сидении друг на друга при очередном крутом повороте. И каждый раз я жалел, что не вышел ни широкими плечами, ни богатырским ростом и нет со мной специального защитного шлема, как у тех смелых бобслеистов.

В деревне Забузье снег не чистили, да и в голову никому не придёт чистить снег в деревне из десятка дворов, где зимовать остаётся полусумасшедшая бабка да сильно поддающий мужик. Мы дотолкали «девятку» до первых дворов и начали таскать вещи к нашему домику. Снег был глубокий и коварный. Он то держался крепким настом, то утягивал ногу по колено. Протоптались кое-как, запыхались, упрели. Гипнотизёр, молчавший всю дорогу, как партизан, как Стас на ремне безопасности, как рыба, наконец, теперь стоял жердью у машины, оглядывался, рассматривал нехитрые строения, ёлки и лес за деревней и не обращал на нас никакого внимания. Из машины он вынес лишь свою поклажу, подождал, пока мы всё перетаскаем, и по пробитой тропинке пошёл вслед за нами, но свернул не к дому, а развернул к озеру.

Снег покрывал залив толстым рыхлым пуховиком в водных подпалинах и сугробах. Трусливый тростник рыжей стеной трясся по берегам. И мы вздохнули с облегчением – лёд был. И лёд был отнюдь не последний. Пока Бадхи, самый из нас деревенский человек, растапливал печь, а я, городской, бегал в колодец за водой, а Стас, гражданин мира, пытался неторопливо найти свои вещи в общей сваленной куче, Вовка с Гипнотизёром взяли бур и ушли на озеро, тихо меж собой переговариваясь.

Они вернулись очень нескоро. Вовка был мокрый, красный и злой. Из-под вязаной чёрной шапочки стекал по вискам на щёки и шею пот. В ботинках чавкала вода. Он забыл переобуться. Гипнотизёр же выглядел посвежевшим и бодрым, к тому же оказался в высоких прорезиненных финских зимних сапогах. На наши радостные вопросы (мы жахнули уже по маленькой и «лакернули» пивом), как там дела, Вовка, зло зыркнув в спину Гипнотизёра, сказал скрипучим полушёпотом:

– Да отлично, чтоб он сдох! Лёд сантиметров пятьдесят. Сверху снега хренова туча. Я выжался весь. Двадцать три лунки просверлил. Ващеее!

Бадхи настороженно спросил:

– Володь, а зачем двадцать три лунки?

Вовка хотел было уже закричать «а хрен его знает!», но встретился с очками Гипнотизёра и вяло ответил:

– Так надо.

Мы с Бадхи переглянулись и промолчали, а Стас сказал, что нашёл наконец-то свои варежки.

– Пойдём тогда перекусим, Вов. Мы уже маленько выпили. Я яичницу пожарил, супчик в печке сообразил, просохнешь. У нас уже тепло в доме, – попытался Бадхи приободрить Вовку.

Гипнотизёр первым вошёл в комнату, остановился на пороге, постоял, понюхал воздух, достал из ранца тряпочку или платочек, развернул, в щепотку набрал чего-то серого, подкинул в воздух и дунул, скороговоркой пробурчав себе под нос. В комнате быстро установилась едкая и острая вонь, как от дохлой кошки, не разложившейся до конца; вонь, которая входила в тебя неприятными мурашками и скользила внутри, проникая до костей. Бадхи вдохнул, чихнул по-собачьи и зашёл как ни в чём не бывало (деревенский ведь человек). Вовка зажал нос и взвизгнул: «Блин! Ващеее!» Я тоже прикрылся ладонью и сглотнул свежий уличный воздух, оставшийся ещё в гортани, а Стас, кажется, даже ничего не заметил. Кошки, собаки, мыши – ему всё одно, он бесенят иной раз давит одной левой. Стряхнёт с рукава и рифлёной фирменной подошвой их. Стас – закалённый в любых боях человек. Тогда Гипнотизёр впервые к нам обратился. Голос его был кругл и тяжёл, из самой горловой глубины.

– Это подношение Патрикею-домочадцу, чтобы ночью никого не задушил. Старинный заговόр. Очень помогает, особенно если дом стоит близко к воде, и дверь в доме выходит на северную сторону.

– А если на южную? – попытался Стас поддеть знатока.

– А если на южную, – сказал он серьёзно и просто, даже прохладно, – то я бы здесь на ночь не остался. Патрикей задушит. Усыпит, даже если спать не хочешь, и задушит во сне. Лучше на улице ночевать, хоть на морозе. – И, помолчав, добавил. – Я такое уже видел.

– Какое? – спросил Станислав осторожно.

