Текст книги "Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма"

12

Об удивительном отношении Ю.М. к людям написано много. Он всегда готов был о людях думать только хорошее. «Милая», «славная» – постоянные эпитеты в его устах по отношению к женщине. В нем жила старомодная галантность, я сказала бы рыцарственность, в сочетании с аристократической простотой манер. Он был как-то естественно легок в поведении, заранее благорасположен к людям. Старался не обременять других своими трудностями или тяжелым настроением, свойcтвенным любому человеку. В этом не было ни позы, ни просчитанной тактики поведения, это была суть его характера, проявлявшаяся при любых, даже самых тяжелых обстоятельствах.

Ю.М. не мог долго сердиться и на тех, кто его не любил. Заметив как-то, что у него есть враги в ректорате, тут же добавил, что «не по личным мотивам». Но завистников у него, конечно, было множество. Завидовали блеску его ума, многогранной эрудиции, талантливости; завидовали его бесстрашию, внутренней свободе, которая сразу в нем чувствовалась, завидовали огромному его обаянию. Не могли не завидовать! Достаточно вспомнить эскапады в его адрес Скатова[43]43
  Николай Николаевич Скатов – чл. – корр. РАН, бывший директор Пушкинского дома РАН, специалист по русской литературе нового времени, противник методов Тартуской школы.


[Закрыть] и Билинкиса[44]44
  Яков Семенович Билинкис – литературовед, специалист по творчеству Л.Н. Толстого.


[Закрыть]. Они поносили Ю.М. с университетских кафедр, но Ю.М. никогда не унижался до ответа им. Однажды, после того как Билинкис провозгласил Лотмана творцом масс-культуры и сравнил его с эстрадной певицей Аллой Пугачевой[45]45
  См. письмо от 15 марта 1985 г.


[Закрыть], я, по наивности, решила написать ему письмо. Рассказала о своем намерении Юре; долго не мог он унять смеха. Отсмеявшись, сказал мне, что «критика» подобного рода его задеть не может. Конечно, говорил он, я всем мешаю. «Был бы я известным мерзляковедом[46]46
  Алексей Федорович Мерзляков (1778–1830) – русский поэт. В 1959 г. Ю.М. выпустил книгу «Стихотворения А.Ф. Мерзлякова» в Большой серии «Библиотеки поэта», снабдив ее обширным научным аппаратом.


[Закрыть], всем было бы спокойнее».

Он гордо шел своим путем, не унижаясь до полемики со злопыхателями. Я, тем не менее, тяжело переживала нападки на Юру. Зная это, он меня иной раз предупреждал, что вот может появиться такая-то статья, чтоб я не очень волновалась. Говорил, что ярые его критики ничего в его работах не понимают, однако ставят везде свои подписи, но потомки, мол, разберутся. Когда некоторые футурологи предсказывали гибель человечества через три поколения, Ю.М. шутя замечал: «Ну вот, а я надеялся, что через три поколения меня как раз начнут понимать».

Удивительная доброта и душевная отзывчивость не означали мягкотелости или нерешительности. Ю.М. был человеком твердого характера, и то, насколько крепко убеждения его были спаяны со словами и действиями, всегда в нем чувствовалось. Он не знал лицеприятия, а трудности и опасности встречал с открытым забралом. Если нужно ему было высказать точку зрения, противоположную общепринятой, он не боялся этого делать.

При этом скромность его была поразительна. Многих своих коллег он искренно считал образованнее, эрудированнее себя. Объектом его доброй зависти, а лучше сказать восхищения, был В.Н. Топоров[47]47
  Владимир Николаевич Топоров – филолог, академик РАН, один из создателей тартуско-московской семиотической школы.


[Закрыть]. Юра восхищался способностью В.Н. в мельчайших деталях воссоздавать облик Москвы и Петербурга XVIII века. Во время их совместных прогулок Топоров так мог описать каждую улицу и каждое здание, как если бы сам жил в то время. Завидовал Ю.М. и владению Топорова многими языками.

Ю.М. вообще уверял меня, что языков ему не хватает[48]48
  См. письма от 30 марта 1989 и особенно от 19 августа 1988 г., где Ю.М. пишет о своем «вопиющем невежестве» и о том, как ему не хватает языков. При этом Лотман свободно владел эстонским, немецким, французским, английским; пользовался латынью, итальянским, украинским, старославянским; возможно, читал и на других языках.


[Закрыть], что он невежда: берется писать о культуре, а европейскую культуру знает плохо.

