Текст книги "Избранные труды по русской литературе и филологии"

Основным в отношении Вяземского к Николаю I в это время остается разграничение монарха и придворных. Там, где приближенные царя оцениваются как личности, он сам фигурирует как воплощение государственного начала, типа правления. Коллизия заключается не столько в необходимости реформ (хотя Вяземский и после 1825 г. прекрасно понимал эту необходимость), сколько в невозможности обеспечить должное функционирование наличного государственного аппарата и неумении или нежелании просвещенных подданных использовать имеющиеся возможности. 14 декабря 1830 г. Вяземский писал И. И. Дмитриеву о приостановке издания «Литературной газеты»: «И какая польза от того, что цензурный устав писан не Шихматовым, а Дашковым, что товарищ министра народного просвещения – Блудов, а не какой-нибудь Фотий, когда ни тот, ни другой не могут отстаивать существующего закона или писателей, лишаемых законных прав своих! Нет сомнения, что государь уважил бы истину, если б кто раскрыл ее пред ним»236236
  Русский архив. 1868. Стб. 615. Ср. в письме к В. Ф. Вяземской от 11 февраля 1832 г. по поводу готовящегося запрещения «Европейца»: «Никто не смеет сказать слова правды» (Звенья. Кн. 9. С. 284).


[Закрыть]. Можно объяснять эти слова ориентацией на адресата, но и в письме В. Ф. Вяземской от 26 марта того же года говорится: «Ближайшие к государю Бенкендорф, Толстой, Потоцкий, какой-нибудь князь Сергей Михайлович Голицын. Какие это проводники для истины, для государственной пользы, для мнений. Дашков пользуется уважением, но уважением бездейственным. Он почти никогда не видит государя»237237
  Звенья. М., 1936. Кн. 6. С. 224.


[Закрыть]. И отказ в разрешении поступить на службу в апреле 1828 г. Вяземский объяснял происками «блестящих кромешников», но не обвинял царя238238
  Архив братьев Тургеневых. Вып. 6. Т. 1. С. 70.


[Закрыть]. В письме к жене он так рассказывал об этой неудаче: «Я снова хотел писать прямо к государю и писать прямо; меня своротили на Бенкендорфа, он человек добрый, я в этом уверен: но что может быть у нас с ним общего и зачем мне ехать на Бенкендорфа, когда дорога моя на Россию и на царя?» (письмо Вяземского и Пушкина В. Ф. Вяземской от 21–24, 26 апреля 1828 г.; ХIV, 13).

Таким образом, у Вяземского «общее» с Россией и царем, но не с Бенкендорфом и Нессельроде. Однако он склонен был делать решительные выводы после неудачи своей первой попытки возобновить государственную службу: «Теперь дело мое сделано: я возвращаюсь в ряды бездейственной, но грозной оппозиции. У нас ничего общего с правительством быть не может» (ХІV, 14). Но, как известно, уже осенью того же года он предпринимает новую попытку, на этот раз предваряя ее специальным документом, адресованным царю. Несомненно, Вяземский рассматривал свою записку как обращенную «на Россию и на царя». Предупреждая критику Жуковского, Вяземский писал ему об «Исповеди» в декабре 1828 г.: «Она мне по сердцу, и по совести она выражение всей моей жизни; если она не годится, то не годится и моя жизнь»239239
  Русский архив. 1900. Кн. 1. С. 207.


[Закрыть]. «Пускай узнают меня, – писал он А. Тургеневу, – таковым, каков я, со всеми своими родимыми пятнами, прививными болячками, а не таковым, как расписывает меня кисть Булгарина и других доносчиков»240240
  Архив братьев Тургеневых. Вып. 6. Т. 1. С. 73–74.


[Закрыть]. Следует учитывать также, что «Моя исповедь» написана уже после инспирированного III отделением и санкционированного Николаем I письма Блудова Вяземскому с предупреждением по поводу ряда публикаций и общего направления «Московского телеграфа»241241
  Этот важный документ опубликован М. И. Гиллельсоном: Пушкин. Исследования и материалы. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 418–429. Уточнение авторства см.: Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский… С. 159, см. также с. 159–165.


[Закрыть] и должна была звучать как ответ на выговор властей патрону журнала. Это относится не только к тому месту «Моей исповеди», где Вяземский кратко упоминает об обвинениях в адрес «Московского телеграфа», но и к другим. Так, если с точки зрения властей не всегда достаточно не иметь дурных намерений – неблагоразумие тоже преступление, то Вяземский, говоря о своих ходивших по рукам эпиграммах и сатирических куплетах, настаивал на разнице между проступком и преступлением. Многое в позиции автора «Моей исповеди» обусловлено именно рангом адресата. Показательно, что, когда осенью 1828 г. (до «Моей исповеди») Вяземский защищался от доноса и не мог обратиться к царю из‐за смерти императрицы Марии Федоровны, он не стал обращаться к Бенкендорфу или П. А. Толстому: писать им, объяснял он Жуковскому, «рука не подымется»242242
  Русский архив. 1900. Кн. 1. С. 202.


