Текст книги "Урман"

И вот – на тебе! Конечно, пришлым, поди, ни на миг не закралась в голову мысль: как бы это осторожней подойти, бережней?.. Не свое же, так и пускай себе трещит да шатается! Неужели трудно было задуматься, отчего все здешние большие челны на берегу, а у причала лишь несколько лодочек (да и те все с проточной стороны, на вольных привязях)? Или трудно понять, что если мостки рухнут, то и навалившемуся челну не поздоровится?

К чести пришлых следует все-таки сказать: если чалясь они и не понимали, чем может вывернуться их затея, то, причалившись, поняли это мгновенно. Молодой предводитель длинным прыжком вымахнул на кренящиеся мостки и сбежал на берег. Ни голосом, ни жестом он не отдал никаких приказаний, но именно тогда, когда было нужно, в руки ему полетела привязанная к носу челна веревка; гребцы и кормщик невесть когда успели попрыгать в воду – над бортами виднелись только их головы… Казалось, мига не прошло, как челн был вытащен на сухое, лишь о корму его разбивались частые и мелкие речные волны.

Кудеславу уже случалось видеть если не такое, то очень похожее. А хоть бы и не случалось… Даже непривычному, но внимательному глазу лихость и слаженность сделанного гостями с головою бы выдала, что они не просто так себе гребцы, да кормщик, да еще невесть кто с ними, а пусть малая, но тертая и бывалая во всяческих былях дружинка. Такая дружинка, что каждый без намека и слова узнаёт помыслы верховоды едва ли не прежде его самого. Крепкий восьмипалый кулак. Нет, хуже – чудище. Одноглавое чудище о шестнадцати руках и стольки же ногах. Опасное даже для десятикратно превосходящего числом врага, у которого нет вот этакой слитности поступков да помыслов.

Ай да гости нынче в общину пожаловали!

Тем временем мокрые, перемаранные илом да тиной гребцы помогли выбраться из челна старикам (те, похоже, так и не успели разобраться в произошедшем). Одетый по-хазарски молодец подошел к седобородым и между ними вроде затеялся короткий, неслышный для окружающих спор.

А Белоконь озирался по сторонам, будто бы высматривал кого-то в толпе. Кудеслав понял – кого.

Стараясь меньше привлекать к себе внимание и не поднимать шум (насколько это возможно, проталкиваясь меж любопытными), Мечник полез в толпу. Дело оказалось отнюдь не простым. Родовичи не глядя отпихивали его локтями, огрызались вполголоса: дескать, ежели такая охота поглядеть да послушать, то раньше надо было спешить; а теперь вот расторопные, которым и без того тесно, еще и должны обеспокаивать себя, вовсе в листики распластываться ради заспавшегося копуши…

Так что и нашуметь пришлось изрядно, и даже пару раз двинуть кулаком под ребра особо вздорных упрямцев, а главное – пришлось потерять чересчур много времени.

Когда Кудеслав добрался до первых рядов толпы, молодец в хазарской одежде и его седобородые спутники уже подходили к Яромиру и Белоконю.

Вот так, вблизи, лицо одного из стариков показалось Мечнику вроде бы когда-то уже виданым. Именно этот старец дернул за подол рубахи своего молодого спутника, вознамерившегося отдать первый поклон хранильнику – дернул и указал глазами на подлинного старейшину.

Наверное, Яромир все это заметил; да и поклон главы приезжих был недостаточно почтительным (едва ли не кивок у него получился вместо поклона). Градской же старейшина в ответ лишь бороду вздернул, да так и остался стоять, глядя куда-то гораздо выше макушки дерзкого молодца – как ни статен был ряженный в хазарское парень, а все же близ Яромира он гляделся щупловатым да недорослым.

Встреча получилась не шибко хорошей. На месте приезжих после этаких вот поклонов оставалось либо молча поворачивать восвояси, либо, уж коль начали дерзить, продолжать в том же духе и затевать серьезную свару.

Возможно, этим последним дело бы и закончилось.

