Текст книги "Избранные труды по русской литературе и филологии"

В основном тексте заметок тема «бородатого периода» сменяется другой, к которой и применим приведенный выше заголовок «Несколько слов в защиту Петрушки»:

А раньше, до XIX в., скажем, что было? Скоморошество было. Очень недурные вещи сочиняли скоморохи – напр., «Слово о полку Игореве». Автора, думаю, уважали, подносили водочки, покармливали <…> Я и думаю, что теперь литература переметнется опять в скоморошество. Будя! Побродила, побывала и у присяжных поверенных, и у чинуш, и у попов, и у монахов, – а теперь на легкие хлеба и на вольный ветер скоморошества. И тогда все ясно: какое это дело и есть ли это дело и что за польза. (Ср. развитие подлинной устной литературы – анекдот и т. д. И все обожают. Самые строгие политики.) Потому что без музыки жить трудней во много раз: мускулы хуже работают. <…> И, конечно, быть скоморошеству: Фома Музыкант! Где твое Слово о полку Игореве? Ерема-поплюхант! Давай о Ерше Щетинникове, о Ваньке Каине! Давай! Давай!

Замечательно, что в начале этих заметок есть оговорка: «Я вовсе не из смеха, не из озорства и не для скоморошества здесь упомянул об этикетках, вывесках и т. д. и т. п. <…>» – тогда как последующее составляет переход не только от «мелочей и наблюдений» (как характеризует «Записки читателя» одна из авторских записей) к теме очень общего порядка, – но, может быть, и к осуществлению замысла уже как «скоморошеского». Если запись «Беллетристика меня развратила…» противопоставляет – редчайший для Тынянова случай – литературу и науку, то приведенные заметки выдвигают некую альтернативу императивной традиционной роли и «маске» писателя, сложившимся во второй половине ХІX в. и – после эстетических потрясений первой четверти ХХ в. – стабилизировавшимся вместе с формами литературного быта в новой идеологической и общественной ситуации. В этом плане существенна статья Тынянова «Льву Лунцу»373373
  Ленинград. 1925. № 22.


[Закрыть], где, в частности, упоминается и А. Ф. Кони – в том же ключе, что и в заметках.

Сближение статьи и заметок подводит к неожиданной на первый взгляд возможности сопоставления этого материала с достаточно далекими коллизиями, возникшими в иных литературно-биографических обстоятельствах, но оказавшимися так или иначе связанными с подобными же вопросами о функции литературы и статусе писателя (Зощенко – замещение «пролетарского» писателя и поиски «народной» литературы)374374
  См.: Чудакова М. О. Поэтика Михаила Зощенко. М., 1979.


[Закрыть], с остранением окружающего литературного быта, которое могло быть дано с точки зрения героя (как в прозе Булгакова, где герой сталкивается с «литераторами» – «Мастер и Маргарита», «Театральный роман») либо диктовалось биографически (как в ситуации Мандельштама – «Четвертая проза», ср. «литератора-каина хмурь» в стихах на смерть А. Белого). У Тынянова эта рефлексия, открывающая за профессионально-бытовой и биографической данностью «писательского дела» сложную и исторически подвижную социальную функцию, проецировала на собственную художественную практику то релятивное понимание «литературы» и «не-литературы», которое он развивал в статьях «Литературный факт» и «О литературной эволюции». Культивирование им устного рассказа и имитации также может быть соотнесено с апологией «скоморошества». В то же время заметки проливают дополнительный свет на такие замыслы, как «Обезьяна и колокол», «Король Самоедский», «Чревовещатель Ваттуар», вскрывая их общность (помимо принадлежности к «западно-восточной» сюжетике) как сюжетов о «скоморохах»375375
  В этой связи можно сблизить упоминаемую в заметках повесть о Ерше Ершовиче и предполагавшийся в «Обезьяне и колоколе» суд над обезьяной: фольклорные произведения о суде животных и средневековые суды над животными генетически восходят к одним и тем же архаическим представлениям (Фрейденберг О. Поэтика сюжета и жанра. Л., 1936. С. 99, 383–384).


[Закрыть] и обнажая личный аспект этой общности. Тема «скоморошества» проникла и в планы научной работы – в одном из них (1929 – нач. 1930 г.) появился пункт «Исследование о скоморошестве и шутовстве».

На протяжении многих лет Тынянов время от времени обращался к замыслу, одна из первых известных нам фиксаций которого (в блокноте 1927–1928 гг.) выглядит так: «Автобиография (Род; Щерицкие рассказы)». Ранее на автобиографическом материале (не объявленном в качестве такового) был написан рассказ, которым, собственно, и начался литературный путь Тынянова, поскольку он появился в печати (под псевдонимом Юзеф Мотль) до «Кюхли», – «Попугай Брукса (Из Чарицких хроник)»376376
  Ленинград. 1925. № 26, 27.


[Закрыть]. «Чарица», «Щерица» (ср. также «Чарицане» – авторское заглавие предполагавшегося цикла рассказов) – обозначения, шифрующие название города, в котором родился Тынянов, – Режица (Резекне). «Попугай Брукса» – опыт орнаментально-сказовой прозы (о расцвете которой в начале 20‐х гг. Тынянов писал в ряде статей).