[Закрыть]. У Жуковского же он спрашивал, заканчивая работу над «Исповедью»: «Не можешь ли как-нибудь втереться в чтецы или втереть Дашкова или Блудова? <…> Я писал европейцам, а не русским и по совести и по рассудку»243243
  Там же. С. 205.


[Закрыть]. Так император последовательно отделяется от окружения, а эффективность полезных политических мероприятий – в данном случав личного шага – ставится в зависимость от «европейского» влияния на него. В последнем замечании Вяземского, как и в приведенном выше противопоставлении России и царя – Бенкендорфу, видна связь с высказываниями на национальную тему – оно подтверждает близкую соотнесенность и известную условность тех формул, которые выражают европейское и русофильское начала его мировоззрения: в одном контексте окружение царя третируется как чуждое России, в другом – как неевропейское, типично русское, т. е. непросвещенное.

При этом отношение Вяземского к внутренней политике Николая I, уже в силу недоверия к ближайшим советникам царя (но не только поэтому), было далеким от оптимизма. Достаточно сравнить известное письмо Пушкина Вяземскому от 16 марта 1830 г., полное надежд на общественное оживление, и письмо Вяземского к жене от 12 апреля, где он говорит о тех же намечавшихся в комитете 6 декабря 1826 г. реформах со слов Бенкендорфа, представившего их как «исполнение желаний, которые мы сами имели лет за десять и ныне приводятся в действие самим правительством». В противоположность Пушкину Вяземский настроен скептически, иронизирует по поводу прений в Государственном совете и заключает: «По всему, что до меня доходит, все это будет не что иное, как полумеры, полуистины. При сохранении дурных начал невозможно вывести хорошие следствия»244244
  Звенья. Кн. 6. С. 234–235.


[Закрыть]. Но опять-таки: позднее, затрагивая сходную политическую тему – заседание Государственного совета, обсуждавшего подготовленный под руководством Сперанского Свод законов Российской империи, Вяземский отнюдь не скептически, хотя и очень кратко, сообщает Жуковскому (29 января 1833 г.) и Дмитриеву (2 февраля) о речи царя245245
  Русский архив. 1900. Кн. 1. С. 369; Русский архив. 1868. Стб. 627.


[Закрыть]. В обоих письмах о прениях в Совете говорится почти в одинаковых выражениях. Во фразе «<…> Сперанский был пожалован на месте сражения: государь в Совете отколол с себя андреевскую звезду и надел на него» ирония направлена несомненно против Сперанского246246
  Об отношении Вяземского к Сперанскому свидетельствует эпиграмма «На степени вельмож Сперанский был мне чужд…» и автокомментарий к ней в письме А. Тургеневу от 22 ноября 1819 г. (Остафьевский архив… СПб., 1899. Т. 1. С. 358), а также статья по поводу книги М. А. Корфа, выразившая итоговое мнение Вяземского (1861).


[Закрыть].

Восторженную оценку Вяземского, как и Пушкина, вызвал приезд Николая I в Москву во время эпидемии холеры: «Тут есть не только безбоязненность, которая также признак великодушия, но есть и вдохновение, и преданность, и какое-то христианское и царское рыцарство, которое очень к лицу Самодержцу»247247
  Русский архив. 1900. Кн. 1. С. 359.


[Закрыть]. Те же выражения внесены в Записную книжку. Вяземский отмечает: «Странное дело, мы встретились мыслями с Филаретом в речи его государю» – и продолжает: «На днях в письме Муханову я говорил, что из этой мысли можно было бы написать прекрасную статью журнальную»248248
  Записные книжки. С. 196.


[Закрыть]. (Ср. в письме Пушкина Вяземскому от 16 марта 1830 г. о намерении «пуститься в политическую прозу» – ХІV, 69.)

По-видимому, поведение Николая перед смертью Пушкина также отвечало представлениям о том, что к лицу самодержцу. Д. Давыдову Вяземский писал 9 февраля 1837 г.: «О, эта ночь – великая, прекрасная ночь в жизни и царствовании Николая!» – и называл царя ангелом-утешителем при одрах Карамзина и Пушкина249249
  Русский архив. 1879. Кн. 2. С. 253.Адресат письма, находившегося в бумагах А. Булгакова, установлен М. К. Светловой (Московский пушкинист. М., 1930. Вып. 2. С. 155–162).


