Текст книги "Апокриф Аглаи"

И вот так они стали жить вместе, к отчаянию тети Рени, которую хоть немножко утешило то, что – после первой волны истерики – удалось уговорить Адама репетировать дома. И теперь, когда Лиля отправлялась на службу, он ехал в родительскую квартиру как на работу, и хотя понимал, что все равно они не смогли бы быть в это время вместе, в первый раз в жизни, когда он сидел за роялем, у него появилось ощущение зря потраченного времени. Вдобавок, когда на второй или третий день он вернулся, чтобы посмотреть, как она без него садится в трамвай, как держится, у него возникло странное впечатление, что не он один следует за ней. «Любовь делает меня параноиком», – подумал он, хотя коротко стриженный мужчина неопределенного возраста, который, делая вид, будто изучает объявления у входа на фабрику Норблина, все время зыркал на остановку, а потом побежал и сразу же после Лили втиснулся в трамвай, вовсе не был похож на видение. Как раз тогда Адам узнал, что Лиля служит в военном комиссариате; она сообщила ему несколько смущенно, словно признаваясь в чем-то постыдном, и смутная мысль, что по этой причине за ней могут вести слежку (только кто?), совершенно вышибла Адама из равновесия; несколько часов он просидел неподвижно за роялем, пытаясь убедить себя, что это лишенная всякого смысла болезненная мысль, вызванная недосыпом и временной разлукой с женщиной, от которой – и он полностью отдавал себе в этом отчет – он буквально зависел физически, физиологически. Когда он чувствовал ее запах, с ним происходило что-то странное: поле зрения сужалось, он превращался в автомат, которому дана команда: «Локализовать», а затем: «Дотронуться». И после этого существовала только ее кожа, изысканные комбинации запахов, химических субстанций, которые он впитывал прямо-таки всем телом, потому что у него возникало ощущение самых разных запахов и вкусов, даже когда он касался ее только руками. Воспоминание об этих минутах пробуждало в нем голод, от которого в руках начиналась дрожь, во рту пересыхало, и он не мог играть; впрочем, играл он все меньше, так как очень скоро обнаружил, что Лиля возвращается домой в четыре, и с этого момента никакая сила не могла удержать его после трех за роялем. Мать неоднократно требовала, чтобы он устроил ей встречу с Лилей.

– Пойми, я обязана ей объяснить, что теперь это наше общее дело, поэтому, если она тебя любит, она не должна губить тебя.

Однако Адам все откладывал эту встречу – поначалу по причинам, не вполне ясным ему, но потом он понял: Лиля притягивает его между прочим и потому, что представляет собой совершенно иную жизненную тропу, начало альтернативной биографии, которую он вовсе не желал соединять с прожитой до этого времени. Он отдавал себе отчет в странности ситуации, в которой родители не знают его адреса и номера телефона; сам он звонил им каждые два-три дня, однако мать, очевидно, вспылила и из гордости ни разу не заикнулась о том, чтобы как-то изменить это положение. Друзьям сына она, наверное, врала, будто он и Лиля ждут, когда им поставят телефон, тем паче что звучало это достаточно правдоподобно. Люди перестали интересовать Адама, и вообще он стал равнодушен ко всему, что не было связано с его возлюбленной. Мать раза два робко заметила, что это смахивает на амок; однажды она даже пригласила – как бы ненамеренно – на обед знакомого ксендза, однако Адам, испытывая от того некое злобное удовлетворение, так ловко управлял разговором, что не прозвучало ни одного вопроса о нем и Лиле, а потом внезапно встал, попрощался и ушел. Он прекрасно понимал, как выглядит эта история с точки зрения католика: внебрачное сожительство; Господи, было в этом что-то от мастурбантских грез позднего детства, вроде негритянки в обтягивающем костюме с овальными вырезами на огромных грудях, оргии с участием виолончелисток из школьного оркестра или визита в уборную стриптизерки.

