Текст книги "Золотой саркофаг"

На этот раз, однако, армянин выдвинул проект, поправившийся императору сразу, без всякого предварительного обсуждения. Так как часть налогов поступала государству натурой, в казенных погребах скопилось огромное количество вина, расходы на хранение которого превышали его стоимость. Министр предложил обязать землевладельцев скупить это вино по соответствующим ценам. Таким путем государство получит столь нужные ему наличные деньги, и землевладелец тоже должен быть доволен: он может либо выпить это вино, что не так уж плохо, либо, коли не осилит, сдать его на следующий год государству в счет натуральных поставок.

Далее министр финансов доложил, что, несмотря на запрет вывозить золото и серебро из пределов империи и строжайший таможенный контроль, наличие благородных металлов в государстве катастрофически падает. По сообщениям таможенных постов, больше всего денег вывозят отслужившие срок солдаты. Римских граждан в легионах мало: большая часть городов освобождена от рекрутских наборов; к тому же не отвечающий требованиям хилый человеческий материал бракуется. Так что вооруженные силы империи состоят преимущественно из наемных варваров. Многие из них, отслужив договорный срок, возвращаются на родину, увозя с собой все свои сбережения вместе с тремя с половиной тысячами динариев, выплачиваемых при окончательном расчете в золоте и серебре. О том, чтобы запретить солдатам возвращаться на родину со своими деньгами, не может быть и речи. Однако большой эффект мог бы дать указ, распространяющий таможенный досмотр и на солдат, с тем чтоб им разрешалось вывозить лишь медные деньги. Это было бы полезно и в другом отношении. Варвары охотно принимают своих единоплеменников после службы в римской армии прежде всего из-за привезенного ими золота, а тем, кто явится лишь с медью да женой-римлянкой, конечно, не будет оказано особого гостеприимства. Поэтому преобладающая масса ветеранов перестанет стремиться на родину, а будет оставаться в империи, заселяя опустевшие из-за эпидемий и налоговой эмиграции провинции и увеличивая тем самым количество налогоплательщиков.

Галерию этот проект не особенно понравился. Он опасался, что некем будет заменять отслуживших сроки солдат. За медные гроши варварская молодежь не пойдет служить в римскую армию. Диоклетиан согласился с ним, но добавил, что большой беды он в этом не видит. По его мнению, империя настолько окрепла, что впредь такая огромная армия не понадобится. Император предложил своим соправителям к следующему консисторию изыскать возможности для сокращения армии хотя бы затем, чтобы смягчить финансовые затруднения империи.

Из всех государей лишь Констанций заявил, что считает желание императора вполне осуществимым, так как его, Констанция, легионы так надежны, что смогут выполнять свои задачи и при значительном сокращении своих рядов. Максимиан и Галерий многозначительно переглянулись и промолчали. Но военный министр попросил слова. Оскорбленный столь бесцеремонным вторжением своего сотоварища – специалиста по финансовой части – в военную область, он нашел остроумный ответ: будучи человеком сугубо военным, выступил с предложением экономического характера. Он предложил запретить экспорт наждачного камня. Ущерб, который могут на первый взгляд понести от этого ремесло и торговля, с лихвой компенсируется значительным укреплением внешней безопасности. Лишенные наждака, варвары не смогут как следует оттачивать свое оружие, а с тупым они ни в коем случае не посмеют нарушить рубежи империи.

Император подумал, что нужно будет скорей назначить этого вельможного вояку на службу в рудники, где добывается точильный камень. И Диоклетиан недовольно отвернулся. Но тут же на лице его вдруг промелькнула благосклонная улыбка, зрелище, которого священный консисторий никогда еще не удостаивался.

Военный министр метнул победоносный взгляд в сторону нотария императорского совета, который тоже видел улыбку императора и принял ее за одобрение. Таким образом, запрет экспорта точильного камня попал в протокол без особого на то указания.

На самом деле сердце императора умилилось совсем другим. Сквозь колоннаду экседры[107]107
  Экседра – в античной архитектуре полукруглая ниша с расположенными вдоль стены сиденьями для собраний, бесед.