– А такое. В избе три человека утром не проснулись.

– Может… угорели?

– Летом? Печь не топлена была. Спиртного не пили, скоромное не ели. Патрикей задушил. Не любит он.

– Чего не любит? – уже стало интересно всем.

– А людей не любит. Тех, кто в дому не живёт, хозяйство в нём не ведёт, а приезжает, как бы к нему в гости.

Я хотел отметить как государственный регистратор, что дом-то оформлен на Бадхино имя, но шуточные слова будто застряли, да и все уже расселись за столом.

Комнатка наша была такой скромной, что, кроме печки-голландки, трёх разложенных лет десять назад старых диванов по углам, смогла вместить только круглый стол меж ними, возле которого нужно было кружиться ламбадой, чтобы пройти на диван. Табурет был один, его и занял Гипнотизёр, сев у печки спиной ко входу.

Бадхи попытался уступить ему более удобное место, но Гипнотизёр коротко заметил, что так безопаснее – за спину Устримея-скороходница не зайдёт, она углов да дверей боится, а от печки её прямо-таки трясёт. Кто такая Устримея, мы спрашивать не стали, поскольку уже разлили.

Я окончательно проснулся. Бадхи, увидев зимнее застывшее озеро, мысленно засобирался на рыбалку. Стас поднял наконец на нас свои затуманенные вчерашним спиртным глаза, а уставший после дороги и верчения лунок Вовка даже повеселел. Ботинки его сушились на печке, за столом сидели друзья, на столе стояли огурчики да грибочки, да газированные помидорчики, струёй из которых соседу глаз можно высадить, и, кроме водочки, у Вовки кое-что было припасено в маленьком целлофановом пакетике. И мы подняли было доставшиеся от мента со всем прочим домашним скарбом рюмочки, когда Гипнотизёр вдруг опустил свою рюмку и длиннющей ручищей достал с кухонной полки губастый стакан.

Он поставил его напротив себя, перелил содержимое рюмки и, взяв бутылку, долил, нет, взяв НАШУ, бббббб… бутылку, долил себе до края стакана, под занавесочку. Вовка, скорее всего, «Ревизора» в школе так и не прочитал (а тем более и после) и про немую сцену в конце пьесы знал мало, но вид у него был прямо оттуда. Да и у всех нас.

– Это для очищения мне необходимо. Очиститься нужно перед выходом на воду. Лучше, конечно, спиртом чистым, но водка тоже подойдёт, – заметил наши немые позы Гипнотизёр.

– Так это, мы на воду-то уже ходили, – Вовка попытался навести порядок в нашем доме.

– Я не ходил. Я за тобой шёл след в след. Ты лунки бурил, где я показывал. Я воды не касался, ты касался.

И, помолчав, добавил:

– Это тебе перед водой ответ держать!

Бадхи первым заметил вспухающий нерв на лбу Владимира Борисовича Бакулина и встрял с мирным тостом:

– Ребят, хоть за рыбалку и погоду пить не принято, давайте нарушим эту традицию! За рыбалку! – и вылил содержимое прямо в желудок. За ним махнул и я, не задержался и Стас. Блякнув, выпил Вовка. Только Гипнотизёр, оглядев нас по очереди, усмехнулся как-то странно, будто деревенский полицай перед нашим расстрелом, и тихо сказал:

– Да, ребята, с таким подходом я даже не знаю. Гарантий остаётся всё меньше. Особенно, если Блясогуска-бескудница всё слышала.

И легко, будто балуясь парным молоком из-под тёплого вымени, выпил свой стакан. «Чисто Андрей Соколов, – подумал я, вспомнив «Судьбу человека». – Живой прототип, особенно если сейчас вторую так же саданёт». Я оказался прав наполовину. Гипнотизёр засунул в рот газированный помидор и безопасно взорвал его внутри себя. Видимо, чтобы Бескудница-бесстыдница ничего не увидела, не услышала, и налил себе второй стакан, оставив только верхнюю полосочку губастого незакрытой.

Очищение продолжалось. Вкусив водочки, сожрав половину яичницы, он встал, плюнул себе под ноги на наш пол, растёр плевок сапогом, посыпал солью прямо из пачки со стола, пошептал и, выбрав самый длинный и удобный диван, залёг спать. Вот тогда мы вышли покурить, злые и голодные.

– Чё это было? Чё это за делюга? – взорвался Вовка своим скрипучим возмущённым голосом. – Сука, водил меня по всему заливу. Я задохся сверлить, ббббб! А теперь водку нашу накернивает! Чё за борщевалово?

– Вов, а зачем столько лунок? – попытался приглушить больную тему Бадхи.