[Закрыть] (имеется в виду ночь с 27 на 28 января, когда Николай через Арендта обратился к Пушкину). То, что письма Вяземского (как и Жуковского) о дуэли и смерти Пушкина содержат элемент стилизации, не подлежит сомнению. Письма преследовали определенную политическую цель (особенно обращенное к великому князю Михаилу Павловичу), выполняя и функцию некрологов, которые невозможно было провести в печать. Говоря о политических взглядах Пушкина, Вяземский преуменьшал глубину и значение его либерализма и антиправительственных настроений 10‐х – начала 20‐х гг., упрощал его поздние воззрения и игнорировал сложность отношений поэта с правительством и царем в последние годы жизни. Отсюда еще не следует, что эти письма Вяземского не могут служить источником реконструкции позднего мировоззрения Пушкина. П. Е. Щеголев, анализируя письмо к великому князю Михаилу Павловичу, категорически считал, что оно не может быть положено в основу такой реконструкции, но не уточнил, в какой мере возможно использование этого и других писем Вяземского250250
  Щеголев П. Пушкин. Очерки. СПб., 1912. С. 339.


[Закрыть]. Между тем позиция Пушкина по польскому вопросу освещена Вяземским верно251251
  На это указывал еще М. Д. Беляев; см.: Письма Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово. Л., 1927. С. 298.


[Закрыть], как и отношение его к Июльской революции; утверждение о том, что Пушкин был противником свободы печати, вполне соответствует рассуждению «О цензуре» в «Путешествии из Москвы в Петербург», где Пушкин полемизировал с Радищевым (и, как указал Б. В. Томашевский, с Б. Констаном252252
  Томашевский Б. Пушкин. М.; Л., 1961. Кн. 2. С. 335.


[Закрыть]). Тем более письма Вяземского должны учитываться при характеристике его собственных взглядов. Существенно не только то, что перед нами стилизация, но и то, с какой позиции она сделана. Отметим, что Вяземский не ограничился сведениями о дуэльной истории и последних минутах Пушкина, – он включил в свои письма, в том числе к великому князю, и резкие слова по адресу петербургских салонов253253
  Ср. также письмо к кн. О. В. Долгоруковой от 7 апреля 1837 г. (Красный архив. М.; Л., 1929. Т. 33. С. 231–232).


[Закрыть], и критику распоряжений властей с их подозрительностью к Пушкину (Вяземский, конечно, имел в виду и вообще отношение правительства к людям либеральной репутации, в том числе к себе самому). Тем показательнее оценки, которые он дает царю, освобождая его от ответственности за мероприятия полиции и III отделения. В письме А. О. Смирновой (переданном с д’Аршиаком) от февраля 1837 г. действия полиции квалифицируются как нелепые, тогда как «государь был тут велик и прекрасен, в особенности когда он действовал по собственному побуждению и выражал свою волю сам, а не через посредников, которые искажали и обессмысливали его намерения». В следующем письме тому же адресату запрещение стихов на смерть Пушкина даже противопоставляется намерениям царя, который назван здесь «добрым русским»254254
  Русский архив. 1888. Кн. 2. С. 298. Примыкающим к письмам о смерти Пушкина можно считать упоминание о нем в статье Вяземского о пожаре Зимнего дворца 17 декабря 1837 г. Статья, помещенная сначала в «Gazette de France», а затем в переводе в «Московских ведомостях», носила полуофициальный характер и написана в соответствующем стиле. Панегирические формулы при упоминании царя были заданными, появление в этом контексте имени Пушкина – неожиданным. Вяземский писал: «Кто из нас не пожалел вновь о том, что умолкла уже лира Пушкина? Певец всего славного в России питал особенную любовь к этому прекрасному зданию и, конечно, пролил бы поэтические слезы свои на дымящиеся развалины, если бы буря не унесла его прежде и не разбила его лиры» (Московские ведомости. 1838. 20 апреля. № 32. С. 258).


[Закрыть].

С. Н. Дурылин считал, что отношение Вяземского к Николаю I вплоть до Крымской войны было неизменно отрицательным255255
  Кутанов H. <С. Н. Дурылин>. Указ. соч. С. 283, 242–243.


[Закрыть]. Приведенные высказывания показывают, что дело обстояло значительно сложнее. Привлекая в качестве ближайшего сравнения отношение Вяземского к Александру I, приходится констатировать: трудно доказать, верил или не верил Вяземский в реформаторские намерения Александра в такой-то хронологической точке отрезка, скажем, 1818–1822 гг.256256
  См.: Лотман Ю. М. Указ. соч.; Ланда С. С. О некоторых особенностях формирования революционной идеологии в России. 1816–1821 гг. (Из политической деятельности П. А. Вяземского, Н. И. и С. И. Тургеневых, М. Ф. Орлова) // Пушкин и его время. Исследования и материалы. Л., 1962. Вып. 1. С. 67–231.