[Закрыть] взгляд его упал в сад. Там на ложе, укрытая теплым одеялом, в лучах осеннего солнца грелась императрица. Возле нее на коленях стоял Квинтипор и что-то читал ей из большой пергаменной книги. Сзади них стоял человек с задумчивым кротким лицом, в плаще с капюшоном. Иногда он жестом прерывал чтение и начинал что-то объяснять. Из зала заседаний, конечно, невозможно было расслышать слов, но на лицах августы и юноши читалось напряженное внимание.

«Наверно – христианский маг Пантелеймон», – подумал император, испытывая к нему глубокое чувство благодарности за то, что он сумел-таки приучить мать к сыну. Диоклетианом овладело почти непреодолимое желание сейчас же пойти и занять возле них свое место. Совсем забыв о финансовых затруднениях империи, он поднялся с трона, что означало конец совещания. Но, к величайшему его изумлению, Галерий поднял правую руку и попросил слова.

– Слушаем тебя, цезарь, – опускаясь в кресло, сказал император. Он любил Галерия как усердного помощника в управлении восточной половиной империи, как обязательного безупречного исполнителя его воли и знал, что он без причины не станет просить слова, а сказанное им, безусловно, будет достойно серьезного внимания.

Галерий, без малейшего признака волнения в лице и в голосе, спросил: что делать с христианами? Император в душе был потрясен тем, что вопросы, над которыми он сам в последнее время так много размышлял, занимают, оказывается, и его цезаря. Он ответил, что намерен решить этот вопрос на отдельном совещании.

– Но время не ждет, повелитель, – возвысил голос Галерий. – Ты уже имел случай убедиться, какие беды навлекает на твою голову твоя безмерная уступчивость. Нам грозит не только гнев великих богов, но и наглость безбожников, лютых врагов олимпийцев, императоров, законов, самой природы.

И цезарь обернулся в сторону семи министров, как бы рассчитывая на поддержку этих вельмож, которые и в самом деле ответили одобрительным гулом, что не ускользнуло от внимания императора. Он отвечал не одному Галерию, но и сановникам.

– Наглости, о которой ты говоришь, цезарь, я до сих пор не замечал. Больше того, христиане отрицают, что они безбожники. Беда скорей в том, что наши боги, как видно, в самом деле питают неприязнь к тому, кого исповедуют христиане. На всякий случай мы издадим указ, предписывающий христианам держаться в стороне от наших священнодействий, чтобы не досаждать бессмертным своим присутствием. Потом выслушаем мнение их и наших жрецов и попытаемся найти способ примирения небожителей с христианским богом.

Их сиятельства одобрили своим гулом слова императора. Точно так же они заверили и Максимиана, что вполне согласны с его предложением очистить от безбожников, по крайней мере, армию. Основой всякого правления служит благонадежность армии, а второй август уже имел случай убедиться в неблагонадежности безбожников. Он же любит чистую работу…

– Нет! Довольно кровопролитий! – Отрицательно покачал головой император, не давая западному августу пояснить, что разумеет он под чистой работой. – Ты же сам рассказывал мне, что христиане нисколько не боятся смерти.

– Они даже мечтают о мученической смерти! – воскликнул Максимиан.

– А мы не будет создавать вокруг их веры ореол мученичества, – решительно заявил император – Было бы безумием без всяких причин подрывать внутренний мир империи, установленный в таких тяжких трудах.

– Помнится, к манихеям[108]108
  Манихеи – представители религиозного учения, основанного в III в. и. э. Мани. По преданию, он проповедовал в Персии, Средней Азии, Индии. В основе манихейства – борьба двух начал (добра и зла, света и тьмы и т. п.).


[Закрыть], повелитель, ты не был так снисходителен, – упорствовал Галерий. – Тогда ты повелел вместе с книгами сжигать и самих верующих.

– Но не за веру, а за то, что последователи Мани вступили в заговор с персами, против которых мы вели войну. Это были свирепые фанатики. Они низвергали статуи наших богов… А ты как считаешь, Констанций?

Белый цезарь, вспомнив Елену и Минервину, отвечал весьма осторожно. Насколько ему известно, христиане ни жилищем, ни языком, ни обычаями не отличаются от остальных людей. Они, как и все, женятся и плодятся; только их вера запрещает вытравлять плод. Законам христиане подчиняются, даже превосходят требования законов своим смирением. Пребывая на земле, они полагают, что их радость, вся жизнь их находится на небе. По их словам, где они живут, там и родина; но для душ их любая родина – чужбина.

– Стало быть, они сами признают свои преступления! – хриплым голосом крикнул Галерий, вопреки приличиям, полагающимся на совещаниях.