Еще одна черточка характера Ю.М.: в людях его безоглядно восхищало мужество. Вот Ю. Лекомцев[49]49
  Юрий Константинович Лекомцев – языковед. Работал в Институте востоковедения АН СССР. Автор трудов по проблемам структурной лингвистики (главным образом теория метаязыка) и семиотики (вербальные и визуальные системы), индологии (языки мунда) и языков Юго-Восточной Азии.


[Закрыть] – без ноги, из-за диабета в отчаянном положении уже и вторая нога, а он веселый, рисует в больнице! То же чувство Ю.М. испытывал к В.И. Беззубову. Когда сообщил мне о его безвременной кончине, снова написал, что человек он был смелый: личную смелость Ю.М. ставил выше научных достижений.

А вот еще один случай. Пока заниматься структурализмом было модно, Чудаковы семейно дружили с Лотманами, но когда семиотика оказалась опальной наукой и запахло жареным, Саша Чудаков[50]50
  Александр Павлович Чудаков – литературовед, специалист по Чехову, писатель.


[Закрыть] моментально отошел в сторону. Мариэтта Чудакова[51]51
  Мариэтта Омаровна Чудакова – историк литературы советского периода, писательница, общественный деятель.


[Закрыть] – всегда остававшаяся близким другом Лотманов – стала защищать мужа, прося Ю.М. не думать о Саше плохо. Ю.М. выслушал ее объяснения и сказал, что «разумеется, не думает о нем плохо, потому что обязан теперь не думать плохо». Подоплека была та, что Саша, работавший в Институте мировой литературы в Москве, стал официозным и думать о нем плохо было бы небезопасно. Сказано это было, конечно, с большой иронией.

Ю.М. терпеливо возился со студентами и аспирантами, отдавая им время, силы, знания. Будучи человеком в принципе толерантным, он прощал им многие грехи. Но зазнаек и невежд не выносил. 1978-м годом датирую его рассказ об одном студенте-философе из Киева. Тот в письме спрашивал у Лотмана, кто такой Якобсон[52]52
  Роман Осипович Якобсон – лингвист и литературовед, один из крупнейших лингвистов XX века. Участник и исследователь русского авангарда. Автор трудов по общей теории языка, фонологии, морфологии, грамматике, русскому языку, русской литературе, поэтике, славистике, психолингвистике, семиотике и многим другим областям гуманитарного знания.


[Закрыть], кто такая Фрейденберг[53]53
  Ольга Михайловна Фрейденберг – филолог-классик, культуролог, фольклорист.


[Закрыть] (студент только что купил сборник ее статей) и что происходило в Ленинградском университете в 50-е годы. Он якобы ничего этого не знает, потому что сам-де родился только в 50-е годы. По неписаным правилам научного этикета того времени любому студенту, претендующему на научную серьезность, задавать вопросы, обличающие невежественность, весьма не к лицу – сперва надо образовать себя.

Ю.М. собирался ответить незадачливому «незнайке», что поскольку Наполеон родился в XVIII веке, то, вероятно, студентфилософ о Наполеоне тоже никогда не слышал. А мне заметил: «Такому наши сборники просто вредны».

Вообще же Ю.М. считал своим долгом отвечать на все письма, а если при его фантастической занятости (за свою жизнь он написал более 800 работ, а лекций и семинаров бывало по 22 часа в неделю) ему это не всегда удавалось, он себя укорял[54]54
  Эпистолярный фонд Тартуского архива Ю.М. Лотмана насчитывает более 2 тысяч единиц хранения, что составляет около 17 300 оригинальных писем. См.: Т.Д. Кузовкина. Архив Юрия Михайловича Лотмана // Studia Litteraria PolonoSlavica, 5.Warszawa, 2000. S. 477–490.