Но даже мысль, что он мог бы покориться, что угрызения совести могли бы превратить его в собственного врага, отказывающего себе в праве на любовь к Лиле, приводила его в паническую ярость. Ecclesia Mater[49]49
  Матерь Церковь (лат.).


[Закрыть] в его представлении превратилась в союзницу матери, обе они, суровые, авторитарные, угрожали его жизни, отказывали ему в праве быть самим собой. Он перестал ходить в костел, опасаясь того, что мог услышать во время проповеди; нет, ему иногда вправду хотелось возблагодарить Бога за встречу с Лилей, однако он предчувствовал, что благодарность за повод для греха способна обременить его совесть еще более, чем даже сам грех. И он закрыл эту проблему, как закрыл двери родительской квартиры, ну а та, в которой он сейчас бывал, казалась ему чужой, вроде бы той же самой, однако чуждой, лишившейся привычной ауры. Там царило напряжение, так как никто не скрывал, что его поведение для населяющих ее неприемлемо, точно так же как для него неприемлемы были их претензии. Да, они старались делать вид, будто все хорошо. Да, отец в одиннадцать приносил ему кофе, а мать каждый день покупала пончики. И тем не менее все это было какое-то искусственное.

За несколько дней до отборочного тура, в воскресенье, они с Лилей лежали на разворошенной постели. Адаму в этот день было не по себе, в голове возникали неопределенные, грустные мысли о том, что мать стареет прямо на глазах, покинутая, отрешенная от ритма его жизни, и он машинально гладил Лилину щиколотку, бездумно глядя на золотую цепочку.

– Что с тобой? – спросила она.

– Ничего. Послушай, а что бы ты сказала, если бы мы… если дать маме номер твоего телефона?

– Нашего телефона.

– Нашего телефона, – согласился он. – Что ты об этом думаешь?

Она молчала, и он начал играть цепочкой, перебирал ее пальцами и внезапно наткнулся на подвешенную на ней круглую медальку. Заинтригованный, он наклонился: там было выгравировано имя: «Аглая».

– Что это? Кто такая Аглая?

Лиля села, подтянув колени к подбородку.

– Так, память о давних временах. – Она погладила его по голове. – Когда-нибудь расскажу. Ничего серьезного. Само собой, теперь этот телефон такой же твой, как и мой, вот только… Последнее, чего бы я хотела, – это поссорить тебя с матерью, я знаю, как тебе тяжело, но подумай… Я-то представляла, что здесь будет твое убежище, место, где ты сможешь укрыться. От всех, но также… также и от нее. Пожалуйста, не обижайся, но мне кажется, что она сделала тебе очень много плохого. Ты ведь можешь ежедневно туда звонить. А мама просила тебя дать ей номер?

– Нет.

– Вот видишь, наверное, она сама чувствует, что тебе сейчас больше всего нужно. Она любит тебя, но в то же время будет не в состоянии удержаться, станет нас тут контролировать, все время будет названивать сюда. Ты же знаешь, какая она. Замечательная, но чересчур заботливая. Дай ей еще немножко времени, пусть пройдет этот трудный для вас обоих период, пусть она немножко отвыкнет от тебя. И тогда ты сможешь все снова восстановить, но на своих, а не на ее условиях. – Она обняла его за шею. – Ты сердишься на меня за то, что я тебе это говорю?

– Нет. Пожалуй, ты права.

Он представил себе звонки, прерывающие их любовь, вторжение матери во время их неспешных, ленивых разговоров, беготни нагишом по комнатам, и ему внезапно стало холодно. Он натянул на себя одеяло. Больше они на эту тему не говорили.

За два дня до отборочного тура в родительскую квартиру около одиннадцати явилась тетя Люся. У Адама не было ни малейших сомнений: слишком точно она совместила свой entrée[50]50
  Здесь: приход (фр.).


