Текст книги "Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма"

23

После всего пережитого и Юра, и я чувствовали себя очень уставшими. Уже не хватало сил ни на долгие прогулки, ни на поездки за город. Можно было только вспоминать, как чудесно мы лет десять назад провели время в Дубровицах, когда Юра знакомил меня с имением Дмитриева-Мамонова. Как бродили по осеннему лесу в Монино[116]116
  См. письмо от 19 сентября 1977 г. и примечание 1 на с. 161, а также «Из Дневника», запись за 1978 г.


[Закрыть], где сохранилось имение петровского Брюса. Даже слепни, мучившие нас, пока шли по лесу, вспоминались теперь почему-то с нежностью. Воспоминания не были горькими, все еще было хорошо, только деваться нам было совершенно некуда. У меня дома – больной парализованный муж. В доме Б.А. Успенского, где подросли сыновья, стало очень тесно, и Ю.М. теперь останавливался у его матери Густавы Исааковны, давно уже не выходившей из дома. Она его любила и старалась принимать как можно лучше, но он видел, что ей это тяжело, и при своей деликатности не хотел затруднять ее. Таким образом, в Москву Юра приезжал все реже.

Мы с ним отмечали, как все вокруг нас старятся, сгибаются под грузом постоянной усталости. Помню, что и я иногда стала жаловаться ему, что сил нет, когда он звонил из Тарту. Он прекрасно понимал меня, но говорил, что нам нельзя уходить: «Мы подпорки и держим других». О себе же говорил, что всегда и везде чувствует себя стариком, что со мною еще бывает иногда весел и улыбается, а дома мрачен, может не улыбаться неделями. Но, опять-таки, стоило нам побыть вместе хотя бы несколько часов, как мы забывали о горестях, и смеялись, и шутили. Никогда не покидало Ю.М. убеждение, что нам много дано: «с походом и пароходом». Эта присказка осталась у него с тех давних времен, когда в голодные годы его, как он выражался, «лихая» мама повезла всех своих детей откармливать в Крым. Мужик на рынке, что-то ей отвешивая, приговаривал, что дает «с походом и пароходом».

Да, мы еще держались, и Юра говорил: «Голова полна идей и замыслов, а старое тело так быстро выматывается!» Способность к творчеству была для него определяющей: сильнее всего Ю.М. боялся, что «откажет голова». Как Пушкин, он боялся безумия. Помнил – хотя говорил об этом редко, – как, почти потеряв разум, в течение двух лет умирала его мама.

Кажется, еще до 1985 года он позволял себе выпить водочки, хотя врачи ему и запретили это. Выпить Юра любил, и я, шутя, называла его старым пьяницей, а он поправлял: «Старый. Пьяница».

В 1984 году Ю. привез мне сборник Мичиганского университета «Semiosis», в котором вдовой Р. Якобсона была посмертно опубликована статья ученого, рассказ-комментарий к стихотворению Маяковского «Товарищу Нетте». Статья начиналась такими словами: «Прозорливый до ясновидения Ю.М. Лотман дал в своем недавнем труде (Роман Пушкина “Евгений Онегин”) образцовый комментарий не только к сложнейшему из пушкинских творений, но и заодно, и в первую очередь, к методам и задачам комментирования».

12 ноября 1984 года Ю.М. вернулся из Венгрии, где успешно, даже триумфально, выступал с докладом о культуре XVIII века, который за одну ночь переподготовил на французском языке. Вернувшись, сделал блестящий доклад о русском романе в Пушкинском музее в Москве на конференции «Мир Пиковой Дамы». Кто только не пришел на его доклад! Как обычно, он привлек цвет московской интеллигенции.

Но по-прежнему, несмотря на общее признание, Юре продолжали чинить препятствия, мешая ему реализовать свои замыслы. Так, работая в ЦГАОРе[117]117
  ЦГАОР – Центральный государственный архив Октябрьской революции, высших органов государственной власти и органов государственного управления СССР.