[Закрыть]. Однажды долго не отвечал на письмо одного молодого человека, а когда наконец ответил, то получил сообщение, что адресат умер. Ю.М. повесил известие о смерти как «memento mori» в своем кабинете себе в назидание. Есть воспоминания сестер Ю.М. о том, как любили, как уважали его фронтовые друзья. Добавлю к этому то, что сама наблюдала: его трепетное отношение к оставшимся в живых после войны фронтовикам, хоть и были они совсем простыми людьми. Юра очень дорожил дружбой с двумя фронтовыми своими товарищами. Об одном из них (имени его я, к сожалению, не запомнила) доносились слухи, что он пьет, опустился и т. д. А тот вдруг совершенно неожиданно, как снег на голову, свалился вместе с женой к Юре в Тарту, и оказалось, что ничего подобного с ним и не происходило, что контакт его с Юрой полностью сохранился. Другой, теперь уже тоже покойный, Николай, жил на Украине в Кировоградской области, в деревне Верблюжка. Они с Юрой все годы тепло переписывались. Но Юра, не желая огорчать друга, простого колхозника, тем, что он уже профессор и прочее, не сообщал ему об этом. А тот узнал и написал Юре гневное письмо, обвиняя профессора в зазнайстве. Юра жаловался мне, что нет спокойного времени сесть и написать Коле письмо, объяснив свои побуждения. И вот в 1979 году Юра специально решил поехать в Верблюжку повидать Колю и его семью. Оказалось, что тот, простой колхозник, живет трудно и даже в Кировограде, что в двух часах от деревни, не бывает. Городские проблемы ему чужды, но есть любимые книги, есть своя жизнь. Коля остался хорошим человеком. Все недоумения быстро разрешились.

Юра рассказывал, как тяжело добирался в ночь до деревни, но зато как тепло его там принимали. Зажарили курицу на обратный путь, дали шматок сала. Даже и мне привез Юра оттуда то, что я попросила на память о бывшей своей родине: початок молодой кукурузы. Юра воевал на Украине, хорошо понимал ее язык, привез как-то В. Бахтину народную казачью песню. Я даже думаю, что Юрино «былó» с ударением на последнем слоге – оттуда, с войны. Он любил украинские песни, которые я иногда ему напевала, знал множество поговорок на украинском и пользовался ими не только в разговорах, но и в письмах.

13

В биографии Пушкина Ю.М. писал, что Пушкин был талантлив в дружбе. В полной мере это было свойственно и самому автору биографии. Недаром Юру так любили друзья Марк Качурин[55]55
  Марк Григорьевич Качурин – литературовед, методист, профессор ЛГПИ.


[Закрыть], Левушка Дмитриев[56]56
  Лев Александрович Дмитриев – литературовед, чл. – корр. Академии наук, исследователь древнерусской литературы.


[Закрыть], Женя Маймин[57]57
  Евгений Александрович Маймин – литературовед, писатель, доктор филологических наук, профессор.


[Закрыть], студенты, аспиранты, коллеги. Он был центром притяжения для сотен самых разных людей. Об этом теперь написано немало. Я же вспомню только два эпизода.

В 1975 году Володя Бахтин взял на себя организацию встречи выпускников филфака нашего, 1950-го года выпуска в доме писателей в Ленинграде. Юра, хотя и очень хотел, но приехать на встречу не смог. Было шумно, весело и молодо. Валя Базанова решила вернуть мне Евангелие, когда-то подаренное мне Юрой (о чем я, к сожалению, и не помнила в студенческие годы!). То есть, видимо, слух о нас с Юрой в то время уже прошел в Питере. Как ни странно, это Ю.М. не смущало, мне даже кажется, что он все делал, чтобы не скрывать этого. Иначе как объяснить тот факт, что пять лет спустя, в 1980 году, на следующей встрече выпускников филфака он уже вовсе не отходил от меня? Тогда же я спросила Дмитриева, как же Юру не выбрали в академики. А он: «Если бы выбрали Юру, всех, включая и меня, надо было бы разогнать».

Человек щедрой, сострадательной души, Ю.М. остро чувствовал чужую беду, неприкаянность, одиночество. И… безотлагательно действовал. Примеров этому – множество.

Так, будучи в Москве, он считал своим долгом навестить состарившегося историка Зайончковского. Несмотря на хронический цейтнот, Юра просидел с ним шесть часов. И с болью рассказывал мне потом, как жаль его, одинокого, оставленного дочерью, а еще так недавно любимого женщинами… Когда в апреле 1982 года отмечали 70-летие нашего профессора Макогоненко[58]58
  См. письмо от 5 апреля 1982 г.


[Закрыть], Юра счел необходимым приехать специально, потому что того отстранили от кафедры и он нуждался в утешении. Юра также специально приезжал в Москву выручать книгу Б. Успенского, которую обвиняли в клерикализме и антипатриотизме, о чем какой-то клеветник писал в «инстанции».

Я иногда расспрашивала Ю.М. о коллегах, об их вкладе в науку.

Юра, который в принципе не любил судить людей, к научным достижениям коллег относился беспристрастно. Говорил так: «Если труды Веселовского[59]59
  Александр Николаевич Веселовский – литературовед, академик, автор «Исторической поэтики».


[Закрыть] оценить на “пять”, то тогда Мейлах[60]60
  Борис Соломонович Мейлах – литературовед.