[Закрыть] с его перерывом на кофе, чтобы это могло оказаться случайностью. Люся определенно была самой оригинальной особой во всей их обширной родне: семидесятилетняя дама в неизменной огромной, украшенной цветами шляпе и с сумкой, повешенной через плечо, перемещавшаяся по городу на велосипеде. Высокая, с мужскими чертами лица, она выкуривала бессчетное количество сигарет и изъяснялась языком, который, как ей, видимо, казалось, наилучшим образом соответствовал нынешнему времени: то была невероятная смесь довоенного польского – мелодией голоса она немножко напоминала Нину Андрич – и грубых ругательств. Мужа она похоронила довольно давно и, как казалось родственникам, не особенно горевала по нему («Упокой, Господи, его душу, но был он офигенно говенным старикашкой», – бросила она во время обеда, когда Реня со слезами на глазах попробовала ее утешить). Единственного сына она в конце семидесятых отослала в Америку, аргументируя это тем, что не для того она провела в нищете всю жизнь, чтобы смотреть, как «эти сучьи падлы морят голодом следующие поколения». Решительным шагом она вошла в комнату с роялем, уселась рядом с ним и забарабанила длинными ногтями по его крышке.

– Давай, Адам, выкладывай, почему твоя мама всем рассказывает, что сын у нее вырос блядью мужского пола. Ты что, в партию вступил?

Адам присматривался, как она костистыми пальцами вытаскивает из пачки сигарету.

– Тетя, дай закурить.

– Давай, трави легкие, трави. В конце концов, ты же не на трубе играешь. – Она закашлялась. – Ну так выкладывай, да не смей врать.

– Мама действительно так говорит?

– Ну что ты, твоя мать, как всегда, comme il faut,[51]51
  Здесь: прилично (фр.).


[Закрыть] так что ты, надеюсь, не думаешь, будто она способна сказать что-то человеческим голосом. Но смысл именно такой.

Адам вздохнул.

– Я отделился, живу теперь в другом месте. И вообще не понимаю, чего ради такой шум поднят, – не слишком искренне произнес он.

– Но ты играешь?

– Как видишь.

– Пока я вижу, что ты пьешь кофе и обкуриваешь старушку. Зрение, дорогой мой, у меня еще в норме. Значит, дело в женщине.

– Да. Возможно, причина в том, что начали мы не со свадьбы.

– Гм. Должна тебе сказать, что Реня еще до войны была не от мира сего. А можно узнать, каковы планы относительно une belle femme,[52]52
  Красивой женщины (фр.).


[Закрыть] которую наш чудесный мальчик имеет честь заваливать на спину?

– Тетя!

– Что такое? Ты иначе себе это представляешь?

– Иначе.

– Ах, ах! – Заученным жестом она подняла руку к виску. Серебряные кольца и браслет странным образом контрастировали со старческими пятнами на пальцах. – Я не хотела тебя оскорбить. О, пришел наш регент Молчун. – Отец поставил перед ней чашку. – Спасибо. – Когда же дверь за отцом закрылась, Люся доверительным тоном добавила: – Почему они решили угощать меня ромашкой? Я не хуже их помню, что у меня был инфаркт, но кофе все-таки лучше.

– Тетя, это не ромашка. Это зеленый чай, друг отца привез его из Болгарии, и отец считает его деликатесом.

– Ну, он мог бы в крайнем случае объяснить мне, что это. Значит, жизнь у тебя была невыносимая и ты сорвался с цепи, да?

Адам рассмеялся, однако кожей чувствовал, что доверять Люсе нельзя: она всегда производила впечатление бесцеремонной бунтарки, этакого enfant terrible[53]53
  Жуткий ребенок (фр.).


[Закрыть] в почтенном семействе, но он знал, что все это показное, – в подлинно конфликтной ситуации она на удивление смягчалась, искала компромиссов, как, например, на службе, где (чтобы не идти в коммунисты) она записалась в Стронництво Демократычне,[54]54
  Стронництво Демократычне – в ПНР Демократическая партия, сателлит ПОРП.