Констанций сбился с мысли и поспешил закончить свое слово. Он не знает, сколько христиан живет в его странах, но, видимо, это кроткие, смиренные люди, так как до сих пор никто еще на них не жаловался. Сам он, как это хорошо известно его соправителям, никогда не был сторонником насилия, и ему всегда удавалось человечностью достичь гораздо больше, чем можно было бы добиться жестокостью.

Обязательное поддакивание их сиятельств и на этот раз не заставило себя ждать, но лицо Галерия, всегда красное, вдруг словно выцвело: в последних словах своего старого врага он уловил явный намек.

– Сотоварищ мой – цезарь говорил о безбожниках чуть не по-семейному нежно, – резко начал он. – Разреши и мне, божественный август, показать семейные раны, нанесенные безбожниками.

– Говори, – удивленно посмотрел на него император.

– Нет. Говорить буду не я, – зловеще сверкнул дикими глазами бывший пастух. – Позволь привести пред лицо твое жреца моей матери. Он скажет.

Через минуту Галерий вернулся с долговязым, заросшим черной шерстью верзилой в поношенной тоге деревенского жреца. Новоприбывший хотел, видимо, пасть ниц перед императором, но вдруг затрясся всем телом, пошатнулся и грохнулся навзничь, бессмысленно выпучив глаза и скрежеща зубами. На губах у него выступила пена.

– Священная болезнь, – содрогнулся император, и все присутствующие склонили голову перед колоссальной статуей Юпитера, с олимпийским спокойствием взиравшего на них из дальнего угла зала.

Потом все стали смотреть на священного больного с глубочайшим почтением, которое во всех случаях полагалось эпилептикам. Припадок продолжался недолго. Косматый поднялся и прежде всего воздал благодарение богам, удостоившим его священной болезни за те страдания, что причинили ему безбожники. Потом он рассказал, что служил у матери Галерия, божественной Ромулы, построившей в своих сардских владениях святилище великой богини Реи, чтобы неугасимой жертвой молить ее о покровительстве сыну, благочестивейшему и милостивейшему цезарю. Но теперь святилище разрушено безбожниками. Они вдребезги разбили статую богини, а его, жреца, подвергли безжалостному бичеванию.

Тут он скинул тогу и показал исполосованную лиловыми рубцами спину.

– Иди с миром, – кивнул ему император и, насупившись, обратился к Констанцию:

– Как видно, не везде христиане так безобидны и смиренны.

Констанций низко опустил голову. Максимиан, возмущенно всплеснув руками, заявил, что безбожники свирепей диких зверей. Галерий, скрестив руки на груди, ждал с мрачным взором решения императора.

Диоклетиан, сложив ладони вместе, долго перебирал пальцами, как делал всегда в минуты глубокой задумчивости. Потом решительно промолвил:

– Святилище Реи в именье почтенной Ромулы восстанови, цезарь, за мой счет и привези туда статую великой богини из римского храма. Найти и наказать святотатцев поручаю тебе.

Галерий преклонил колено, но все еще недовольно спросил:

– Ты не боишься, повелитель, что безбожники подожгут и твои палаты?

– А сколько их, этих безбожников? – обратился император к министрам.

Оказалось, никто не знает. Известно, что христианские храмы есть почти в каждом городе, но сколько народу их посещает, никто до сих пор не интересовался.

– Нужно сосчитать их по всей империи! – приказал император нотарию. – Нынче же разослать приказ всем ста десяти наместникам провинций.

С этими словами он поднялся. Министры стали подходить к нему по очереди и, преклонив колени, целовать край императорской мантии. Диоклетиан объявил им, когда и кто из них должен явиться к нему на аудиенцию – до возвращения вместе с ним в Никомидию. Затем император спросил своих соправителей, как долго думают они оставаться в Антиохии: он хотел бы на прощанье отужинать с ними за общим столом. Констанций, у которого еще не прошла оскомина от совместной семейной трапезы с Галерием, попросил императорского соизволения отправиться в путь вместе с семьей немедля: ведь ему предстоит ехать дальше всех – к берегам Атлантического океана.

– Что ж, поезжай, – согласился Диоклетиан и, протягивая Констанцию руку для поцелуя, добавил: – Только сын твой пусть и впредь остается со мной: это умный и очень приятный юноша.