[Закрыть] – это “три с минусом”, а М. Алексеев[61]61
  Михаил Павлович Алексеев – литературовед, академик, председатель Пушкинской комиссии.


[Закрыть] – милый, европейски образованный человек, все так, но ведь он не ученый…» Радовался за Мелетинского и Неклюдова[62]62
  Сергей Юрьевич Неклюдов – фольклорист и востоковед, профессор, доктор филологических наук. Один из крупнейших специалистов по семиотике фольклора.


[Закрыть], когда те получили международную премию за исследования в области фольклора. Особенно выделял и М.Л. Гаспарова[63]63
  Михаил Леонович Гаспаров – литературовед и филолог-классик, историк античной литературы и русской поэзии, переводчик (с древних и новых языков), стиховед, теоретик литературы. Академик РАН, доктор филологических наук. Автор фундаментальных работ о русском и европейском стихе.


[Закрыть], восхищаясь его талантом. Не отрицал и талантливости Б. Гаспарова[64]64
  Борис Михайлович Гаспаров – лингвист, семиотик, литературовед, музыковед. Автор гипотезы лингвистического существования. Доктор филологических наук, профессор.


[Закрыть]. Будучи в принципе доброжелателен в оценках, Ю.М. не всегда и не все принимал в работах коллег. Вообще считал, что разность подходов и мнений необходима для науки. Например, он оспаривал некоторые работы Д.С. Лихачева[65]65
  Дмитрий Сергеевич Лихачев – филолог, культуролог, искусствовед, академик РАН.


[Закрыть], что не мешало его глубокому дружескому расположению к выдающемуся ученому.

Как-то сказал, что если Дмитрий Сергеевич мог прийти на доклад со сломанным ребром[66]66
  В 1976 году Лихачев отказался подписать письмо против А.Д. Сахарова. Вскоре после этого ученого избили на лестничной клетке его дома, сломав ему два ребра.


[Закрыть] в семьдесят лет, то все остальное уходит в тень.

Также с большим уважением говорил о П.Г. Богатыреве, замечательном филологе-фольклористе, переводчике «Похождений бравого солдата Швейка» Гашека. Богатырев (несмотря на репрессии пятидесятых годов) остался оптимистом, любил жизнь, работал до последнего. Был участником всех летних школ в Кяэрику, и (мелкая, но запомнившаяся по Юриным рассказам деталь), не гнушаясь походными условиями спортивной базы Тартуского университета, где проводили летние школы по вторичным моделирующим системам, лазал под потолок на двойную койку-кровать, уверяя всех, что прекрасно устроен.

Ю.М. очень переживал смерть П.Г. Богатырева, летом 1971 года был на его похоронах в Москве, на обеих панихидах, гражданской и церковной. К изумлению Ю.М., В. Шкловский[67]67
  Виктор Борисович Шкловский – писатель, литературовед, критик, киновед и киносценарист.


[Закрыть], который уже давно отрекся от своих молодых идей, громовым голосом известил на панихиде, что выступает от ОПОЯЗа. Ю. очень устал, было ему тяжело, сразу после похорон позвонил мне, и мы встретились. Вспоминал, что минувшей зимой умер В.М. Жирмунский[68]68
  Виктор Максимович Жирмунский – лингвист и литературовед, академик АН СССР.


[Закрыть]. «Уходят последние», – с горечью говорил он. Когда его слегка отпустило, стал рассказывать о Пушкине, который мог сохранять бодрость духа даже в тяжелые, несчастливые времена. А вот у Лермонтова все наоборот: «Ему было плохо даже тогда, когда он ел мороженое», – сказал Юра.

Я говорила уже, что Ю.М. был человеком решительных поступков. Мне кажется, рефлексия вообще не была ему свойственна. Проявлялось это в крупных, серьезных жизненных ситуациях, но также и в мелочах. Вот одна из историй, мне рассказанная и, как мне кажется, точно его характеризующая. Еще в 50-е годы в Тарту был куплен довольно дорогой по тем временам проигрыватель. Что-то в нем не работало, и Ю.М. несколько раз вынужден был отсылать его из магазина в мастерскую и обратно. В конце концов ему это надоело, он пришел в магазин, продавший негодную вещь, со всего маху бросил проигрыватель на прилавок так, что все винтики полетели, и ушел. Продавец магазина потом десять лет почтительно здоровался с ним, встречая на улице.