Кудеслав разглядел, как темнеет лицо челнового верховоды (будто бы это не он миг назад обидел здешнего главу!), как пальцы его, явно покуда еще неосознанно, перемещаются ближе к рукояти меча. Гребцы, напряженно следя за происходящим, сгрудились возле борта; можно было клясться, что они готовы в единый миг повыхватывать нечто, спрятанное в челне, причем это "нечто" – отнюдь не весла и не дарственные приношения.

Нет, в этот вечер боги не допустили наихудшего.

Старик, казавшийся Мечнику знакомым, выступил вперед и низко поклонился сперва Яромиру, потом Белоконю, а потом – на три стороны – толпе. Второй приезжий старец сделал то же; через мгновение и ряженный по-хазарски молодец, отвердев скулами и едва ль не зажмурясь, последовал примеру своих седобородых сопутников.

Яромир хмыкнул и отдал поклон. Белоконь тоже (правда, без хмыканья).

Взбурлившая было толпа притихла. Гребцы обмякли, хоть настороженность из их глаз не исчезла.

– Будь здрав и благополучен, старейшина, – громко заговорил виденный уже когда-то Кудеславом (и не только им) старец. – Будь здрав и благополучен, хранильник священного погоста! Здравья и благополучия всем вам, поросль Вяткова корня!

– Того же и тебе, Гроза, – прогудел Яромир. – Сказывай: с чем пожаловал, кого с собою привез?

Значит, Гроза. Вот, значит, откуда знакомо лицо: ближней к своему граду общины никак не минуешь, плавая на торг да с торга. Многим родовичам случалось и в лицо тамошнего старейшину повидать, и имя его услышать. Да ему и самому, поди, многие из местных знакомы.

– С чем пожаловал – то я тебе, брат голова, завтра поведаю. Утро-то вечера куда как разумней, – Гроза улыбнулся. – А с кем пожаловал… Это вот перед тобою стоит Волк…

"Правильное имечко у сопливого стервеца, – негромко, но весьма явственно вымолвил кто-то над самым Кудеславовым ухом. – Волчина и есть!".

А Гроза продолжал:

– …Волк – сын и воевода старейшины над старейшинами всех родов-племен вятичских…

Яромир вздрогнул, будто его ударили; переглянулся с волхвом. Толпа затаила дыхание.

– А это… – Гроза указал на второго старца, – это Волков премудрый советчик; имя ему Толстой.

Будь на месте Грозы могучий ведун-потворник, захоти он оборотить стоящих на берегу в бессловесные каменья – и то вряд ли толпа сделалась бы безмолвнее, чем после краткой речи чужого старейшины. Несколько долгих мгновений был слышен лишь мягкий плеск волн, облизывающих пологий речной берег.

Наконец Яромир выговорил неестественно спокойно и ровно:

– Старейшина над старейшинами всех родов-племен вятичских… Что-то я прежде не слыхивал о таком.

Белоконь, Кудеслав и еще несколько бывших в толпе мужиков знали, что Яромир слегка покривил душой. Слухи о чем-то подобном бродили по Торжищу еще с запрошлой осени и исправно пересказывались родовому голове. Правда, были они (слухи то есть) смутны да невнятны, однако же они все-таки были.

– Ну что ж, – Яромир покосился на будто бы вновь собравшегося спать Белоконя, слегка пожал плечами. – Путь ваш был неблизким да тяжким, а время и вправду позднее… Пожалуйте-ка в град. Угощенья нашего отведайте, отдохните, а с разговором повременим до утра…

– Благодарствую, – Волк раздраженно отмахнулся от дергающих его за рубаху седобородых. – Благодарствую за радушие и великую честь, но мы не намерены стеснять здешнее общество. До утра перебудем на берегу, нам такое не вновь.

Он коротко поклонился, глядя куда-то между Яромиром и Белоконем; резко повернулся и зашагал к своему челну. Гроза с Толстым пробормотали нечто малоразборчивое (то ли извинялись они, то ли прощались на ночь, а верней что и то, и другое), после чего едва ли не бегом кинулись вслед за Волком.

Яромир шумно набрал в грудь воздуху, собираясь что-то сказать, но так и не собрался – хранильник предостерегающе тронул его за плечо, тихонько шепнул:

– Не при всех. Позже.