[Закрыть] Но после множества политических текстов, содержащих как чрезвычайно резкие оценки правительства, чрезвычайно сильные оппозиционные заявления, так и опасения по поводу политических методов, которые могут привести к широким социальным волнениям, Вяземский в 1826 г. пишет Жуковскому: «Одна надежда привязывала меня к ней (России. – Е. Т.), что покойный государь рано или поздно возвратится к мыслям, которые он некогда хранил и которые одни в исполнении своем могли упрочить славу его царствования»257257
  Ср. запись в дневнике А. Тургенева после смерти Александра I: «Россия! И надежды твоей не стало! Забываю его политику – помню и люблю человека. Сердце не переставало верить в него, любить его, не переставало надеяться. <…> Он у себя отнял славу быть твоим благодетелем, народ в рабстве! Но не отнимал у нас надежды быть твоим восстановителем» (цит. по: Пугачев В. В. А. Тургенев в 1825–1826 годах // Ученые записки Горьковского университета. 1963. Вып. 58. С. 474).


[Закрыть]. Декабрьская катастрофа была для Вяземского и проверкой всей либеральной идеологии. В том же письме Жуковскому (вряд ли прибегая к какой-то тактике, в тот момент ему просто ненужной) он доказывает независимость своей либеральной истины от извращения ее в революционном заговоре. В этом смысле аргументация Вяземского представляет здесь его взгляды в наиболее чистом и абстрактном виде – не затрагивая конкретных политических требований. Появление в этом контексте цитированного высказывания о царе указывает место идеи просвещенной монархии в числе основных и устойчивых элементов данной системы воззрений. Хотя в конкретной политической ситуации она могла и не выражаться в соответствующих текстах или сопровождаться сомнениями в реальности осуществления, сама идея просвещенной монархии (в широком смысле) не была замещена какой-либо другой. В этой системе каждый самодержец – претендент на роль не деспота, но монарха. И Александр I, и Николай I были такими претендентами в понимании Вяземского, а отношение «монарх – просвещенный вельможа» мыслилось им как необходимая ячейка государственного устройства при любых политических, в том числе конституционных комбинациях.

После 14 декабря отпала надежда в обозримом будущем приставить к правительству «дядьку представительства народного»258258
  Остафьевский архив… Т. 1. С. 204.


[Закрыть] или уничтожить крепостное право259259
  Отношение Вяземского к крепостному праву оставалось резко отрицательным. См.: Записные книжки. С. 110–111. Ср. о свободных крестьянах Эстляндии в письме В. Ф. Вяземской от 31 июля – 1 августа 1825 г. (Остафьевский архив… Т. 5. Вып. 1. С. 74). Однако в 40‐х гг. Вяземский приблизился к точке зрения, выраженной ранее Пушкиным в «Путешествии из Москвы в Петербург». См. особенно одно из писем 1845 г.: Остафьевский архив… Т. 4. С. 339–340.


[Закрыть]. В понимании Вяземского в это время царь – субъект потенциальных прогрессивных изменений и объект просвещенного влияния со стороны либеральной дворянской интеллигенции. Общественно-политические устремления последней значительно разъяснены в последнее время благодаря ряду публикаций М. И. Гиллельсона, показавших связь между пушкинским предложением правительству об издании политического и литературного журнала, затем газеты «Дневник» и аналогичными планами Вяземского и Жуковского, также адресованными правительству в специальных документах260260
  Гиллельсон М. И. Указ. соч. С. 225–227; Он же. Письма Жуковского о запрещении «Европейца» // Русская литература. 1965. № 4. С. 114–124.


[Закрыть]. Все эти замыслы имели целью альянс правительства и дворянской литературной элиты. Проектируемый журнал, по словам Вяземского, «должен был бы стать посредником между Европой и Россией, между правительством и народом <…>»261261
  Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский… C. 226.


[Закрыть]. По сути дела, это та же проблема диалога между монархической властью и обществом, к которой Вяземский неоднократно возвращался, говоря об отсутствии вблизи царя «проводников истины». В повестке дня не преобразование общественной структуры, а нахождение канала циркуляции истины в уже существующей структуре. Направление движения истины – от группы дворянских либералов к царю и ко всему обществу. Эта группа синтезирует культуру – европейское просвещение, с одной стороны, и народность, национальность (то, что Вяземский и Пушкин называли populaire et national), с другой, и выражает эти начала в текстах молодой литературы, уже создавшей ценности европейского значения. Соединение исторически полученной социальной структуры и культурного потенциала просвещенного дворянства должно было привести к какой-то комбинации, которая обеспечила бы приемлемые для власти и достаточно медленные общественные изменения и в то же время некоторый, хотя бы и ограниченный простор для деятельности литературной элиты. Само ограничение (в том числе цензура) в идеале должно было носить не самовластный, а законный характер. Оппозиционное положение в 30‐х гг. не устраивало группировку и не входило в ее расчеты. Наоборот, Пушкин и Вяземский стремились выйти из этого положения, побудив правительство на компромисс, каким и было бы предоставление им права издания официозного печатного органа. Они хотели не оппозиции, а доли участия в просвещенной политике.