Робость тоже была Юре свойственна, но он скрывал ее. Борясь с нею, преодолевая ее, он воспитывал себя с самого детства. В детстве боялся змей («все приматы ненавидят змей, так что я не исключение…»). Чтобы преодолеть в себе этот страх, специально пошел в кружок юннатов и там возился со змеями.

По его словам, на фронте до 1943 года он вел себя неразумно, бросаясь в самое пекло. Побудительные причины те же – преодоление страха. Только после поумнел и стал осмотрительнее.

14

Ю.М. привязался к моей дочери Марине, как к родной, и повторял это часто. Когда было худо у нее в семье, он, считая, что работа стимулирует интерес к жизни и помогает бороться с невзгодами, в 1978 году предложил Марине тему диссертации, над которой ей было бы интересно работать. Он относился к этому очень серьезно: посылал ей нужные статьи, рекомендовал источники, сидел иногда по три часа, читая то, что она уже написала. Уверял меня, что она делает интересные наблюдения, что у нее есть способности. Однажды прислал ей оттиск статьи некоего Юсупова с Урала, у которого был оппонентом на защите диссертации, сам просил у него разрешения для Марины ознакомиться с его работой. Марина работала с большим увлечением и всегда вспоминает это время как счастливейшее в своей жизни.

Марина сердечно полюбила Ю.М. Посещала его доклады и очень любила даже короткие встречи с ним. Каждый его приезд в Москву был для нее праздником. В честь Ю.М. она назвала своего младшего сына Юрой[69]69
  Юрий Колокольников – актер театра и кино.


[Закрыть].

Ю.М. часто и с благодарностью вспоминал, как Марина на один день приехала в Тарту, чтобы передать ему от меня «бесцензурное» письмо и лекарства. В 1972 году Ю.М. заболел инфекционной желтухой, и я была лишена возможности переписки, а главное, ничего не могла узнать о его состоянии. Привезенному письму Ю.М. так обрадовался, что писал мне, как «светилась тумбочка»[70]70
  См. письмо от 2 декабря 1972 г.


[Закрыть], в которой оно лежало. Неожиданное появление Марины в больнице он запомнил навсегда. Сначала он Марину не узнал. Смущаясь, она сказала: «Я от мамы». Но болезненный вид Ю.М. настолько поразил ее, что она еле сдерживала слезы, а встать и уйти не могла. Рассказывала о своей учебе, о том, что ее грозят исключить из института за ошибки в немецких падежах – преподаватель требовала безукоризненного знания грамматики в первые же месяцы изучения нового языка. Ю.М. советовал ей учить немецкие стихи наизусть. Тревожился о том, что она будет делать одна в Тарту до отхода поезда обратно в Москву.

Марина еще раз побывала в Тарту летом 1979 года в трудное для Ю.М. время. Он говорил мне, что буквально умирал в то лето. Тяжелое состояние продолжалось весь июнь после сильного творческого подъема в мае, когда он одним махом написал четыре статьи. Приходя домой из университета, Ю.М. валился и спал, не мог никому, даже сестрам, отвечать на письма. Были перебои в работе сердца, и ему казалось, что дни его сочтены. Именно в таком состоянии Ю.М. начал принимать государственные экзамены. Марина была в Тарту проездом из Литвы. Купив букет пионов, она подошла к аудитории, где шли экзамены.

По ее словам, такой тяжелой мрачности она никогда до этого не замечала в Юрии Михайловиче, он был пугающе угнетен[71]71
  Это состояние Ю.М. описал в письме к Б.А. Успенскому от 20 июня 1979 года. «Простите, что долго Вам не писал и не звонил, – со мной была одна довольно странная штука. После лихорадочной работы весной, имевшей характер “опиума для народа” – я зарылся в нее, отключаясь от всего внешнего, и в короткий срок написал несколько больших статей, на меня вдруг напала с конца мая страшная тоска и апатия. Я не мог себя заставить ни письма написать, ни чем-нибудь заняться и только лишь хотел спать. Читать я тоже не мог <…>. Все это закончилось печеночно-сердечным приступом. К счастью, сейчас я уже выкарабкиваюсь из этого дурацкого состояния – снова бодр, здрав и весел. Первый раз в жизни со мной была такая штука – это не обычная хандра, которая находит на всякого мыслящего человека регулярно, а чувство какой-то душевной ликвидации». Полный текст письма см.: Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Переписка. М., 2008.


[Закрыть]. Но, увидев ее, он преобразился, заулыбался, повел в буфет, а потом пригласил домой и беседовал с ней у себя в кабинете. Она поразилась тому, как «не по-профессорски» выглядит его рабочий стол. Стола-то, собственно, и не было. Вместо него – низкий журнальный столик, на нем пишущая машинка, стеллажи книг по стенам и в углу узкая койка, покрытая полосатым пледом. Потом Ю.М. показывал ей Тарту.