А потом Белоконь обернулся к толпе, выискал взглядом Мечника и сказал:

– Подойди.

* * *

Чтоб всех Яромировых баб лихоманка поскручивала – неужели этим дурам трудно было поставить на стол хоть один ковш простой холодной воды?!

Никогда еще Кудеславу так не хотелось пить. Отпугивающее сон травяное зелье, которое перед рассветом дал ему Белоконь, на вкус было сущей дрянью; горькую сухость во рту не удавалось перебить ни медом, ни брагой. Правда, Мечник успел выхлебать пару пригоршней из корчаги, что стояла в сенях общинной избы, но этого хватило ненадолго. Через несколько мгновений жажда навалилась лютее прежнего – пакостный привкус ведовского снадобья был живуч, как хорёк (все-таки правильно говорят, будто мысли никогда не ходят прямо и лишь одною тропой: из всех трудноубиваемых тварей почему-то припомнился именно хорек, а слово "живуч" больно уж похоже на "вонюч").

И вот теперь, когда бы следовало даже про дыхание позабыть, ловя каждое произнесенное за столом слово, никак не удается думать о чем-либо кроме хоть одного-единственного ковша воды. Чистой воды, прозрачной-прозрачной, холодной… Проклятье!

Все-таки бабы дуры. Аж пять их живет при Яромире – три жены да вдовая сестра со своей почти уже взрослой дочерью – а соображения у всех пятерых меньше, чем полагалось бы иметь одной. Небось хмельного целых два жбана выставили (этого шестерым застольщикам не то что упиться в лежку – утопиться хватит!), и наедков всяких без счета и меры; про такую же малость, как вода, позабыли напрочь. И поправить это упущение им уже не удастся: Яромир, садясь за стол, всех баб угнал к своему старшему сыну, причем настрого запретил возвращаться: понадобитесь – кликну, а самочинно чтоб ни ногой.

Старейшина, конечно, прав. Бабий язык – что гад ползучий: длинен, извивист, ядовито кусюч и преград для себя не знает. Бабы способны в единый миг весь род замутить рассказами об услышанном (а слышат они порой даже то, чего вовсе не было сказано). Впрочем, "в единый миг" – это если все-таки станут сдерживаться; если же сдерживаться не станут, то гораздо скорее. Так что прав Яромир – не родилась еще баба, которую можно было бы оставить в избе, затевая этакие беседы. Разве только Векшу, но ведь она сейчас далеко…

Да, Яромир прав, но исправить бабью оплошку некому, и нельзя ни слова упустить из ведущихся меж старейшиной да Волком лукавоумных речей, а то бы Кудеслав встал себе потихоньку, вышел в сени и так присосался к корчаге – враз бы выхлебал до самого зеленого мха, который на донышке! На корчажном донышке мох, это верно; а стенки изнутри подернуты зеленой слизью – она всегда заводится в деревянной посуде, в которой долго держат воду. Воду. Много воды. Прозрачной, выстудившейся за ночь, вкусной… Да за что же такое мучение?!

Это Белоконь виноват. "Ночь без сна; внимание твое порастрачено, а оно тебе еще ой как надобно будет… Отведай – голова вмиг прояснеет!" Вот и прояснела, в болото бы хранильника с такой помощью… Тьфу, пропасть: "в болото" – снова о воде…

Кабы не Белоконь, а кто другой стал Мечнику это зелье совать, тот бы не на шутку обидился. Будто Кудеславову вниманию одна бессонная ночь уж такая злая помеха! Вон хоть с людоедом-то – не после одной, после двух бессонных ночей, а совладал же!

Правда, и то надо сказать, что таких ночей, как нынешняя, Мечнику давно уже не выпадало.

Когда старшины приезжих, то ли поссорившись, то ли не поссорившись с Яромиром, ушли к своему челну, Белоконь велел Мечнику еще некоторое время побыть возле берега да последить за ними, а на ночь стать в охорону над речными воротами и снова следить. Яромир пообещал прислать Кудеславу в подмогу нескольких сноровистых лучников (дескать, мало ли что!), после чего старейшина и хранильник ушли в град. Толпа потянулась за ними.