Иначе мыслилась проза на автобиографическом материале в конце десятилетия – она должна была дать некоторый новый язык, противопоставляемый и историческому роману, и сказу: «Научи меня, город Щерица, говорить. Научи меня говорить спокойно» (НМ. С. 127). Смысловыми центрами автобиографического замысла являлись «провинция» и «детство», а их Тынянов связывал с «историей»: «Если б я не родился в провинции, я не понимал бы истории» (Там же); «Я люблю провинциалов, в которых неуклюже пластуется история <…>» (Сб. ЖЗЛ. С. 199). «История» должна была быть глубоко спрятана в провинциальном материале; «детству» отводилась переменная роль – в одних сюжетах оно могло быть спрятано, в других – продемонстрировано. «Напластования» и «спокойная речь» должны были остранять и схоластическую хрестоматийную историю, и инерционное литературное сознание – см. игру с фразеологизмами типа «идти в Каноссу», «домик Петра Великого» и беллетристическими клише типа «Прохладный вечер спускался над древними Афинами» (НМ. С. 127; Сб. ЖЗЛ. С. 194–195) – остранять иными средствами, чем это делала осуществленная тыняновская проза.

По одному признаку автобиографический замысел сближается с кругом «западно-восточных» сюжетов. Это утверждение может показаться странным, но признак – соприкосновение далеких культурных и этнических начал – выделен самим Тыняновым. «В городе, – писал он о Режице, – одновременно жили евреи, белорусы, великорусы, латыши, и существовало несколько веков и стран». Ср. в предисловии к «Ганнибалам»: «Дворянство задумало и построило национальное великорусское государство из великорусов, поляков, калмыков, шведов, итальянцев и датчан» (Сб. ЖЗЛ. С. 9, 206). В этом смысле Режица – как художественное пространство – оказывалась функционально близкой таким парам, как «Россия – Англия XVII в.» в «Обезьяне и колоколе», или «Россия – Франция XVIII в.» в «Овернском муле», или «Россия – США времен Пушкина и Э. По» в «Чревовещателе Ваттуаре».

В очередной раз соотнося художественные замыслы Тынянова с его литературоведческими идеями (метаописывающая роль литературоведческих построений для его литературного мышления весьма вероятна), можно предполагать следующую аналогию: соприкосновение и скрещение далеких этнических и культурных начал, вокруг чего так или иначе строятся «западно-восточные» замыслы, уподоблялись тому движению между разными частями литературной системы, литературой и бытом, которое, согласно тыняновскому пониманию литературной эволюции, составляет один из ее основных механизмов. Подобно перемещению жанров между центром и периферией литературы – «идет перебор пространства, как перебор людей. Один и тот же род заносит ветер в Россию и один перебор выплескивает из России другой» («центром» здесь является Россия; ср. намерение Тынянова писать о собственном роде, зафиксированное в приведенной выше записи). В этом смысле движение истории – во всяком случае как предмета «исторической прозы» – уподобляется ходу литературной эволюции. Но, работая над концепцией литературной эволюции, Тынянов сталкивался с одной принципиальной трудностью: то, что эволюция литературы совершается непрерывно, делало для него понятие «синхронистической системы» противоречивым (в отличие от Соссюра). В автобиографической прозе синхронное состояние мыслилось вне этой трудности – оно было городом, в котором «на холме – развалины ливонского замка, внизу – еврейские переулки, а за речкой – раскольничий скит», недалеко от которого «хасиды решали вопрос: можно ли в одежде смешивать шерстяную нитку с льняной?».

Такой представляется логика автобиографического замысла по отношению к кругу «западно-восточных» сюжетов. Но ее нельзя считать программой конкретного текста. Вообще, об одном и едином замысле можно говорить только условно – он дробился, и степень единства и дробности не была четко определена. Тынянов пробовал разные жанровые возможности. Одни были связаны с повествованием от первого лица о детском опыте узнавания реалий, слов, языков («Перенял от мальцов матерное ругательство сплошным словом, перевирал его, оно казалось гибким, как ивовый прут. Мать услыхала, сорвала прут подорожника и выпорола». «В 7 лет – горловая древнееврейская грамота, не похожая на человеческий язык»; ср. у Мандельштама в «Шуме времени»377377
  Мандельштам О. Указ. соч. С. 90–91, 106–107.


[Закрыть]); другие – с выдвижением не «детства» («я» устранялось), а «провинции» (таковы, в частности, единственные опубликованные при жизни автора опыты этого рода «Цецилия» и «Друг Надсона»378378
  Звезда. 1930. № 6; перепечатано соответственно: Неделя. 1974. № 42; Литературная газета. 1974. 9 октября.


[Закрыть], а также «Провинция»379379
  Литературная газета. 1974. 9 октября.


[Закрыть]).

В то же время Тынянов колебался между коротким, даже «укороченным» рассказом и большим продолженным повествованием. Составляя помесячную роспись «работ на окт. 32 – май 33» годов (на май был намечен «конец всех дел»), он вдоль всех пунктов плана, занятого «Ганнибалами» и «Пушкиными» (еще не романом «Пушкин» – см.: Воспоминания. С. 259), написал: «Автобиография», что как будто предполагает большую форму, сопоставимую с хроникой рода Ганнибалов – Пушкиных. Между тем еще в мае 1927 г. (т. е. до «Подпоручика Киже») он писал В. Б. Шкловскому: «Хочу писать совсем маленькие вещи, но это очень трудно»380380
  РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 722.