[Закрыть] и перечитывая письма Лунина из Сибири, написанные по-французски, Ю.М. задумал составить антологию русских писателей, писавших на французском, – «Французский Парнас русских писателей». Он с увлечением работал, готовя книгу для издательства «Прогресс». Но там испугались текстов Чаадаева. Полтора века назад их автора объявили сумасшедшим. Теперь главный редактор советского издательства отказывался включить эти тексты в планируемую Ю.М. книгу. Ю.М. при мне звонил главному редактору «Прогресса» и сказал ему буквально следующее: «Наша квалификация не позволяет нам подписаться под текстами, где не будет Чаадаева». Не пойдя на компромисс, они с Розенцвейгом[118]118
  Виктор Юльевич Розенцвейг – лингвист, специалист по теории перевода; организатор науки. Множество работ написал в соавторстве с Ю. Лотманом.


[Закрыть] забрали книжку из издательства.

В 60-е годы Ю.М. воспринял вторжение советских танков в Чехословакию как личное несчастье; в 80-е у него болела совесть за развязанную советским правительством войну в Афганистане. Провоевавший четыре года на фронте и имевший много наград за храбрость, Ю.М. считал, что в Афганистане убивают и его именем.

В 1985 году Ю.М. звали печататься в «Огоньке». Было это за год до прихода туда знаменитого редактора Виталия Коротича, сделавшего «Огонек» рупором гласности и перестройки. Ю.М. прочитал статью Стаднюка в «старом», еще официозном «Огоньке». Она объясняла расстрелы советских военачальников в 30-е годы… белогвардейским заговором. Ю.М. твердо сказал в редакции: «Я ознакомился с материалами “Огонька” и, к сожалению, ничего в таком роде дать вам не смогу».

* * *

Мне казалось, что с иссякающими физическими силами уходит и наша любовь. Я писала об этом в своих дневниках с сердечной печалью. А Юра, раздумывая о нашей ситуации, не раз замечал, что ситуация не направлена против нас лично, что это энтропия, общий хаос – против всех.

На моем письменном столе в Канаде стоит наша с ним последняя фотография: мы на юбилейной встрече с однокурсниками в Ленинграде в июне 1985 года. Только, кажется, мы с Юрой одни и улыбаемся на ней. Он, как всегда, в центре и меня держит рядом с собой. Это наша с ним последняя встреча в любимом городе нашей юности. Юра настоял, чтобы я села рядом с ним, за один стол с его группой. Настроение было хорошим. Мы сбежали до конца вечера. Были белые ночи, и пошел теплый июньский дождь, любимый нами. И назавтра мы гуляли по городу. Было тихо, тепло, и не думалось ни о чем печальном. Ю.М., как всегда, рассказывал мне о своих замыслах. Он тогда написал важную, как ему казалось, статью – «“Фаталист” и проблемы Востока и Запада в творчестве Лермонтова»[119]119
  Лотман Ю.М. «Фаталист» и проблема Востока и Запада в творчестве М.Ю. Лермонтова // Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь: Книга для учителя. М.: Просвещение, 1988. С. 218–234.


[Закрыть].

Ю.М. говорил, что Андроников[120]120
  Ираклий Луарсабович Андроников – писатель, литературовед, мастер художественного рассказа, телеведущий.


[Закрыть] привнес в жанр исследований о Лермонтове несерьезную, развлекательную струю, и теперь принято писать, как он выразился, в духе «Тайн Н.Ф.И.»[121]121
  Наталья Федоровна Иванова – «таинственная незнакомка» Н.Ф.И., чьи инициалы удалось раскрыть Андроникову и несчастной любви к которой Лермонтов посвятил так называемый ивановский цикл. См. также письмо от 16 ноября 1984 г.


[Закрыть]. Написанная статья имела для Ю.М. принципиальное значение. Но то, что мы принимаем за классику, за устоявшиеся идеи Ю.М., требовало от него раздумий. Написав статью, он не был уверен, что дает правильную оценку Лермонтову. Выражал Ю.М. свои сомнения таким образом: «Не знаю пока, не хрюканье ли это». На военном жаргоне времен Великой Отечественной хрюканьем называли звук, который издавал летящий мимо цели снаряд.

Из Ленинграда мы вместе возвращались в Москву. Было грустно, казалось, что что-то безвозвратно потеряно. Появились в наших разговорах какие-то новые ноты. «Мы ведь не только муж и жена. Мы и душой очень близкие люди», – повторял Юра. И снова – раздумья о смерти. Хотя он не верил в Бога, но часто мыслью обращался к тому, что будет за последней чертой. Говорил, что не боится смерти, что ушло детское «значит, никогда больше?», а появилось что-то космическое: не боится чувствовать себя атомом, который станет землею. Говорил, что иногда воображает себя маленьким огоньком, и очень счастливым. Тогда же сказал, что будет завещать не говорить о нем речей на панихиде.