– А твоего Максентия, – обратился император к Максимиану, – я потому с удовольствием вижу при своем дворе, что он живо напоминает мне тебя, мой старый товарищ. Вот и получается, что оба вы имеете при мне постоянных своих представителей… Жаль, что у тебя, Галерий, нет сына.

Цезарь с низким поклоном ответил:

– Если твоя дочь пожелает остаться с вами, повелитель, чтоб ухаживать за больной августой, – я согласен.

– Спасибо, Галерий, – протянул и ему руку император. – Но мы и твою дочь возьмем с собой в Никомидию. Ее золотое сияние оживляет наш тихий и довольно мрачный двор.

Диоклетиан пошел вперед, жестом пригласив с собой Констанция.

– Заложников берет, – буркнул Галерий на ухо Максимиану.

15

Совещания священного консистория проводились негласно, и потому вся Антиохия, как подобает городу с мировой славой, уже через сутки кое-что знала о решениях тайного совета. Из горстки истины было состряпано для сотен тысяч обильное месиво лжи.

На форуме, в кабачках, пекарнях и цирюльнях из уст в уста передавалась новость: император постановил пересчитать всех безбожников.

На другой день говорили уже о том, что христиан велено переписать. Зачем? А затем, что император решил сам принять новую религию и желает знать своих единоверцев.

Христиане считали свою антиохийскую общину, основанную еще великим угодником Божьим Павлом из Тарса, древнейшей во всей Сирии, а саму Антиохию – крупнейшим христианским городом. Разве только Александрия могла еще тягаться с нею в этом отношении, но Рим, во всяком случае, оставался далеко позади. Однако сами христиане не подозревали, какое их неисчислимое множество. Это выяснилось лишь теперь, когда распространились слухи о намерении императора. Жители высыпали на улицы города, причем, почти все, приветствуя друг друга, крестились.

– Неужели и ты исповедуешь Христа? – удивлялся один, увидев знакомца.

– В душе я всегда в Него веровал, – отвечали более застенчивые.

А кто посмелее – презрительно вскидывал голову и колотил себя в грудь. Ну конечно! Будь жив отец, он бы сумел доказать, что с детских лет страдал и терпел гонения за истинную веру! А вот тех, которые сейчас так робко и неумело крестятся, он что-то еще ни разу не встречал на собраниях. Вот уж поистине новоиспеченные христиане!

Многие видели, как однажды префект города гулял с Мнестором, все время держась по левую руку епископа. Обычно стригший епископа христианский цирюльник уговорил постричься у него за определенную мзду трех седовласых вольноотпущенников: очень уж многим хотелось приобрести в качестве талисмана хоть волосок с епископской головы. И благочестивый христианин этот не мог бы удовлетворить всех требований со стороны внезапно обращенных, не прибегнув к этому благодетельному средству. Половину выручки он, конечно, внес в общинную кассу для раздачи бедным.

Популярность епископа так возросла, что он только по вечерам решался выходить из дому. Где бы он ни появлялся, ему тотчас преграждали путь люди, на коленях умоляя благословить их. О Мнесторе рассказывали необыкновенные истории, несомненно свидетельствовавшие, что авторитет его признан самими богами. Однажды – этому случаю дивились больше всего – где-то за городом Мнестор попал под ливень. Он укрылся в одиноком домике, даже не посмотрев второпях, куда зашел. Ощупью разыскал в темноте каменную скамью, постелил на нее свою рясу, прочитал вслух вечернюю молитву и склонил голову ко сну. Только на рассвете, проснувшись, он обнаружил, что ночевал в Аполлоновом прорицалище. Он не придал этому никакого значения: ведь ангелы Божии стерегли его покой и нечистая сила не могла к нему приблизиться. А рясу, которой он покрывал скамью, оскверненную прикосновением к дьяволу, он сжег в огне. Но через несколько дней к нему явился жрец Аполлона и в отчаянии рассказал, что с тех пор, как Мнестор переночевал в святилище, бог не дает никаких предсказаний. Видимо, молитва епископа сковала ему уста. Жрец умолял епископа выручить его из беды, иначе ему грозит голодная смерть. Мнестор пожалел беднягу: считая к тому же себя обязанным отблагодарить его за ночлег, он написал на восковой табличке: «Говори! Я приказываю тебе, Сатана! Раб Божий, епископ Мнестор». Жрец повесил табличку над алтарем Аполлона, и тот в самом деле заговорил.