Вне градского тына остались лишь пятеро или семеро не то особо любопытных, не то по-тихому наущенных Яромиром (опять-таки "мало ли что"). Последнее правдоподобней, потому что были это как на подбор дюжие парни лет двадцати, и поглядывали они больше не на приезжих, а на Кудеслава: ты, мол, только прикажи, мы их враз… Что драка этих верзил с челновыми, если затеется, окончится именно "враз", Мечник не сомневался (чей выйдет верх, он не сомневался тоже), а потому нарочито расслабленно полуулегся на землю; еще и глаза прикрыл.

Челновые, кстати, тоже поглядывали на него, причем в открытую, не таясь. Конечно, их внимание привлек меч. Да и Кудеславова повадка, наверное, отличала его от других родовичей. Ничего, пускай. Пускай видят, что здесь и такие есть. Хотя уж Гроза-то не мог этого не знать заранее. И что есть здесь не "такие", а "такой" – это Гроза тоже знает.

Пристанище гости для себя обустроили ловко да споро – видать было, что впрямь им не впервой. Связали три весла; получившуюся балку уложили одним концом на кормовой настил челна, другим – на носовой; сверху набросили полог, края которого закрепили вдоль бортов…

Кудеслав решил, что это убежище предназначено для гребцов, и не ошибся. Вскоре рядом с челном возник еще и шатер вроде тех, какие Мечник видел у степняков-скотоводов. Гроза и Толстой мгновенно нырнули под занавесившую вход кошму; чуть позже к ним присоединился и Волк. Впрочем, молодой воевода задержался в шатре ненадолго, и Кудеславу подумалось, что сын "старейшины над старейшинами" непременно заночует со своими дружинниками, в челне. Сам Кудеслав именно так поступил бы на его месте (хоть и само место, и тот, кому оно принадлежало, Мечнику определенно не нравились).

Хорс-светодарец укрылся за дальними чащами, уступив небо черноте и ледяному мерцанию бесчисленных звезд. С реки потянуло промозглой сыростью. Между челном и шатром затеплился то и дело перекрываемый движущимися человеческими тенями огонек. Похоже, дров у приезжих не густо: больно уж маленький костер они разожгли. Что ж, пусть благодарствуют своему молодому дерзецу-воеводе. Веди он себя, как подобает, ночевали бы по теплым избам или возле большого огня – при всем хорошем Яромир бы уж расстарался и угощения, и дровишек прислать гостям.

Хороводившиеся вокруг Кудеслава парни все нетерпеливее поглядывали то на него, то на покуда еще распахнутые градские ворота. Однако на самочинный уход никто из них не решился, что лишний раз показало: остались они тут не своей волей, а Яромировой. Это старейшина зря удумал; в случае чего от этакой подмоги вышла бы не польза, а немалый вред. Кажется, сами парни тоже поняли это. Во всяком случае с наступлением сумерек их задор быстро пошел на убыль. Ну так и нечего зря толочься на виду у приезжих да зря держать ворота открытыми (опять-таки на виду у приезжих – какая-то умная голова додумалась еще и костер запалить чуть ли не в самом проеме).

Кудеслав встал, потянулся с громким беспечным зевком, рассеянно глянул на небо, на отражающиеся в реке звезды, а потом вразвалочку отправился к градским воротам.

Некоторое время пришлось растранжирить на то, чтобы заставить ночных охоронников загасить костер, который те намеревались поддерживать всю ночь, сбрасывая в него хворост с верхушки тына. Яромир сдержал обещание назначить в ночную охорону лучников умелых – а следовательно, пожилых. Каждый из них годился Кудеславу в отцы, а потому без спора не обошлось. Мечник чуть не утратил самообладание. Больно уж вздорной казалась ему необходимость втолковывать кряжистым мужикам с рябыми от седины бородами очевиднейшие вещи: что хищный человек резко отличен повадкой от хищного зверя; что охоронники своим костром лишь сами себя слепят, а больше от него никакого проку… Спасибо, хоть бывший меж сторожами Велимир почти сразу взял Кудеславову сторону – оказывается, это лестно, когда твой сын (пускай и названный) затыкает за опояску твоих же сверстников (если, конечно, вместе со сверстниками за сыновой опояской не оказываешься и ты).

