Текст книги "Урман"

Велимир угрюмо кивнул, выговорил невесело:

– Выходит, или врут, или все-таки не они челны-то наши… Думаешь, все-таки…

– Об этом давай-ка после поговорим, – оборвал его Мечник.

Среди мокшан наверняка есть такие, которые понимают вятскую речь, и было бы совсем глупой глупостью со стороны главы мордовской общины не постараться, чтобы пара вот таких понимающих оказалась средь призванных им сородичей (кстати сказать, звал он их, выкрикивая по именам).

Так что уж лучше не говорить при мордве ничего лишнего – незачем беспокойным соседушкам знать о возможной усобице внутри Вяткова племени.

– Только мало нам одного в заручники, – деловито сказал Велимир как ни в чем не бывало. – Пес его ведает, старикашку этого – ну как помрет дорогой, или на гадюку наступит, или еще что приключится… А его родовичи скажут, будто мы злоумышленно погубили.

Кудеслав равнодушно кивнул: мало так мало.

На этот раз Лисовин и мокшанский голова препирались довольно долго. Наконец названый Кудеславов родитель разъяснил:

– Он согласен еще и своего молодшего сына нам отдать. Однако же хочет, стервец, чтобы и от нас в их граде двое остались. Причем непременно хочет меня.

– А как же мы с ним без тебя объясняться станем? – растерялся Мечник. – Где ж теперь искать кого-то, кто знает по-ихнему?

Велимир лишь руками развел.

А мокшанский старейшина вдруг сказал:

– Искай надо нет. Я ваш молва разумей.

Кудеслав тихонько порадовался своей недавней предусмотрительности. А потом усмехнулся и сказал Велимиру, хмуро косящемуся на старого мордвина:

– Ну, быть по сему, оставайся у них. А вторым… – он вновь усмехнулся. – Вторым к ним пускай Ковадло идет. Все-таки в нашей общине он человек не последний.

Лисовин тоже оскалился в мимолетной ухмылке.

– Но ты уж смотри, – сказал он, – ежели со мной что эдакое приключится, уж ты сполна вымести на этой дряхлой мокшанской стерв… ст… старейшине.

По сухому непроницаемому лицу главы мокшанского рода невозможно было понять, понял ли старый мордвин Велимирову обмолвку. Наверное, понял – больно уж его лицо стало сухим и непроницаемым.

Решив, что Велимиру пока ничего угрожать не может (хоть мордовский старейшина вроде был еще волен в своих поступках, сподличать он не решится: место открытое и до тына не ближе, чем до опушки, скрывающей вятичских лучников), Мечник отправился звать Ковадла. Пуще всего тревожило Кудеслава, что Огнелюбов наперсник может заартачиться. Звану, мол, без меня обойтись тяжко; общинный достаток оскудел, а вы еще хотите оторвать мои руки от нужной роду работы… И ведь не вразумишь!

А хорошо было бы его в заручники. Тех слобожан, которые здесь, обезголовить; Звана до поры оставить без ближнего советчика…

И тут вдруг поразила Мечника новая мысль – он аж запнулся было на полдороге.

Ведь в слободе мужиков не так-то и много. Если подозренья верны и Зван Огнелюб впрямь отряжал своих для нападения на челны, а вчера еще и этих вот, которые сюда пришли, отрядил на подмогу общине, то что же выходит? Выходит, в слободе нынче вовсе мужиков не осталось, либо (что правдоподобнее) нападавшие на челны успели вернуться, и многие (ежели не все), которые здесь, и есть те самые нападавшие. Так что же делать? Идти вместе с ними на поиски ими же захваченных общинных товаров – и нарваться на какую-нибудь пакость? Под благовидным предлогом отослать в слободу – и потерять из виду? Как ни выверни, получается то плохо, то еще хуже…

Не успел Кудеслав появиться на опушке, как Белоконь (тот оказался на том же месте, только не сидел уже, а стоял, озираясь по сторонам) окликнул его:

– Подойди-ка! Да скорей же, будь милостив, поскорее!

А когда Мечник, недоумевая, подошел, волхв притянул его к себе вплотную и зашептал:

– Нам с тобой пройтись надобно. Прямо теперь же. Не спрашивай ничего, сам поймешь через миг-другой. Ну?!