[Закрыть]. Эти «совсем маленькие вещи» предназначались, в частности, для закрепления фрагментарных автобиографических сюжетов (например, «Яблоко», «Жнецы»381381
  Литературная газета. 1964. 25 июля.


[Закрыть]). Широко известный текст «Автобиографии»382382
  См.: Тынянов Ю. Н. Соч.: В 3 т. М.; Л., 1959. Т. 1; Сб. ЖЗЛ.


[Закрыть] не является итоговым. Материалы архива наталкивают на мысль, что он возник под влиянием внешнего обстоятельства: в июле и октябре 1939 г. директор Института литературы им. Горького И. К. Луппол просил Тынянова написать автобиографию для подготовлявшейся «Истории советской литературы». Это побудило Тынянова как-то оформить существовавшие наброски. Сохранилось несколько редакций текста, написанного в ответ на запрос института, – от краткой справки с основными сведениями о себе до повествования, в котором «детство» и «провинция» доминируют над остальным биографическим материалом. Официальное назначение этого текста видно из его концовки; в целом же его следует считать конспектом замысла.

Жанр «совсем маленьких вещей» не был прикреплен только к автобиографической тематике, но мыслился как универсальный. Его «речевой установкой» (по терминологии Тынянова) была запись в записной книжке. Он должен был бы (в пределе) снять различие между наброском и законченным текстом, черновиком и беловиком, замыслом и реализацией. Конечно, именно это задание, а не собственно малая величина имело жанрообразующее значение. В рукописях фигурируют такие названия предполагавшихся циклов, как «Псевдорассказы»383383
  В рукописи после титула «Псевдорассказы» следует в качестве предисловия фрагмент «Эта книга возникла так…» (см.: НМ. С. 124).


[Закрыть], «Лоскутья», либо двусловные заголовки, где к обозначению «рассказы» подбираются такие определения, как «ненаписанные», «пунктирные», «внезапные», «случайные», «отрицательные» или – в ином ключе – «моральные», «государственные». К последней паре примыкает и заглавие «Исторические рассказы», под которым в 1930 г. в «Звезде» появились четыре текста, тяготевшие к искомому жанру (особенно «Лев Толстой»). В этой публикации заглавие было пародийно ориентировано на прежние тыняновские вещи. Сохранился план, включающий 41 название и озаглавленный «Детские рассказы» (1929). Здесь определение «детские» относится к тематике нескольких автобиографических рассказов и одновременно выступает как мотивировка жанра. В цикл должны были войти, наряду с режицкими миниатюрами («Скит», «Научи меня, Щерица, говорить», «1905» – ср. «пастернаковский» абзац о 1905 г. в опубликованном тексте «Автобиографии» – Сб. ЖЗЛ. С. 16), мемуарно-портретные новеллы («Бог как органическое целое» – с фигурами Блока и Н. О. Лосского384384
  Звезда. 1930. № 6; перепечатано: Литературная газета. 1964. 25 июля.


[Закрыть], «Шахматов», «Шкловский»), тексты, связанные с романом о Грибоедове («Пропущенная глава Вазира» и др.). Достаточно очевидна историко-литературная авторитетность подобного жанрового направления – она могла быть подтверждена памятниками различных эпох, от пушкинского «Table-Talk» до В. В. Розанова, тыняновское мнение о гениальности которого засвидетельствовано мемуаристом385385
  Гацерелиа А. Встречи с Юрием Тыняновым // Литературная Грузия. 1975. № 12. С. 88.


[Закрыть]; ср. похвалу, выделяющую одно из стихотворений у критически оцениваемого Тыняновым Ходасевича: «почти розановская записка, с бормочущими домашними рифмами, неожиданно короткая, – как бы внезапное вторжение записной книжки в классную комнату высокой лирики» (ПИЛК. С. 173).

Столь же ясна связь этих жанровых поисков с теоретическими представлениями Тынянова: он шел от положений о жанровой функции фрагмента (ПИЛК. С. 256–257) к применению их для описания поэтики Тютчева (Там же. С. 42–43, 51), затем эволюции Пушкина386386
  В этом случае он вообще подчеркивал значение замены развитой конструкции ее частью («представителем», знаком). См.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. С. 148 (ср. с. 131).


[Закрыть] – и к попыткам ввести «записную книжку» в собственную прозу. Эти попытки объяснимы и в свете заметок об «усталости от писательского дела». Располагаясь на противоположном по отношению к роману полюсе жанровой иерархии, приближаясь к границе устной словесности, к анекдоту, «совсем маленькие вещи» могли стать для Тынянова как раз тем, что он называл «скоморошеством».

Приведенный материал не исчерпывает всего контекста нереализованных замыслов. Но он достаточен, чтобы выявить несколько основных направлений, не только и даже не столько ведущих к известной, опубликованной автором прозе, но и очерчивающих картину, достаточно от нее отличную. В обоих случаях становится возможно увидеть, говоря словами Тынянова, за «сгустками» его «готовых вещей» – «когда-то бывшее движение».