24

Начинаю писать о последнем периоде наших отношений, с 1986 года до моего отъезда в Канаду в 1990 году. Самое трудное и самое мучительное время. Ю.М. приводил мне слова Ахматовой, слышанные ею от Модильяни: иногда бывает так трудно, что нельзя думать о самом дорогом. Это вполне относилось и к нам. Мы даже и виделись изредка, но для меня ушло то главное, что держало меня на земле, – чувство Юриного постоянного присутствия в моей жизни. Ведь когда Ю.М. писал мне: «Неважно, где мы живем, мы же все равно вместе», – я думала и испытывала то же самое. Но раньше я знала, что нужна ему, что бы ни случилось в жизни. А теперь это ощущение нужности ушло.

Юра, можно сказать, теперь не приезжал, а только проезжал через Москву. Мы виделись все как-то на бегу, очень мало, и это повергало меня в отчаяние. Причем мне было очевидно, что времени у него действительно нет, но принять это новое оказалось чрезвычайно трудно. Ю.М. понимал, что я чувствую, и не уставал произносить «Я тебя люблю», но это как-то теряло свой прежний смысл. Он соглашался, что если бы удалось хоть несколько дней побыть вместе, то горечь ушла бы, уверял меня, что все еще у нас впереди. И себя уверял в этом, но, мне кажется, уже и сам не верил в это и часто грустно заключал: «Так сложилась жизнь». Или: «Прости меня: я испортил тебе жизнь». Я писала в дневнике: «Прошу у Бога покоя, смирения. Принимать все, как есть, не желать ни другого, ни лучшего».

Разумеется, трудные обстоятельства, болезни близких подтачивали силы. Все тяжелее становился Гриша[122]122
  См. об этом письмо от 20 января 1986 г.


[Закрыть]. Его мучила крупная дрожь парализованной руки. Я советовалась с врачом, лечившим моего мужа, и он, как и тартуские врачи, рекомендовал операцию. Сам Гриша был даже доволен тем, что получил инвалидность и сможет не работать. Ему, к тому же, строилась отдельная квартира…

Когда в мае 1984 года цензура вырезала очередной том «Трудов», то ни Зара, ни Юра уже не могли воспринимать это так тяжело, как раньше. Написанное, говорил Ю., все равно выходит. Зару теперь больше волнуют внуки и непосредственная преподавательская работа.

Ю.М. отдал в «Новый мир» рецензию на книжку Гастева о Леонардо – плод его размышлений о жизни исторической личности, о том, как писать биографию. По-прежнему говорил, что голова работает и идеи кипят.

В Вильянди приезжал Б. Окуджава. Молодой театр ставил его «Путешествие дилетантов». Ю.М. консультировал актеров по изображенной в романе эпохе. После спектакля Окуджава пел новые песни, и Ю. радовался проведенному с ним вечеру. Также как и я, Юра любил Окуджаву. Рассуждая с Зарой о феномене поэта и его популярности, они пришли к выводу, что секрет успеха кроется в языке: Окуджава сумел сделать разговорный язык своего времени языком поэзии. Ю. любил не только стихи-песни Окуджавы, но и внимательно читал его прозу, отмечая, что в ней точно подмечен дух эпохи. Историзма в прозе поэта больше, чем в исторических разысканиях исследователей, пользующихся архивами, говорил Юра. Еще в 1972 году, передавая мне для Б. Окуджавы[123]123
  Ф.С. Сонкина была лично знакома с Б. Окуджавой.


[Закрыть] «Тезисы докладов IV Летней школы в Кяэрику» со своей статьей «Стыд и страх в механизме культуры», Ю.М. сделал на ней следующую надпись: «Прошу рассматривать эту статью как предисловие к еще не написанному письму о Ваших исторических повестях». Я думаю, что роль этого ненаписанного письма и сыграла работа Ю.М. с театром в Вильянди, ставившим окуджавскую прозу.