– А я знаю? Он говорит, здесь сверли, я и сверлю. Он стоит над лункой и смотрит, как обнутый, в неё. Водит, ббббб, по всему заливу. На хрен мне такая рыбалка!

Вовка махал руками, приседал, показывал, как он вертел, выпучивал глаза, изображая заглядывающего в лунку Гипнотизёра. Вовка пребывал в самой высокой своей степени возмущения: красный, насупленный, со страшными глубокими морщинами над переносицей и поджатыми нижними веками глазами.

– Володь, да не переживай ты, давай дальше я посверлю, по очереди посверлим, если что. Разберёмся.

– Да я Седому скажу. Что за делюга? На фиг он мне подогнал этого гипнотизёра? Баб каких-то всё зовёт! Херня какая-то напостоянку у него.

– Может, он того… с придурью? – осторожно намекнул я.

– Мне Седой ничего не говорил, – протянул Вовка, вздохнул и бросил сигарету в сугроб. – Ребя, я спать, что-то устал.

– А я схожу мелочи наловлю для жерлиц, – сказал выспавшийся в машине Бадхи.

– Тогда я пойду мыть посуду, – сказал я.

А Стас спокойно заметил. – Да нормально всё будет.

Но нормально не вышло. В следующие два часа после разговора на крыльце, я сильно обжёг руку. Вовка вскрикивал, стонал во сне и очнулся весь потный, со страшной головной болью, а сохшие на печке его ботинки расклеились, расползлись в разные стороны и загнулись в неестественных для ботинок позах. Бадхи вернулся пустой, без пешни и без одного ножа на буре. Объяснить ничего не сумел.

– Где ты был?

– Не помню.

– Где бурил?

– На озере.

– Ясно, что на озере, но где конкретно? Возле острова?

– Не помню.

– Между островами? В заливе?

– Наверное.

– Что ловил?

– Может, окуня, не помню.

Да. Отключился парень. Туман какой-то на него напал. А это же Бадхи! Это надо понимать! Это же человек – ловец рыб, который в семь утра, ещё в ночной мороз уходил блёклым суровым рассветом в мёрзлую даль с половинкой яйца и стаканом чая наспех в желудке и с буром на плече и возвращался в сумерках с буром уже на другом плече и мешочком рыбы на ужин. И так каждый день.

А Стас снова потерял свои варежки. Только наш «дядя Стёпа» проснулся поздно вечером, когда мы грустно пили чай с остатками водки и сидели, будто ушибленные одним на всех поленом. Грустный и вязкий воздух стоял в комнате. Я держал руку в тазике со снегом, Бадхи никак не мог вспомнить потерянный на озере кусок своей жизни, Вовка держался за голову, боясь наклонить её хотя бы на полградуса, а Стас шаркал ногой под столом, пытаясь нащупать свою новую пропажу.

За этими занятиями нас и застал проспавшийся и «очищенный» нашей водкой Гипнотизёр. Первыми словами его были: «Я вас предупреждал!» О чём он предупреждал? Когда? Никто не помнил. Посмотрев на ребят, решив, что моральные муки не идут ни в какое сравнение с физическими, я и обратился к колдуну.

– Извините, но вы ничего нам не объяснили. Вы хотя бы поконкретнее можете сказать, где мы напортачили? Что нужно делать, по каким правилам рыбачить будем? Мы, кстати, не знаем даже, как вас зовут. Вы не представились.

Гипнотизёр осмотрел нас заново, помолчал.

– Исправить будет трудно. Но, может, что и получится. Я постараюсь. Имя только сказать своё не могу. В доме нельзя совсем. На улице можно, но только как снег пойдёт. Чтобы тихо было, чтобы ветер не отнёс имя до Водника-чертогляда, а то всем несладко придётся. Зовите меня пока, кто как хочет, до того снега.

Тут уж нам стало совсем нехорошо. Что за тайны мадридского двора? – От головы у нас ничего нет? Больше не могу, – Вовка сидел на диване по-воробьиному и еле-еле чирикал.

– Таблеток, кажется, не брали, – Бадхи полез к себе в сумку, я – в рюкзак, а Стас достал из куртки пачку папирос и показал Вовке со значением. Вовка скукожился лицом и певуче протянул:

– Не, братуха, не…

И тогда во весь свой двухметровый рост под самый потолок встал Гипнотизёр. Он склонился над своим допотопным ранцем, порылся в нём и протянул Вовке чёрный шарик, завёрнутый в клочок, вот честное слово – не вру, старинной «Пионерской правды», прямо в часть заголовка.

– Это чё? – Вовка отшатнулся, будто под нос ему сунули дерьмо на лопате.