Важным пунктом этой позиции было представление, согласно которому в России правительство ведет за собой народ «на поприще образованности и просвещения» («Путешествие из Москвы в Петербург»). Пушкин высказывал это убеждение вслед за Карамзиным (примерно тогда же аналогичные идеи развивал и представитель другой общественной группировки – Белинский, особое обоснование они получили у него в период т. наз. примирения с действительностью). В дальнейшем это представление все более выветривалось из сознания русской интеллигенции.

Для 30‐х гг. применительно к мировоззрению Вяземского или Пушкина следует разграничивать конкретные оценки общественно-политической реальности, дававшей слишком много доказательств недоверия и враждебности властей к литераторам, и обобщающие концептуальное суждения. Любопытно, что последние, отражая более то, что «должно быть», чем то, что «есть на самом деле», оказывались и наиболее приемлемыми тактически, поскольку допускали официозную интерпретацию. Так, Вяземский, неизменно озабоченный положением «русской грамоты у трона безграмотного», в 1836 г., отвечая критикам «Ревизора», подчеркнуто ссылается на высочайшее одобрение, которое встретила пьеса Гоголя, и приводит аналогии: «Недоросль» Фонвизина получил поддержку Екатерины II (пример, неоднократно использованный и Пушкиным), а «Ябеда» Капниста – Павла І. Многозначительный пассаж в статье Вяземского, опубликованной во втором томе «Современника», звучал как благонамеренный отклик на конкретный факт литературной жизни, но для автора важнее всего была некая абстракция – концепция просвещенной монархии, преодолевающей общественную косность (и монарха, благословляющего сатирика ради общественной пользы). Это была тактика не конъюнктурная, а принципиальная, имевшая глубинные идеологические – и личные – основания. Поэтому не только в журнале, но ранее и в частном письме Вяземский упоминает о благоприятном мнении Николая I: он перечисляет Тургеневу поклонников «Ревизора» – кроме него это Жуковский, Козловский и царь262262
  Остафьевский архив… Т. 3. С. 317.


[Закрыть]. Этот эпизод не менял, разумеется, общей ситуации, драматизм которой и заключался в том, что именно дворянские либералы должны были привнести просвещение в политику правительства, тогда как оно не желало и не допустило либерального посредничества, опасаясь независимых и чуждых идей.

Примерно таков самый общий контекст высказываний Вяземского о Николае I. В силу того критического отношения к администрации и окружению царя, которое многократно выражал Вяземский, желаемый альянс с властью мыслился как союз именно с монархом. Приведенные суждения были обусловлены и самим присутствием монархической идеи в идеологии русского дворянского либерализма, и ее актуализацией после 1825 г., и тактикой литераторов пушкинского круга. Оценить органичность этих высказываний для Вяземского поможет, в частности, тот факт, что в 1857 г., уже занимая пост товарища министра народного просвещения, в записке о цензуре он варьировал указанный пассаж своей статьи о «Ревизоре», дополнив его двумя аналогичными примерами (журнал «Живописец» при Екатерине II и представление «Горя от ума» при Николае): либеральный и консервативный контексты, разделенные двадцатью годами, обнаруживают общий элемент, репрезентирующий некоторый устойчиво организованный сегмент системы воззрений. Многие тексты Вяземского 10–30‐х гг., с одной стороны, и позднейшие, с другой, могут быть легко противопоставлены по содержанию, вплоть до соответствий типа: «Русский бог» (1828) – четверостишие «О русский бог! Как встарь, ты нам заступник буди!» (1854). Но такие тексты, как статья «18 августа 1855 года», стихотворения на смерть Николая I или даже «Несколько слов о народном просвещении в настоящее время», должны быть не противопоставлены, а сопоставлены с приведенными высказываниями о царе и рассматриваться с ними в одном ряду – как результат эволюции монархизма Вяземского. Соотношение здесь такое же, как между стихотворениями типа «Масленица на чужой стороне» (1853), «Очерки Москвы» (1858) и более ранними русофильскими высказываниями.

Эпизодом, в котором дворянская интеллигенция выступила в качестве литературной группировки, объединенной около собственного печатного органа, была полемика вокруг «Литературной газеты» Дельвига – Пушкина. Издателя и его сотрудников противники называли литературными аристократами. Два противоречащих обстоятельства затрудняют объяснение этого эпизода (причем историки литературы чаще всего находятся под влиянием первого): упорные попытки Пушкина и других отвергнуть и опровергнуть именование «литературная аристократия» как ложное и враждебное; тексты, особенно пушкинские, свидетельствующие о том, что термин имел реальное содержание. Не претендуя здесь на освещение проблемы в целом, покажем эту двойственность на высказываниях Вяземского.