Летом 1984 года Ю.М. прочитал в ГМИИ доклад «Натюрморт и малый мир». Говорил мне, что стал больше волноваться, когда выступает, и что преодоление волнения хотя и удается ему, но стоит большого напряжения, «стоит дорого», как он выразился. Юра чувствовал бег времени: теперь и Москва обросла воспоминаниями, словно все, что было, было давно…

Грише предстояла операция, и Юра с Зарой и с ним приехали в Москву. С точки зрения невропатологов операция прошла успешно: крупная дрожь в руке сменилась мелкой, с которой можно было как-то жить. Но Юру с Зарой результат операции расстроил. Юра уехал из Москвы раньше, сказав, что лекции горят. Перед его отъездом мы гуляли в Сокольниках, и Юра все повторял: «Не бросай меня», но все равно мы оба чувствовали, что старое ушло без возврата. Дом мой теперь был закрыт для нас. Даже ресторан Дома ученых не работал. Как в сказке Андерсена о Гадком Утенке, зеркальце чистой воды затягивалось льдом, становясь все меньше. Так, за 1988 год мы встретились всего два раза.

Между тем начиная с 1986 года меня заботит судьба Марины, которая одна с двумя сыновьями решила уехать на Запад. Нарастает чувство одиночества. Мы с Ю.М. по-прежнему не ссоримся, но на мои сожаления, что редко видимся, он отвечает: «Так я же не мог», или «Так я же болел», или «Должен же я был увидеться с сестрами». Никогда раньше он не говорил так со мной. Я внутренне вся сжималась… Но в 1986 году мне начинает казаться, что дело не только в его крайней (теперь привычной) усталости, но что он болен. Он физически все время чувствовал себя плохо, но перебарывал себя и, казалось, не понимал, что болен.

Много говорит о недоделанных работах, о том, что нужно спешить, что нужно больше (как если бы это было возможно!) работать.

Мелкие, но о многом говорящие симптомы только подтверждали мою тревогу: Юра совершенно перестал выносить поезд[124]124
  См. письмо, написанное осенью 1985 г.


[Закрыть] и все больше страдал от холода. Наши прогулки по Москве мучили его: он беспрестанно мерз. Единственным нашим приютом стал Дом литераторов, где Юра мог побыть в тепле. Там было всегда шумно, накурено, много знакомых, но другого места нам не было. Мои редкие записи в дневнике этого времени полны горечи. Но я радовалась, конечно, что Юра, которого советская власть десятилетиями не пускала за границу, наконец смог увидеть мир. В начале 1987 года он был в Осло, потом поехал на Кубу. Видались мы коротко, на людях. В мае 1987 года вся его кафедра отправилась в Финляндию. Летели через Москву. Он приехал в Москву раньше, специально, чтобы проститься с Мариной, навсегда покидавшей Россию. Подарил ей свой фотографический портрет с автографом.

Осенью того же года в Венгрии на конгрессе по просвещению Ю.М. руководил секцией. Задумал там большую работу по созданию международного словаря эмблематики XVIII века. Шутил, что и мне там найдется работа. (Я к этому времени ушла на пенсию, ухаживала за мужем.)

Вместе с тем он стал осторожно уговаривать меня уехать к дочери, которая жила теперь с детьми в Канаде. Уехать навсегда. Говорил, что одна я в России погибну. Теперь-то я понимаю, что руководило им и что значило «одна»: он чувствовал, что подходит к последней черте, что истекает отпущенный ему на земле срок. 27 января 1988 года мы отмечали наше двадцатилетие, и Юра специально приехал в Москву. За долгие годы, кажется, в первый раз он не был в Ленинграде в День снятия блокады и в день рождения сестры Виктории Михайловны. Я изо всех сил старалась быть прежней, и Юра тоже. Мы ведь оба понимали, что не виноваты, что не чувства ушли, а жизнь лишила нас сил, наша двойная жизнь, болезни близких. Мы тянули сколько могли – и вот исчерпали свои силы.

Празднуя свою годовщину, мы сидели в кафе в ЦДЛ, Юра заказал бутылку шампанского и, как всегда при наших подсчетах, шутил: «…кто отмечает двадцать лет, а кто – сорок». Опять и опять твердил мне, что мы друг другу нужны, где бы ни жили. В апреле 1988 года я уехала в первый раз в гости к Марине в Канаду.

25

В феврале Юра с Зарой поехали в Мюнхен, воспользовавшись премией Гумбольдта. Они должны были там прожить десять месяцев. Главная цель, как я уже говорила выше, была операция Зары[125]125
  См. письмо от 5 мая 1989 г.