Потом пришлось тратить время на молодых. Видя, что даже бывалые седые охотники в конце концов признали над собою верх Мечника, парни передумали расходиться по избам. Сбившись в кучку да миг-другой пошептавшись о чем-то, они вытолкнули ближе к Кудеславу одного с предложением этой же ночью напасть на приезжих. Чтоб, стало быть, научить "разряженного, словно девка на выданьи, облома почтению к нашему голове".

Вот уж тут Мечник сорвался.

– На плечах у вас пни трухлявые, а в задницах шилья – так, что ли? – Кудеслав не слишком повысил голос, но парень мигом шарахнулся от него, вдавливаясь спиной в плотную кучку приятелей. – Своевольничать вздумали? Обидели чужие старейшину или нет – то лишь сам старейшина решить может! Велит он мне – пойду да проучу (только не с этакими сопливыми дурнями); не велит – пальцем не двину! Обиды они высматривают! А ваше самовольство не обида родовому главе? Так может, прежде всего надобно вас самих научить почтению к старшим?!

Он хотел добавить еще кой-чего, но не успел.

В этот раз все пожилые охоронники оказались на его стороне; только они были гораздо опытнее в усмирении молодых строптивцев, а потому, не расходуя лишних слов, прогнали парней тумаками.

Когда Мечнику удалось наконец подняться на тын, оказалось, что возле причальных мостков многое успело перемениться.

Приезжие зажгли еще три костра. Костры эти горели ярким высоким пламенем (куда там первому чахлому костерку!), причем горели они не рядом со станом гостей, а на изрядном отлёте. Стан тонул в потемках; подобраться же к челну или к шатру, минуя полосу света, можно было разве что вплавь.

Вот так-то. Либо потихоньку разбирают да жгут причальные мостки (вряд ли – это уж было бы чересчур); либо пустили в костры весла и части челна (тем более вряд ли); либо…

Либо привезли с собою запас дров.

Собираясь в гости заранее знали, что поссорятся с хозяевами?

Или при любом исходе не хотели ночевать в граде?

Что этак, что так – одно и то же.

Костры приезжих горели всю ночь. И всю ночь то возле огня, то на мостках, то у самой воды мелькал их охранник – при копье, в железном шлеме и кудлатом меховом плаще.

Мечник не понял, один ли страж всю ночь пробродил вокруг стана гостей, или Волковы дружинники сменяли друг друга. Зато в краткие мгновенья, когда норовивший держаться в темноте охранник вынужден был все-таки подходить к кострам (поправлять да подбрасывать дрова), Кудеслав сумел разглядеть более важные вещи.

Шлем у стража был с наглазниками, наушниками и назатыльником. А один раз, когда охоронник нагнулся к огню, между раздвинувшимися полами плаща блеснула его рука, от плеча до запястья одетая плетением железных колец.

И у хазар, и у драчливых урманов даже среди опытнейших дружинников подобные шлемы и длиннорукавые кольчуги – редкость. Так что же, "старейшина над старейшинами всех вятичских родов" снаряжает своих ратников лучше, чем хазарский каган да скандийские ярлы? Или эти вот челновые не просто дружинники, а отборнейшие из отборнейших? Вторая догадка больше похожа на правду.

Значит, получается так: гости не верят общине и загодя готовились к худшему.

Стало быть, и община верить им не должна.

Когда оксамитовая чернота ночного неба подернулась предрассветной бледностью, настил градского частокола вдруг зашелся пронзительным жалобным скрипом. Кое-кто из общинной сторожи, приладившейся было вздремнуть (чего ж всем-то мучиться – Кудеслав, небось, поднимет ежели что!..) едва не свалился с заходившего ходуном трухлявого жердяного плетения. Мечник, безотрывно следивший за стоянкой приезжих, отвалился от зубчатой верхушки тына и мимо воли схватился за оружие. Нет, клинок он все-таки не оголил, опомнился: если бы это и впрямь было нападение Волковых дружинников, то единственное, что удалось бы расслышать – хруст собственной гортани под острием чьего-то ножа.