Прямо теперь же не получилось.

Сперва Кудеслав потратил несколько мгновений на Званова подручного: "Сходи-ка пособи Велимиру мокшан уламывать. Я бы сам вернулся, да вишь – у Белоконя во мне надобность объявилась. Разве волхву откажешь?" Так-то. Клюнул Огнелюбов наперсник; отправился, слова единого не сказав. А уж когда узнает, в чем дело, артачиться не посмеет: побоится выставить себя трусом.

Потом, уже двинувшись было к волхву, Мечник спохватился, вернулся на опушку и прокричал Лисовину, чтоб тот напомнил мордве отвести от реки засаду. Мокшанский староста вроде не выказал удивления и отнекиваться не стал. Значит, верна догадка: мордва ждала отмстителей с реки.

Еще на миг Кудеслав задержался возле Злобы: рассказал про заручников, которые вскоре должны пожаловать, да велел следить, чтоб от мокшан не было никакого обмана.

Волхва пришлось догонять.

Шел он, правда, медленно, то и дело нетерпеливо оглядываясь – ждал, значит. Ох и срочным же должно быть дело, для которого ждут подобным вот образом!

А когда Кудеслав, на ходу застегивая пояс с оружием, поравнялся с Белоконем, шаг сбавлять не потребовалось. Наоборот, это хранильник прибавил прыти, да так, что Мечник поспевал за ним едва ль не бегом.

Путь шел в гору, по гребню огибающей мокшанскую луговину лесистой гривы. Чаща густела, становмлась все глуше, все сумрачней. Нетихие разговоры вятичей, оставшихся близ опушки, слышались теперь малоразборчивым бормотанием. С растущим беспокойством Кудеслав поглядывал то на маячившую в паре шагов впереди спину волхва, то назад, через плечо – туда, где остались свои (причем остались без путного главенства). Не далековато ли собрался друг Белоконь?

Наконец Мечник не выдержал, спросил тихонько:

– Куда идем-то?

– Навстречу, – так же тихо ответил хранильник, не убавляя шагу и не оглядываясь. – Не хочу, чтоб прочие ее увидали. И она не хочет.

Волхв внезапно остановился и обернулся к едва не налетевшему на него Кудеславу:

– А ты разве не чуешь?

– Не-е-ет… – растерянно протянул Мечник.

Белоконь как-то странно задергал головой – видать при ходьбе пояс у него сдвинулся и натянувшиеся усы-косицы мешали разогнуть ссутуленную спину.

– Непонятно, – протянул хранильник в конце концов, с сомнением разглядывая своего спутника. – Я-то думал, ты еще прежде меня зов услыхал, потому и заторопишься по-любому разделаться с мокшей… Она же не меня – тебя кличет!

– Да кто – "она"? Мокша, что ли?

– Сам ты… – Белоконь раздраженно отплюнулся от лезущего в рот комарья. – Неужто тебе так мало перешло от отца твоего? Не услыхать, что она кличет – это уж, знаешь ли…

– Да кто она-то?

– Не ори, – буркнул хранильник, настороженно озираясь.

Кудеслав тоже оглянулся. Лес как лес. Весенний, пышнотравный да редколистый – небось, летом, когда древесные кроны наберут силу и занавесят собой чащобную землю от Хорсова света, станет наоборот. Живой лес, радостный. Вон по стволу да ветвям недальней березы шныряет поползень, а вокруг вьется стайка синиц… Ишь, звенят – весело, прозрачно, чисто. Их одних и слыхать. Что же за непонятный зов чудится Белоконю? Впрямь захворал старик?

А день уж заметно кренился к вечеру. Теплые блики, испятнавшие травяную зелень да белые березовые стволы, тускнели; из ярого золота оборачивались червонною медью.

Волхв опять перестал замечать спутника. Стоял неподвижно, вперившись взглядом все в ту же сторону, куда недавно почти бежал на неведомый зов; и вновь хранильниково лицо напряглось да взмокрело, словно бы от труднопереносимой боли…

Некоторое время Кудеслав терпеливо ждал пояснений. Когда же терпение его иссякло, и с языка уже готово было сорваться что-нибудь вроде: "Или растолкуй, чего деется, или я обратно пошел", Белоконь вдруг обмяк и устало опустился прямо в траву.