Марина и в этот раз спасла меня от неизвестности и тревоги, потому что три месяца не было от Ю.М. ни одного письма. Он сказал мне, что после приезда Марины он начал выздоравливать и приходить в себя. Когда позже Марина переводила для своих студентов литературу по психолингвистике и составляла для них словарь психологических терминов, Ю.М. предложил прочитать для них лекцию[72]72
  Дочь Ф.С. Марина преподавала английский язык на факультете психологии МГУ.


[Закрыть]. Дважды Ю.М. был у Марины дома. В первый раз, когда еще не разладилась окончательно ее семейная жизнь, он рассказывал про внучек (как всегда, владел разговором он), но развеселить или разговорить моего бывшего зятя даже он не смог, хотя очень старался. И после визита, в который Марина вложила немало сил и любви, – сказал мне, что у Андрея, мужа Марины, невыносимый характер.

В 1985 году, когда Марина осталась одна с двумя детьми и душевное ее состояние было тяжелым, Ю.М. сам предложил мне навестить ее дома. Мы сидели и пили чай по-домашнему, но Ю.М., со свойственной ему проницательностью, многое подметил в поведении и характере детей. Маленький Юра, которому было тогда пять лет, с детской непосредственностью вскарабкался к Ю.М. на колени и спросил, не согласится ли тот быть его папой. Это больно поразило Ю.М., и на обратном пути в такси он все сокрушался. Вернувшись в Тарту, написал Марине, как он выразился, «ненаучное» письмо. В нем он не только делился с ней своими наблюдениями, но и предлагал некую стратегию поведения, направленную на восстановление душевного равновесия ее и сыновей. «Рану детей надо лечить, – писал он. – Это задача, перед которой должны отступить все личные переживания. Как лечить? Знаю, что скажу трудную, почти невозможную вещь: надо успокоиться самой. И не внешне. Притворное спокойствие не поможет. Дети (особенно импульсивный Юра), как собаки, ловят не слова, а флюиды и токи. Обмануть их нельзя. Юра внутренне чудовищно напряжен. Только тихая, спокойная атмосфера дома может его постепенно разрядить. Иначе детские неврозы могут дать потом тяжелейшие последствия и для характера, и для здоровья. Вам надо пересилить себя. Не бередить себе душу старыми переживаниями и воспоминаниями, а решительно перевернуть страницу». Кончалось письмо словами: «Пишу волнуясь»[73]73
  Письмо это, в числе девяти других, ей адресованных, – тогда она носила фамилию Колокольникова, – было включено Б.Ф. Егоровым в изданный им в 1997 году том писем Ю.М. Лотмана.


[Закрыть].

Тогда же, еще в Москве, он предложил ей новую научную тему, которая могла бы ее заинтересовать: «Женская культура в Англии». Посоветовал рассмотреть Мэри Шелли и женские романы ужасов. Полагал, что можно провести эту линию вплоть до поздней традиции фантастов. Заметил, что ни в России, ни во Франции такой линии не существовало.

Когда Марина получила визу на выезд из СССР, Ю.М. специально приехал раньше в Москву перед поездкой в Финляндию, чтобы проститься с ней[74]74
  См. письмо от 20 марта 1987 г.


[Закрыть].

Уже позже писал ей письма в Канаду, подсказывая структуру книги о русском юморе и анекдотах, которую она задумала. Дал ей также сопроводительное письмо к Мельчуку[75]75
  Игорь Александрович Мельчук – лингвист, создатель лингвистической теории «Смысл ↔ Текст». Профессор Монреальского университета.


[Закрыть], работавшему тогда в Монреальском университете. Много раз потом в письмах[76]76
  См. письма от 25 февраля, 12 марта, 14 марта и апреля 1992 г.


[Закрыть] ко мне спрашивал, помогла ли ей рекомендация. К сожалению, Марине не удалось связаться с Мельчуком.

В тех случаях, когда я не могла отправить Ю.М. письма (лежала в больнице или жила на даче, где не было почты), Марина сообщала ему о положении дел в нашей семье, поскольку Ю.М. всегда тревожился, когда не получал долго известий.