Единственный среди сотрудников «Литературной газеты» аристократ и по происхождению, и по действительному социальному статусу, Вяземский тем не менее мог бы полностью отвести обвинения в аристократизме. До 1830 г. он стремился как раз отделить себя от аристократии как консервативной силы, не отвечающей требованиям просвещенной оппозиции263263
  Ср.: Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 70.


[Закрыть]. Это отличает Вяземского от ряда оппозиционных мыслителей и от Пушкина. В 1828 г. он замечает в «Московском телеграфе» – вполне в духе несколько более позднего направления Н. Полевого, – что в «Истории Наполеона» В. Скотта «слишком выдается баронет»264264
  Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 77.


[Закрыть]. Ср. шутливое и в данном случае потому характерное: «…а я, ты знаешь, и в красавицах враг аристократии» (письмо В. Ф. Вяземской от 31 июля – 1 августа 1825 г.)265265
  Остафьевский архив… Т. 5. Вып. 2. С. 72.


[Закрыть] или: «Я с летами делаюсь аристократом» (к А. Я. Булгакову 26 января 1837 г.)266266
  Русский архив. 1879. Кн. 2. С. 243.


[Закрыть].

Положение изменилось, когда началась кампания нескольких журналов против «Литературной газеты» (печатались, в частности, пародии на Вяземского). Публицистика Пушкина, разрабатывавшего особую сословную концепцию, осталась по большей части не опубликованной при его жизни, и одним из центральных выступлений «Литературной газеты» против Булгарина, Полевого и других стала статья Вяземского, всегда больше интересовавшегося политическими проблемами, чем социальными, – «Объяснение некоторых современных вопросов литературных. О духе партий, о литературной аристократии». Вторая, наиболее острая часть статьи не была пропущена цензурой и появилась в печати только в составе Полного собрания сочинений. Но уже в опубликованной в 23‐м номере «Литературной газеты» за 1830 г. части статьи содержатся суждения, очень интересные игрой на переносном и прямом – социально-сословном смысле слова «аристократия». Начиная с отвода обвинений в аристократизме (обычно так делал и Пушкин) и утверждая, что в литературе существуют только партии талантливых и бездарных, что есть только аристократия дарований, Вяземский тут же сопоставляет это «антропологическое» деление с социальным – ход, весьма распространенный в истории общественной мысли: «Природа действует также в смысле некоторого монархического порядка: совершенного равенства не существует нигде»267267
  Вяземский П. A. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 158.


[Закрыть]. То, что такой параллелизм воспринимался достаточно болезненно при всем пиетете к главе литературной аристократии, видно хотя бы из известного свидетельства А. В. Никитенко, который передал слова Пушкина о Кукольнике:

«– А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли.

Это было сказано тоном двойного аристократа: аристократа природы и положения в свете. Пушкин иногда впадает в этот тон и тогда становится крайне неприятным»268268
  Hикитенко А. В. Дневник. М., 1955. Т. 1. С. 178.


[Закрыть].

Столь же острым был выпад Вяземского против «умения печатать и продавать»: «А это умение род майората, без коего аристократия не может быть могущественна»269269
  Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 159. Ср. в «Фонвизине»: «Изыскания родословные не нужны в биографической литературе: дарование не майорат» (Там же. Т. 6. С. 15).


[Закрыть] – здесь такая же ироническая мена сословного обозначения, как пушкинское «Я, братцы, мелкий мещанин» (III, 261).

Но Вяземский не ограничивается опровержением термина. Вторая часть статьи резко отходит от утверждения о борьбе талантов и бездарностей и сосредоточивается на собственно социальном аспекте темы. Вяземский переходит к анализу термина «аристократия» в его прямом значении (сходным образом строил свои рассуждения на эту тему Пушкин). При этом хорошо видно, как оборона от нападений слева активизировала консервативные тенденции либеральной идеологии: «Высший класс в государстве всегда должен быть уважен: того требует политический порядок; а образованный класс в народе, будь он высший, средний или низший, равно достоин уважения; у нас же высший класс есть и образованнейший»270270
  Там же. Т. 2. С. 161.