– Садись, где стоишь, – сказал он. – Через миг-другой припожалует.

Мечник раздраженно хмыкнул, но не ослушался. Он заметил, что посох свой волхв пристроил близ правой руки, как обычно пристраивают оружие, будучи настороже; что пальцы левой руки хранильника забрались за пазуху и неспешно возятся там – похоже, перебирают висящие на волховской груди обереги…

Может, испарина да неподвижность Белоконева лица – это не от боли и не от хворостей, а от страха?

Белоконь умеет бояться?

Аж так?!

– Скоро уже, – хранильник не сказал это – выдохнул еле слышно. – Уже она рядом где-то.

Он искоса зыркнул на Кудеслава, приоткрывшего было рот для очередного раздраженного вопроса, и снизошел, наконец, объяснить:

– Кикимора.

Мечник так и замер с раззявленным ртом.

Кикимора…

Не то редчайшая из лесных тварей, не то нежить чащобная – трудно уразуметь, хоть и много чего про нее рассказывают (особенно темными вечерами, шепотом, придвигаясь поближе к доброй защите очажного пламени и вздрагивая при малейшем скрипе неплотно затворенной двери).

Да, россказней-то про кикимору много гуляет, а вот видывать ее своими глазами вроде как никому и не доводилось. Один лишь Слепый, прежний общинный голова, сказывают, нашел когда-то на островке средь непролазной болотины покинутое гнездо кикиморьего выводка со скорлупками высиженных яиц. Были те скорлупки не такими, как в птичьих гнездах остаются, а мягкими, кожистыми, вроде змеиных, и впотьмах светились шалым зеленым светом – наподобье гнилушек либо бродячих огней, которыми по ночам любит забавляться Болотный Дед.

Слепый (тогда он еще прозывался Хитрованом) шибко оробел, трогать находку свою поостерегся да поскорей удрал с того островка. Однако же и так хватил лиха: пробираясь обратно через хлябь, едва не утоп, а на левом глазу (верно, левым глазом он на нехорошие скорлупки глядел дольше да пристальнее, чем правым) выросло у него бельмо – от того и новое прозвание появилось.

Кудеслав не единожды слыхал эту давнюю быль. От самых разных людей слыхал – только вот от Слепыя услыхать ее как-то не довелось.

А еще Мечнику крепко запомнился давний разговор отца с каким-то мужиком. Память – она ведь любительница затейливые шутки шутить: сам разговор сохранила, а вот с кем вел отец тогдашние премудрые речи… Может, с Белоконем? Вроде большой кто-то был, огромный даже; только наверняка огромность эта мерещилась Кудеславу из-за собственной его тогдашней малости. Его ведь в ту пору не то что Мечником – даже и Кудеславом почти не кликали, а все больше Кутенком или же просто Щенком (это уж смотря по заслугам). Но сказанное отцом засело в памяти крепче, нежели при оплошном ударе застряет во вражьем костяке отточенное железо.

Отец насмехался над способностью людей во суе верить невесть чему и невесть чему же поклоняться. Безобидные махонькие зверьки (это о кикиморах, стало быть); в наидревнейшие времена водились почти всюду, теперь же времена изменились, а они – зверьки – не успели, вот и повымерли. В тех же, которые покуда еще живы, опасного нет ничего: мышь, небось, и та больней кусается. Лишь на одно они горазды: прятаться. Тем и уберегаются от ворогов, охочих до парного мясца. Да, дивный зверек: яйца несет, однако вылупившихся детенышей вскармливает молоком – это диво. Так что с того? Рыбы вон в воде живут, да не тонут – тоже вроде бы диво, только почему-то про рыб небылицы никто не плетет. Плетут сети, рыбачат да и едят себе ушицу, никаких дивных див не страшась. А тут скажи-подумай, этакая жуткая жуть: кикимора! Тьфу…

И с Ящером речным то же выходит. Такая же недовымершая с прадавних времен тварь, как кикимора или огромный длинношерстный зверь с закрученными кверху клыками да змиеподобным носом – кудлатая полночная слонь. Ящерка – та вовсе махонькая, а Ящер, конечно, поболе, посильнее; умеет драться хвостом, кусюч. Однако же волк кусючее, но его почему-то хозяином леса не величают. Ящеру же воздвигают капища; жертвуют ему вещи, скотину, пригожих девушек и даже людей! Тогда как ежели размыслить без предрассудков, то всякому станет ясно, что Ящер ваш – просто очень большая ящерица, а настоящий хозяин воды – Водяной Дед…