[Закрыть]. Я писала ему в Москву до востребования. Мои письма из Москвы почему-то пропадали, что причиняло Юре тоску и беспокойство. Последнее письмо от Юры пришло, датированное 9 мая 1989 года, а потом – ни строчки!

И тут вдруг – как снег на голову! От племянницы Наташи узнаю, что Ю.М. перенес операцию. Госпитализировали с инсультом, а обнаружен рак! Удалена почка, но теперь поправляется! Значит, давно мучившие его «почечные колики» оказались раковой опухолью, не диагностированной в России…

Осенью 1989 года мы с мужем снова должны были ехать в Канаду. Туда мне пришли от Юры два таких больных письма! Он писал, что возвращается к жизни, что интеллект не пострадал, что «верный друг Зара спасла его»[126]126
  См. письма от 17–18 сентября и 8–9 октября 1989 г.


[Закрыть]. Как только мы вернулись в Москву (в ноябре), я звонила в Ленинград, но узнать детали не удалось. Подробности, и особенно прогноз, я узнала от жены А. Осповата Лины. Она обещала передать Ю.М., что я звонила.

Мне ли не знать, что делает инсульт с человеком! Юру задело не очень сильно, гораздо опаснее был прогноз с метастазами. Вероятно, немецкие врачи спасли ему жизнь, продлив ее еще на четыре года.

Вернулись Юра и Зара назад в Москву 30 ноября и завтра же должны были ехать в Тарту. Юра позвонил мне вечером по приезде. Голос был слаб, непривычен, не его голос. Я чувствовала, что он совершенно не свободен. Позже это объяснилось: Зара не отпускала его от себя ни на минуту – в результате инсульта он потерял боковое зрение, и она, естественно, боялась за него, особенно в Москве.

Верный себе, Ю.М. не уступил ни инсульту, ни раку и продолжал работать. Еще до болезни он задумал провести в Тарту конференцию, посвященную 200-летию Французской революции, и осуществил задуманное. Не только сделал свой доклад, но еще и провел прения по докладам коллег. Планировал также турне по Европе с чтением лекций.

Иногда звонил мне в Москву. Если попадал на моего мужа, спокойно разговаривал с ним. Мне передавал приветы от Зары, просил прислать ей какое-то лекарство. Звонила и я. Если Юры не было дома или он не мог подойти, я разговаривала с Зарой, которая охотно и подробно рассказывала мне, как Юра себя чувствует.

19 февраля 1990 года я впервые увидела Юру на экране телевизора. Прошел год с тех пор, как мы виделись в последний раз, и, боже мой, как он переменился! Как осунулось его лицо, как весь он похудел и постарел! Я глядела не него и тихо плакала: увидеть его на экране – тоже свидание!

Время было переломное. Еще год, и строй, погубивший миллионы жизней, рухнет; СССР развалится, уйдет в небытие. Ю.М. слышал «гул времени», предчувствовал катаклизмы, назревающие внутри общества. Непримиримость, ненависть, православный национализм, монархизм, антисемитизм (стоит вспомнить общество «Память») – все то, что долго сдерживалось диктаторским режимом, теперь беспрепятственно выплескивалось наружу, определяя тон жизни и стиль общения людей.

Обращаясь с экрана к миллионам сограждан, этот больной, на грани последней черты человек призывал к взаимной терпимости, основанной на уважении иного, не совпадающего с твоим, мнения. «Различие в природе – данность, – говорил он. – Люди должны быть различны и имеют право думать по-разному. Если бы все были одинаковы, – как если бы все были однополы, – это была бы катастрофа. За инакомыслие нельзя мстить, нельзя проливать кровь, нельзя отвечать насилием на насилие».

«Мы все на одном корабле, – говорил он. – И или нам плыть вместе, или тонуть». По сути, он проповедовал нравственные основы создания нового общества на новых, почти не испытанных Россией, демократических началах.

Зимой Юра вновь начал читать лекции: шесть часов в неделю. Многочисленные мелкие инсульты убили в нем способность к чтению и письму, и теперь на лекциях единственным подспорьем ему была феноменальная память.