15

Наши жизни были слиты много лет, естественно, что мы постоянно делились заботами сначала о детях, потом и о внуках, вообще о наших семейных делах. Во времена, когда начался массовый отъезд интеллигенции на Запад и во многих семьях такая возможность обсуждалась, дети Юры не хотели уезжать без него, а он не мыслил своей жизни за границей. Семидесятые годы, время брежневского застоя, казались беспросветными, и Юра говорил мне, что его сломить трудно, но одного он не вынес бы: если бы мучили его детей. Он всегда с беспокойством думал и говорил о Грише. Когда стали появляться внуки – дети Миши и, позже, Леши, – Юра не мог говорить о них без волнения, сам удивляясь тому, как много они значат теперь в его жизни. Обожал внучку Машу, в которой все его восхищало. Одна из внучек (кажется, Саша) переживала, когда ей было пять лет, что у человека только одно сердце. Хотела, чтобы было два, поскольку одно у дедушки больное, а второе было бы запасное.

Конечно, не все поступки детей мы одобряли. Часто, пытаясь осмыслить мотивы их поведения, мы говорили себе, что наши дети не умеют терпеть, как умели мы. Ю. говорил, что они «детские» дети и напоминают ему детей, запутавшихся в лесу, одиноких, не знающих правильного пути, из сказки братьев Гримм. Он считал, что виноваты и мы, что не можем помочь им, не умеем создать другую жизнь, в которой было бы им легче. Но мы любили их, страдали их страданиями и, как могли, помогали.

Невозможно понять, как случилось, что в 1991–1992 годах, когда умерла Зара, развалился этот Дом, столь важный для Юры. Разве не на Юре он держался? Как могло случиться, что Ю.М., который всем был так нужен, любим сыновьями, невестками, внуками, вдруг стал «в сущности никому не нужен»[77]77
  См. письмо от 19 мая 1991 г.


[Закрыть], как он мне писал? Как случилось, что начались там бытовые размолвки, на которые тоже намекал он мне в письмах того времени? Я знаю, что у детей была нелегкая жизнь: работа, собственные дети, все понимаю. И все же: как случилось, что именно секретарши и ученицы – а не родные дети – были с Юрой в больнице, работали с ним, кормили и помогали ему, потерявшему от множественных инсультов способность читать и писать?

До самых последних минут жизни Юра оставался самим собой, и самообладание не покинуло его. В реанимационное отделение, из которого Ю.М. уже не вышел живым, допускали только Мишу. В редкие минуты, когда просветлялся больной умирающий мозг, Юра рисовал для сына карикатуры на самого себя.

* * *

Зара была старше нас с Юрой курсом. В университете я была поверхностно с ней знакома. Она была красива лицом, точеным и одухотворенным, бедно, как и все мы в послевоенные годы, но и без особого внимания к своей внешности одета: в ее кругу и кругу ее подруг внимание к одежде почиталось мещанством. Помню, что еще студенткой она занималась научной работой и, кажется, была весьма активна в общественной работе. Помню также, что нисколько не удивилась, когда узнала от кого-то, что Лотман женился на Заре Минц. Мне казалось, что они очень подходят друг другу. В. Гельман вспоминал, что в юности Зара была очень веселой. Бедная Зара незадолго до своей безвременной и столь несправедливо ранней смерти как бы с надеждой спросила меня: «Фрина, вы, кажется, были фифой в студенческие годы?». Мы все вкладывали в слово «фифа» одинаковый смысл: пустышка, не интересующаяся серьезными вещами. Тряпки, танцы и мальчики – вот мир фифы. Я ответила ей, что фифой не была. Чем я сильно отличалась от Зары-студентки, так это малыми способностями и знаниями, что и заставляло меня догонять, догонять, просиживая в Публичной библиотеке от звонка до звонка. Пополнять пробелы воспитания и образования, уходить от глубокой провинциальности, от мещанской среды, с которой я порвала намеренно. Да, я любила и танцы, и музыку: мир чувств был моим миром, я не жила наукой, как Зара. То, что я училась на пятерки, ничего для меня не значило: я достаточно критически относилась к своим возможностям.

В конце ноября 1971 года в Доме литераторов в Москве состоялись Блоковские чтения. Больной в то время Орлов[78]78
  Владимир Николаевич Орлов – литературовед, специалист по Блоку.


[Закрыть] не приехал. Что-то бормотал Антокольский[79]79
  Павел Григорьевич Антокольский – поэт, переводчик.


[Закрыть], открывая вечер, и в это время очень робко и с улыбкой вышла на сцену и села за стол в президиуме Зара. Ее доклад «Блок и революционно-демократические традиции» оказался основным. Перепишу свою запись в дневнике, сделанную в тот же вечер после ее доклада.