Оглянувшись и увидав поблизости смутно белеющую впотьмах огромную кряжистую фигуру, Кудеслав про себя нехорошо помянул Белоконя – спал бы себе, так нет же, неймется ему…

"Про себя" не помогло. С обычной своей доброжелательностью (бывало, впрочем, что от этой доброжелательности хоть в землю зарывайся, хоть подранком кричи) волхв сказал негромко:

– Ну, будет тебе! Чем костерить безответного да немощного старика, лучше на себя погляди! Хороша же у здешнего рода-племени охорона! А ежели б не я, да не этаким медведем – ежели бы вороги подобрались?

– Тоже мне выискался безответный да немощный! – буркнул Кудеслав. – Кобылу без приступки… Зерно без песта да ступки… Знаешь такую поговорку? Еще б не знал – про тебя ведь.

Несколько мгновений волхв молчал, размышляя, потом признался:

– Я про кобылу не понял.

– Не понял? – изумился Кудеслав. – Удивительно. Какой же ты после этого Бело – КОНЬ?

– Благодарствую, теперь уразумел. Уразумел, что кой-кто здесь напрашивается на затрещину. Уж не ты ли? – хранильник медленно придвинулся к Мечнику, засучивая правый рукав.

– Вот, теперь вижу, что впрямь ты безответный. Только немощность свою на мне не испытывай – очень уж еще пожить хочется.

– Тьфу на тебя! – волхв отвернулся и принялся с нарочитым вниманием разглядывать трепетную световую изгородь вокруг походного стана гостей.

Тем временем мужики-охоронники (кроме двоих, успевших заснуть по-настоящему) предпочли убраться. Все-таки неправильно, когда неженатый, успевший дожить лишь до средины четвертого десятка, этак вот на равной ноге с премудрым, всеми почитаемым старцем. И старец тоже хорош: ему бы прирявкнуть, а он… В общем, ну их обоих.

Кудеслав искоса поглядывал на волхва: уж не обиделся ли в самом-то деле? По лицу судить, так вроде бы нет; да только Белоконь лицу своему хозяин…

– Что до охороны, – Мечник сглотнул слюну, неслышно переступил по шатким жердям. – Эти, Волковы, себя-то кострами обезопасили, а только им ведь и самим незаметно за костры не выбраться. Вот я и следил: не мелькнет ли?

– А ежели они вплавь? – спросил хранильник.

Кудеслав пожал плечами:

– Могут, конечно… Только не просто это: вода-то еще холодна; опять же в железе не поплывешь, а голыми биться ввосьмером против целого рода даже они вряд ли посмеют. Значит, брони вздевать уже на берегу придется, а за этаким занятием легче легкого нашуметь, выдать себя…

Он примолк, потом заговорил увереннее:

– Вообще-то сдается мне, что они покуда не помышляют затевать драку.

Иначе бы не явились таким малым числом.

– Малым? – Белоконь хмыкнул. – А ежели к этим восьмерым в подмогу дать еще четыре десятка – тоже будет мало?

– Четыре десятка воев, хоть вполовину таких, как эти, нам не осилить, – медленно сказал Кудеслав.

Белоконь покосился на него и опять хмыкнул.

– Так вот: с Волком да этим… Толстым в род Грозы пришли пять десятков ратных, – мрачно сказал хранильник. – Еще зимой, по крепкому суходольму пути. Пришли не просто гостевания ради, а чтобы звать под руку "старейшины над старейшинами". Звали-то вроде добром, но намекнули: у Волкова родителя ратный счет на пяти десятках не кончается. А хоть бы и кончался – с вас, мол, и вот этих хватит. Созвал Гроза сход, погомонили его родовичи, поплескали в языки, и… И. Десница-то железная перед глазами, так чего ж нарываться, ежели она покуда не бьет, а вроде бы гладит? Теперь Гроза приехал пособлять нас уламывать.

– Что ж Волк к нам всех своих с собою не взял? – тихо спросил Кудеслав.