[Закрыть] за что, кажется, тут же получила повышение, или, когда мать Войтека (да, да, моя мама) пришла к ней в слезах и рассказала, что у ее мужа, архитектора, появилась женщина и она подает на развод, Люся тотчас пересказала это родителям Адама (который подслушивал из другой комнаты, куда его отправили) с неожиданным комментарием, что любой ценой нужно избежать скандала да к тому же бедная Тереска слишком мало зарабатывает, чтобы в одиночку вырастить сына даже с учетом алиментов. В общем Адам любил ее слушать, его забавляла манера, в какой она излагала факты, однако то была всего-навсего забава, стилистическая игра, декламация без реальных последствий. Вдобавок по характеру тетка была сплетницей, и можно было быть стопроцентно уверенным, что все сказанное сейчас Адамом еще до наступления вечера будет пересказано его матери.

– Да ни с какой цепи я не сорвался, – осторожно возразил он. – Небольшое семейное недоразумение, просто мама немножко впадает в истерику. Ты же знаешь, какая она.

– Какая у тебя мама, chéri,[55]55
  Дорогой, дорогуша (фр.).


[Закрыть] ты можешь мне не рассказывать. Я знаю ее как облупленную, сидела еще у ее колыбельки. В сравнении со мной динозавры – это детсадовцы. – Люся с отвращением отхлебнула из чашки, отставила ее, воздев очи горе, и встала со стула. – Но лицемерия, мой милый, я не выношу. Ты прекрасно знаешь, что это не мелкое недоразумение, для твоей матери это – землетрясение. Она всегда хотела быть актрисой. И она стала актрисой – в тебе. И если ты просрёшь этот конкурс… Ладно, до свидания.

То, что Люся сказала напоследок, пусть это было коротко и по характеру несколько театрально, – и особенно поспешный уход, – произвело на Адама такое впечатление, что, возвратясь на Желязну, он решил проверить, в каком состоянии находится пианино. «В конце концов, – решил он, – я могу заглушить струны и упражняться всухую». Правда, в нем сохранилось достаточно скепсиса, чтобы подумать, что если он – как порой высказывала предположение мать – и сошел с ума, то, судя по тете, в их семействе он не исключение. Но одновременно теперь он яснее, чем когда-либо, понимал, что дело вовсе не в его участии в конкурсе, не в Шопене и даже не в его судьбе и карьере – дело в исполнении мечты матери, в оправдании смысла всей ее жизни. Это понимание обрушилось на него всей своей тяжестью, и хоть внутренне он бунтовал, убеждал себя, что недопустимо решать свои проблемы за счет другого человека, тем не менее впервые в тот день он довольно холодно поздоровался с Лилей и открыл крышку пианино. Раздались первые звуки – чудовищно фальшивые, звучало это кошмарно, словно он нанялся играть шлюхам на Диком Западе, а то и хуже того; чтобы как-то исправить настроение, он перешел на Джоплина, «Entertainer» на этом инструменте еще можно было кое-как слушать, но посередине клавиатуры несколько клавишей не действовали, только глухо трещали. Он прекратил играть. И в этот момент в комнату вошла Лиля. Она успела переодеться, на ней было летнее кремовое платье до середины бедер, уже достаточно поношенное, словно пришедшее со времен детства, из давних времен. Она встала рядом с ним, а когда он откинулся, закрыла клавиатуру. Села на крышку и, многообещающе улыбаясь, раздвинула ноги. Под платьем на ней ничего не было; Адам наклонился и засунул ей между ног лицо. Пахло ванилью.

– Ванилью? – переспросил я. – Запах, скорее, необычный.

Адам с трудом закивал головой. В ту ночь мы выпили больше, чем обычно, за окном уже светало. Сидели мы у меня.

– Ты прав, – хрипло пробормотал он, – но я узнал об этом значительно позднее. У нее между ногами пахло ванилью. Вот такая, понимаешь, она была.