Зимой же Юра с Зарой посетили Бельгию. Летели из Ленинграда; увидеться нам не удалось, но Юра звонил по телефону и снова уговаривал меня ехать в Канаду, говорил, что все будет хорошо, что не надо бояться, а надо сказать себе: так изменилась жизнь…

Я наконец решилась. Отъезд в Канаду был назначен на октябрь, и я поехала в Ленинград проститься с друзьями, проститься с любимым городом.

15 апреля 1990 года поездом из Таллина поехала в Тарту, чтобы проститься с Юрой. Опасалась, что это последняя возможность его увидеть.

Юра встретил меня на вокзале с фрезиями в руках. Квартира их на Лаулупео показалась мне мрачной, темной. Светлым был только кабинет Юры. Я пробыла в нем так мало времени и так жалею об этом. Поставила фрезии в вазочку в Юрином кабинете, посмотрела на полки с книгами, на его машинку на низком журнальном столике, на кресло… И вышла. Почему? Зачем? Старалась быть с Зарой, чувствовала себя неловко. А теперь вот жалею, что не задержалась подольше в его кабинете. Пришли Леша с Мартином и Кая с Алиной. И с ними не поговорила. На кухне студент (а может быть, аспирант) топил печку. Зара работала в своей комнате. Юра как-то очень решительно и даже, мне показалось, резко сказал ей: «Мы с Фриной пойдем погулять». И мы с ним около часа погуляли в парке, который, так мне показалось, начинался у самого дома. Когда вернулись, Мартин все так же играл в песке возле дома, Алина тихонечко лежала на кровати в комнате Зары, а Зара по-прежнему работала. Я была смущена, что-то перекладывала из своего ужасного чемодана в подаренный мне Юрой лучший, а переночевав, даже что-то забыла у них из своей одежды (невиданное для меня дело!). Юра потом с кем-то послал мне забытую вещь в Москву.

Зара опять рассказывала мне подробности болезни Юры, как все это было в Мюнхене: Юра не сознавал, где он. Ему казалось, что это война, что он попал в плен к немцам. Зара говорила, что теперь, когда поняли, как он болен, сделали его, наконец, членом эстонской академии, и что в Бельгии он получил звание профессора Honoris causa.

Я думала, что не увижу больше Юру, но судьба дала нам еще один шанс повидаться. Летом Юра с Зарой отправились на съезд славистов в Лондон. Возвращались из Англии через Москву, и я навестила их у Осповатов. Юра выглядел хорошо, гораздо лучше, чем до операции. Меня только поразило благостное, несвойственное ему и так знакомое мне после инсульта мужа выражение лица. Осповатов не было в городе, еды в доме тоже не было; помнится, мы втроем пили чай с колбасой. Я принесла виноград и конфеты. Зара сказала: «А, такие я как раз люблю!». Зара любила сладкое, но у нее был диабет и конфеты ей есть было нельзя, но Юра не среагировал.

Юра делился новыми планами: организовать в университете русский факультет для студентов из трех балтийских республик, учить семиотике иностранных студентов – зарабатывать валюту. Об Англии говорил мало. Сказал, что его доклад квалифицированно могли бы судить человек пятнадцать, но они заняты своими проблемами. В ту же встречу Зара рассказывала мне, как Юра болен, как не помнит, когда и какие надо принимать лекарства, как ей с ним трудно. И все приговаривала: «Вы же знаете Юру! Вы можете его уговорить». У меня именно тогда появилось необъяснимое чувство, что она каким-то образом передает его мне. Когда я узнала о ее смерти, ощущение, что она чувствовала свою близкую кончину и как бы завещала мне заботиться о Юре, перешло в уверенность.

Оказалось, что в Англии у Юры украли портфель с бритвой и «Семиотиками». Нужен был портфель, и надо было добыть какие-нибудь сумки, – подарки, купленные в Англии, переложить было некуда. Мы с Юрой отправились покупать сумки в кооператив, а портфеля, конечно, достать не могли. Я вспомнила, что у меня остался один от мужа. Решили взять такси, ехать ко мне за портфелем.