[Закрыть]. Этот силлогизм четко выражал позицию «Литературной газеты». Первый его тезис точно формулировал программу дворянских либералов, стремившихся, как уже говорилось, действовать в рамках стабильного социального порядка. Следует, однако, помнить, что эта умеренная программа не совпадала с правительственным курсом уже потому, что акцентировала просвещение, – расхождение выявилось еще в эпизоде с пушкинской запиской «О народном воспитании». Далее Вяземский вводит параллель с французской революцией, сравнивая русских недворянских журналистов с санкюлотами. Цензура предупредила появление этих опасных пассажей, но позднее тема, затронутая Вяземским, проникла на страницы «Литературной газеты» в заметке «Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии…» Дельвига или Дельвига и Пушкина271271
  Со статьей Вяземского сходно по аргументации его письмо М. А. Максимовичу от 23 января 1831 г. См.: Записки имп. Академии наук. СПб., 1880. Т. 36. Кн. 1. С. 201–203. Вторично опубликовано (в выдержках): Гиппиус В. В. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830–1831 гг. // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1941. [Вып.] 6. С. 245–246. В этом письме Вяземский относит термин «литературная аристократия» к «арго» Булгарина и Полевого.
  В статье «О духе партий…» Вяземский использовал текст не пропущенной ранее цензурой второй части статьи «О московских журналах» (первая была опубликована в № 8 «Литературной газеты»), где о критике «Московского телеграфа» говорилось: «Это настоящий революционный трибунал: опалы, торжества, казни, апофеоз, действия и противодействия сменяются и применяются с беспрерывным противоречием, с примерною забывчивостью к одним и тем же лицам, к одним и тем же делам, смотря по времени и посторонним принадлежностям» (Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 125). Крайне упрощенно и неверно освещаются отношения круга «Литературной газеты» к французской революции ХVІІІ века и Июльской революции в книге О. В. Орлик «Передовая Россия и революционная Франция» (М., 1973. С. 117–118). Наивно полагая, что «Литературная газета» приветствовала Июльскую революцию, о чем будто бы свидетельствует публикация стихотворения Делавиня («конфектный билетец этого несносного Лавинья», по словам Пушкина – ХІV, 133), автор находит возможным и заметку «Новые выходки…» толковать таким образом (хотя и весьма лапидарно), что Дельвиг и Пушкин оказываются почти единомышленниками санкюлотов. (То же ранее: Орлик О. В. Россия и французская революция 1830 года. М., 1968. С. 54–55.)


[Закрыть].

Таким образом, обсуждение термина привело к противопоставлению «аристократия – демократия» (у Вяземского: «демократические нападки на наши аристократические гостиные») только после осложняющего параллельного хода. Постоянная неопределенность термина «аристократия» у Вяземского и Пушкина, по-видимому, связана не только с полемической игрой, но и с тем, что групповые принципы либеральных дворянских литераторов к 1830 г. оставались невыраженными, аморфными. Поэтому, будучи спровоцированными, высказывания Вяземского имели значение, выходящее за пределы полемики, – они формулировали принципы дворянской литературной элиты. Характерно, что шесть лет спустя в иной ситуации, уже не побуждаемый конкретными обстоятельствами, он продолжает в «Современнике» некоторые темы полемических выступлений «Литературной газеты». Рецензируя книгу Наполеона о войнах Юлия Цезаря, Вяземский восхищается мыслями автора о законности и пользе власти Цезаря и приводит выгодную цитату, явно рассчитанную на домашнее употребление: «В народах и в революциях аристократия завсегда существует: уничтожаете ли вы ее в дворянстве – она тотчас переходит в богатые и сильные дома среднего состояния; уничтожаете ли вы ее и тут – она всплывет и найдет себе пристанище у старейшин мастерского класса и у народа. Правитель ничего не выигрывает от этого перемещения аристократии <…>»272272
  Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 234. Тогда же появился и русский перевод книги: Из войн Цезаря. Сочинение Наполеона, диктованное им на острове св. Елены г. Маршану. Перевел В. К. М., 1836 (с приведенной цитатой в переводе Вяземского ср. с. 229).


[Закрыть]. Ср. у Пушкина: «Оно (дворянство. – Е. Т.) всегда казалось мне необходимым и естественным сословием великого образованного народа» (XI, 161). Следует отметить, что в понимании Пушкина и Вяземского просвещенная аристократия – народна. Именно это убеждение стоит, в частности, за их защитой просторечия – Пушкиным в полемике 1830 г., Вяземским в упоминавшейся статье о «Ревизоре». Очень интересно в этом плане мнение Вяземского о пьесах Екатерины II, с которыми он демонстративно связал понятия романтизма и народности: «Ее исторические представления в подражание Шекспиру <…> (хотя в них шекспировского и немного) были у нас первыми романтическими опытами <…> При скудости своей наш театр мог бы оживиться и сделаться народным подобными представлениями»273273
  Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 128.


[Закрыть].

На фоне общности позиций Вяземского и Пушкина в полемике о литературной аристократии (безусловное предпочтение личного достоинства сословному, проповедь уважения к каждому сословию общества, идея культурной миссии русского дворянства, параллель с французской революцией) бросается в глаза различие в их рассуждениях. У Пушкина, во-первых, примерно с 1825 г. складывалась специальная концепция, в свете которой он объяснял собственный социальный статус и был склонен осмыслять крупнейшее внутриполитическое событие своего времени – восстание декабристов («Заметки о русском дворянстве», разговор с великим князем Михаилом Павловичем, переданный в дневнике 1834 г.); во-вторых, последовательно историческое обоснование этой концепции; в-третьих, различение старого и нового дворянства. По отношению к этим признакам высказывания Вяземского выглядят беспризнаковыми. У него нет особой социально-сословной схемы, нет удлинения причинных связей на расстояние в несколько веков (и в этом смысле история ранее ХVІІІ века его интересует мало), нет и тенденции дифференцированного подхода к дворянству, хотя бы отдаленно схожего с пушкинским. Вопрос о степени оригинальности пушкинской концепции русского дворянства и контексте ее в истории русской общественной мысли остается открытым. В этом плане представляет интерес одна отдаленная параллель к ней среди высказываний Вяземского.