Я с минуту обдумывал сей незаурядный факт. Потом потянулся к бутылке, но почувствовал, что это не самая мудрая мысль.

– А через два дня был отборочный конкурс.

– И что? Ты принял в нем участие?

– Да. Принял. От Люси я узнал, что родственникам мать рассказывала все по-другому. Да, я участвовал, участвовал. Пара у меня хватило на два этапа. Технически я по-прежнему был неплох, в общем это не было проблемой, хотя чувствовалось, что я сдал. Совсем немного. Но на втором этапе я думал совершенно о другом. Понимаешь? Все было превосходно, только без души. Беглость пальцев. И то самое скерцо, оно не получалось у меня так, как мне хотелось. Когда я сошел с эстрады, ко мне подошел профессор и спросил без всякой агрессии, скорее с изумлением: «Пан Адам, что с вами происходит?» Разумеется, если бы он вступился за меня, я прошел бы и в следующий тур, вполне возможно, это был просто кризис… Но, наверно, он не захотел. Мама предусмотрительно не стала распространяться, что я принимаю участие в отборе, так что ей потом было легко говорить, будто я вообще даже не пошел туда. Совершенно убитый, я хотел навестить ее, когда убедился, что меня нет в списках допущенных к следующему туру. Кажется, я решил проявить смелость и самому объявить ей об этом. Но она уже знала. Она приняла меня в коридоре и сразу же начала кричать, ругала меня самыми последними словами, а Лилю называла не иначе, как потаскухой, но все дело было в ней самой, это было какое-то безумие: она кричала, что я сломал ей жизнь, что втоптал ее в грязь, что я поступил подло… На меня тоже что-то нашло. Я орал на нее, что она никогда меня не любила, что мучила меня столько лет ради собственного удовольствия, орал, чтобы она отцепилась от меня, а когда она разрыдалась, я просто не мог на это смотреть и потому хлопнул дверью и сбежал. Лиля была дома, хоть время еще было рабочее, и я расплакался от стыда и благодарности, что она существует. При ней я как-то оттаял. А потом я решил, что за все надо платить, и я выбрал то, что для меня важнее.

Адам умолк и какое-то время крутил пустую бутылку.

– Теперь нам ничего не мешало. Только люди, которые следили за ней. Назавтра я смотрел из окна, когда она выходила из подъезда, и увидел, что за ней шли какие-то двое. Тот, которого я уже засек, и еще новый.

Теперь им ничто не мешало. Как только Лиля приходила с работы, он начинал ластиться к ней, и они, прижавшись друг к другу, шли в кухню, где вместе готовили, причем она всегда настаивала, чтобы солил и добавлял прочие приправы он, потому что, как она объясняла, у нее извращенный вкус, а после они отправлялись в спальню или ванную и, занимаясь там любовью, еще больше возбуждались, глядя на свои многократные отражения. Потом лениво разговаривали. Адам закуривал сигарету – он уже приучился курить, и они строили планы далеких путешествий, сочиняли красочные истории о духах и привидениях или порнографические версии знакомых с детства книжек; иной раз Лиля вытаскивала из него истории о его семье, и, Адам, пересказав все, какие помнил и знал, начал их лихо сочинять. Никто им не звонил, телефон молчал, и порой Адам удивлялся: Лиля поначалу показалась ему такой компанейской, а на самом деле она совсем одинока. У нее был только он. И у него была только она; после неудачи на отборочном конкурсе он не желал общаться ни с кем, кого знал прежде, а ссора с матерью освободила его – так он считал – от обязанности звонить родителям. И они опять любили друг друга, а когда начинало светать, Адам погружался в сон и просыпался только после полудня; правда, случалось, что ему не хотелось терять ни минуты общения с Лилей, и тогда он вылезал ранним утром из постели, выпивал чашку ячменного кофе и, только когда за девушкой захлопывалась дверь, снова шел досыпать. Когда же он дожидался ее возвращения, ему порой приходила мысль, что ведет он какое-то растительное существование и превратился в любимого – тут не поспоришь, – но тем не менее жиголо, поскольку сам он ничего не зарабатывал, дом содержала она, однако всякий раз, когда он затрагивал эту тему, Лиля смеялась и говорила, чтобы он не брал это в голову. И однажды в конце дня, не в силах заставить его замолчать – он долго рассуждал, что мог бы работать в каком-нибудь кафе или Доме культуры, вот только ему не хочется терять время, которое они могла бы проводить вместе, однако что-то делать надо, и кафе – это неплохая мысль, хотя, с другой стороны, случайные встречи с людьми, которых он знал по Академии, были бы для него крайне неприятными, но нельзя же, чтобы она одна надрывалась, зарабатывая им на жизнь; продолжалось это почти весь вечер, в конце концов Лиля не выдержала, махнула рукой в сторону стоящей в спальне стенки и сказала:

– Открой бар и перестань занудствовать.

Он решил, что она хочет, чтобы он принес выпить, но, когда открыл дверцу, из бара посыпались пачки в банковской упаковке. Адам поднял одну: там были стодолларовые банкноты.

– Что это? – ошеломленно бросил он.

– Мои сбережения, наследство от отца, от бабушки, выигрыш в лотерею, и успокойся, ради бога, – недовольно ответила она и спрятала голову под подушку.

Адам сел на край кровати, долго гладил ее рассыпавшиеся волосы; ему вдруг пришло в голову, что он почти ничего не знает про нее, и вдруг ощутил укол ревности – ревности к прошлому. «Когда-нибудь я расспрошу ее», – подумал он. Хотя это могло быть заблуждение: Адам ничуть не сомневался, что он околдован, утратил волю и оказался привязан к этой женщине, и уже не имеет никакого значения, чем она когда-то занималась, кем была и как обойдется с ним впоследствии. Однако он все-таки здорово тогда перепугался, и на следующее утро, когда Лиля ушла, не пошел спать, а уселся за столик, за которым она принимала его в первый раз, курил сигарету за сигаретой и раздумывал о своем положении. Он должен найти какое-то занятие. Дело теперь было даже не в заработке, а в отвоевании хотя бы следов самостоятельности. С изумлением он пришел к выводу, что под контролем матери он был, пусть связанным по рукам и ногам, несамостоятельным, но все-таки неким реально существующим «я», а теперь его словно бы вообще не стало.

Близился сентябрь. Адам решил начать с домашних работ: взял из бара доллары, обменял на злотые и купил краску, чтобы покрасить стены (с каждым днем все больше казалось, будто на них напал лишай). Возвращаясь с покупками домой, он встретил Лилю; в почтовом ящике что-то было, она довольно неохотно открыла его, и оба с изумлением обнаружили, что на конверте стоит его фамилия, а вот обратного адреса нету.

– Ты кому-нибудь говорил, что живешь здесь? – спросила Лиля.

Он пожал плечами и вскрыл конверт, из него высыпались газетные вырезки. Он проглядывал их, поднимаясь по лестнице: фотография Погорелича, рецензия на концерт Эвы Поблоцкой, воспоминания о Глене Гульде, ксерокс английской статьи об успехах Кристиана Циммермана.

– Дурацкая шутка, – буркнул он, и у него смутно зашевелилась мысль, что в этом вполне может быть замешана мать, хотя, если бы у нее был его адрес, она, скорее, прислала бы кучу попреков, а не занималась бы анонимными письмами.

А может, это кто-нибудь из коллег хочет его мобилизовать? Или Владек? Да, Владек, пожалуй, наиболее вероятный отправитель, тем паче что после его дня рождения в Лесной подкове они больше не встречались.

– Дай сюда, – сказала Лиля, когда они вошли в квартиру, и выбросила всё в помойное ведро.