Дома отдала Юре портфель и остававшуюся у меня писчую бумагу. Отдала ненужные мне теперь – в связи с отъездом в Канаду – научные книги. Пусть Осповат отдаст своим студентам. Побыли у меня недолго. Зара звонила, сказала: «Если он с вами, я не беспокоюсь». Юра роптал, что Зара мучает его опекой, не дает выздоравливать самостоятельно. Я, как всегда, напоила его чаем. Он отдохнул у меня немного, и мы опять, в последний раз, слушали нашу любимую музыку. Как и двадцать два года назад, говорил мне самые родные, самые теплые слова любви… всячески ободрял, просил не уходить в прошлое, а еще жить, путешествовать, когда окажусь в Канаде. Не позволял мне думать и говорить, что видимся в последний раз. Неожиданно сказал, что, может быть, был не прав, отвергнув меня в 1949 году, что теперь-то понял, что мы могли бы прожить вместе очень счастливую жизнь. Ведь не поссорились же за двадцать два года ни разу.

И, в который уж раз, говорил, что завершил какой-то этап, что переходит теперь к новому. Книжку о культуре XVIII века, которую надиктовывает Заре, он закончит быстро, осталось всего листа четыре. Но чтобы все успеть, ему нужно лет пять-шесть. Уверял меня, что немецкие врачи дают ему еще десять лет жизни. Обманывал, обманывал меня специально, теперь-то я знаю это, а тогда так хотелось верить ему! Ему, а не Лине Соломоновне, сказавшей мне правду, что жизни всего два-три года… И опять о главном – что смерти не боится, что это как длинный-длинный коридор. Идешь и по очереди снимаешь одежки. В конце – последнюю. Не оглядываться и не жалеть одежек.

И когда я посадила Юру в такси и он уехал, я – чудо из чудес! – как долгие-долгие годы, опять чувствовала себя защищенной, спокойной, не боящейся жизни.

Это и было нашим прощанием.

Последнюю короткую встречу даже нельзя считать свиданием с ним. 24 сентября я встречала его и Зару на вокзале. Они приехали в Москву перед своей последней поездкой в Италию на операцию Зары. Назавтра я еще раз пришла к Осповатам. Волновалась так, что по дороге упала, пальто выпачкалось в грязи. (Потеряла сознание от волнения, что со мной случалось в жизни и раньше.) У них была суета, все время приходили какие-то люди. Поговорить нам с Юрой не удалось. Потом они с Зарой проводили меня до метро. В первый раз – за двадцать два года! – Юра не оглянулся, когда я вошла в метро. Медленно, под руку с Зарой, Юра прошел мимо, как проходят тени. Зара как бы уходила в небытие. Она скончалась всего через месяц после этого последнего прощания.

Ни его, ни Зары я больше уже не увидела.

5 октября 1990 я вылетела с мужем в Канаду.

25 октября 1990 – трагически, на пятый день после вполне успешной операции по замене сустава в бедре, неожиданно скончалась Зара.

«Фрина, пожалей и помолись обо мне. Зара умерла после операции в Италии» – вот начало Юриного письма[127]127
  См. письмо от 21 ноября 1990 г.


[Закрыть], в котором сообщал он мне о несчастье.

Если бы я знала предначертанный ход событий, я, конечно, никуда бы не уехала.

Когда-то Юра говорил мне: «Когда умру, обе пойдете за гробом. Я эгоист, хочу умереть первым». Я уверена, что Юра знал, сколько ему отпущено, потому готовил Зару к своей смерти.

«Себя-то не приготовил», – писал[128]128
  См. письмо от 8 декабря 1990 г.


[Закрыть]он мне в Канаду.

Трагичны его письма последних трех лет жизни. Юра писал, что новой жизни не понимает, что живет прошлым. Что не нужен детям и внукам, что совершенно одинок. Невозможно поверить, что он радовался больнице, потому что там была горячая еда. Да, много раз раньше он говорил мне, что в старости остается только работа. Но разве он мог знать, что его дети, внучки, невестки, Пирет, которую он обожал, не найдут для него времени, оставят его умирать одного? По-прежнему просил меня врастать в новую жизнь, и, как я ни просила его, не позволял мне приехать: «Этой жертвы я принять не могу. Невозможно думать, что будет с тобой здесь, если я умру»[129]129
  См. там же.


[Закрыть]. А мне все равно нужно было приехать, несмотря на его запрет: помогать, жалеть, держать его руку, когда были боли…

В 1991 году Юра прислал мне две последние свои фотографии. На одной из них он стоит у себя в кабинете с книгой в руках. На другой – он на фоне «пушкинского уголка» своей библиотеки. Состарившийся, весь седой, как-то даже ниже ростом. Но твердой рукой на обороте первой фотографии пишет: «Я теперь такой». И я внутренне слышу его твердый голос. Я знаю этот его голос: когда надо принять как безусловную данность то, что происходит не по его воле. Инсульт лишил его возможности читать и писать, но все же, как ни трудно, он сам пытается написать мне письмо: «Воображаю, как… при твоей грамотности тебе тяжело читать письмо, полное ошибок. Прими как есть».