Вот так говорил отец. А Белоконь, похоже, думает совсем по-другому. Может, ему, Белоконю-то, открыто большее? Он ведь волхв, да не простой – хранильник святилища Светловида-Рода… А отец был лишь кудесник-облакопрогонитель. Могучий кудесник, редкостный, однако все же не волхв…

Вот только почему он – Белоконь то есть – сказал давеча: "Неужели тебе так мало досталось от отца?" Давеча – это когда Кудеслав признался, что не слышит зова. Значит, волхв считает, что отец бы услыхал? Почему же тот называл кикимору никчемной безобидной зверушкой? Может быть…

Э, что толку попусту ломать голову! Все может быть. Даже то, что отец ошибался. Или что ему просто ни разу в жизни не выпало случая услыхать этот растреклятый зов. Или что Мечник все-таки плохо помнит отцовы стародавние речи…

Время шло; никакие кикиморы вблизи не появлялись; слыхать было лишь синиц да комариный гуд. Волхв будто закаменел, только изредка шикал на Кудеслава, который как на еже сидел: все время норовил привстать, вслушиваясь в доносящиеся от опушки еле-еле различимые голоса. Наконец Мечник не выдержал:

– Ты так даже и не спросишь, о чем договорено с мокшей? – резко спросил он.

– Что сладили по-доброму, я и так вижу, – Белоконь словно с надоедливым дитятком разговаривал. – А как именно – ты мне после… Тихо! – вдруг перебил он сам себя. – Идет! Нишкни!

Кудеслав и сам уже заметил какое-то шевеление у подножия той березы, на которой несколько мгновений назад кормились поползень да его черноголовые захребетницы. Заметил именно потому, что птицы, суетившиеся возле самых корней, внезапно порскнули прочь. Выходит, не так уж безобидна тварь, зов которой невесть каким образом расслышал хранильник. Или это не она выбиралась из-за дерева?

Сперва Мечнику показалось, будто стронулся с места муравейник или серый иструхлявевший пень. Мигом позже, когда ЭТО придвинулось, Кудеслав счел бредущую по траве невидаль редкостных размеров ежом-уродом. А невидаль брела себе и брела – вяло, понуро, словно бы плохо понимая, куда и зачем. Все ближе, ближе…

Нет, оно мало чем напоминало ежа. Оно почти совсем не напоминало ежа, вот разве что иглы… Длинные, толстые, даже на взгляд очень мягкие, серые с черными тупыми кончиками не то иглы, не то стебли какие-то свисали с загривка, плеч, спины этого существа, тяжело и нелепо раскачиваясь при каждом его робком нетвердом шаге.

Задние лапы невиданного создания казались ненормально короткими, передние – чересчур длинными. Концы их тонули в густой траве, но Кудеслав почему-то вообразил, будто лапы эти непременно должны оканчиваться плотно стиснутыми кулачками. Во всяком случае, передние. Может быть, виною такому странному впечатлению послужила редкая буроватая шерстка существа, не скрывающая темно-серую кожу лап и морды… морды, которую Мечник назвал про себя лицом, и удивился этому лишь через миг-другой. В нем не было ничего людского, в этом "лице" – вытянутом, редковолосом, с длинным беспрерывно шевелящимся носом, на конце которого нежно розовело пободие поросячьего рыльца. Но вот глаза… Мутные, невидящие, переполненные горестной безнадежной тоской… Именно такие глаза должно иметь существо, волею (а скорее – упущеньем) богов оставшееся последним дыханием прадавних, навсегда миновавших времен. Да, именно такие глаза оно должно было бы иметь, если б способно было осознать самоё себя.

Кикимора подобралась к самым Кудеславовым ногам и остановилась, словно раздумывая, с какой стороны обойти препятствие. Рыльце ее задергалось сильнее – казалось, будто она что-то неслышно бормочет себе под нос.