По вечерам в цирке, в перерывах, устраивались шумные манифестации: славили Христа и епископа. К овациям присоединялись и легионеры, которым новый Бог – Бог миролюбия, – как видно, пришелся по вкусу.

– А вы-то что будете делать, коли вправду войн не будет? – любопытствовали женщины.

– Детей! – весело отвечали солдаты. И на этот раз рукоплескали им.

Город ликовал, но в окрестных селах многие испытывали страх. К тому времени христианство распространилось и окрепло лишь в городах, в селах же не пустило еще глубоких корней. Правда, ремесленники, торговцы, невольники и в деревнях составляли хоть небольшие, но все-таки общины; однако земледельцы упорно держались древних богов. Теперь же эти крохотные общины пришли в неистовство, христиане стали стращать идолопоклонников, объявляя, что скоро с Неба сойдет Господь в облаке и поразит огнем и водами не только капища, посвященные бесам, но и всех, кто приносил там жертвы. Не на шутку перепуганные декурионы бежали к фламинам за советом: что делать? Оробевшие жрецы пожимали плечами, сами не зная, как обстоят дела со старыми богами, и направляли декурионов к епископу, который, наверное, сумеет им помочь.

В клокочущем от возбуждения городе лучше всего пошли дела у косоглазого продавца священных фигурок еврея Бенони. Этот человек с впалой грудью ходил вдоль домов с подвешенной на лямке к шее широкой доской, уставленной статуэтками богов, и, останавливаясь у каждой двери, кричал:

– А вот прекрасный Орфей[109]109
  Орфей – в греческой мифологии фракийский певец, который чудесным пением очаровывал богов и людей, укрощал дикие силы природы.


[Закрыть], провожающий мертвых в подземное царство и защищающий их от Кербера[110]110
  Кербер (или Цербер) – в греческой мифологии чудовищный трехглавый пес со змеиным хвостом, охранявший вход в подземное царство.


[Закрыть]!.. Всего только асе стоит вот этот славный Керберчик, отгоняющий лаем воров от дома!.. Полсестерция за бога Тутуна, разверзающего утробу бесплодных женщин!.. Динарий за золоченого, серебряного пузатого Плутоса, который любой дом завалит богатством и благополучием!

Были у Бенони и христианские символы веры – маленькие крестики из мягкого дерева; но раньше он их не выкликал вместе с прочим товаром: все равно не покупали. Держал их два или три на лотке, да никто даром не брал: продавца из-за них только на смех подымали. Но с тех пор как началось это великое брожение, косоглазый еврей все ночи напролет мастерил одни деревянные крестики, и все было мало: они шли нарасхват.

– Ты еще не обзавелся? – спросила Квинтипора Титанилла.

Собираясь в Никомидию, нобилиссима хотела было приказать Квинту, чтоб набрал ей корзинку лимонов, но, увидев юношу, прибежавшего проститься с родителями, она от радости забыла цель своего прихода. На другой день весь двор должен был пуститься в путь, а садовник с женой отплывали на корабле в Далмацию.

– Нет, нобилиссима, – засмеялся Квинтипор, – я обхожусь без креста. А вот Нонн утром купил целых два. Один спереди повесил, другой – сзади, чтоб повелитель все время видел: нотарий – христианин. Но уже в полдень Нонн что-то пронюхал, видимо неприятное, и понес их обратно продавцу. Но тот взял только один. Теперь Нонн действует одним крестом: то напоказ его выставит, то спрячет, смотря по тому, с кем разговаривает.

Нобилиссима с восхищением смотрела на юношу.

– Ну-ка, улыбнись еще! Я на твоем месте все время улыбалась бы.

– Да я и то готов все время улыбаться, когда вижу тебя, – покраснев, ответил Квинтипор.

Взмахнув павлиньим опахалом, которое держала в руках, Титанилла промолвила:

– Ого! Я вижу: не зря ты на выучке у императора. Уж комплименты говорить научился.

В дверях, ворча, появилась Саприция с огромным свертком под мышкой. Она ходила купить кое-чего на дорогу, и ее в сутолоке чуть не раздавили.

– Все просто сумасшедшие какие-то сделались!.. На форуме тьма-тьмущая: слушают какого-то черного. Пришлось обходить позади префектуры.