Волхв пожал плечами:

– А может, и взял. Может, они где-нибудь ниже по течению на берег сошли, а вот аккурат об этой поре готовы приступать к вашему граду…

– Что ж ты раньше-то?! – Мечников взгляд затравленно метнулся по градским кровлям, по черноте ближней лесной опушки…

Хранильник коснулся Кудеславова плеча:

– Да не дергайся ты, я ж сказал: "может". Сдается мне, будто настоящая голова над посланными не Волк, а Толстой. И эта самая голова наверняка понимает, что ваша община особая, отлётная, крайняя. Вашим мужикам опасно кулак показывать: могут, конечно, и убояться, как Грозовы родовичи, но могут и зубами в него вцепиться. А примучивать силой свой же корень-язык "старейшине над старейшинами" покуда нельзя – слаба еще его власть, она еще не вошла в привычку. Глядишь, и те, кто уже стал под его руку, могут разбежаться, коль с этой руки закапает красное. Опять же, если каждый град ломить под себя оружною силой, так и править-то некем будет… Да и из общины Грозы нельзя уводить дружину. Вятской мужик забывчив: пока острастка перед глазами – боится; уберешь острастку-то – как бы не передумал!

Волхв примолк, и вдруг почти выкрикнул со злыми слезами в голосе:

– Ты, Кудеслав, Волка да дружину его не бойся; ты бойся сородичей! Чтоб они распрями да бранью промеж себя пришлым не помогли – вот чего бояться-то надобно пуще вражьих мечей! Еще хорошо будет, если под руку своего же Вяткова корня идти придется…

Светало. Занимающийся восток отразился в реке, и Мечнику примерещилось, будто бы Истра вместо воды наполнилась кровью. Видение подстать разговору…

– Ладно! – Волхв тряхнул головой, и заплетенные косицами усы громко хлестнули его по животу.

Кудеслав передернул плечами – словечко хранильника немилосердно резануло слух. Уж чего тут ладного при таких-то делах?!

Белоконь словно бы не заметил Мечникова дергания, повторил:

– Ладно.

И через миг:

– На вот, – он ткнул в ладонь Кудеславу невесть откуда взявшийся крохотный берестяной туесок. Ткнул и сказал непонятно:

– Это тебе вместо сна.

Мечник взял туесок неохотней, чем взял бы живую гадюку, а волхв, как ни в чем не бывало, продолжал:

– Утром, когда Хорсов лик поднимется на полвершка выше заречного леса, Яромир пригласит Грозу, Толстого да Волка этого к себе на угощение. Пойдешь вслед за ними – старейшина и тебя ждет. А пока рассказывай-ка: удалось ли высмотреть что-нибудь важное?

Кудеслав рассказал.

Потом они с Белоконем немного поспорили из-за бодрящего зелья – Мечнику почему-то очень не хотелось пробовать эту полужидкую кашицу с резким и не шибко приятным запахом. Но хранильник, естественно, настоял на своем.

Потом, спросив, не Велимир ли это храпит, развалившись на настиле в нескольких шагах от них, и получив утвердительный ответ, волхв оставил в покое Кудеслава и отправился тормошить его названого родителя.

Наливающиеся светом розоватые сумерки не мешали Мечнику видеть, как Белоконь растолкал Лисовина, как, присев на корточки, принялся что-то втолковывать ему (Велимир яростно тер глаза и часто-часто кивал)…

Отступив подальше (волхв говорит вполголоса, значит, его слова не для третьих ушей), Кудеслав раздумывал: спросить или не спросить хранильника, откуда ему ведомо про число Волковой дружины да про то, как все было в общине, над которой старшинствует Гроза. Поразмыслив, решил не спрашивать. Мало ли откуда может Белоконь узнавать новости! Может, боги рассказали. А может и не боги – шесть дней пути не шибко далекое расстояние.

Тем временем волхв, очевидно, сказав все, что ему хотелось, оперся ладонью о край настила и спрыгнул наземь. Ай да старец! Велимир вон небось не решился последовать его примеру – слез по вкопанному близ ворот бревну с зарубками.

Кудеслав все сделал так, как велел хранильник. К сожалению, он и зелья волховского отведал. Да, к сожалению. Боги бы с ней, с этой бессонной ночью; уж лучше бы позевывать в кулак, чем не уметь заставить себя думать о чем-либо, кроме воды – как сейчас.