Тем не менее он принялся красить стены, руководствуясь книжкой «Советы домашнему мастеру», которую он высмотрел в книжном магазине. Заодно он купил и «Сто пятьдесят кулинарных рецептов», чтобы готовить обеды, а поскольку ему все равно этого было недостаточно, начал писать стихи. То были чувственные записи их ночей, все посвященные Лиле, свидетельства – как дошло до него недели через две – подлинной мании, поскольку в отсутствие девушки он, по сути, заново овладевал ею – словами, умножал как в зеркале, еще раз обольщал (или, вернее, на этот раз обольщал, потому что на самом деле она его обольстила, теперь на сей счет у него не было ни малейших сомнений). Таким образом он хоть в какой-то мере воссоздал свою отдельную собственную жизнь, начал вставать вместе с Лилей и проводил дни так, чтобы было о чем ей рассказать, не вдаваясь в эфемерные сюжетики семейной саги, которая силой его воображения неимоверно разрослась, обогатившись сонмищем теток, дядьев, кузенов, дальних родственников и свойственников. Засыпали они теперь раньше, утомленные не только любовью, но и активно проведенными второй половиной дня и вечером. Посылки больше не приходили, во всяком случае в руки к нему не попадали; однажды как-то он увидел в почтовом ящике новое письмо – ключик был у Лили, – но когда вечером спросил у нее, что там было, она, смешавшись, пробормотала, что это пришло ей и вообще там ничего не было важного. И он с какой-то поразительной уверенностью, подумал, что она оберегла его от очередного анонимного послания.

О матери он думал редко, но зато двояко, видя одновременно оба ее лица и сам при этом раздваиваясь. Он считал, что она была замечательной и сверхзаботливой матерью, что сделала ему много плохого и даже страшного, но все это из любви и что когда-нибудь он восстановит с нею отношения, но уже на своих, а не на ее принципах; одновременно он вспоминал их разговор в коридоре после проваленного отборочного тура, и ему становилось ясно, что любила она только свое представление о нем, что он был лишь носителем ее мечты и что та степень эгоизма, какой она проявила, – а он тогда, проиграв отборочный конкурс, действительно очень нуждался в ней – освобождает его от всех сыновних обязанностей. В один из дней он стоял возле телефона, убеждая себя, что никогда не позвонит ей, что раз она обошлась с ним, как с чужим человеком, – вдруг прозвенел звонок. Адам вздрогнул, ему ни разу не доводилось здесь слышать этот звук. После третьего звонка он взял трубку, почти убежденный, что сейчас раздастся ее голос. Однако произошло нечто куда более странное: на том конце провода незнакомый мужчина спросил:

– А вам не жаль, что вы больше не играете на рояле? – после чего раздался глухой щелчок и связь прервалась. Это произошло в первых числах сентября 1984 года.

– Ты когда в последний раз говорила с Владеком? – спросил Адам, когда пришла Лиля.

– А что такое?

– Понимаешь, я никого не хочу обвинять, но, наверное, только он мог догадаться, что я тут живу. Сегодня был какой-то дурацкий звонок, примерно того же типа, что и письма, – он намеренно употребил множественное число.

– Черт, – выругалась она. – Но это явно не Владек. Он на такое не способен. Я его хорошо знаю. Впрочем, я сейчас ему позвоню.

Адам мыл посуду и слышал, как Лиля разговаривала с ним:

– Привет, Владек. Что у тебя слышно?… Ага… Ага… Да, я с ним… Ну да… Мне тоже очень жаль… Слушай, у нас тут какая-то чушь идет. Какие-то письма приходят с вырезками о пианистах. А теперь звонки пошли… Да, Адаму звонят… Но я же тебе говорю, что мы вместе живем… Ничего смешного в этом нет… Возможно, это неплохая мысль. Пока. – И она положила трубку.

– Ну и?

Лиля оперлась о газовую плиту. Пожала плечами.

– Посоветовал попробовать подать заявление на смену номера.

– После единственного звонка? Бессмысленно.

– Я тоже так считаю. Может, больше не будут звонить. – Лиля подмигнула ему, но было заметно, что она нервничает. – Но в любом случае это не Владек. Он человек серьезный, а это просто какое-то мелкое свинство.