«Черное платье, поверх – толстая серая кофта, коричневые сапоги и толстые чулки. <…> Поразило меня сразу, как много в ней Юриного. Лексика, жесты, даже слегка заикающийся голос, даже сжатая у боковой стенки кафедры рука – его обычный жест. И эта застенчивая улыбка, и просьба к президиуму: “Можно мне еще две минуты?” Красивое моложавое лицо все с теми же правильными чертами, идущая к ней седина, и эта прическа с косой – все в ней было прелестно…» Доклад был блестящим, и вот, в первый раз слушая ее, я поняла, что Юра ей не помогает, что все это – ее собственные достижения в науке. Первое же время, несколько первых лет, думала, что Юра ей помог стать тем, кем она стала в науке о Блоке. А тогда, после доклада было желание немедленно написать Юре, отказаться от него, сказать, что нельзя ее так мучить.

Через две недели после этого вечера Ю. приехал в Москву «просто так», как он сказал мне, «встретить с тобой Новый год». Я прямо на улице, возле Библиотеки Ленина быстро-быстро стала рассказывать, что я чувствовала, слушая Зару. А чувствовала я ужасную вину перед ней, и тогда же дала себе слово, что постараюсь как можно меньше травмировать ее. Но разве это было в моих силах? Это жизнь не дала, это Юра не смог. От этого, правда, моя вина перед нею не меньше его вины.

Этим полны мои дневниковые записи 1971–72 годов. Как больно мне было слышать от Юры, что когда он уезжает из Москвы, то сначала заледеневает внешне, перестает улыбаться, потом начинает чувствовать лед внутри – это нечто вроде анабиоза у рыб, и тогда, говорил он, понятно, что надо опять ехать в Москву. Горько мне было слышать от него и другое: «Я могу прийти домой с одним усом, и Зара не заметит. Но если я изменю в своих исследованиях что-то – вот это будет ее серьезно заботить».

Семейные привычки, тем не менее, сохранялись: часто прямо на вокзале, при мне, Юра давал домой телеграмму, что доехал благополучно (телефона тогда у Лотманов еще не было), а когда появился телефон, Зара регулярно звонила, справлялась о делах и самочувствии. Я уверена, что Юра чувствовал постоянную вину перед нею. И, цитируя «старого циника» Ларошфуко, говорил, что мы еще можем простить вину тем, кто виноват перед нами, но никогда не прощаем тех, перед кем сами виноваты.

С другой стороны, он в принципе не считал любовь грехом, и когда меня мучила греховность нашей любви, часто утешал меня, неизменно повторял любимые им слова Апостола Павла из Первого послания Коринфянам: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею; То я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества и знаю все тайны И имею всякое познание, и всю веру, так что могу и горы переставлять, А не имею любви, то я ничто» (1Кор. 13:1).

Но говорил он и другое: «Зара очень одинока и понимает это». И – страдал за нее. Знал, какие боли она терпит от артроза, переживал и говорил об этом со мной постоянно. Страдал, когда в Мюнхене пришлось истратить все деньги на его собственное лечение, хотя поехали они туда для того, чтобы сделать ей операцию. Лина Соломоновна (жена Осповата) говорила мне, что пока Ю.М. был здоров, «он держал Зару».

Лекарства, которые я доставала для Зары, помогали лишь на короткое время. Когда ее боли в конце 80-х годов усилились, я показывала ее снимки опытному специалисту, у которого лечилась сама. Он сказал мне, что операция не необходима, что можно жить и так, а боль облегчить, пользуясь костылями. Я передала эти слова Юре, но он решился на операцию. Говорил, пока жив, должен сделать все возможное для нее, потом некому будет… Его главной заботой стало найти деньги для операции.

Я видела Зару в последний раз 25 сентября 1990 года в Москве в квартире Осповатов, ровно за месяц до ее смерти. Они с Юрой тогда готовились ехать в Италию для операции, а я уезжала в Канаду.

Мне не дано узнать, но я могу понять, что именно передумал и перечувствовал Юра, когда, больной и одинокий, остался один после ее кончины.

Возможно, в посвящении ей книги «Культура и взрыв» – отголоски этих тяжелых, мучительных раздумий. В письмах ко мне в 1991 году он писал: «Думаю о тебе, а ночами плачу о Заре»[80]80
  См. письмо от 27 апреля 1991 г.


[Закрыть]. Он видел повторяющийся сон: он догоняет поезд, в котором, он знает, едет Зара. Он готовил ее к своей смерти, себя – к ее смерти – не приготовил…