К текстологии и биографии Тынянова

Как нам уже приходилось отмечать, для литературной (и отчасти для литературоведческой) работы Тынянова начиная приблизительно с 1926–1927 гг. и особенно позднее, после романа о Грибоедове, важен был варьируемый по составу, но функционально стабильный специфический контекст – многократно воспроизводимые в рукописях крайние тематические обозначения («заглавия»), перечни и программы большого количества замыслов (а также объединений и уже написанных произведений в рамках циклов и книг) (ПТЧ. С. 25387387
  Здесь и ниже упоминается опубликованная в ПТЧ статья «Неосуществленные замыслы Тынянова» (см. наст. изд. С. 133–149). – Сост.


[Закрыть]). Представленные такими записями, а также набросками десятки замыслов можно схематически разнести по двум типам: один характеризуется сходством с основным массивом тыняновской прозы (см., в частности: ТМ-90. С. 51–69), другой – различиями. Различия концентрируются вокруг таких признаков (выступающих не в совокупности, но в различных сочетаниях), как бессюжетность, построение речи непосредственно от лица авторского «я», выдвижение на первый план автобиографического материала, установка «писать совсем маленькие вещи» (ПТЧ. С. 43–44); далее – были актуальны ориентация на несобственные литературные жанры, на устную словесность, наконец – игра с замещением «готового» текста «неготовым», черновым, программой замысла, мемуарной записью, «заготовкой». Эти «не-литературные» варианты новаций предполагали специальное обрамление – включение текста в цикл, предисловие, задающее жанровый код, заглавие вроде «Псевдорассказы» (см.: ПТЧ. С. 44, прим. 43) или «Рассказы, которые не захотели быть рассказами»388388
  Поиски и пробы в указанных направлениях вполне описываются в опоязовских категориях литературной динамики и «диалектической» смены форм. Вместе с тем следует напомнить, что со второй половины 20‐х гг. у Тынянова подспудно присутствует и социокультурная тема «усталости» от писательства, как оно сложилось в России с XIX в., – отсюда стремление мотивировать опыты малой прозы через некоторую альтернативную литературность – скоморошество, которое «до XIX в. <…> было» (см. ПТЧ. С. 36–41). Впрочем, в статье «О литературной эволюции» ставится вопрос о совершающемся столетиями изменении «функции всего литературного ряда по отношению к соседним рядам» культуры (в отличие от быстрой эволюции конструктивной функции того или иного элемента произведения – см. ПИЛК. С. 277), так что и в этом пункте можно видеть близость художественной практики (в данном случае ее не обнародованной при жизни части), даже биографической рефлексии – и теоретической мысли Тынянова. В связи с противопоставлением (также проявившимся главным образом в рукописной черновой работе) малых форм основному массиву его прозы существенно то эволюционное значение, которое он придавал фрагменту в своих теоретических построениях (ПТЧ. С. 45; Frеnkel-Greenleaf M. Tynianov, Pushkin and the Fragment: Through the Lens of Montage / Cultural Mythologies of Russian Modernism. From the Golden Age to the Silver Age. Berkeley; Los Angeles; Oxford, 1992).


[Закрыть].

В одном из набросков, опубликованных В. А. Кавериным (начавшим в 60‐х гг. вместе с З. А. Никитиной текстологическую работу с малой прозой Тынянова), о подобных опытах говорится как о поисках «имени» для литературно не зафиксированных фрагментов биографического опыта:

Как многое остается в обрывках, в детском, незаконченном, незащищенном виде, чтобы приходить в гости под вечер и называться совестью. <…> И я говорю обрывкам описаний, никуда не пригождающимся, рассказам, которые не захотели быть рассказами:

– Ваше имя!389389
  Новый мир. 1966. № 8. С. 122.


[Закрыть]

Журнальный текст следует дополнить двумя деталями. Во-первых, в рукописи (архив В. А. Каверина)390390
  По этому же архиву, если не указано иное, приводятся далее и другие рукописные тексты Тынянова (главным образом по автографам, в нескольких случаях по машинописным копиям 60‐х гг.).


[Закрыть] намечен заголовок предполагаемого цикла: «Разные разговоры (рассказы)», а сам текст обозначен как «Предисловие». Во-вторых, хотя в качестве жанровой мотивировки выдвинута некая индивидуальная психологическая черта: «Я начинаю говорить сам с собой при посторонних. Это дурной признак. <…> Но чтобы эти разговоры не тяготили меня более, я их записываю. Я начинаю эти рассказы (собственно разговор<ы?>)»391391
  Мелкие поправки к журнальному тексту (в данном случае – С. 121), сделанные по рукописи, не оговариваются.


[Закрыть], – в рукописи автор пробовал и иную мотивировку: «[Мне все труднее жить с мошенниками, которые называют себя историками литературы, никакого другого ремесла я не знаю]». Прямые скобки поставлены автором, что указывает на колебание относительно того, следует ли затрагивать здесь специфическую (см. прим. 2) тему социальнопрофессионального самоопределения.

Представляет интерес следующая группа записей, по-видимому, конца 20‐х – начала 30‐х гг. (зачеркнутое даем в прямых скобках):

Ненаписанные рассказы

1. Автобиография.

2. Праздник. За окном сидят женщины на разные цены. На столе поросенок в петрушке, как труп ребенка. На улицах голодные смотрят в окна магазинов, и у них выделяется пепсин.

3. [Сон] В. Ш., мой друг, шел со мной по Москве. По углам горели в государственных жаровнях костры, и милиционеры грели над ними руки.

