Текст книги "Былицы-2"

Сидела Павлина не жива-не мертва, лишь в уме представляя сей остров богами покинутый: «Ра» – свет – «Май» – нет.

– И однажды захотела я родить сына от моего повелителя, чтобы продолжить любовь нашу свободную, да долго ждать пришлось, всех дочерей в утробе давить, чтоб путь сыночку пробить. Но таки родился мой Алкун, золотым сиянием озарил тот день, а потом будто магнит стал все сияние в округе забирать: поиграется с братцем-кроликом или с птичкой-невеличкой – весь свет бестолковинки в руках у моего богатыря остается. Поэтому рос Алкун, не по дням, а по часам. И достигнув вышины отеческой, решил помериться своею силою с людьми свободными с Армая. Смеялся отец и радовался такой удали, которая раз за разом побеждала всех на своем пути, умножая наши сокровища трофеями… Пока однажды насытился победами земными Алкун и бросил вызов пучине морской, из-под которой остров свободы торчал. И набежала волна, поднялась высоко-высоко, и забрала моего чадо к себе навсегда, растворив его тело и память о нем в пучине белой. Будто и не существовало никогда… И тут оказалось, что все счастье наше родительское в нем одном и заключалось: в тот же миг горделивый мой муж в старика дряхлого превратился и пылью обратился, дом и богатства снесло, словно веточку, а меня одну-одинешеньку на развалинах стихия оставила, и рядом палку проклятую бросила в память горькую о том, что нет теперь ни сыночка, ни мужа, ни дочки, ни одной души, что пожалеть меня могла бы… Долго я кричала богам безмолвным за что наказание такое ужасное спослано, если никогда ни о чем не просила их, жила своим умом счастливо ровно двадцать лет без их помощи? Но не услышала ответа, только продолжает горе умножаться, и куда не приду – везде двери закрытые, слова недобрые, взгляды суровые, никто не может ответить: за что мне это? – горько спрашивала старая женщина, тряся деревянной лопатою.

Что ж, подошла теперь очередь Павлины Куприяновны речь держать. Губами белыми на посиневшие пальцы пыталась теплом дуть, чтоб согреться от сырости и морози дом покрывшими от нехорошего присутствия:

– Долго ты правду искала, долго молчанье в ответ получала, значит, готова услышать ее даже горькую … – горлом колючками острыми израненным заговорила хозяйка светелки.

– Говори, молодушка, ибо истинно правду хочу узнать, – сверкнула глазами странница.

– Вспомни слова той старосты, что тебе так не понравились, говорила ведь она вот о чем: ищешь счастья – ищи, только не одинокое оно, тоже, как и человек, роднится со счастьем родителей да близких. Поругаешь отца – может и отмолишься, а вот если мать обидишь – это непростительно, кара страшная такого человека ждет. Потому и благославенье не было получено, ибо в путь отправилась ты, счастье родительское унизив и растоптав, отринув их слово доброе, историю, любовь и благодать. А спрашивала ли ты себя хоть единожды: как там родители поживают? Что чувствуют? Что думают о тебе? Помнят ли? Не нуждаются ли в помощи? Может, плохо им живется без тебя?

– Не задавала… – досадно отвечала тень Марлены.

– А не спрашивала ли ты себя, женщина, может счастье твое – вовсе не тобою заработано? А трудами рода твоего долгого, вкладывающего в общий котел дела и мысли хорошие, чтоб тек и ширился ручей?

– Не спрашивала… – еще темнее становилась странница.

– А они, Марленушка, – разогрела наконец пальцы закоченевшие Павлина Куприяновна и иней с волос рьяно сбросила, – все эти двадцать лет за тебя ходили подношения Роду человеческому, нас всех связывающему, ставили, чтобы текла силушка к тебе от него без остановочки, пусть и не воротишься никогда. Не забытою жила в сердцах их. И не только они, все братья и сестры, тетки и дядьки, все молились и Род славили от твоего имени, чтоб тебе на чужбине легче жилось, что б удача не покидала, чтоб здоровье не подводило. А напоследок променяли свои последние годки, которые могли с внуками да правнуками в счастливой старости провести, Гостомысл и Белолюба и отправились раньше срока в локи для славных родителей, чтоб тебе двадцать лет жизни подарить, непутево растраченной на забавы, кутеж да праздное. Нет их больше на свете земном…

– Как нет!? – горестно вскрикнула женщина.

– Да и на том вряд ли встретитесь. Ибо нет тебе ходу ни к животным, ни к людям добрым, ни к богам. Свободная ты теперь на веки вечные… Спрашиваешь, почему люди от тебя воротятся? А что ты сделала для людей, чтоб они любили тебя?

– Не крала, не душегубствовала, не учала, в долг не брала, не сплетничала, не каверзничала… – смятенно отвечала странница.