Вблизи эта тварь оказалась вовсе не маленькой – ее холка покачивалась на уровне груди сидящего Мечника. Тот, между прочим, был бы весьма рад, если бы непонятное существо убралось туда, откуда пришло, или хоть облюбовало себе для не то разглядывания, не то обнюхивания Белоконевы лапти. Кикимора не казалась опасной, но была настолько чужой, что… В общем, ну ее совсем. Никогда прежде Мечник этакого не видывал, и предпочел бы и впредь не видать.

– Не бойся, – даже не прошептал, а выдохнул Белоконь.

Нет, Мечник не боялся. Хотя следует признать, что чувство, которое вызвала в его душе эта несуразная тварь, все-таки весьма напоминало опаску – наверное, потому-то Белоконевы слова и подействовали на Кудеслава вовсе не так, как рассчитывал волхв. Может быть, Мечник решил доказать себе, хранильнику и кикиморе, что вовсе он не напуган; а может, впрямь поверил, наконец, в полную безвредность диковинного зверя и поддался вполне объяснимому любопытству.

Так ли, иначе, но Кудеслав вдруг плавно приподнял руку и почти прикоснулся кончиками пальцев ко вздрагивающим кикиморьим иглам.

Почти – это потому, что кикимора шарахнулась от него с проворством, изумившим Мечника и, похоже, ее саму. Во всяком случае она сразу же замерла вновь, подслеповато и как-то растерянно моргая. Рыльце ее задергалось пуще прежнего, бормотание стало слышимым:

– Тц-тц… То… Тц-то-ты…

И вдруг…

– Ты… То что ты… ты… – негромкий, сипловатый, но вполне отчетливый голос. – То, что ты… ты… удумал – забудь, забудь. Беда выйдет. В гра-гра-граде новость. Узнай, узнай. Своих в гра-град не води. Ищи челны, челны, челны. Скоро найдешь – долго жити, не найдешь – волком выти, выти, выти, выти… ти-ти-ти…

Говорок невероятного создания утратил внятность и снова растворился в бессмысленном бормотании, из которого столь нежданно прорезался миг назад. Кикимора крутнулась на месте – глухо простучали иглы на ее спине – и неуклюже, как-то боком поскакала прочь. Через несколько мгновений она скрылась за тем самым деревом, из-за которого появилась.

Еще несколько мгновений Кудеслав неотрывно глядел ей вслед, потом резко, всем телом обернулся к волхву. Тот суетливо утирал трясущимися ладонями мокрое, посеревшее лицо. Движения Белоконевых рук – вроде бы и спорые, но неуверенные, беспомощные какие-то – до того походили на повадку кикиморы, что Мечник поперхнулся готовыми сорваться с уст вопросами.

А хранильник вдруг спросил незнакомым голосом – пискляво, с запинками:

– Она… Говорила она? Что она говорила?

– Ты разве не слыхал? – изумился Кудеслав. – Рядом же…

– Она ТЕБЕ говорила, – голос волхва сделался почти что обычным, и прорезалась в нем какая-то сухость – вроде как обиделся Белоконь. То ли на Мечника, который не понимает очевидного, то ли на кикимору, удостоившую говорением не волхва (с которым снисходят беседовать даже боги).

Немедленно почувствовав себя виноватым, Кудеслав торопливо пересказал услышанное от нелепой твари. Волхв цокнул языком – снова-таки вышло до того похоже на кикиморье поцокивание, что Мечник невольно прыснул (сказалось, поди, только-только пережившееся напряжение). Спохватившись, Кудеслав принялся бормотать извинения за непочтительный смех, но Белоконь досадливо отмахнулся. И спросил:

– А что ты придумал делать теперь, после мокши? Что кикимора забыть-то велела?

Мечник дернул плечом:

– Да я вроде как и собирался вести мужиков прямо отсюда челны искать.

И с Велимиром так же сговорено, и с головою мокшанским – он да сын его при нас будут, в заручниках.

– Тогда вовсе ничего не пойму… – начал было волхв, но осекся.

Потому что над самым его ухом раздался хриплый голос:

– А ты, Кудеслав, всех ли собирался вести отсюда на поиски?

Мечника будто подбросило с земли, рука стремительно метнулась к оружию. Лишь в самый последний миг он успел удержать вырвашийся из ножен клинок от удара по невесть откуда взявшемуся человеку.