– Юрик, ты будешь знаменитее через 3 года, чем Алексей Толстой.

На углу Тверской и Благовещенского пер. он вдруг начал жаловаться:

– Я голоден ужасно, мне хочется есть. – Он очень ловко оторвал у меня руку и стал обжаривать ее на костре, рассеянно и видимо позабыв обо мне. Я смотрел, и мне не было больно.

4. Братья Б. Коммерсанты, заводчики. Старший брат, директор завода, во время войны сошел с ума. Еще не выздоровев, взял дела в свои руки. Характер его совершенно изменился: был добряком, стал деспотом. Говорил речи об отечестве. Поехал к военному министру Шуваеву392392
  Дмитрий Савельевич Шуваев (1854–1937, репрессирован) был военным министром в 1916–1917 гг.


[Закрыть] на прием. Заговорил его. Тот дал кучу подрядов. На евр<ейское> местечко, где стоял завод, наступали немцы. Военный министр дал Б. поезд в 60 товарных вагонов для вывоза. Завод был маленький, и на товарном поезде Б. вывез все местечко. Евр<ейская> мать плакса ехала в поезде. Дети ее ненавидели. На ст. Ржев вышли из вагона, будто за кипятком, сами сели в другой. Мать колотилась головой в запертую дверь и пела 2 прогона:

 
– О добрые люди
Отчипите двери!
Пропали обе дети
Со станции со Ржева!393393
  Ср. еврейскую «песню» в другом наброске (Новый мир. 1966. № 8. С. 124–125).


[Закрыть]
 

Евр<ейский> лагерь в русск<ом> городе, с белыми церквями и зелеными садами. [Б.] Директор, еще не выздоровевший, очень легко входит в любую речь. Город был приволжский. Б. стал окать, как истый русак. Из маленького заводишки стал огромный завод. Он ворочал миллионами.

Потом он выздоровел окончательно и испугался того, что натворил. [Подобрел, тосковал о местечке] винился перед всеми и стал подозрителен; глядя на большой завод, вздыхал.

5. У меня никогда не было коллекции рукописей. Была одна визитная карточка Аф. Аф. Фета, на которой его рукой было написано: «Прошу ко мне отобедать к 6 часам». Она сгорела во время Ярославского [восстан] пожара394394
  Любопытный случай автоцензуры: за словом «восстание» уже закрепился официальный «положительный» ореол, и антибольшевистское выступление могло быть обозначено этим словом не иначе как с определением «контрреволюционное» и/или «антисоветское» либо же другим словом (напр., «мятеж»). Однако в другом рукописном тексте приблизительно того же времени – программе автобиографии (см. ниже) – еще упоминается именно «ярославское восстание».


[Закрыть], и я обрадовался. Я втайне ненавидел ее, потому что не знал, кого просил отобедать знаменитый поэт.

Ср.: бумажка на окне магазина, стоявшего заброшенным и запертым 4 года: «Хозяин ушел обедать».

Запись № 5 публиковалась (Литературная газета. 1974. 9 октября), но не полностью – без второго абзаца. Запись № 6, начинающуюся с обозначения «Сценарий», и № 7 – «Еще сценарий» мы не воспроизводим, – они также публиковались и были прокомментированы в плане соотношения «сценарности» и литературности, в частности – жанрового соответствия сценария (предполагающего переработку в ходе создания фильма) черновику литературного произведения395395
  Цивьян Ю., Тоддес Е. «Не кинограмота, а кинокультура» // Искусство кино. 1986. № 7. С. 97–98. [См. наст. изд. С. 182–183. – Сост.] Следует, кроме того, учесть важное в нашем случае автосвидетельство, сделанное в «Автобиографии» 1939 г. и связывающее собственно прозу определенного жанра, «устную словесность» и кино. Говоря о возникновении своих рассказов – в отличие от генезиса романов, – Тынянов писал: «…есть вещи, которые именно рассказываешь, как нечто занимательное, иногда смешное. Работа в кино приучила меня к значению этих „рассказов друг другу“, с которых начинается создание любого фильма» (Юрий Тынянов. Писатель и ученый. М., 1966. С. 20; ср. о жанре рассказа: ПИЛК. С. 275).


[Закрыть]. Программы сценариев (каковы бы ни были собственно кинематографические свойства), помещенные под титул «Ненаписанных рассказов», по-видимому, мыслились автором и как еще один заменитель собственной прозы – эксперимент, понятный после «Смерти Вазир-Мухтара», где, по общему мнению, кинематографический опыт существенно сказался на повествовательном строе (1926–1927 гг., когда писался роман о Грибоедове, были также временем наиболее активной теоретической и практической работы Тынянова в кино, результатом которого стал, в частности, сценарий «Подпоручик Киже», предшествовавший рассказу396396
  Из литературы последних лет о работе Тынянова о кино (помимо статей в «Тыняновских сборниках» и указ. в прим. 9) см.: Heil J. Jurij Tynjanov’s Film-Work. Two Filmscripts: «Lieutenant Kiže» (1927, 1933–34) and «The Monkey and the Bell» (1923) // Russian Literature. 1987. Vol. 21. № 4; другая публикация сценария «Обезьяна и колокол», подготовленная И. В. Сэпман: Киносценарии. 1989. Вып. 3; Она же. Эксцентризм как способ развертывания исторического сюжета. Сценарные работы Ю. Н. Тынянова // Киноведческие записки. 1990. Вып. 7. См. воспоминания Л. З. Трауберга «Чай на двоих» (М., 1993. С. 23–30; ранее глава о Тынянове опубл.: Киноведческие записки. 1991. Вып. 10) и «Свежесть бытия» (М., 1988. С. 52, 55–57).