– А что он, этот черный, говорит? – выпрямившись, спросил Квинт. Он только что закрыл наконец свой сундучок с солдатской амуницией.

– Почем я знаю. Недосуг мне всякую ерунду слушать. Орет на всю площадь: через год, мол, конец света, потому нет больше ни твоего, ни моего, а все общее – деньги, земля, скотина, золото.

– Любопытно, кто же этот быстрый разумом философ?

– Аммонием звать. Из Африки, что ли, вытурили… В жизнь не видала таких косматых. Ни дать ни взять сатир. Не зря и капюшон не снимает: верно, рога прячет.

– Выходит, ты его как следует разглядела. Скажи, а не бросить ли мне тебя и не пойти ли к этому сатиру в подручные?

– Да я тогда новый кумир Приапу поставлю!

– Вот как!.. Но помни: не ты одна в общем пользовании будешь, но и я тоже! – захохотал старик, обхватив жену за талию.

Квинтипор, смущенный, выскользнул из комнаты; за ним, смеясь, выбежала и девушка.

– Пойдем, я хочу послушать философствующего сатира.

– Ты… нобилиссима? – изумился юноша.

– Ну да, я!.. Ты что думаешь? Одни старухи философией интересуются?

К удивлению Квинтипора, девушка закуталась до самых колен в зеленый шерстяной платок Саприции. Из-под него выглядывали только глаза, рот да любопытный носик. Умоляюще сложив под платком руки, она стала, как ребенок, упрашивать:

– Дяденька магистр, пожалуйста, возьми меня с собой. Ну что тут плохого, если даже мужчины посерьезнее подумают: ну и красотку где-то подцепил этот школяр с пальцами в чернилах!

Выбежав из дворца через черный ход и пройдя два узких переулка, они оказались в шумной толпе, переполнявшей форум.

– Дай я ухвачусь за тебя, чтоб нам не потерять друг друга, – щебетала девушка. – И ты, Гранатовый Цветок, можешь покрепче обнять меня – я ведь не стеклянная.

Она почувствовала, как рука юноши, лежавшая у нее на талии, дрогнула. Прижавшись к нему плечом, Титанилла сказала:

– Как я рада, что ты отзываешься на это имя. Теперь наедине я так и буду тебя называть… Ты ведь едешь с нами в Никомидию?

– Да, нобилиссима.

– Ну да, ведь твоя обязанность всюду сопровождать императора.

– В дороге я буду находиться при августе. Она заставляет меня все время читать ей книгу, которую принес врач Пантелеймон.

– Это магия, при помощи которой он вылечил императрицу, что ли?

– Ну да, вроде этого. Называется Евангелие.

– Евангелие? Значит: благая весть? Как-нибудь почитаешь и мне. Ладно?.. Пойдем вон туда. Там больше народу. – Она показала рукой туда, где улица Сингон выходила на форум. Попавшийся им навстречу косоглазый продавец статуэток, решив, что жест Титаниллы относится к нему, поспешно подошел.

– Отдаю вот эту бронзовую Стимулу за два с половиной асса! Самая благодарная богиня: кто положит ее в изножье постели, у тех мужья никогда не ленятся!

Но, разглядевши парочку как следует, поднес свой лоток к самым глазам и указал кивком на Венеру в довольно нескромной позе.

– Да вы в Стимуле не нуждаетесь. Так возьмите за три асса вот эту прекрасную Либентину. Купите одну на двоих, она воздаст вам вдвое.

Титанилла подтолкнула Квинтипора:

– Гранатовый Цветок, у тебя есть деньги? Купи две: одну мне, другую себе.

Юноша нехотя достал кошелек. Обрадованный еврей проворно отыскал среди статуэток вторую Либентину.

– Отдаю пару за пять, хоть себе в убыток. Уж больно приятно, что есть в Антиохии разумные люди. А то сколько дней спрашивают одни кресты.

Он подергал большим пальцем увешанный крестами шнурок у себя на шее. Здесь были и деревянные нательные с петелькой, и свинцовые с булавкой – прикалывать к одежде.

– Давай и этот вот! – схватила девушка свинцовый крестик– Но это же просто изображение столба, на котором казнят преступников! Или это и есть сам Бог?

Еврей, еще больше съежившись, развел руками:

– Откуда знать мне, бедному еврею? Мой Бог не деревянный, не свинцовый и не каменный… Так какой изволишь, прекрасная жрица?