Человеком этим оказался Ковадло.

Он стоял совсем близко, в паре-тройке шагов, расслабленно и спокойно опершись на кузнечный молот. Видать, проклятая кикимора без остатка сожрала все Мечниково и Белоконево внимание – иначе кователю ни за что не удалось бы подойти незамеченным.

Ведь только за миг какой-то до появленья кикиморы Кудеслав оглядывался – никого поблизости не было. И вот, на тебе…

Крался значит этот-то. Зачем? У которых намерения добрые, тем вовсе незачем скрадывать своих же… Впрочем, своих ли? Ой, похоже, не своими считает Званов подручный волхва да Мечника! Заметил, что уединились для важного разговора, и решил подслушать? Тогда почему так вот внезапно открылся? Впрочем, это как раз понятно. Издали не слыхать было, вот и сунулся вплотную – авось, на подходе хоть клочок беседы ухватит. Ну и, опять же, кикимора – тоже, небось, впервые увидел, вот и ошалел…

Да, это понятно. Непонятно другое: отчего он не остался в заручниках у мордвы?

Ковадло будто бы сумел расслышать Кудеславовы мысли столь же легко, как расслышал бы внятно сказанные слова.

– Мордве я вместо себя Званова сынка предложил, – спокойно объяснил слободской нарочитый муж. – Он с нами пришел сперва к общинному граду, а после и сюда – ты, верно, углядел его меж другими…

Мечник лишь бородой мотнул: поди, мол, упомни в лицо всех сыновей, которых Зван понавытворил на своем длиннючем веку! Кудеславу и в слободе-то приходилось бывать – раз, два и обчелся…

А Ковадло продолжал:

– Самому же мне никак нельзя надолго отлучаться от Звана. Он теперь шибко сложную работу работает – кроме меня подручничать некому… Ничего, мокшанский староста на такую подмену согласился с охотой. И Велимир согласился.

"Еще бы Велимиру было не согласиться! – досадливо подумал Мечник. – Споры, что ли, было ему затевать с тобой при мордве?! Эк ведь всех обошел, хитрован проклятый! Одно слово – кователь!"

– А кто это к вам приходил? Кикимора? То-то показалось мне еще как к мокшанской луговине шли, будто следы ее… И позже чуть вроде мелькнула в кустах… Решил – мерещится, или может Лешак вздумал пошутить шутку…

– Мерещится, говоришь? – Белоконь неторопливо встал, потянулся с хрустом и вдруг неуловимым движением ноги взбросил себе в подставленную ладонь лежавший на траве посох. – Мне вот тоже померещилось. Как-то неправильно все получилось: звала-то она Мечника, а услышал зов только я. Почему бы это? Может, не кикимора звала? Может, ее звали, а? И вот ты, воин отважный, чего-то все больше возле меня вертелся, а не близ опушки, где стрелы. Не то боязливый ты, не то дело какое вынашел себе поважней воинского… Ну, чего молчишь, кователь? Как правильнее сказать: кователь или колотун? Или колдун?

Ковадло выслушал все это с каменным лицом и вновь повернулся к Кудеславу:

– Зван для тебя меч работает – вот почему мне обратно в слободу надобно.

– Да у меня вроде как есть меч-то, – Кудеслав будто играючи махнул клинком, и красноватые предзакатные отблески, отразившись от чищеного железа, полоснули Званова подручного по глазам. – Вроде бы не худое оружие, как считаешь? А уж жизней на своем веку пожрало – вспомянуть страшно! Нравится?

И снова клинок мелькнул возле самого Ковадлова лица, полыхнув отраженьем небесной меди.

Кователь даже не прищурился.

– Зван говорит, что ты свой меч можешь вскорости утерять, – произнес он с прежним спокойствием. – И еще сказал, что сработанный им клинок будет лучше этого.

Белоконь выговорил с ехидцей:

– Зван может сработать куда как лучше, это верно. Он кузнец знатный, небось урманские кователи поплоше его…

Волхв уколол Мечника стремительным испытующим взглядом, и тот кивнул: ясно. Урманы тоже считают своих кузнецов ведунами. А еще у них есть поверье, что умелый кователь через оружие своей работы может сломить под себя волю того, кому оно отдано.