А ведь надо, надо, надо заставить себя слушать ведущиеся за столом общинной избы хитромудрые речи; надо вдумываться в скрытый смысл каждого слова, произнесенного Толстым, Грозой или Волком (да и Яромир с Белоконем нынче тоже горазды на труднопонимаемые иносказанья). Хоть бы уже скорее все это кончилось! Но на близкое завершение разговора, одинаково тягостного для всех его участников, надежды нет. Слова нижутся друг на друга, сплетаются, льются, как вода – звонкая прозрачная вода, крупными каплями срывающаяся с весенних сосулек… Можно подставить горсть, и она будет медленно тяжелеть, наполняясь чистой, почти невидимой влагой…

Да что же это за проклятье такое?!

Белоконь, что ли, перепутал снадобья? Как бы не так – он скорее полночь с ясным днем перепутает…

Может, случайно, а может и нет именно в тот миг, когда Кудеслав мысленно помянул хранильника, тот вдруг сказал, перебив страстно втолковывающего что-то Грозу:

– Ой, люди честные, как бы не чересчур мы все горячимся! Охолонуть бы нам, успокоиться – нынешней нашей беседе хмельная горячность враг. А то у одного язык против хозяйской воли выпихнет неосмотрительное словцо; другой ответит с сердцем вместо ума, и получится вовсе худое. Слышь, Яромир! Помнишь, ты давеча при таких же делах велел хмельное со стола прибрать? Давай-ка мы и теперь этак-то: я меды в сторонку удвину, а ты уж, будь добр, принеси хороший жбанчик воды, да чтоб похолоднее, чтоб враз хмель вышибла! Ничего, гости не обидятся – они к нам, небось, не ради пьянства пожаловали.

Кудеслав едва удержался от земного поклона хранильнику-избавителю, сумевшему распознать его мечту. Или волхв действительно дал Мечнику не то снадобье, ошибся, и лишь сейчас понял свою ошибку? Или он что-то другое понял?

Неважно.

Как бы то ни было, все равно пускай Белоконя ныне и впредь боги спасают от всяческих, даже самых малых напастей. Втройне помогает тот, кто помогает непрошено. И вообще… Ишь вон как волхв с чужими-то: "к нам", "у нас", "наша община"… Со своими, небось, "вы" да "вы"; и правильно: святилище – оно общее, оно в здешних краях стояло, сказывают, еще до прихода основавших град прапрадедов; хранильник – он над родами да языками, ему всякий человек, поклоняющийся славянским богам – свой… Но все же, чуя такую угрозу здешнему роду-племени, не отстранился, взял его сторону и гостям это сразу же показал. А ведь его чтут, Белоконя-то, его даже иноязыкие чтут, как могучего ведуна-чародея; люди же своего корня знают о нем и в самой отдаленной округе. И то, что он взял сторону здешней общины, заставит крепко призадуматься посланцев "старейшины над старейшинами".

Подобные мысли не помешали Кудеславу на краткий миг опередить поднявшегося волхва, прежде него ухватиться за тяжкий и склизкий жбан с брагой. Головы Белоконя и Мечника сблизились, и волхв тихонько шепнул:

– Обмакни в воду хлебную корку да пососи. Отпустит.

Появился Яромир с полным жбаном воды. Белоконева внезапная затея явно поразила гостей: переглядывались они, пожимали плечами в недоумении, однако ни обиду выказывать, ни – тем более! – протестовать не стали. Волхв – он на то и волхв. Он с богами да Навьими говорить умеет. Ему виднее.

Непереносимая Мечникова жажда как-то сразу подрастеряла силу да ярость, едва лишь появилась возможность ее – жажду – утолить. Спокойно, без нетерпения дождался Кудеслав своей очереди, хоть и был его черед пить последним. Волк, кстати, и тут высунулся перед всеми. Оно конечно, главному из гостей всюду отдается первенство. А только будь Волк мудрее да гибче, так непременно поступился бы тому же Толстому. Ведь и слепцу видно: Яромиру против шерсти верховодство молодого над двумя старцами. Получается, что ласковыми речами приезжий воевода манит старейшину под властную руку своего родителя, делами же рушит собственные уговоры.