[Закрыть]). Но в отличие от романа, теперь «сценарность» питается скорее «устал<остью> от писательского дела» (ПТЧ. С. 37) и мыслится как один из возможных типов «скоморошества» (см. прим. 2)397397
  Интересно, что в заметках о Есенине прямо связанные между собой «усталость» и «сценарность» использованы в качестве негативных характеристик (ПТЧ. С. 101).


[Закрыть]. Похоже, эта роль приписана «сценарности» и в записи № 4, которая может читаться как в качестве программы прозы, так и в качестве «сценария», подобного записи № 6 и особенно № 7398398
  Сюжеты, основанные на остраняющей позиции героя, потерявшего память либо перенесенного из своего хронотопа в чуждый, были актуальны в кинематографе 20‐х гг. и, в частности, обсуждались в связи с фильмом Ф. Эрмлера «Обломок империи». См. об этом: Цивьян Ю Г. Историческая рецепция кино. Кинематограф в России. 1896–1930. Рига, 1991. С. 396–397.


[Закрыть]. На то, что литературность здесь все же превалирует над «сценарностью», указывает последовательное использование глагольных форм прошедшего времени, «песня», а также обыгрывание речевых особенностей (оканье). В обоих «сценариях» превалируют формы настоящего времени.

По этому признаку под знак «сценарности» можно было бы поставить и запись № 2. Она не содержит сюжетной схемы, но пробует, напротив, свести некоторый бессюжетный (описательный) фрагмент «ненаписанного» повествования к двум-трем смежным «кадрам», с вводным «титром», оставляя, однако, по меньшей мере одну собственно литературную деталь – сравнение, перевод которого с вербального языка на кинематографический потребовал бы специального построения. Вопрос о такой переводимости обсуждался в статьях Тынянова о кино, в связи с чем любопытен не относящийся к приведенной группе записей текст, который, хотя и не апеллирует прямо к киноязыку, несомненно, примыкает к рефлексии о нем и в то же время, по-видимому, – к опытам типа «разных разговоров» и «ненаписанных рассказов», к поискам альтернативной малой прозы, в частности в эссеистическом направлении:

Метафора – вовсе не выдумка. Искусство существует отбором. Оно отбирает случайное и делает случай законом. Где переход от «жизни» к «искусству»? Ответ так же труден, как и на вопрос: где то зерно, которое, будучи прибавлено к другим зернам, делает их, зерна, кучей? 40‐е? или 101‐е? Сегодня в 20‐м веке, в городе Ленинграде, на проспекте 25 Октября я видел метафору.

Двое солдат, серых и шарообразных, вели преступника. Они держали ружья наперевес, а он шел впереди. Таким образом, штыков он не видел. Но он чувствовал их, и шел поэтому выпрямившись, ровно, точно по доске, слегка виляя бедрами, как девушка, которая осторожно несет свое тело. Он был в рыжем пиджаке латышского войлочного ворса, [щека] рука его была обвязана, воротник поднят. Рост – высокий. Я прошел два-три шага. Человек, лица которого я не рассмотрел, вел на живодерню лошадь. Я обернулся, чтобы посмотреть на преступника, и вместо него увидел лошадиный круп. Круп узкий, женственный, подвигался осторожно, слегка виляя, точь-в-точь как преступник.

Это была метафора, и случилась она 13 октября 1928 года в 2 часа с небольшим, напротив Гостиного двора, у самого Пассажа399399
  РГАЛИ. Ф. 2224. Оп. 1. Ед. хр. 169. Л. 19–20. Очевидно, что метафора здесь мыслится в монтажном ключе – как сопоставление следующих один за другим крупных планов, которое, согласно статье «Об основах кино», приводит к тому, что «„видимая вещь“ заменяется вещью искусства. Таково же значение в кино и метафоры – одно и то же действие дано на других его носителях – целуются не люди, а голубки». И далее: «…если после кадра, на котором крупным планом дан человек на лугу, будет следовать крупным планом же кадр свиньи, гуляющей тут же <…> получится не временная или пространственная последовательность от человека к свинье, а смысловая фигура сравнения: человек – свинья» (ПИЛК. С. 332, 333–334, 555; ср. по поводу второго примера: Мукаржовский Я. Исследования по эстетике и теории искусства. М., 1994. С. 403). Но при этом текст о метафоре на ленинградской улице написан как повествование о некоем «случае», т. е. именно как проза (а не рассуждение на искусствоведческую тему – оно лишь предваряет основное описание). Ср. в набросках Хармса: «В два часа дня на Невском проспекте или, вернее, на проспекте 25 Октября ничего особенного не случилось. Нет, нет, человек возле „Колизея“ остановился просто так» и т. д. (цит. по: Жаккар Ж. Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб., 1995. С. 158).


[Закрыть].