С той же твердостью он решил не сообщать мне, что умирает, обещав приехать за год до смерти. Верил, что мы еще увидимся на этой земле.

Когда я уезжала в Канаду, то казалось ясным, что болезнь изменила Ю.М. необратимо. Я не совсем отдавала себе отчет в том, что перемены вызваны сузившимися возможностями, непривычной для него зависимостью от других. Но жизнь в чужой стране изменила и меня. Думаю, этого не понимал и Ю.М., все еще обращаясь ко мне прежней… Та моя жизненная сила, которую он призывал отдать дочери, покидала меня.

Оказалось, что так называемая спокойная жизнь, без угроз, без хаоса, вполне, по моим меркам, благополучная, то есть дающая то «коренное благополучие», которое одно, как Юра думал, и есть важнейшее, – оказалось, что всего этого недостаточно для душевного равновесия. Полное отсутствие друзей, знакомых, привычных занятий сказывалось… Но я не сдавалась: учила язык, пыталась наладить хоть какие-то знакомства, посещала курсы в университете, даже подготавливала выступления по музыке, занималась плаванием, физическими тренировками, читала, слушала музыку, старалась. Именно тогда я осуществила свое желание и поселилась в отдельной от мужа квартире. Мы жили рядом, и я по-прежнему помогала ему, но теперь имела возможность отдыхать. Муж к этому времени достаточно восстановился и даже ездил с олимпийской канадской командой по вольной борьбе смотреть соревнования в Нью-Йорке.

Я боялась, что Юра, перенесший инсульт, из солидарности осудит мое решение. Он его одобрил безусловно. Написал мне[130]130
  См. письмо от 12 марта 1992 г.


[Закрыть], что имею на это право, что стоит того, если такой ценой куплю себе покой. Про себя я думала, что обрадую его. Видимо, так оно и было. Когда Ю.М. исполнилось семьдесят лет, он, после смерти Зары, не хотел широко эту дату отмечать, я послала ему ко дню рождения из Канады посылку с продуктами. Я знала по его письмам, как плохо в 1992 году обстояло дело с продуктами в только что добившейся независимости Эстонии, а мне так хотелось его, больного, хоть чем-то обрадовать!

И все же письма Юры я читала как-то странно, многого не понимая. (Разумеется, речь идет о письмах до его последних месяцев, до лета 1993 года.) Его приписки с неизменно нежными уверениями я приписывала болезни и не обращала на них внимания, а его поездки в Венесуэлу, в Прагу мне казались как бы развлекательными, и я сокрушалась, что ко мне в Канаду ехать не рискует. Да, признаюсь, что думала именно так. Боже, боже, как я была неправа! Так мы и жили, не очень понимая друг друга… через океан.

Он жаловался мне в письмах, что не может читать, а вынужден слушать, как ему читают. Диктуя, не имеет возможности перечитать текст, не видит, как связаны части… Именно так, надиктовывая, он создал свой завещательный труд «Культура и взрыв». Не помню, чтобы раньше он так сомневался в качестве своих работ, как в эти три года. Сравнивал себя с курицей, снесшей яйцо и кудахчущей от радости, что снесла что-то важное. То есть не был уверен при окончании работы в ее результатах.

Теперь, перечитав письма в Канаду, я так многое поняла. Мне открылось и то, как Юра тосковал по мне, как нуждался в моем присутствии, как делился со мной самым заветным: замыслами, настроениями, мыслями о жизни и смерти, о детях и коллегах. Пишет[131]131
  См. письмо от 10 марта 1991 г.


[Закрыть] мне, например, как тяжело пережил смерть В.И. Беззубова в 1991 году, что любил Беззубова, что тот был человеком смелым. Пишет, как навестили с Мишей одиноких старушек и как после этого у него сердце рвалось от жалости. Пишет мне отовсюду, где бывал: из Венесуэлы, из Швеции, после поездки в Прагу. А как заботится о моей дочери! В каждом письме: «Как Марина?» или «Ты мало пишешь о Марине».