– Ну, будет нам языки трепать! – волхв посерьезнел, крутанул в пальцах тяжеленный посох, как дети иногда хворостинки крутят. – Ты, Ковадло, покуда иди к остальным, да погляди, чтоб там не вышло никакой обиды мокшанам-заручникам.

Вот тут-то Ковадлова выдержка и иссякла:

– А ты почему решил, что они уже отдались нашим родовичам? – изумленно вскинул брови Званов наперсник.

Белоконь ухмыльнулся не без самодовольства:

– Не веришь мне, старику – иди да проверь. Хочешь, заспорим на два щелчка?

– На два… – протянул Ковадло. – Ты, пожалуй, и одним-то досмерти пришибешь! Ладно уж, с тобой спорить – дураком быть!

Он повернулся, вскинул молот на плечо и неторопливо зашагал к опушке.

Глядя ему в спину, волхв тихонько сказал:

– Может, заручники еще и не отдались нашим, но иначе бы мне его не спровадить столь быстро. Ну, – он повернулся к Кудеславу, – что будешь делать?

– Думаю, нужно идти к тому мыску, где мы без челнов остались, – откликнулся Мечник. – Кикимора…

Белоконь зло мотнул головой, перебил:

– Кикиморе я теперь не верю! Чем большей ведовской силой владеет тварь, тем же и податливей она чуждой ведовской воле!

– Ладно, – легко согласился Мечник. – Пес с нею, с кикиморой.

Только не пойму: она ведь про челны говорила. Если и впрямь Ковадло ее наслал, зачем ему гнать нас за челнами прямо теперь же? К тому же он знает, что мы и так с мордвой порешили туда идти… А кикимора сказала, будто от задуманного выйдет беда и велела искать челны – это то есть делать задуманное… А иначе, мол, волком взвоешь… Глупая она, что ли, кикимора-то? И так – беда, и навыворот – тоже беда…

– Очень может статься, – мрачно сказал волхв.

Кудеслав не понял, о чем это он: о кикиморьей глупости или о беде, которой – хоть так поверни, хоть эдак – все равно не минуешь. Не понял, однако же спрашивать постеснялся.

– Давай-ка вот как сделаем, – сказал он. – Ты с прочими иди сейчас на тот проклятый мысок – Кощей знает, где это, и Злоба, и еще многие. Заночуйте где-нибудь у реки, а утром чтоб уже там… Только Ковадло да слобожан не отпускай от себя. Я уж было хотел без них идти, но… Вот и выйдет по-кикиморьи – и за челнами, и не так, как сперва задумано.

Белоконь мотнул головой:

– Не отпущу Ковадло – может получиться свара. Кровь меж родовичами.

А это – роду-племени скорый конец.

– Похоже на то, что кровь меж родовичами уже была, – неестественно ровным голосом сказал Мечник. – И новой, боюсь, никак не минуешь.

Волхв с присвистом втянул воздух сквозь плотно сжатые зубы.

– Ну, а ты куда навострился? – спросил он чуть погодя.

– А я – в град. Может, впрямь там новость какая? К утру буду на мысе.

– К утру?! – ошарашенно вскинулся хранильник. – Ой ли?

Кудеслав поглядел туда, где маялся привязанный Велимиров конь; потом вновь обернулся к волхву:

– Не успеет Хорс лик свой явить из-за древесных вершин, как я буду к вам, – сказал он и прищурился: – Что, на два щелкчка хочешь? Давай!

– Давай! – согласился хранильник. – Ни в жизнь тебе к утру не… Э, стой, стой! – вдруг спохватившись, крикнул он вслед Мечнику, который уже двинулся было прочь. – Только речь-то о будущем утре, не о том, которое после! И щелчки чтоб по голым лбам, слышишь?! А то знаю я тебя, небось собираешься под расплату подставить шлем!

* * *

До градской поляны Кудеслав добрался заполночь, вымучив коня все-таки не до смерти, а всего лишь до полусмерти. Можно считать, что повезло обоим: Мечнику не пришлось преодолевать остаток пути через ночной лес пешком, а конь… что ж, он еще мог оправиться после выпавшей на его долю убийственной скачки.