Возвращаясь к записи № 4, следует сказать, что по материалу она связана с № 1. Это явствовало из устных воспоминаний Л. Н. Тыняновой (в беседах с нами в 1983–1984 гг.) о ее и Ю. Н. двоюродном брате Герасиме Гаркави, управляющем кожевенным заводом, – и теперь подтверждается сведениями, полученными Т. В. Вересовой от Л. М. Гаркави и публикуемыми ею400400
  Речь идет о статье: Вересова Т. В. Две родственные семьи: Тыняновы и Гаркави // М-95–96. С. 369–376. – Сост.


[Закрыть]. В одном из рабочих блокнотов (содержащем наброски добавлений к тексту «Смерти Вазир-Мухтара» для первого отдельного издания романа – оно вышло в начале 1929 г.) в перечне беллетристических замыслов есть пункты: «5. Род. 6. Завод <…>». Некоторые неизбежные расхождения в свидетельствах Л. Н. Тыняновой и Л. М. Гаркави в нашем случае не имеют существенного значения. Существенно другое: в провинциальном быте Тынянов выделяет гротескные черты и эксцентрические фигуры. «В городе было много сумасшедших и чудаков», – писал он о Режице в известной «Автобиографии» 1939 г. Из этого материала и возник замысел о приключениях заводчика.

В публикуемой ниже программе мемуарно-автобиографической прозы среди прочего упомянуты и приуроченные ко времени войны и революции такие перемещения: «Нижний, Рига, Ярославль». О посещении Тыняновым Риги в эти годы нам неизвестно401401
  О Риге, увиденной на пути в Германию в 1928 г., говорится в очерке «Два перегона» (Литературная газета. Однодневная газета ко Дню печати. 1929. 2 мая; перепечатано: Даугава. 1988. № 6. С. 121–122). [См. наст. изд. С. 196–201; 654, прим. 11. – Сост.]


[Закрыть], а два других города – прототипы «русского города» в № 4. Согласно устному свидетельству Л. Н. Тыняновой, ее семья, покинувшая в 1916 г. Режицу, провела какое-то время в Нижнем Новгороде (сама Л. Н. оставалась там до весны 1917 г.), прежде чем обосноваться в Ярославле; в Нижнем Новгороде находилась семья Комаровичей, и приехавший из Петрограда Тынянов встречался там со своим университетским однокашником В. Л. Комаровичем летом 1916 г.

Автобиографические замыслы были литературно неоднородны: в одних «я» выдвинуто на первый план (в свою очередь значимо и другое различие: «я» – собственно рассказчик, и «я» – субъект эссеистического рассуждения, вроде приведенного текста о метафоре), в других – устранено, и самая автобиографичность скрыта, литературно не значима, лишь может угадываться по материалу. В № 4 намечен такой неявный вариант. Но в отличие от нескольких подобных опытов, тяготевших к бессюжетности (с установкой на остранение ситуаций, людей, предметов, речи)402402
  В этом плане показательно восхищение Тынянова рассказом Олеши «Лиомпа» (Чуковский К. Дневник. 1930–1969. М., 1994. С. 250). В связи с тыняновским пассажем о бородах (ПТЧ. С. 37–38) М. О. Чудакова обратила наше внимание на статью Олеши «Человеческий материал» (Известия. 1929. 7 ноября), где они также фигурируют как знак старой культуры (хотя и без приурочения к литературному цеху).


[Закрыть], здесь предположен форсированный сюжет, завязка и ход которого строились бы по «типу Киже». Как и в новелле (скорее всего написанной ранее рассматриваемого текста), социум, в силу условности и инерционности своего устройства, не только не замечает случайного выпада из системы, дефектной замены ее звена, но и санкционирует аномалию, получающую тем самым активную роль, – так что норма и аномалия оказываются неразличимы. Сумасшествие Б. конструктивно эквивалентно в схеме сюжета ошибке писаря в новелле, а успех директора – карьере Киже.

В ту же сторону повернута своим последним абзацем запись № 5. В предыдущем ее абзаце дан комический казус, проецирующий в читательском сознании фигуру кабинетного чудака; здесь еще нет ситуации дефектной замены, поскольку за визитной карточкой, выполнившей в прошлом свое назначение, не предполагается никакой функции, кроме архивной (исторической). Но Тынянова тянет к поворотам «типа Киже», и он подставляет к самодостаточному и завершенному «анекдоту» смещенную, почти ложную аналогию. Действительно, в противоположность визитной карточке известного человека «цитированное» объявление узуально может иметь только прагматическую функцию, и то, что оно остается в окне давно не работающего магазина, само по себе представляет несоответствие конвенциональному порядку вещей – одновременно и очевидное, и незаметное, а главное, не нарушающее систему и игнорируемое ею. Это и выводило к искомому излюбленному мотиву, взятому здесь в простейшем бытовом выражении.

Подобная же «элементарная фикция» – вне развитого, как в «Подпоручике Киже», сюжетного построения – использована в «Смерти Вазир-Мухтара», где в 3-й главе фигурирует старый солдат, который тридцатый год стережет дорогу, поскольку нет приказа об упразднении поста403403
  Ср. в воспоминаниях Г. М. Козинцева об аналогичном устном рассказе Тынянова (Воспоминания о Ю. Тынянове. М., 1983. С. 263; далее ссылки на издание в тексте статьи и в примечаниях даются в скобках, с указанием страницы).


[Закрыть].