– Как ты узнал, кто я? – отпрянула Титанилла.

– По глазам вижу, что из священной рощи. Не меньше сотни твоих подруг уж купили у меня такие талисманы.

Девушке очень понравилось, что торговец принял ее за жрицу.

– Дай этому доброму человеку шесть ассов, чтобы ему не остаться из-за нас внакладе, – кивнула она Квинтипору. – Я и тебе выберу.

Взяв два самых маленьких крестика, Титанилла протянула один юноше.

– Ну-ка, приколи: я посмотрю, похож ли ты на христианина. Нет, погоди, не так. Сначала обменяемся… Дай сюда руку, чтоб не ранить нашу дружбу.

Она засучила рукав изящной туники Квинтипора и уколола его повыше локтя. Потом подставила ему свою руку.

– Вот!.. Отчего так дрожит твоя рука?.. Да, да, ты не можешь видеть крови! Опять дурно сделается, как тот раз?

– Нет, нобилиссима, – постарался взять себя в руки юноша, – просто при виде крови мне вспоминается козленок.

– Какой там козленок?

– Которого отец принес в жертву Церере, когда я еще маленьким был. Тогда я впервые увидел кровавое жертвоприношение. Это был беленький козленок с доверчивыми, невинными глазами и такой крохотный, что и блеять-то не умел, только сопел испуганно… Когда нож полоснул его по шее, у бедняжки словно воротник багровый вырос. Я в испуге пустился бежать… И с той поры видеть не могу кровавых жертв.

– Странно, однако, – усмехнулась девушка. – И Валерия, мачеха моя, тоже боится крови.

– И августа тоже. Во время чтения Евангелия мне приходится всегда пропускать историю Иоанна Крестителя.

Титанилла решительно топнула ногой.

– А меня не жалей! Я не козленок! Гранатовый Цветок, я хочу видеть, есть ли у тебя хоть капля мужества! Ой-ой-ой!

Растерявшись, юноша проявил больше смелости, чем требовалось, булавка вошла в руку девушки до самого конца, на белой коже выступила большая темная капля.

– Вот ты и пролил мою кровь, – усмехнулась Титанилла и, слизнув темную каплю, прибавила: – А ведь надо бы наоборот: чтобы ты пролил свою кровь за меня.

Квинтипор нерешительно протянул ей левую руку, доставая правой из складок туники свой складной нож.

– Отдаю свою кровь в твое распоряжение, нобилиссима.

– Нет, Гранатовый Цветок, сейчас не надо. Потом отдашь, когда я стану еще бедней. А чтоб ты не мог отпереться, я спрячу это грозное оружие в буллу.

Она открыла небольшой шарообразный медальон – буллу, какие носили римские девушки, чтобы наутро после первой брачной ночи принести его в дар домашним богам. А до этого хранили там свои реликвии: локон, выпавший зуб, талисман от дурного глаза.

Бенони в изумлении увидел, что булла – золотая. Достав из-за грязного шерстяного пояса грубый столярный нож, он протянул его нобилиссиме:

– Вот этот понадежней, коли ты, божественная госпожа, захочешь отомстить за свою священную кровь!

Титанилла резко захлопнула буллу со свинцовым распятьем и раздраженно посмотрела на не в меру услужливого еврея.

– Пойдем, Гранатовый Цветок! Лучше было и в самом деле не приходить сюда. – Она взяла юношу под руку и нервно потянула его в сторону священного дворца. Она рассердилась не только на торговца, который угадал ее звание: в толпе, обступившей черного сатира, она заметила Максентия.

Философ свирепо вращал глазами, метался по форуму и, потрясая кулаками в воздухе, грозил на все четыре стороны:

– Горе, горе вам, роскошествующие в шелках и багряницах, нежащиеся на пуховиках! Се, грядет с облаками небесными Мессия – и срок ближе, чем вам кажется, – с мечом в деснице, чтобы скосить вас на поле своем – посев сатанинский. И опрокинет чашу возмездия, и поразит смертию даже младенцев ваших, порождения тьмы, исчадия ада!

Оглянувшись у последней колонны, они увидели, что из префектуры выбежали стражники в шлемах и, орудуя бичами, стали пробиваться к сатиру Толпа возмущенно кричала:

– Не трогайте Божьего человека! Слава Спасителю!