Он хотел попросить, чтобы она поцеловала его, но в это момент ему в глаз попала отскочившая от тарелки капля; видимо, в ней была какая-то соринка, потому что, начав тереть глаз, он почувствовал боль и у него полились слезы.

– Помоги мне, – попросил он, но она не стронулась с места. – Ну помоги же! – рявкнул он.

– Я не сумею, – услышал он в ответ, – боюсь. Ты попробуй промыть. – Он побежал в ванную, она принесла ему суповую ложку и предложила: – Попробуй в ней.

– Мне что, глаз, что ли, вынуть? – со злостью бросил он, отодвинул ее, завернул веко и стал горстью плескать воду; через какое-то время стало легче. Он с претензией глянул на нее. – Знаешь, самаритянка из тебя совсем никудышная.

Вид у нее был сокрушенный.

– Прости. – Она прижалась к нему. – Я не доверяю своим пальцам. Не сердись.

Он принялся внимательно рассматривать ее ладони, и уже через минуту это превратилось в игру; она, смеясь, сжимала кулаки, он языком разжимал их, лизал жемчужные ногти и вновь желал ее, она не противилась. «Да, самаритянка, может, из нее и никудышная, – мелькнуло у него в голове, когда он взглянул в зеркало, – зато Суламифь потрясающая».

На другой день была суббота, и он предложил ей отправиться на прогулку; предварительно на плане Варшавы он высмотрел, что в глубине Воли в нескольких остановках от них находится парк, которого он не знал. Она не стала спрашивать, почему он решил идти не в Лазенки или в Старый город; возможно, понимала, что ему не хочется показываться там, где он может встретить давних знакомых. На углу Вольской и Элекцийной раскинулся обширный зеленый массив, они медленно шли по нему, осматривая остатки бассейнов или каскадов, которые, вероятнее всего, были построены при Гереке в характерном стиле семидесятых годов (бетонные отвесные стенки, голубой кафель) и, наверно, никогда не наполнялись водой. В них вовсю разрастались сорняки, разрушая глазурь, выщербливая бетон, укрывая все зеленым покровом. Внезапно дунул ветер, Адам резко обернулся, застегивая куртку; ее полы от порыва разлетелись в разные стороны, и неожиданно в нескольких десятках шагов увидел того самого типа, которого – как ему казалось – он уже несколько раз ловил на том, что тот ходит по пятам за Лилей. Ему стало не по себе.

– Лиля, – прижался он к ней, – мне бы не хотелось, чтобы ты сочла меня психом, но… ты не знаешь мужчину, который идет за нами? Обернись, только осторожно.

– Какого? – спросила она.

Адам тоже оглянулся и некоторое время искал его взглядом. Наконец нашел: этот тип свернул в перпендикулярную аллею и направлялся в сторону Элекцийной.

– Вон того.

– Нет. А почему ты спрашиваешь?

Он не знал, что сказать. Ему не хотелось пугать ее. Но, с другой стороны, если он не ошибался, ей следует быть осторожной, что бы за этим ни крылось. А этот хмырь шел сейчас по улице параллельно им.

– Я понимаю, что прозвучит это нелепо, но мне кажется, что я уже неоднократно видел его. Как будто он интересуется тобой. Знаешь, такой неизвестный поклонник.

– Ты меня пугаешь.

– Извини, быть может, мне кажется, – хотя он был абсолютно уверен. – Вот что мы сделаем: когда завтра ты пойдешь на работу, я тоже пойду с тобой. Если мы его встретим, я возьму его за шиворот и набью морду.

– Только не ввязывайся в скандалы и вообще успокойся.

– Что значит успокойся? Мою женщину не будет преследовать какой-то извращенец, – его внезапно затрясло от злости. «Но ведь раньше их было двое», – подумал он. Ветер задул сильней, и они повернули и пошли к трамваю.