Обозначение «Автобиография» в записи № 1 предполагало, можно думать, продолженное повествование типа очерка 1939 г., а не рассказы на автобиографическом материале, – иначе, скорее всего, были бы использованы более специфические обозначения [ср., напр., приведенную выше запись, в которой упоминается завод, или другую: «Автобиография (Род; Щерицкие рассказы)» – ПТЧ. С. 41], хотя жанр вряд ли мыслился там столь же определенно, как материал, четко противопоставлявшийся материалу «большой» тыняновской прозы. В этом сочетании определенности и вариативности автобиография присутствовала в замыслах альтернативной прозы более десяти лет.

Особое ответвление автобиографической топики – интимное, раскрывающее оборотную сторону отношений с другом и в этом плане граничащее с «исповедью» (включая психотерапевтический смысл) – находим в записи № 3. Отсутствие точной датировки «Ненаписанных рассказов» затрудняет приурочение наброска к тому или иному моменту отношений Тынянова и В. Б. Шкловского, которые, по свидетельству Ю. Г. Оксмана, «были неровными, полными недоговоренности и взаимных подозрений» (ПТЧ. С. 96). В любом случае интерпретировать запись следует исходя из слов Тынянова (1928–1929) о том, что его со Шкловским «связывает дружба – в большом, и даже порою враждебном значении этого слова» (ПИЛК. С. 569). Другое его высказывание, которое необходимо учесть в данной связи, содержится в письме 1932 г. Шкловскому по поводу статьи последнего «О людях, которые идут по одной и той же дороге и об этом не знают. Конец барокко». Кроме конкурентной полемики, Тынянов высказывает здесь и более горький упрек другу: «Ты, милый, желаешь кому-то, какому-то новому времени или грядущему рококо – уступить своих знакомых под именем барокко. В их списке я заменяю тебя» (выделено автором)404404
  Цит. по: Шкловский В. Гамбургский счет. М., 1990. С. 535 (комментарии А. Галушкина к указ. статье; письмо датировано здесь: не позднее 9 августа 1932 г.). Ср. о «предательствах» Шкловского: Гинзбург Л. Записи 20–30‐х годов // Новый мир. 1992. № 6. С. 174, ср. с. 158. О дальнейших перипетиях отношений Тынянова и Шкловского см.: Чуковский К. Указ. соч. С. 74–75, 93, 130.


[Закрыть]. Ловкая приятельская агрессия В. Ш. в № 3 (ср. мотив экзекуции и членовредительства в «Смерти Вазир-Мухтара» и «Восковой персоне»)405405
  О константной роли мотива membra disjecta говорит использование его в тыняновских устных рассказах – о Горьком (см.: Кибрик Е. Всегда открытие // Новый мир. 1980. № 2. С. 225), Р. Роллане (Чуковский К. Указ. соч. С. 129). Ср. также в письме Тынянова к Шкловскому от 31 марта 1940 г. (почт. штемпель) о подготовке тома избранной прозы: «Избирать самого себя трудно: „А не взять ли еще средний палец? Этот глаз тоже надо бы“» (Воспоминания. С. 35).


[Закрыть] может читаться как метафора социолитературного поведения, охарактеризованного в этих словах письма, и гротескная иллюстрация к утверждению о дружбе-вражде. Едва ли не столь же замечательно, как и сюжет наброска, то, что автор зачеркнул заголовок «Сон», отведя таким образом смягчающую гротеск «естественную» мотивировку. Из всех «Ненаписанных рассказов» этот – единственный, который только и мог существовать исключительно в потенциальном, по сути дела дневниковом качестве.

Здесь и далее при рассмотрении возможных направлений работы над альтернативной прозой мы не выходим за пределы корпуса тыняновских текстов, но несколько имен стоит предположительно назвать. Это Бабель – разумеется, не в стилистическом, а в жанровом плане (короткие и ультракороткие рассказы); Добычин – опыт бессюжетности и расподобления с традиционной прозой, в частности, за счет нетривиального использования бытового материала (Тынянов, кстати, мог видеть точки соприкосновения со своим первым беллетристическим опытом – рассказом «Попугай Брукса»)406406
  Об интересе к Добычину свидетельствует тыняновская пародия на него, опубликованная В. А. Кавериным (Каверин В. А. Вечерний день. М., 1980. С. 92). Тынянов принимал участие в делах по изданию книг Добычина «Портрет» и «Город Эн» (см.: Бахтин В. С. Без просвета, или Послесловие к травле // Первые Добычинские чтения. Даугавпилс, 1991. С. 100, 107). Во втором случае существенна топонимическая и хронологическая близость материала романа о Двинске к режицкому материалу тыняновских автобиографических замыслов.


[Закрыть]; может быть, Горький тех вещей 20‐х гг., которые выделены в «Литературном сегодня» (и которыми Шкловский восхищался как «новым Горьким»); возможно, «Я сам» Маяковского, где подача автобиографических реалий посредством нанизывания кратчайших «новелл» должна была привлечь особое внимание Тынянова.

***

Сохранился бегло записанный карандашом на отдельном блокнотном листке, местами трудночитаемый текст – конспективная программа автобиографии или мемуаров, составленная главным образом из имен собственных. Небольшие выдержки публиковались (ПИЛК. С. 554; ПТЧ. С. 99); приводим текст полностью (зачеркнутое – в прямых скобках):