Узловой пункт построений Пушкина – вопрос об исторически сложившейся структуре власти в России, об отношениях монарха-самодержца с ближайшей к нему социальной силой и политически привилегированным сословием – дворянством. Борьба самодержцев с независимой знатью, важнейшая для Пушкина историческая коллизия, – одна из тем его заметок о втором томе «Истории русского народа» Полевого. Как известно, в этих заметках Пушкин ввел различение двух исторических систем – русской аристократии и западноевропейского феодализма. В новейшей статье «Формула Пушкина „Феодализма у нас не было, и тем хуже“» И. М. Тойбин, сообщая ценные сведения о взглядах на русский феодализм Шевырева, Погодина, Сенковского и других и справедливо полагая, что Пушкин не мог желать предпосылок буржуазной революции в России, выдвигает новое толкование этой формулы, которое существенно ограничивает ее значение – делает ее только оценкой исторического прошлого: хуже потому, что с аристократией, склонной к «чудовищному феодализму», связаны междоусобные распри, ослабившие Россию накануне татарского нашествия274274
  Искусство слова. М., 1973. С. 120–121.


[Закрыть]. Остается непонятным прежде всего, почему, противопоставляя аристократию феодализму, Пушкин наделяет ее же склонностью к феодализму; неясно также, из каких его положений можно заключить, что он считал феодализм способным предотвратить междоусобицы. Однако еще важнее другое: игнорируется факт изменения – до противоположности – соответствующих суждений Пушкина начала 20‐х гг. (о «чудовищном феодализме» в «Заметках по русской истории ХVIIІ века») и начала 30‐х гг. Но сама формула «Феодализма у нас не было…» появляется в результате этого изменения: в 1822 г. Пушкин еще на «левых» позициях и свои заметки, которые большинство исследователей считают скорее публицистическим, чем историческим сочинением, направляет и против самодержавия, и против аристократии – ко времени полемики с Полевым он считал политически и экономически сильное дворянство гарантом монархии, предупреждающим ее перерождение в деспотию, и средостением между самодержавной властью и народом. Условие, при котором эта социальная функция дворянства может быть выполнена, сформулировано следующим образом: «Наследственность высшей знати есть гарантия ее независимости – противоположное неизбежно является средством тирании или скорее трусливого и дряблого деспотизма» (XII, 205; подлинник по-французски). Отсюда очевидно, что аристократии отводилась отнюдь не отрицательная роль в историческом процессе. Судьбы русского дворянства Пушкин рассматривал под одним углом зрения: могло ли, может и сможет ли дворянство противостоять самодержавной власти. Причем эту противостоящую самодержавию силу Пушкин сначала связывает с феодализмом. В ранней редакции заметок читаем: «Феодализм [должен был] мог наконец родиться как первый шаг учреждений независимости (общины второй)275275
  Т. е. сопоставимой с независимыми communes западноевропейских городов, о которых Пушкин говорит выше в этой редакции заметок. О городских коммунах ср. в указ. статье И. М. Тойбина.


[Закрыть], но он не успел» (XI, 377). И далее Пушкин перечисляет все те этапы победоносной борьбы царей с феодализмом, которые в следующей редакции заметок он повторяет, уже заменив термин «феодализм» термином «аристократия». После перечисления этих этапов и следует формула «феодализма у нас не было…» (см. XI, 126–127). Заменяя термин, Пушкин искал объяснения именно тому фундаментальному факту русской истории, что «учреждения независимости» в отличие от Западной Европы не развились. Специфически русскую, по его мнению, систему он и обозначил термином «аристократия». Следовательно, наиболее вероятный смысл пушкинской формулы, вытекающий, впрочем, из всех его текстов о дворянстве, литературной и нелитературной аристократии, таков: историческая возможность создания «учреждений независимости» связана с феодализмом, в России феодализм не развился, и эта возможность осталась нереализованной; аристократия не стала институтом, независимым от самодержавной власти. Формула Пушкина, вопреки мнению И. М. Тойбина, имеет не узкое, а широкое значение и является фокусом его социально-исторических построений. Пушкин и в современной политической жизни возлагал надежды на просвещенную аристократию, считая, что она еще может стать «учреждением независимости». Отсюда же объясняется его позиция в полемике об аристократии литературной.