Ночь была темной, беззвездной: вскоре после заката небо затянула плотная облачная пелена. Так что скачка сквозь чащу-матушку, пускай даже и по торной тропе, превратилась в дело весьма и весьма опасное. Как ни берегся Кудеслав, его лицо, колени и руки крепко исхлестало ветками, а уже перед самой поляной острый сучок распорол Мечникову скулу, лишь чудом помиловав глаз. Коню же досталось так, что Мечник невольно радовался темени, мешающей видеть раны злосчастной животины.

Несмотря на спешку, приходилось частенько останавливаться, чтобы дать коню хоть несколько мгновений отдыха, а заодно оглядеться. В этакую ночь да при этакой прыти сбиться с тропы было куда проще, чем удержаться на ней, хоть и считалась эта самая тропа торной. Только благодаря дару чувствовать окружающее почти без помощи зрения Кудеславу удалось-таки не заплутать в чащобной темени.

Мечник не сомневался, что уж теперь-то, после всего произошедшего за последние дни, градская охорона преисполнена рвения и просто-таки мечтает кого-нибудь изловить. Он довольно смутно представлял себе численность общинной сторожи и мог лишь догадываться, отряжены ли ночные дозоры в лес, а потому, подъезжая к поляне, на всякий случай принялся во все горло распевать песенки из тех, что можно услышать на свадьбах да во время праздничных игрищ – воздаяний Ящеру, Хорсу и другим богам. То ли эта уловка возымела ожидаемое действие, то ли по малочисленности остававшихся в общине мужиков Яромир не засылал дозоры в лесную темень – так ли, иначе, но Кудеслав беспрепятственно добрался до самого частокола.

Когда шатающийся от усталости конь вынес своего мучителя на поляну, Мечнику сразу бросились в глаза с полдесятка мужиков, перевешивающихся через верхушку тына близ лесных ворот – вернее, близ воротного проема, кое-как перегороженного обломками порубленной створки. Подсвеченные багровым факельным дымом мужики-охоронники напряженно вглядывались в темень. Наверняка несущиеся из лесу нелепые песнопения собрали сюда если не всю, то почти всю градскую охорону – очень уж интересно было поглазеть на ушибленного по лбу ночного певца.

Нет, все-таки у мокшан вместо голов лапти дырявые. Глупо было давеча тратить стрелы; вовсе глупо было подставляться под валящуюся с тына увесистую дрянь да потеть, высаживая воротину топорами. Всего-то и дела: ночью одному запеть по-вятски где-нибудь на опушке, а прочим преспокойненько лезть через тын с противоположной стороны. Охорона, леший ее забери… Правду все-таки говорят: дураков даже собственные беды не учат. Дураки и есть. Только то и утешает, что мордва не умнее. А вот "над старейшинами старейшина" со своим сыночком-воеводою… Как это Волк о мокшанском граде сказал? "На одну ладонь положить, другою прихлопнуть…" Говорил-то он о мокшанском граде, а разумел этот вот, вятичский… Да, плохи дела. Ежели когда-нибудь Навьи допустят под градской тын НАСТОЯЩЕГО ворога…

Впрочем, Мечник довольно скоро понял, что не так уж все безнадежно.

На тыне сдержанно гомонили – подъехав чуть ближе, Кудеслав начал разбирать слова:

– Ну точно, он. Говорил же…

– Гляди, рожа в крови! А уж скотину как уходил – страх глядеть!

– Что ж один-то? Да ночью, да этакий…

И тут же кто-то спросил подъехавшего, глуша прочие голоса:

– Чего орешь?

– А чтоб какой дурень спросонок да с перепугу стрелой не попотчевал! – прервав пение, ответствовал Мечник.

На тыне хихикнули.

Спрыгнув на землю возле подошвы частокола (конь, избавившись от седока, остался стоять, широко расставив трясущиеся ноги – хорошо, что не лег; выживет), Кудеслав сказал, задирая голову:

– Все ладно. Мокшу припугнули, она теперь мира просит.

Тут же два факельных огня подались в стороны: державшие их сторожа отправились разносить весть остальным. Значит, не все здесь – и то уже хорошо. Когда же переместившееся пламя шмыгнуло предательскими бликами по остриям рогатин, владельцы которых укрывались в уличной темени за воротным проемом, Мечник и вовсе подобрел к градским охоронникам.