– А давала? Хоть что-нибудь другим давала? Хоть кого-то в своей жизни, кроме себя, своих законов и прихотей любила?

– Рабам и работникам платила в срок обещанное. Хозяйкой была строгой, но справедливой.

Усмехнулась Павлина на странные извращенные разговоры гостьи, привстала и полотенцем паутины с окошка смахнула, свету божьему разрешая вновь осветить и отеплить свой дом.

– Сына и мужа сильно любила… – печально молвила старуха.

– Вот и отпустили вам за вашу любовь сколько можно было. Не много, ни мало – двадцать лет! На большее, видать, не хватило молений родни за ваши души беспутные. Не выходило больше смысла из любви вашей – никакого толку от нее никому не прибавилось. Вот ты представь, уважаемая, локоток захочет отделиться от всей руки, по своему жизнь направляя… Что его ждет? Ведь сердце с головой на всех работают, всем кровь горячую без устали качают: локотку, и коленке, пояснице и ступне… Ведь у каждого из них общее дело имеется и своя личная работа. Поживет локоток с минуточку – да и сгинет, как ненадобный. Так и вы, пожили сколько смогли себялюбиво, – и канули. Хуже того, нету памяти больше об вас ни в чьем сердце на родине, а значит, никогда не воротитесь на землю, что бы встретиться в кругу семьи.

Наполнились глаза Марлены слезами обиды, зависти и горести жгучими.

– Звали тебя в деревне Марленой Семирукой, ибо красавицей родилась писаной, помню тебя с силою внутренней семь дел за раз переделывать умеющей. Гордостью деревни становилась. Большие надежды на тебя имелись. Лучшие семьи на тебя зарились. Да только на себя все и истратила. Ни земле, ни родителям от тебя и капельки не досталось. Сыну все свой ручей излила, да только и он потонул в пучине твоего себялюбия.

Спрашиваешь, а никто не отвечает, что за проклятье на тебя обрушилось? Что за загадка держит не живой, не мертвой? Что за палку в руках несешь?

– Ответь, – глухо просила Марлена, маревом черным вспыхивая, и полились ручьями черными по лицу белому слезы женские долгожданные.

– А не отвечали, потому что знали: в руках ты несешь крест свой и хочешь сбросить его на того, кто первым укажет на весло от судьбы порушенной – что лопата это печная для хлеба сдобного семьи большой и теплой, что утеряла ты по дурости, – а потом как ударила по столу дубовому кулаком сильным Павлина Куприяновна, последний морок с себя сбрасывая, и грозно, как умела староста мудрая в былые времена и сейчас, вещала сурово. – Думала, порешила и вычеркнула живые сердца, за тебя болеющие, одним махом? Думала, похоронила память родительскую о себе и о счастье былом одним усмотрением? Думала, озлобилась за отказ на шаг разрушительный и вопреки добру жизнь повернула?! Да, женщина – кара твоя справедливая! Погубила себя и свой дом – ты, а не боги и люди за тебя дружно молившиеся.

А говорю я тебе все это от чистого сердца, не таясь, чтобы дальше не двинулась сила твоя темная разорять чужие корабли да лодки.

– Вот и правда вся… – подтвердила мертвецким голосом Марлена и черные слезы в черные смерчи накручивать принялись, подхватили лопату печную и стала та остриться в краях, метясь в сердце старосты, храбро принявшись на себя удар снести.

Как неожиданно дверь в терем приотворилась, и влетел ангел светящийся, крыльями белозерскими мерцающими обнял со спины молодую женщину и укрыл ее от удара смертоносного, в тот же миг копье в пыль от чудесного света рассыпалось, а вместе с ним и проклятье маревое развеялось.

На полу осталась лежать женщина красивая в одеждах необычных, но красоты этих краев, то была Марлена Семирука много лет потерянная, но жданная на родине. И открыла глаза она зеленые распрекрасные и увидела подругу давнюю, старосту Павлину Куприяновну, молодую и красивую, да прежнюю, а за ней ангела беловолосного белоглазного, сына ее Асагоста, что за короткий срок вымахал в молодого парня раскрасивого, прям как когда-то Алкун, сынок ее прелюбимый единственный.

– Вставай, Марлена Семирука, ушло проклятье твое черное, само на себя запятнанное. Здесь тебе дом родной, а мы семьей станем. И много дел тебя впереди ждет. Долг пора возращать. Не уберегла сына своего богатырского, так помоги другим родителям вернуть потерявших путь детей. Всех примем в стан родной, всех ждем, в сердце надежду подтапливая объятиями долгожданными. Как тебя ждали все эти года…

И поднялась Марлена, живой себя чувствуя, и упала теперь уже в объятия дружеские, не забытые, не обманные, а теплые и ласковые.

Конец